Текст книги "Катастрофа. Том I"

Автор книги: Н. Тасин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Тасин Н. (Коган / Каган Н. Я.)
Катастрофа: Фантастический роман. Том I.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В экстренно созванном 27-го марта 1987 года заседании Французской академии наук им дали название зоотавров.

Никто, собственно, толком не уяснил себе, почему остановились на этом именно, а не на каком-либо другом названии. Сам предложивший его достопочтенный Морис Лемерсье, прославившийся своими многолетними и многотомными трудами по исследованию строения болотных жуков Патагонии, вряд ли мог бы объяснить это с обычной для него обстоятельностью.

К тому же, заседание прошло в атмосфере растерянности, почти паники, т. е. в условиях крайне неблагоприятных для спокойного обсуждения. «Бессмертные» имели вид людей, застигнутых в море страшной бурей и ждущих неминуемой гибели. Бледные, с беспредметно блуждающими взорами, они зябко ежились и то и дело потирали руки, чтобы согреться немного, хотя в зале было далеко не холодно. Говорили вполголоса, почти шепотом, словно боясь спугнуть кого-нибудь.

– Вы их видели?

– Нет. А вы?

– Тоже нет, но их видел мой ассистент.

– Что же он рассказывает?

– Он был так потрясен и оглушен, что упал без чувств, и кроме первого впечатления ужаса ничего не помнит.

– Где он в это время был?

– На улице, вблизи Пантеона: он как раз возвращался с одного затянувшегося заседания… Ночь была пасмурная и небо обложило густыми тучами, которые совершенно закрыли луну и звезды. Мой ассистент прекрасно помнит, что минуты за две до катастрофы он посмотрел на часы: было 35 минут второго…

Оказалось, что из присутствовавших никто собственными глазами не видел зоотавров, хотя все были разбужены и в большей или меньшей степени оглушены их налетом.

– Итак, вы полагаете, господа, что они прилетели с Марса? – спросил, ни к кому, собственно, в отдельности не обращаясь, президент Академии Марсель Дювернуа, который напоминал пергаментный мешок, наполненный костями.

– Да… Все говорит за это… Иначе было бы непостижимо… – раздались отдельные голоса.

– Это не научная постановка вопроса! – задребезжали кости в пергаментном мешке. – Здесь, под этими сводами, мы привыкли оперировать только с точными, положительными данными. На чем, собственно, основано это… предположение? Потому что мы даже не имеем права назвать это гипотезой…

Ответом было смущенное молчания.

– Г. секретарь! Какие у вас имеются сведения об интересующем нас предмете?

Секретарь поежился, зябко потер руки, потом вынул из бокового кармана сложенную вчетверо бумагу, развернул ее, разгладил рукой, откашлялся и сказал:

– Прежде всего, я считаю печальным долгом доложить почтенному собранию дошедшие до меня сведения о несчастьях, постигших в истекшую ночь значительное число членов нашей Академии. К великому прискорбию, список довольно длинен. Если вы позволите…

– Читайте! – сказал председатель.

Секретарь стал читать. Худой, сухой, в длинном черном сюртуке, он походил на дьячка, читающего над покойником. По мере того, как он читал, тусклее казался свет огромной электрической люстры, свешивавшейся над столом, присутствовавшие все ниже опускали головы и сильнее пожимались от холода.

Вот что сообщил секретарь:

Знаменитый астроном Поль Оливье, который не дальше как за 2 недели до того, а именно 13-го марта, праздновал 60-летний юбилей своей научной деятельности, в роковую ночь и в роковой час сидел в своей обсерватории, поглощенный наблюдениями за кометой Галлея. Рядом с ним находился его любимый ученик, подающий большие надежды молодой ученый Ксавье Монтеро. Maitre Оливье стал излагать вслух какие-то чрезвычайно интересные научные соображения, но в этот момент раздался адский шум и водворилась кромешная тьма, точно тысяча планет вдруг обрушилась на землю, как выразился Монтеро. Когда этот последний бросился к своему учителю, он нашел его мертвым на полу, у телескопа, с остеклевшими, широко раскрытыми от ужаса и изумления глазами. Монтеро выразил твердое убеждение, что его маститому учителю показалось, будто комета Галлея надвигается на землю.

Известный физик Эмиль Краузель был застигнут налетом зоотавров в своем рабочем кабинете, где он производил опыты со вновь изобретенным им электрическим прибором для усиления тепловой энергии. Его нашли убитым электрическим током, почти обуглившимся, с головой, размозженной о край изобретенного им прибора.

Ботаник Жан-Пьер Леконт, составлявший гордость и славу французской науки, умер в момент налета зоотавров от разрыва сердца. Эта же трагическая участь постигла геолога Гюи Форестье, энтомолога Эспинаса, математика Клода Ферье.

Некоторые из «бессмертных» были разбиты парали-чем. Вообще, французская наука понесла в эту роковую ночь тяжкие потери. Да и не только французская: по дошедшим, – правда, крайне неполным, большей частью, случайным сведениям, – налет зоотавров имел роковые последствия в Лондоне, Берлине, Риме, Петербурге.

– Не можете ли вы сообщить нам на этот счет более точные данные? – спросил председатель.

– К сожалению, это пока еще невозможно, – ответил секретарь. – Сношения с научными центрами Европы и других частей света чрезвычайно затруднены. Есть основания полагать, что благодаря налету зоотавров радиотелеграфные станции и подводные кабели во многих местах попорчены. Пока удалось получить только отрывочные сведения, из которых явствует, что налет зоотавров был одновременно замечен в Англии, во всей Средней и Южной Европе, а также в Соединенных Штатах Северной Америки.

– Ну и что же? – спросил президент, укоризненно, чуть не угрожающе задребезжав костями. – Там люди науки тоже держатся… предположения, что зоотавры налетели с Марса?

– По-видимому, – ответил секретарь. – По крайней мере, об этом свидетельствуют сообщения из Берлина, Рима, Гринвича, Нью-Йорка и Пулкова.

– Странно! Я не понимаю, как могут люди науки… Ведь это даже не гипотеза, ибо гипотеза все же должна иметь некоторые научные предпосылки, между тем как тут мы имеем дело почти исключительно с напуганной обывательской фантазией…

И президент Академии, маститый Марсель Дювернуа, который всю свою долгую жизнь не признавал на свете ничего, кроме точных наук, негодующе развел руками.

II

В известной степени президент Академии наук был прав: сведения, доходившие из разных мест Франции и других пунктов земного шара, носили на себе явную печать напуганной обывательской фантазии и меньше всего свидетельствовали о научной постановке вопроса. Сообщения были чрезвычайно сбивчивые, противоречивые, подчас совершенно фантастические. Только в одном пункте они сходились, а именно, что налет зоотавров начался в ночь с 26-го на 27-е марта, около половины второго, и продолжался вплоть до рассвета. В дальнейшем, каждый из очевидцев давал полную волю своему воображению.

Одни уверяли, что зоотавры налетели с севера, со стороны Бретани; другие, не менее достойные свидетели утверждали, что явились они с юга, со стороны Средиземного моря; по пришедшим позже сведениям из провинции, некоторые рыбаки клялись, что они собственными глазами видели, как зоотавры вынырнули из пучины морской и поднялись чудовищной, заслонившей все небо массой на воздух.

На вопрос, каков внешний вид зоотавров, ответы получались тоже крайне противоречивые. Пекарь Жак Рено из Парижа, который как раз в момент налета был в своей пекарне, заготовляя к утру свежий хлеб, уверял, что они напоминают гигантских крылатых быков с рыбьими хвостами. Содержатель ночного кабачка на Монмартре, толстяк Муано, наоборот, со свойственной ему горячностью утверждал, что зоотавры не что иное, как крылатые слоны, только таких чудовищных размеров, что слоны, которых он видал в Зоологическом саду, кажутся по сравнению с ними настоящими букашками.

– Видали вы когда-нибудь гигантскую черепаху? – пытался, в свою очередь, изобразить зоотавров аптекарь Пуаро, клятвенно уверявший, что один из них пролетел всего лишь в нескольких метрах над его головой в то время, как он, около половины второго ночи, возвращался с именин своего приятеля домой. – Ну, так вот: увеличьте мысленно эту гигантскую черепаху в 300, в 500, в 1000 раз, наделите ее огромными, длиной с эту площадь, крыльями – и вы получите точную копию зоотавра.

Но сосед аптекаря Пуаро, галантерейный торговец Пти-божан, жестоко спорил с ним, доказывая, что зоотавр ни капельки не похож на черепаху, что это ему, аптекарю, показалось с пьяных глаз, а что если уж сравнивать налетевших чудовищ с каким либо из известных людям животных, то уж скорее с китом, чем с черепахой.

– Вообразите себе гигантского, в несколько сот метров, кита, – разумеется, с крыльями, иначе он не мог бы летать: это и будет зоотавр. Я одного из них видал совсем близко, так как вот теперь вас вижу…

– Какой там кит! – возмущенно говорил переплетчик Кордье, который передержал в руках немало книг, считал себя, поэтому, человеком, понимающим толк в науке, и питал большую слабость к ученым словам. – Вы хотите знать, что такое зоотавр? Ну, так слушайте, я вам скажу: зоотавр – это фе-но-мен!

– То есть как феномен? – недоумевали слушатели.

– Вы понимаете, что такое зоотавр? Нет? Я тоже не понимаю. Самые знаменитые ученые тоже не понимают. Ну, а то, чего никто не понимает, в науке называется фе-но-мен! Теперь ясно?…

В общем, говорили мало, да и то вполголоса, точно боясь, что их подслушают нагнавшие на всех панический ужас зоотавры. Все были какие-то пришибленные, точно у всякого в доме был покойник. Да, в сущности, покойников было очень много: налет зоотавров стоил жизни тысячам людей в одном только Париже, и гробовщики едва справлялись с работой, как если бы по стране прошла смертоносная эпидемия. Часть зоотавров спустилась так низко, что задела крыши некоторых домов, от чего рухнули верхние этажи, похоронив под собой многих из жильцов. Немало народа, особенно среди женщин, стариков и детей, умерло от страха, – главным образом, в тех местах, где зоотавры пролетали совсем низко над землей.

Если почти никто толком не видел налетевших чудовищ, то все их слышали. Они наполнили землю таким шумом и грохотом, что разве только мертвые могли не услышать их. Вначале многим вообразилось, что это набег каких-то гигантских воздушных кораблей, вроде тех, какие имели место, судя по книгам и рассказам старожилов, в начале этого столетия, во время великой европейской войны. Но 90-летний Этьен Легран, который прекрасно помнил эту войну и никогда не упускал случая порассказать о ней, категорически заявил, что тут никакого сравнения быть не может.

– Почему? – приставали к нему представители трех следовавших одно за другим поколений, т. е. сыновья, внуки и правнуки.

Этьен Легран долго шамкал беззубым ртом, точно пытаясь определить вкус чего-то только что проглоченного им, долго качал, как игрушечный медведь, лысой, как колено, головой, наконец сказал:

– То что было тогда… все эти готы, цеппелины, Берты… ничто по сравнению со вчерашним… это как… как писк мышонка и… и….

Он добрых пять минут еще шамкал губами, пока, наконец, на выручку ему не пришел один из его многочисленных внуков.

– Рычанье льва? – спросил он.

Старик перестал шамкать и начал без конца кивать головой в знак того, что внук верно передал его мысль.

– Вот именно… Писк мышонка и… рычанье льва…

На другой день после налета в Париже появились тысячи испуганных людей, прибежавших из провинций. Кто мог, приехал по железной дороге, другие притащились на лошадях, ослах, даже на коровах, захватив с собой все, что могли. Забитые, пришибленные, не зная, куда идти и что делать, толклись они около вокзалов и на прилегающих улицах, еще более усиливая царившую в городе панику. От них совсем уж ничего нельзя было узнать толком, – такой суеверный, мистический ужас нагнал на них налет зоотавров.

То и дело слышны были рассказы о жертвах минувшей ночи, о разрушенных домах, церквах и даже целых деревнях. Уверяли даже, что город Блуа, который подвергся налету нескольких зоотавров, превращен в груду развалин, похоронивших под собой добрую половину населения. Те, которые чудом уцелели, бежали куда глаза глядят, большей частью пешком, так как вокзал и железнодорожная линия были разрушены, а вьючной скот почти весь погиб.

Какой-то кюре из Бретани, грязный, оборванный, мало чем отличавшийся от крестьян, с которыми он приехал, собирал вокруг себя толпы народа и замогильным, глухим голосом, воздевая руки к небу, говорил о том, что это кара Господня за грехи человеческие, что чаша терпения Божия переполнилась и что пробил час Страшного суда.

– Кайтесь, грешники! – взывал он, грозя толпе корявым и узловатым грязным пальцем. – Кайтесь, ибо не только дни, но и часы ваши сочтены. Те, которых вы в ослеплении своем принимаете за налетевших с Марса чудовищ, суть аггелы Божии, явившиеся на нашу грешную землю, чтобы творить святую волю Его.

Толпа смотрела на угрожающий палец кюре, слушала его угрожающие речи, ежилась под взорами его лихорадочно блестевших глаз и сокрушенно вздыхала. Многие шептали молитвы и истово крестились. Женщины причитали и вытирали передниками слезы, а дети, которых они носили на руках или которые цеплялись за их юбки, со страхом смотрели на черного сердитого дядю, который все чем-то пугал, и с громким плачем просились домой.

Такие проповедники стали появляться все чаще. В разных концах города они собирали толпы народа, говорили о каре Божьей, о светопреставлении и призывали к покаянию. Церкви, особенно на окраинах, в кварталах, населенных беднотой, были битком набиты, точно люди видели в них единственное надежное убежище в эти роковые часы; здесь тоже раздавались проповеди о пришествии Страшного суда и необходимости великого, последнего покаяния.

Тревожное настроение росло с каждым часом. По мере того, как солнце клонилось к закату, люди провожали его грустными глазами, словно видя в нем единственного защитника против нагрянувшей беды. Хотелось верить, что пока солнце стоит на небе, ничего страшного не может случиться; но ночи боялись, ей не доверяли, так как привыкли думать, что все злые, темные дела совершаются под ее покровом.

– Что-то будет ночью? – вздыхали люди.

Некоторые, большей частью люди с хорошим аппетитом и правильным пищеварением, уверяли, что зоотавры провалились в тартарары или улетели на какую-либо другую планету.

– У нас им не понравилось! – говорили они. – Прилетели, понюхали, увидели, что ничего здесь интересного нет – и отправились куда-нибудь подальше… на Меркурий, Сатурн, или Юпитер, что ли… Мало ли есть хороших мест! Охота им на нашей грязной земле засиживаться!

Но люди с больной печенью и плохим пищеварением, слушая их, только головами качали.

– Никуда они не улетели! – говорили они. – Не беспокойтесь, еще явятся! Очень может быть, что они, как ночные птицы, не выносят солнечного света.

Когда солнце зашло, залив целым морем пламени всю западную половину небосклона (в чем, к слову сказать, суеверные люди усмотрели лишнее предзнаменование грядущих бед), по городу, из квартала в квартал, из улицы в улицу, поползли зловещие слухи.

– Летят! Летят!

– Где? Откуда?

– Неизвестно, но с Монмартра слышали шум их крыльев.

Такие же вести приходили и из окрестностей: из Кламара, Медона, Сен-Дени и других мест. Везде якобы слышали этот характерный шум, и отовсюду бежали впопыхах в Париж, точно его каменные громады представляли более надежную защиту против неведомых чудовищ, чем дома предместий.

Скоро распространились слухи, что в какой-то подгородной деревне находившийся в поле крестьянин видел поднявшегося из за леса зоотавра, который будто бы полетел по направлению к северо-западу, в сторону Ламанша.

Наконец, около 10 часов ночи, раздался характерный шум, точно гигантский мотор с треском пролетал над городом, а минуту спустя, то скрываясь за обложившими небо тучами, то снова появляясь, показался чудовищных размеров зоотавр.

Началась невообразимая паника. Люди, как обезумев-шик, точно стая цыплят, увидевших кружащего над ними коршуна, стали метаться из стороны в сторону.

– В подвалы! В подвалы! – слышались крики.

– Нет, нет! – кричали другие. – Если дом рухнет, в подвалах верная гибель!

– В церковь! – звали третьи. – Если суждено умереть, умрем в доме Божьем.

Несколько минут спустя улицы опустели, выметенные, словно гигантской метлой, безумным, ослепляющим и оглушающим, сковывающим члены и леденящим кровь страхом.

А над городом треск чудовищного мотора становился все оглушительнее. Скоро к первому мотору прибавился другой, третий, четвертый.

Начался новый, второй по счету, налет зоотавров.

III

Эта вторая ночь была еще более богата событиями, чем первая.

К жертвам, погибшим при обвалах домов, от разрыва сердца, паралича, прибавились в одном только Париже тысячи новых: зоотавры, спустившись совсем низко, разрушали здания, в которых прятались люди, выхватывали их десятками из тесно сбившихся куч и уносили неизвестно куда. Это было так ужасно, что даже многие из тех, которых зоотавры не тронули, но которые присутствовали при похищении, либо тут же умерли, либо лишились рассудка.

Таким образом, почти никто не мог рассказать толком, как все это произошло, как появились в том или ином месте зоотавры, как они выхватывали свои жертвы и какой у них внешний вид.

Газетный репортер Пелетье, один из немногих очевидцев этих ужасов, которому удалось сохранить жизнь и относительную ясность суждения, в следующих выражениях описывал, как один из зоотавров похитил его жену и еще с десяток мужчин и женщин:

– Все жильцы дома сбились у нас в квартире, в нижнем этаже, над самым подвалом. Собралось нас человек шестьдесят. В подвал спускаться не хотелось: сыро, холодно, да, пожалуй, еще опаснее… Ну, сидим ни живы ни мертвы, говорим шепотом, а больше все молчим. Кругом все бледные, челюсти дрожат, зуб на зуб не попадает. Спустили шторы на окнах, чтоб света с улицы не было видно, и сидим при одной маленькой электрической лампочке; потом взяли да и эту потушили: казалось почему-то, что в темноте безопаснее. Наверху, над головой, все время треск, грохот, точно кругом сотни домов рушатся… Так прошло с полчаса, а, быть может, и целый час. Как вдруг, трррах! Слышу, что-то налетело на наш дом, ломает крышу и стены, швыряет их в стороны, как если б они были игрушечными. Тут такое пошло! Плач, душу раздирающие крики… Несколько женщин лишились чувств. Потом вдруг сверху на нас кирпичи посыпались, известка, балки. Несколько человек убило, других изувечило. Еще через минуту нас вдруг осветило, тоже сверху, через рухнувший потолок, ослепительно ярким снопом света.

Пелетье сделал передышку, долго вытирал со лба и с шеи обильно выступивший пот и продолжал:

– Это и был он, зоотавр… Мгновенно крики прекратились: голоса, должно быть, не хватило. Забились все тесной кучей в один угол, каждый старается поглубже уйти, за других спрятаться; головы втянуты, лица руками закрыты. Ну, а потом… Черт его знает, как это, собственно, произошло! Сверху, через разверстый потолок, спустилась какая-то чудовищных размеров лапа, черная, глянцевитая, как у ящера, с изогнутыми, похожими на серпы когтями, и стала шарить по комнате. Нащупала кучу человеческих тел и загребла сколько могла. Тут только опять раздались нечеловеческие вопли. Жена моя крикнула так, что у меня и теперь еще этот крик в ушах стоит. Она уцепилась изо всех сил в меня, так что меня тоже приподняло было немного; но через несколько мгновений руки ее разжались: должно быть, лишилась сознания… Я, по-видимому, тоже потерял на время сознание. Когда я пришел в себя, то увидел картину, от которой у меня кровь застыла в жилах: среди груды обломков валялось, где и как попало, до трех десятков человеческих тел; некоторые были изувечены и истекали кровью. Мой приятель, художник Гранье, лежал с размозженной головой, изуродованный, обезображенный, с вытекшим глазом. Из кучи тел слышались глухие стоны. Я только тут почувствовал, что сам тоже контужен… в голову и правое плечо. На щеке и шее была запекшаяся кровь: должно быть, хватило каким-нибудь обломком… Возможно также, что зоотавр когтем задел…

Слушатели долго молчали; наконец, один из них, бакалейщик Гаспар, сказал:

– Н-да… Вот вам и обитатели Марса! Сколько с ними в последние годы возились ученые! Обменивались с ними какими-то каббалистическими телеграфными знаками, говорили о световых волнах чудовищной силы, о подаваемых с Марса сигналах, о необыкновенно высокой культуре марсиан. Совсем уже было собирались завязать с ними правильные сношения. Даже какое-то общество с крупным капиталом основалось… Ну и вот, марсиане сами к нам явились: очень приятно познакомиться! Да-с, накликали господа ученые беду: пожалуйте, мол, к нам на землю, человечины отведать! А человечина, по-видимому, марсианам пришлась по вкусу…

В общем, в эту ночь в Париже погибли, по установленным позднее официальным данным, без малого 14 тысяч человек, причем разрушено было 182 дома. Около трети жертв были похищены зоотаврами; остальные погибли при обвалах или же от разрыва сердца. Несколько десятков изуродованных трупов, представлявших собою бесформенные груды окровавленных костей и мяса, были найдены среди улиц и даже в поле: по-видимому, несчастные были подняты зоотаврами на воздух, а потом почему-либо сброшены обратно на землю.

Больше всего жертв было на вокзалах, особенно на Северном, на котором в эту ночь скопились тысячи обезумевших от ужаса людей. Поскольку удалось установить из бессвязных рассказов уцелевших очевидцев, этот вокзал подвергся нападению целой стаи зоотавров. Некоторые уверяли, что их было по меньшей мере десять, другие же, наоборот, утверждали, что всего лишь три или четыре. Они разворотили и расшвыряли, точно игрушечные домики, весь огромный вокзал со всеми окружающими его пристройками и службами, разбили вдребезги сотни вагонов, на целый километр привели в полную негодность железнодорожную линию.

Из остальных вокзалов сильно также пострадали Лионский и Восточный, на которых в эту ночь скопились многие тысячи провинциалов, покинувших свои насиженные места и в смертельной панике бежавших в Париж. Провинция, привыкшая обращать взоры к столице во все трудные минуты жизни, – и на этот раз твердо верила, что в Париже уже что-либо придумают для спасения от нагрянувшей беды. И подобно тому, как в средние века, в эпоху феодальных войн, окрестное население спешило под защиту города, так и теперь провинция тянулась беспорядочными людскими потоками к Парижу, этому гигантски разросшемуся становищу на путях вечно странствующего, вечно куда-то стремящегося человечества.

Но – увы! – Париж и сам был беспомощен, и ему было не до забот о десятках и сотнях тысяч беженцев, которые черной лавой растекались по его улицам. Полуразрушенный, пришибленный ужасом, он не мог ни приютить их, ни накормить, тем более, что в большинстве предприятий работы приостановились, магазины закрывались одни за другими, а пекарни, ввиду сильной убыли рабочих, вырабатывали не больше половины потребного для населения хлеба.

Между тем, поток беженцев, заливавший Париж, становился все более бурным и угрожающим. Провинция грозила наводнить, затопить столицу. Тяжелые, безмолвные, упрямые, согнувшись под тяжестью своих мешков, шли крестьяне, мрачные и непреклонные, как рок, и чувствовалось, что никакая сила не заставит их повернуть назад. Они стучались в дома и таверны, устраивались со своими семьями и со всем скарбом на тротуарах, у входов в общественные учреждения, среди развалин полуразрушенных зданий. Они пока еще не говорили, не предъявляли никаких требований, но в этом тупом молчании угадывалась грозная опасность: чувствовалось, что когда голод возьмет их за горло, они, все так же молча, с тем же тупым выражением на неподвижных заскорузлых лицах, встанут, двинутся сплошной массой, глядя в землю, вперед – и тогда уж ничто не спасет тонкий, культурный, рафинированный Париж от разгрома.

Уже около полудня было зарегистрировано немало случаев нападения на булочные, мясные и продовольственные склады. Впрочем, это не были еще крестьяне; во всяком случае, не они играли руководящую роль в этих нападениях: главными действующими лицами были местные жители, большей частью из беднейших кварталов. К тому же, в минувшую ночь зоотаврами была разрушена центральная тюрьма: часть арестованных погибла, а остальные разбежались; они бродили голодными толпами по улицам, шарили в разрушенных домах и частенько забирались в дома, совершенно не пострадавшие от налета зоотавров.

Местные власти совсем потеряли голову. На стенах то и дело появлялись энергичные призывы к населению о необходимости соблюдения порядка, сопровождаемые не менее энергичными угрозами по адресу его нарушителей; но власти сами прекрасно понимали, что все эти угрозы никого не напугают и что они не располагают, в сущности, никакими серьезными средствами для охранения порядка.

Наскоро был учрежден военно-полевой суд, который уже около 4 часов дня расстрелял на площади Согласия с дюжину грабителей. Но мера эта никого не устрашила. Никто почти не явился посмотреть на казнь, и небольшая кучка расстреливающих и расстреливаемых совершенно терялась среди огромной пустынной площади. Вся процедура казалась какой-то нелепой комедией, для которой даже не удалось собрать хотя бы несколько десятков зрителей. И судьи, и исполнявшие роль палачей солдаты, и даже сами приговоренные, казалось, испытывали неловкость за ненужность происходящего: так чувствуют себя актеры, играющие глупый фарс при почти совершенно пустом зале.

Один из приговоренных, накануне только бежавший из тюрьмы главарь воровской шайки Фелисьен Лекаж, известный под кличкой «Лорд», за несколько минут до смерти, в то время, когда секретарь суда читал приговор, вдруг потянулся всем телом, сладко, без всякой рисовки, зевнул – и сказал:

– Бросьте, господин секретарь! К чему это? И без того знаю. Только сон нагоняете…

Секретарь сконфуженно умолк. «Лорд» артистически сплюнул сквозь зубы и прибавил, обращаясь к членам суда:

– А вы бы, господа судьи, тоже стали рядом со мной. Право! Все равно не сегодня-завтра слопают зоотавры. Уж лучше умереть от пули, чем попасть к ним на зубы… Не хотите? Напрасно! Я вам по дружбе советую… Ну что же, солдаты? Пора! Стреляйте, а то спать хочется…

Перед вечером грабежи приняли повальный характер. Из общественных складов растащили все, что могли. Не пощадили и частные магазины. Грабили открыто, на глазах полиции. Формировались даже отдельные отряды грабителей, которые подчинялись тут же выбранным главарям и отмежевывали себе отдельные участки. Пришлые из деревень крестьяне держались большей частью отдельно, грабили хмуро, тяжело, без всякого подъема, без увлечения, которое сказывалось в работе городских грабительских шаек. И когда солдаты открывали по ним стрельбу, они так же хмуро, в тяжелом молчании, встречали ружейный огонь, а потом, переступая через убитых и раненых, снова лезли сплошной, серой массой вперед.

Около 8 часов вечера удалось, после долгого перерыва, исправить поврежденную радиотелеграфную станцию и снестись с Лондоном, Берлином и другими центрами. Но, по-видимому, станции там работали плохо, потому что ответы получались отрывочные, с большими пробелами.

Так, Лондон ответил: «Погибаем… больше сорока тысяч… Вестминстер… мосты… отрезаны… Голод…»

Из Берлина тоже пришли невеселые вести: «Развалины… Погибло 23127 мужчин… 21964 женщин… детей… по профессиям… Организовать ферейн… Введена карточная система…»

Еще хуже, по-видимому, обстояли дела в Нью-Йорке, но подробностей не удалось узнать, так как радио носило очень беспорядочный характер: «Бруклин уничтожен… Белый Дом… Президент… Много пароходов… Больше полутораста тысяч (по-видимому, жертв)… пожары… тысячи негров… Суд Линча…»

Подобные же радио получены были из Петербурга, Рима, Мадрида, Стокгольма, Копенгагена, Калькутты, Сиднея, Сан-Франциско и Буэнос-Айреса.

Только из Токио получился странный, вызвавший общее недоумение ответ. Он был составлен в следующих выражениях: «Вашего радио не поняли. Что случилось? О каких зоотаврах говорите вы? У нас все благополучно. Ждем разъяснений».