Текст книги "Уходила юность в 41-й"

Автор книги: Н. Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

городской окраине.

Вдруг по кабине забарабанили, и Финьковский резко затормозил. Я выскочил из

кабины и увидел, как на нас с пронзительным воем пикирует «юнкерс». Целая стая их

кружилась над городом. Крикнул: «За мной!» – и бросился к сарайчику, стоявшему в

сотне метров от дороги. Едва успели упасть наземь, как грохнул взрыв. Нас накрыло

обвалившейся стеной. Благо, сарайчик оказался ветхим, с глинобитными стенами.

Долго лежали не двигаясь, а бомбы ухали совсем рядом. Наконец самолеты

улетели. Поднявшись, мои товарищи отряхивались, поправляли амуницию. Усталые от

нервного напряжения, возвращались к машине. И тут раздался пронзительный крик:

– Лейтенанта Григорьева убило!

Мы гурьбой бросились к домику, возле которого бугрился небольшой погреб. Галя

Величко обогнала нас и первой подбежала к лежавшему навзничь Григорьеву. Метрах в

семи слабо дымилась свежая воронка. По всей видимости, когда начался налет, Юрий

увидел это спасительное убежище и, скинув шинель, поспешил к погребу. Не добежал...

Может, в последнее мгновение он повернул голову в нашу сторону, словно прощаясь,

или, возможно, взглянул на свою пикирующую смерть – кто знает? Один осколок

раздробил Юрию подбородок, а другой пробил спину против сердца... [127]

Узнал ли командир полка о гибели сына? Вряд ли. Остатки полка в Пирятине

вражеской бомбежкой окончательно рассеяло, о чем днем позже нам поведал Бабенко.

Что стало с полковником Григорьевым, никто не знал. Об этом уже в послевоенное

время рассказал в своей книге «Подпольный обком действует» А. Ф. Федоров.

С горсткой бойцов и командиров наш полковник следовал на восток, пытаясь

выбраться из огненного кольца. Так дошли они до перелесков, между селениями

Прихотьки и Куренька. Тут и повстречался полковник Григорьев с Алексеем

Федоровичем Федоровым. Они договорились было о совместной борьбе. Но вскоре

Григорьева схватили гитлеровские автоматчики. Лишь позже, вырвавшись из плена, он

повстречался с партизанами полковника Бринского, которые оперировали в лесах под

Любомлем, что на Волыни. Затем он действовал в Ровенском партизанском соединении

под командой генерала Бегмы вплоть до марта 1944 года, когда на освобожденной

Украине партизанское движение подходило к своему победному завершению.

В роще Шумейково

1

Оставив на выезде из Пирятина парный «маяк», выбрались за городскую окраину.

Наше положение наводило на раздумья: передовой разъезд раз за разом уменьшался,

«оседая» на поворотах и развилках дорог. Но еще более, судя по обстановке,

осложнялось выполнение наших задач.

Где-то позади следует наш полк. Как там дела? Ведь движение отклонилось от

маршрута на Прихотьки, куда вплотную подступил противник. Озадачивало

затруднение, испытанное разъездом на улицах Пирятина, сплошь забитым

автотранспортом, конными обозами, сквозь которые не так-то легко пробиться,

соблюдая единство и организованность в движении колонной. Об этом, конечно,

доложит командованию политрук Ерусланов, если сумеет пробраться к своим. Однако

сколько неожиданностей подстерегает нас сейчас на каждом шагу. . [128]

Впереди наконец показался мост через Удай-реку. Внизу сумрачной рябью

отсвечивала вода. На берегах темнели ветви оголенных кустарников. Глядя в окошко

кабины, Семен фыркнул:

– Ух ты, Удай! Я-то, читая книжку Олексы Десняка, думал, что тут и впрямь рай

божий! Но что Удай перед лиманами Одессы?

Двигались медленно. Через переднее стекло было видно, что кузова шедших

впереди машин битком набиты ранеными. И вдруг где-то в голове колонны ахнули

орудийные выстрелы. Разрывы – следом за ними. Не иначе, как танки врага вышли

наперехват. Забушевал огненный вихрь.

Позже мне доведется познакомиться с Иваном Рябченко, командиром взвода

автобатальона 5-й армии. Он стал моим партизанским другом. А тогда, под Пирятином,

Иван Нестерович оказался в том самом круговороте. Он рассказывал:

– Эвакуируя тяжелораненых и ценное снаряжение, автобат следовал на

значительном удалении от авангардных сил. Вытянулись полукилометровой колонной

по каменному шоссе. Знали примерно, что общее направление – на Чернухи и далее на

Лохвицу. И вот, скрываясь до сих пор за складками местности, танки врага неожиданно

атаковали нас с фланга. Били из пушек и пулеметов в упор. Крики, вопли, стоны... Мы

бросились в придорожную рощицу, залегли за деревьями. Отбивались от фашистов

гранатами, ружейным огнем. Танки тем временем таранили грузовики, гусеницами

давили раненых. И тут меня ранило...

А я вспоминаю, как в этой суматохе по обочине дамбы бежал какой-то командир.

– В засаде ожидали, мерзавцы! – кричал он. – Слушать всем! На берег, влево, к

Удаю! Всем – по берегу, в подвижную оборону!

Когда в окружном военном госпитале мне довелось беседовать с генералом

Потаповым, он с горечью поведал, какая трудная обстановка сложилась в те дни.

Соединившись в Ромнах, танковые группы Гудериана и Клейста четырьмя отборными

дивизиями повели атаки на наши обескровленные части, вышедшие на линию Прилуки

– Пирятин – Оржица. Ударами с севера и юга 2-я и 17-я полевые армии немцев, а с

запада их 6-я армия дробили на отдельные очаги нашу оборону внутри огненного

кольца. [129] «Эпизод у моста через Удай, – подчеркнул Михаил Иванович, – лишний

раз и со всей очевидностью показал, что время нашего организованного отхода на

восток, к сожалению, утрачено. Стало ясно, что разрозненные, изолированные друг от

друга остатки наших войск решатся на крайний и отчаянный шаг – самостоятельный

прорыв сквозь окружение. Это тяжело и рискованно, но иного выхода не находилось...»

* * *

Заболоченные колеи по берегу. Кочки, рытвины, оголенные корневища... По ним

пробирались люди, а машины все чаще безнадежно застревали в трясине бездорожья и

в конечном счете превращались в чадящие, смрадные костры.

И наш черед настал. Недолго возились со своей полуторкой, выслушивая со

стороны упреки за задержку. В конце концов Семен Финьковский безнадежно махнул

рукой: «Наверно, пора в пешеходы записываться!» Я кивнул, и Семен, заложив в

карабин патрон с зажигательной пулей, выстрелил в мотор. Он вспыхнул.

Забрав оружие и боеприпасы, вскинув за плечи немудрящие пожитки, мы влились

в общий людской поток.

Толпами и в одиночку по обочинам разбитой дороги шагали рядовые бойцы и

командиры в больших и малых званиях. Слева от нас за завесой голых ветвей серой

стеной отвесно поднимался берег. Там, наверху, непрестанно громыхали пушки,

трещали пулеметы. Это наши заслоны сдерживали врага. Справа, за Удаем, желтели

заросли камыша и было слышно, как за ними ревут моторы, раздается чужая гортанная

речь.

Вместе с ранними, напитанными сыростью сумерками сгущалось над нами что-то

грозное, неотвратимое. Я невольно вздрогнул, когда Козлихин легко толкнул меня в

бок: «Взгляни налево, комбат. Это ж генерал Кирпонос, командующий фронтом!»

Повернувшись, увидел, как по тропинке между деревьями шла группа командиров

в шинелях с ярко-красной окантовкой на воротниках и хлястиках. Впереди, опираясь на

суковатую палку, сильно прихрамывая, шагал высокий генерал.

Козлихин громко нашептывал: «Я в тот день дежурил в столовой, когда он

приезжал в полк. Заходил, беседовал [130] с нами. Тогда командующий выглядел,

конечно, не так...»

Я торопливо осмотрел своих товарищей, жестами призывая подтянуться хоть

немного, привести себя в порядок. Но генерал Кирпонос шел, не обращая на нас

внимания, погрузившись в глубокое раздумье.

То, что наши группы и отряды разрозненно и медленно двигались по узкому

перешейку, вовсе не означало, что они утратили свою сущность как боевой воинский

организм. На Десне, во всяком случае, было не легче. Однако вырвались, опрокинули

врага.

И сейчас, куда ни глянь, – всюду не отчаянием и обреченностью, но упрямой

решимостью горят людские глаза. Гнутся у бойцов, командиров спины под тяжестью

оружия и боеприпасов. Возможно, не у каждого с собой кусок хлеба и то, что к хлебу,

зато боезапас в изрядной норме. Значит, скорые схватки у всех на уме. Лишь бы

отыскалась зыбкая брешь где-либо во вражьей стене, и вновь ринется наша рать на

фашистов, и если уж суждено кому пасть, то в жарком бою.

Я еще раз глянул вслед Кирпоносу, и мне вдруг вспомнилось далекое детство,

когда в летний ветреный день загорелось наше село. Опередив на своей старенькой

легковушке пожарную команду, примчался секретарь райкома. Обвел глазами

растерявшихся стариков и старушек, ибо молодые хлопотали в поле, расстегнул ворот

на запыленной гимнастерке и бросился в полыхавшую избу, откуда доносились

отчаянные детские голоса. Вытащил двух ребятишек и, поставив их на ноги, сказал:

«Что-то спине горячо, может, огонь? Смахните». Потом деловито распоряжался

пожарными, а деревенские бабы шептались: «Вон ведь какие они, коммунисты!»

И он, наш командующий, давно оставил позади свою автомашину, хоть сильно

беспокоит недавно покалеченная нога. Когда тебе под пятьдесят, нелегко тягаться с

теми, кто годится в сыновья. Долг и совесть зовут – в тяжкий час быть рядом со

своими солдатами. Он, генерал Кирпонос, – в рядах большевиков с гражданской и

иначе поступить не может.

...Шли молча, но вскоре наше настороженное молчание нарушил знакомый голос:

– Эгей, хлопцы, комбат, айда сюда!

Это Бабенко, наш командир дивизиона! В наглухо застегнутой шинели и небрежно

надвинутой на глаза каске [131] он ехал на телеге. Рядом, намотав на руку вожжи,

правил лошадью старшина Максунов. Толстоногий медлительный мерин еле тянул

повозку. У Бабенко лицо заметно осунулось, у переносицы обозначились глубокие

морщины, но держался он с прежней бодростью.

Бабенко рассказал, как остатки полка пришли наконец в Пирятин. «Юнкерсы»

налетали на город, бомбили скопление людей и машин. Тесные улицы превратились в

сплошной костер. После одной из бомбежек Бабенко не увидел рядом никого из

однополчан. Выбираясь из города, повстречал лишь Максунова.

Я спросил о Ерусланове. Бабенко отозвался не сразу. Наконец глухо вымолвил:

«Погиб наш Степан Михайлович. Хоть ненадолго, но своей жизнью полк спас...»

Он стал негромко рассказывать, и горечь утраты мешалась с восхищением и

гордостью за нашего политрука, беззаветно храброго и душевно щедрого человека.

...Их автомашина с бочками мчалась по шоссе. Дважды, когда показывались

немецкие самолеты, пришлось укрываться в кустарниках и под деревьями.

Пикировщики шли на Пирятин. Полуторку Ерусланову выделили из другого

подразделения. Шофер, молодой парень, оробел в тревожной обстановке. Поглядывая в

небо, обеспокоенно спрашивал: «Опять, значит, будут бомбить?»

Они подъезжали к своему повороту. Вдруг Ерусланов приказал остановить

машину. Встал на подножку, глядя вперед и прислушиваясь. Вдали, примерно в

километре, виднелся длинный деревянный мост. За ним дорога сразу поворачивала

вправо, скрываясь за невысоким холмом.

Политрук скомандовал: «Езжай прямо!» Шофер тронул машину. «Побыстрей!»

Вблизи моста Ерусланов велел остановиться на левой обочине. Опять

сосредоточенно посмотрел вперед. Когда там, за поворотом, отдаленно зататакало,

политрук приказал шоферу: «Забирай оружие и уходи! Кустами пробирайся к дороге.

Там наш полк на марше. Обязательно дойди и скажи товарищам, чтоб остерегались.

Враг – вот он, смотри!»

Действительно, из-за поворота на дорогу выскакивали мотоциклы с

автоматчиками. Они устремились к мосту.

Ерусланов взялся за руль, вытесняя шофера с места: «Делай, как сказано! Беги!

Хотя постой... – задержал он парня. – Доберешься, скажешь, что коммунист

Ерусланов [132] Степан погиб за честь Отчизны, за наше правое дело. Ну, будь жив,

сынок! Прощай!»

Шофер нырнул в придорожные кусты. Отбежав метров на двести, остановился,

наблюдая, что будет делать Ерусланов.

Из-за поворота показались немецкие танки. Мотоциклисты переехали мост и

замешкались, увидев, как прямо на них мчится автомашина с бочками в кузове. Стали,

было, разворачиваться, но она наскочила, таранила один мотоцикл, другой...

Автоматчики открыли беспорядочную стрельбу, а машина уже сближалась с передовым

танком, въехавшим на мост. Над ней вдруг вихрем поднялся ввысь огненный столб,

потом донесся взрыв, и все – мост, нашу машину, танки с крестами на бортах и

мотоциклы с автоматчиками – охватило бушующим багровым пламенем...

Шофер добрался до цели, когда полк небольшой колонной приближался к

повороту. Срывающимся голосом рассказывал о подвиге Ерусланова. Полковник

Григорьев и бывшие рядом командиры сняли фуражки, постояли в молчании. Затем

Григорьев махнул рукой: вперед! Соблюдая интервалы, полк двинулся к Пирятину...

Бабенко долго молчал, потом решительно сказал:

– Коль не прорвемся – уйдем в партизаны! – и толкнул Максунова: – Трогай,

старина! Шевели свою лошадиную силу!

Повозка покатила по дороге. Мы двинулись вслед. Козлихин расчувствовался:

– Вот человечище, наш Ерусланыч! Теперь, комбат, нам надо крепче держаться

друг друга. Может, как никогда раньше.

Совсем стемнело. Впереди горизонт был окрашен бледным светом вражеских

ракет. Мы уходили по дороге влево, удаляясь от Удая. Слышали, у реки вспыхнула

перестрелка, грохнули взрывы гранат. Но вскоре все утихло. Не думал никто из нас, что

это вступил в свое последнее сражение старший лейтенант Бабенко...

2

Утром пришли в Городище. Это селение разместилось под крутой горой на берегу

реки Многа. В садах за плетневыми изгородями клонились к земле под тяжестью

перезревших слив ветви. [133]

– О, какое богатство, товарищи! – воскликнула наша Галя, направляясь к одной

из ближних калиток. Но Еременко предупредительно заявил:

– Как бы это богатство не попортило наши пустые желудки...

– Вытирайте лучше, – сказал Иван Донец.—У нас, бывало, в Семаках...

– Что там твои Семаки! – сказал Семен Финьковский. – Вот скажу за Одессу!

Там у нас на Привозе, бывало! Это рынок такой...

Словом, навалились на сливы всей гурьбой. Но к плетню подошел незнакомый

полковник, в пенсне на тонком носу. Он строго выговорил мне:

– До слив дорвались, как ребятишки! Нам реку форсировать. Там за селом ваши

товарищи переправу строят. Оставаться в стороне, к тому же в такой обстановке,

считаю, просто преступление!

Нам предстояло одолеть Многу, а мост через нее противник держал под сильным

обстрелом. Берегом прошли к небольшой рощице, где бойцы-саперы валили наземь

сосны. Их переносили к реке. На строительстве переправы распоряжался крепыш-

командир в кожаном реглане без знаков отличий. Ему докладывали о численности

групп, и он посылал в лесок за бревнами. Подошла моя очередь, и я отрапортовал о

своих бойцах, которые молча стояли неподалеку. Командир в реглане удивленно

осведомился:

– Разведгруппа корпусного артполка, и в ней – лишь десяток человек? Что-то не

то, лейтенант! Подрастерялись в данной обстановке? Или растерялись нравственно?

Это меня обидело, и я заявил, глядя ему в глаза:

– Действовали согласно инструкциям и наставлениям! Однако не ведаю, с кем

имею честь, чтобы отчитываться!

Командир гневно прищурил немигающие глаза:

– Как смеете повышать голос?

Сзади нас раздалось спокойно и внушительно:

– Перестаньте, полковник! – Я повернулся и узнал Кирпоноса. А он позвал: —

Подойдите, лейтенант!

Коротко и ясно он объяснил необходимость переправы и отпустил меня. Мы,

было, собрались идти в лес, но налетели бомбардировщики. Они пикировали, оглушая

ревом. Рвались бомбы, вода, покрасневшая от крови, окатывала [134] нас. По реке

плыли трупы людей и лошадей. Переправа была уничтожена.

Заметно вечерело. Похолодало. Людей на берегу становилось все меньше.

– Что же нам делать? – сказал я своим товарищам. – Раздеваться – и в воду!

Галя, за нами!

Шагнули в реку, и она обожгла холодом. Увидел, как Галя, высоко подняв над

собой санитарную сумку и свои пожитки, отталкивала огромную конскую тушу,

которая наплывала на нее.

Выбрались на заболоченный берег. Быстро оделись, но долго еще не могли

согреться.

По берегу, взламывая на ходу ряды, с оружием в руках торопливо следовала

большая колонна бойцов, командиров. Слышались возгласы: «Быстрей, товарищи,

быстрей!»

Оглядываю широкий берег. Вижу, как прямо перед глазами в сумеречном мареве

разгораются стога сена. Справа на высоком пригорке полыхают хаты. Оттуда

трассирующими очередями по нашим цепям бьют пулеметы. Вокруг кричат: «Вперед,

вперед!» Крики перемешиваются с неплотной, но дружной стрельбой.

Задыхаясь, взбираемся в гору. Где-то стонут раненые, но их голоса заглушает

стрельба. «Вперед, вперед!» Вот и вершина пригорка. Горящие хаты осыпают нас

горячим пеплом. Неподалеку наши ребята добивают гитлеровских пулеметчиков.

Замедляем шаг. Оглядываюсь – все наши хлопцы, кажется, живы. Что ж будет

дальше?

Вижу, знакомый полковник в пенсне на носу тормошит старика в исподнем белье:

«Где, дед, немцы?» Тот, видимо, глуховат и прикладывает ладонь к уху. Наконец

отвечает: «Иде ти нимцы? Мабуть, везде!»

Подхожу к полковнику, прошу хоть как-то ознакомить с обстановкой. Но тот

растерянно отворачивается: «Обстановку диктует наше положение». Загадочно и

неясно! «Так подскажите, куда дальше идти?» Полковник нервничает: «А-а... Следуйте

самостоятельно!»

Подхожу к своим:

– Козлихин, как с патронами? Есть? Хорошо... А гранаты?

– Смотря куда пойдем и что встретим!

Ряды наши, гляжу, пополняются. Отдельно держится большая группа. Они в

фуражках пограничников и вооружены [135] автоматами. Отряд перегруппируется. В

передние цепи выдвигаются бойцы рослые, крепкие и смелые. Их возглавляет командир

в солдатской шинели и генеральской фуражке на бритой голове. Указывая карабином

направление, призывает:

– Замедление подрывает дух атаки, товарищи. Значит, вперед!

Мы вливаемся в ряды атакующих. Вместе с ними выбегаем на убранное хлебное

поле, заставленное крестцами снопов. Видим, как примерно в километре от нас,

вздымая пыль, по дороге движутся немцы. Заметив нас, машины останавливаются, и

пулеметные очереди косят наши ряды. Кое-кто залег, прячась за крестцами снопов, но

основная лавина устремляется вперед.

Впереди наших цепей во весь рост встал тот командир, в генеральской фуражке.

Шинель на нем распахнулась, на гимнастерке – генеральские петлицы и орден

Красного Знамени. Подняв над головой карабин, он кричит:

– Наш великий народ никогда и никому не покорить! Вперед, товарищи, и только

– вперед! Ур-ра!

Зов дружно подхватывают. Кажется, призыв генерала удваивает наши силы.

– Это генерал Баграмян из штаба фронта, – говорит бегущий рядом со мной

лейтенант. – Слыхал, что геройский товарищ!

В шестидесятые годы, когда отмечалось двадцатилетие обороны Киева, появилась

книга И. X. Баграмяна «Город-герой на Днепре», которая вызвала живой интерес,

особенно среди нас, защитников столицы Советской Украины. Я обратился к ее автору

с письмом. Несмотря на свою большую занятость, Маршал Советского Союза И. X.

Баграмян незамедлительно прислал ответ. Он писал:

«Городище, где была одна из «дневок» колонны Военного совета и штаба

Юго-Западного фронта, я, конечно, помню очень хорошо.

Вечерняя атака городищенских высот, о которой Вы вспоминаете,

происходила следующим образом. Под вечер фашистские автоматчики

внезапно сбили наших бойцов с высот, что северо-восточнее Городищ.

Генерал Кирпонос приказал мне с небольшим отрядом атаковать противника,

занявшего высоты, и расчистить путь на Сенчу. [136]

Когда я повел свой отряд в атаку, то к нам присоединилась огромная масса

бойцов и командиров, которые оказались к этому времени поблизости.

Результаты атаки Вам известны».

* * *

Как же не помнить о тех результатах! Вражеские машины, не прекращая огня,

тронулись со своих мест. Мы ли испугали немцев, или, может, они спешили на

выполнение своих задач – неведомо. Но они скрылись, исчезли в вечерних сумерках.

Это нас сильно вдохновило, и вскоре наш отряд ворвался в большое село, занятое

фашистами.

Пока длился бой, совсем стемнело. Отряд рассредоточился. Одна часть бросилась

влево. Другой, нашей группе, было приказано атаковать врага в той части села, что

была справа. Короче говоря, наш ударный кулак ослаб. И тут мы лицом к лицу

столкнулись с вражескими танками.

Осветив местность ракетами, они расстреливали атакующих из пушек и

пулеметов. Мы пытались укрыться за постройками, чтобы забросать танки гранатами

сзади. Но они дальше не пошли и по-прежнему доставали нас своим огнем.

Тут смерть поджидала нашу Галю. Девушка задержалась возле раненого. Я видел,

как вздыбился огненный столб, а когда он погас, на том месте, где они были, уже ничего

не оказалось.

...Под утро я с небольшой горсткой бойцов оказался у села, что раскинуло свои

хаты по обрывистым кручам. Смотрю, вокруг – незнакомые лица. Лишь Еременко

держится поблизости. Где же другие мои друзья-товарищи? Где Козлихин, Донец,

Финьковский? Погибли или ушли с другой группой?

Перед нами в заболоченных прибрежьях лежала река. Значит, до Сулы добрались-

таки! На утлой лодчонке пересекли водную преграду. А потом долго-долго пробирались

по болоту, прыгая с кочки на кочку, мерили пучину шестами и нередко они не доставали

до дна.

Болото, казалось, никогда не кончится. Короткий отдых и снова – за шесты, с

кочки на кочку. Смертельно устали: весь день на ногах. Тем временем впереди

нескончаемо трещали автоматы.

Уже на убыль шли солнечные лучи. Мокрые, измученные, [137] мы вернулись на

берег. «Весь день мотаемся по корневищам, как Мазаевы зайцы, – угрюмо заявил

рослый детина из бойцов-незнакомцев. – А вон оно, сено, как кстати. Обсушимся,

души погреем, а ночью – ищи нас!» Действительно, слева за узкой протокой

заманчиво высился небольшой стожок. Что ж, пожалуй, верно подсказано. Но где же

наша лодка? Неужто течением унесло?

Бойцы начали раздеваться. И тут совсем рядом раздалось: «Рус, сдайсь!» Баркас с

вооруженными гитлеровцами подкрался вплотную. Из револьвера я открыл огонь, а

затем, как и двое других, кто уцелел, бросился в реку. Хотелось плыть быстрее, но

намокший прорезиненный плащ, распластавшись по воде, сдерживал движение.

Правда, он не давал и скрыться под воду. Выныривая, слыхал, как отчетливо сзади бьют

автоматы...

Выбравшись на противоположный берег и не увидев никого из тех, кто пытался

переплыть реку, побежал, прячась под кустами. Неожиданно натолкнулся на группу

бойцов и командиров, залегших в неглубокой лощине.

– Это по тебе так стреляли? – спросил один из них. Я сбивчиво рассказал, как

все было.

– Словом, с тобой та же история, как с Чапаем. Разница в том, что ты переплыл.

Но не Урал, а какую-то полтавскую Сулицу, – пошутил чернобровый лейтенант.

– Как, разве это – не Сула?

– Ого, до Сулы еще топать! – проговорил он и, вытаскивая из-под себя одеяло,

сказал: – Ты совсем дойдешь в мокром плаще. Дрожишь, как цуцик. На-ка, переодень.

И выпей вот, – он протянул флягу. – Авось быстрей согреешься.

Когда совсем стемнело, пошел вместе с ними. Шагали по полям и низинам.

Безудержно клонило в сон, но я держался. Под утро сделали короткий привал.

Сверившись с топографической картой, один из моих новых спутников сказал:

– Перед нами хутор Дрюковщина, рядом – урочище Шумейково.

Эти слова услыхал сквозь тяжелую дрему. В сновидении мелькали Груня и Галя и,

называя их по именам, я ошибался. Своим певучим голоском Груня укоряла: «Ухажерку

нашел на фронте! Эх ты!» А когда возникла Галя, я слышал, как она говорила с грустью

и надеждой: «Доживите [138] до своей встречи, друзья мои!» Но голоса их заглушал

лязг гусениц, и девчата в один голос отчаянно кричали: «Защити же нас от этих

железных гадин! Ты ж мужчина!» Я отвечал: «Вот они показались, видите? Уходите, а

мы их встретим, сейчас они получат свое!»

Между тем во сне или наяву я услышал над головой:

– Это ж командир третьей батареи. Вставай, скиталец!

Протирая глаза, я сердито ответил:

– Жду танки. Отстаньте!

– Так они на подходе. Бежим отсюда, скорей!

Вглядываюсь в знакомое лицо. Передо мной старший лейтенант Касьяненко,

командир штабной батареи нашего полка! Откуда он взялся? Но он по-прежнему

торопит: «Быстрей, быстрей! В хуторе укроемся. Иначе танки раздавят!»

Из-за деревьев выглядывали крестьянские постройки. За ними проступала темная

гряда рощи. Огородами миновали хутор. Направились в заросли, но нас остановили

словно из-под земли выросшие патрули: «Сюда нельзя! Ваши документы!»

Позади нарастал грохот танков. Вместе с патрулями мы спустились в заросшую

кустарником низину. Что же, подумалось, ожидает нас тут? Вынул из кобуры пистолет и

с горестью заметил, что в его барабане оставалось лишь два патрона.

...Через час начался бой. К хутору подошли немецкие танки и бронетранспортеры

с автоматчиками. Под непрерывным обстрелом мы метались по рощице, укрываясь в

овражках и за деревьями. Неожиданно я увидел, как неподалеку в овраге показались

командиры с яркими генеральскими петлицами на шинелях, и среди них – Кирпонос и

Потапов. Но опять передо мною выросли патрули в фуражках с зелеными околышами.

Вежливо и вместе с тем настойчиво они как бы просили: «Это ж не ваш, товарищ

лейтенант, участок. Обороняйте свой!»

Я недоуменно повернул назад. А кто, собственно, назначал нам рубежи обороны?

Видел, как каждый, проверяя оружие, поправляя перед собой импровизированные

брустверы, готовился к схватке, и общая опасная обстановка захватила вконец. Над

рощицей нависла звенящая тишина.

Но вот захрипел картавящий голос: «Сдавайтесь на [139] милость

Великогермании. Будете довольны и сыты. Сдавайтесь! Времени на размышление даем

мало!»

В ответ раздалось: «Отвечаем, гады, до установленного времени. В атаку,

товарищи! Победа или смерть! Ур-ра!»

Не смолкала ружейно-пулеметная пальба, коротко и резко ухали наши пушчонки.

Увидел, как слева в атаку пошли генералы с винтовками наперевес. Охватил

необыкновенный порыв. Я рванулся вперед. Вокруг неслось, нарастая: «Ур-ра! Ур-ра!»

Но вдруг перед глазами все померкло, лицо опалило жаром. В ноги ударило тупым,

тяжким. Сознание мое померкло...

Очнулся я от режущей боли и сразу не мог понять, что происходит. Я с огромным

усилием поднялся на локти и увидел: какие-то люди стаскивали с меня сапоги. Это ж

фашисты, враги! Бросил руку к кобуре. Но один из фашистов вскочил и ударил меня

сапогом в живот. Другой, орудуя большими телефонными плоскогубцами, сильно

дернул сапог с левой ноги, я закричал от боли, проваливаясь в беспамятство...

* * *

На имя моей матери в поселок под Рязанью пришло такое извещение:

«Главное управление кадров НКО СССР на ваш запрос сообщает, что ваш

сын, Сонин Н. Т., в списках убитых, раненых и пропавших без вести не

значится».

3

Через неделю после описываемых событий, в конце сентября 1941 года, под

Пирятин придет чекист Иван Копенкин со своим отрядом. Он увидит вместо селений

пепелища, бесчисленные остовы сожженных и исковерканных автомашин, и всюду —

трупы, трупы, людские и конские. Страшная картина жестоких и бессмысленных

разрушений.

Чуть больше года назад Копенкин заканчивал свою службу на погранзаставе в

Татар-Бунарах – местечке, прославившемся геройским восстанием бессарабских

крестьян. Копенкин гордился тем, что восстанием руководил его земляк —

мужественный большевик Андрей Клюшников, родом из рязанского городка Сапожок.

[140]

Друзья из местных жителей советовали Копенкину остаться после службы в

Татар-Бунарах, где улочки и хаты прячутся в тени виноградных лоз, а люди никак не

надышатся волей, которую обрели совсем недавно. Им в самую пору помочь быстрее

наладить новую жизнь.

* * *

И он остался. Стал работать оперуполномоченным в районной милиции. Вскоре к

нему приехала жена Полина с семилетней дочкой. А через неделю разразилась война...

В сентябре Копенкина назначили командиром партизанского отряда, который

формировался в Запорожье.

Заполняя анкету, он писал: «Родился 23 февраля 1917 года в деревне Ляпуновке

Новобокинского сельсовета Сараевского района Рязанской области в семье

крестьянина-бедняка...»

Когда отряд завершил курс ускоренной подготовки, Копенкина вызвали в штаб

опергруппы в Ворошиловград. Здесь он встретился с заместителем наркома внутренних

дел Украины полковником Строкачем. Тимофей Амвросиевич выглядел усталым.

Строкач изложил обстановку, которая сложилась на фронтах. Сказал:

– Нам надо знать, что произошло под Пирятином, в том проклятом треугольнике!

Что с нашими товарищами, Военсоветом фронта? Не исключено, что генерал Кирпонос

послал свою последнюю радиограмму из... – он заглянул в карту, – из Вороньков. Так,

по крайней мере, ориентирует Ставка. Ваша задача: побывать в этом селе, обыскать

окрестности. Заодно поможете перебираться через линию фронта окруженцам. Их там

сейчас немало. Люди у вас в отряде, как на подбор, боевые, опытные. К примеру,

лейтенант Подкорытов. Знаю Николая как отличного пограничника. С ним не раз

встречался еще под Олевском. Подробный инструктаж получите у подполковника

Дрожжина, начальника опергруппы.

...И вот он, Пирятин. Как отомстить врагу за пролитую кровь, загубленные жизни,

поруганную, разоренную землю? С этой тяжелой думой Копенкин вел отряд в

Вороньки. Ночь как в подземелье. Наткнулись на крайнюю хату. За угол метнулась

человеческая тень.

– А ну, кто там, выходи! – крикнул начальник разведки Подкорытов.

Из-за хаты ответили злобно: [141]

– Хто ты, шо пытаешь на кацапской мове? Шо тебэ трэба?

Лязгнул затвор винтовки, и тут же раздался приглушенный вскрик разведчиков. В

крепких руках извивался юркий человечишка с белой повязкой на рукаве. Его винтовка

валялась на земле.

– Ишь ты, мазепа проклятая! – выругался Подкорытов. – Полицай небось!

Кого охраняешь, оккупантов? Есть они в селе?

– Нема. Я на варте. Поставили вот, – он кивнул на тополь, на котором висело

тело повешенного.

– Виселицу охраняешь? – догадался Копенкин.—За что это его?

– То жинка. Радянских генералов годувала. Это ее хата.

– А ты вроде не радянский теперь? – вскипел Подкорытов. – Вот займешь этой

жинки место, иуда!

Он шепнул что-то Копенкину. Партизан согласно кивнул головой.

– Ткаченко! – позвал Подкорытов. – Сходи достань где-нибудь лопату.

Тот вернулся вместе со стариком, который рассказал, что утром нагрянули в село

фашисты в фуражках с черепами и вот этот ублюдок, Тимох, выдал им Марийку,

знатную свекловичницу. Она, мол, кормила генералов, когда они зашли к ней на отдых.

За эту услугу Тимох получил от немцев Марийкину хату.

– А ну, хлопцы! – скомандовал начальник разведки.

– На сук его, немецкого холуя!

Через пять минут все было кончено.

– Но куда же они пошли, генералы? – допытывался Копенкин у старика.

– Весь день сильный бой шел. Где? А в Шумейкове. Это тут рядом...

– Идемте, товарищи, пока ночь, – сказал Копенкин. – Проводить хочешь? Не