Текст книги "Уходила юность в 41-й"

Автор книги: Н. Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Сонин Николай Тимофеевич

Уходила юность в 41-й...

Аннотация издательства: Книга рассказывает о стойкости и отваге советских солдат и командиров, в

частности уроженцев Рязанщины, в начале Великой Отечественной войны. Автор – участник

описываемых событий.

Как все это было...

Еще живо ощущение торжеств, которыми наш народ, все прогрессивное

человечество отметили 40-летие Великой Победы над фашизмом. Ее лучезарный свет

не померкнет в веках. Все, что выстрадано в борьбе за честь и независимость нашей

Отчизны, навсегда сохранится в благодарной памяти потомков, которым отцы и деды

отстояли право на свободную и счастливую жизнь.

Обращаясь к истории, мы стремимся извлечь из нее уроки. О минувшей войне

немало написано и сказано. И о горечи первых неудач, и о радостях побед. Но в нашем

сознании прочно отложилось определение, высказанное писателем Константином

Симоновым. Героизм на войне, подчеркивал он, проявлялся во все ее периоды. Но

пожалуй, наивысший подвиг народного духа связан с наиболее трагическим периодом

войны. И не будь проявлен этот героизм тогда, в сорок первом, мы бы не вошли в

Берлин в сорок пятом.

В этой связи хотелось бы высказать свое мнение о документальной повести

Николая Сонина «Уходила юность в 41-й...». Повествование зиждется на фактической

основе. В нем действуют реальные персонажи, а война видится не с большого

командного пункта, а из окопов, из гущи действующих воинских масс, и создано оно

непосредственным участником описываемых событий, развернувшихся летом 1941-го

на юго-западных приграничных рубежах нашей Отчизны.

Оборона Киева, как отмечают историки, наряду с героической защитой

Ленинграда, Одессы, Севастополя и Советского Заполярья предстает как образец

несгибаемой стойкости и мужества советского народа.

В книге Н. Сонина из множества фактов и поступков бойцов и командиров

вырисовывается панорама боевых действий 5-й армии на правом фланге Юго-

Западного фронта, где фашистские полчища наносили главный удар на киевском

стратегическом направлении. [4]

Об этом, кстати говоря, пока скупо рассказано в нашей мемуарной и

художественной публицистике. Между тем в четвертом томе «Истории второй мировой

войны 1939—1945» сообщается коротко и многозначительно: «5-я армия под

командованием генерала М. И. Потапова, нанося фланговые удары, сковала 6-ю

немецкую армию и 1-ю танковую группу. Первая из них была лишена возможности

наступать на Киев, а вторая – высвободить свои дивизии для маневра по окружению 6-

й и 12-й армий Юго-Западного и 18-й армии Южного фронта».

Большинство действующих лиц книги, как и сам автор, принадлежат к поколению

советских людей, вынесшему на себе основную тяжесть войны. Оно родилось сразу

после Октябрьской революции и гражданской войны и свой первый взрослый шаг

сделало в Великую Отечественную.

Запоминается в книге такой момент. Молодые лейтенанты, едва добравшись в

часть из военного училища, вместе с горсткой своих бойцов, у которых на руках всего

по пятнадцать «караульных» патронов, бросаются врукопашную на ораву вооруженных

до зубов фашистских десантников. Лишь люди с неистребимой верой в наше правое

дело, сильные духом и волей, могли пойти на такой шаг и опрокинуть врага!

То поколение росло и крепло вместе со своим народом, нашей страной, возводило

на руинах прошлого новую, советскую действительность. Оно с детских лет впитало в

себя обостренное чувство и святую веру в торжество идей и идеалов родной ленинской

партии и безраздельно посвятило свои юношеские порывы служению

социалистическому Отечеству. И когда над Родиной начали сгущаться свинцовые тучи,

комсомольцы 30-х годов без раздумий отрешились от личных помыслов и целей, стали

под ружье, чтобы с достоинством и честью защитить свою мирную страну от

чужеземных захватчиков.

Мы отчетливо помним те созидательные и вместе с тем тревожные времена и,

отдавая должное огненному племени комсомольцев 30-х годов, вправе сказать, что у

них есть чему поучиться и что перенять нынешнему юношеству.

Враг напал вероломно, по-разбойничьи. Но наши бойцы и командиры не дрогнули

перед испытаниями, лишениями и невзгодами. Они храбро противодействовали

численно и технически превосходившему врагу, дав возможность развернуться в

глубине страны нашим главным резервам.

И все-таки общее положение на советско-германском фронте в начальный период

складывалось не в нашу пользу. Со знанием обстановки автор освещает боевой путь

своего полка, входившего в состав 5-й армии. Он пролег по местам, где довелось мне

работать, [5] а впоследствии возглавлять партизанское движение. Перед тем, как уйти в

тыл врага, на небольшом отрезке времени, в сентябре, пришлось вместе с остатками 5-й

армии отходить на восток. По себе знаю, как это было невыносимо тяжело. Вполне

понятны сострадание и душевная боль, с которыми автор пишет о тех трагических

днях...

Однако враг не достиг на киевском направлении поставленных перед собой целей.

В этом признаются сами гитлеровцы. Бывший начальник германского генштаба генерал

Гальдер назвал сражение под Киевом «величайшей стратегической ошибкой в

восточном походе», а генерал Бутлар рассудил еще откровеннее: «Из-за битвы на

киевском направлении немцы потеряли несколько недель в подготовке и проведении

наступления на Москву, что, по-видимому, немало способствовало его провалу».

Значит, не напрасно была пролита кровь павших героев. А те, кто остались в

живых, пройдя всем смертям назло сквозь огонь и грозы, вновь заняли места в боевом

строю – на фронтах, в партизанских отрядах.

Думается, повесть «Уходила юность в 41-й...», облеченная в жанровую форму

записок участника событий, вызовет живой интерес как среди нас, ветеранов, так и у

молодежи.

А. Ф. Федоров, дважды Герой Советского Союза, первый заместитель

председателя Советского комитета ветеранов войны [6]

Где-то в глубинке...

(Вместо пролога, или свидание с юностью)

Давно мне не приходилось бывать на твоих берегах, Каменка! Вот отмель и

песчаный островок, где впервые и вместе с тем в последний раз удил пескарей.

Потянуло тогда поплавок, я, волнуясь, подсек рыбешку, шагнул и наступил на

стекляшку, что затаилась в песке, ногу порезал. И навсегда отбило охоту к рыбной

ловле. А возле вон того изгиба, в половодье, мы, ребятня, ватагой взобрались на одну из

льдин. Топорами и лопатами выдолбили в ней лодку и, оттолкнувшись от соседних

льдин, отчалили. «Ура!» – вскричали ребята и запрыгали в бурном восторге. Тонкое

дно не выдержало, и мы провалились в ледяную купель. Ох, попало тогда нам,

сорванцам, от родителей!

Детские беды... Что они в сравнении с теми, что мы узнали на войне...

– Вспоминаешь? – спросил знакомый голос.

Я оглянулся и увидел Василия Данилыча, дальнего родича, фронтовика-инвалида,

у которого остановился на квартире. Редкий волос на солнце густо отливает сединой.

Глубокие морщины залегли на лбу и щеках. Но глаза горят задорно и молодо. На войне

он побывал не в одной переделке. У него изувечена рука, и он постоянно держит ее на

поясе. Благо, что левая. Бывший солдат при деле: работает бригадиром молочной

фермы.

Взглянув мельком на солнце, что в самом зените, Василий Данилович зовет меня в

луга, где пасется его стадо и скоро начнется дойка, можно попить парного молока. Но

мне хочется побыть на речке. Я вежливо отказываюсь. [7]

Оставшись наедине с собой, спускаюсь к самой воде. Ноги холодит свежесть.

Проворные пескари стаями носятся на быстринке.

На дощатом мостике какая-то женщина полощет белье. Хочу пройти мимо, но

слышу:

– Не узнал или зазнаешься?

Она выпрямляется – высокая и стройная.

– Не узнаешь Груняшу-растеряшу?

У нее от волнения срывается голос. Она поправляет волосы, выбившиеся из-под

косынки.

Грунюшка, боже ты мой! Вот уж никак не гадал и не чаял. Встретились через

целое сорокалетие! Сколько воды утекло в Каменке с тех давних пор...

Вспомнилось, откуда пошло твое прозвище, которое сейчас донеслось из юности,

словно пароль. Однажды выпускали в классе стенгазету. Наш редактор Сашка

Калашников, как всегда деловой и занятый, шагнул ко мне: «Слушай, Коля, выручи!

Понимаешь, Грунька заметку где-то посеяла. Ну, затеряла. В моем макете окно

образовалось». – «Я-то при чем?» – удивился я. Сашка встал, как умел, в величавую

позу, выбросил руку и значительно произнес: «Поэтом можешь ты не быть, но стих в

газету дать обязан!» Сочинил я экспромтом такой стих: «Ох, Груняша-растеряша,

потеряла ты заметку, может, будет лучше, краше твой портрет на месте этом?»

Она горько обиделась и на другой день не пришла в школу. Лишь со временем

наладилась наша прежняя дружба.

И вот вспомнила!..

Груня молчит. Может, встреча наша не в радость? Или наше несуразное

расставание у вокзала припомнилось? Ведь за четыре года войны – ни слова, ни

строчки. Да и куда было писать? Прячет Груня глаза, уводит в сторону. .

Я всматриваюсь в ее лицо и все понимаю. Левый глаз у Груни поблескивает

немигающим стеклышком. Неужели и она была на фронте? И вскоре я узнаю, как все

это с ней приключилось.

...После окончания учительского института Груню направили в родное село.

Начала учительствовать в школе-семилетке, где когда-то училась сама. Приветливая,

жизнерадостная и вместе с тем серьезная и вдумчивая, она в скором времени заслужила

уважение у односельчан, а у школьников – глубокую любовь. Сельские парни [8] и

девушки избрали Груню секретарем комсомольской организации.

Но вот грянула война. На родную Рязанщину, в самую глубь российской земли,

поздней осенью сорок первого проник враг.

Как-то под вечер в одной из деревенских изб девушки собрались на посиделки.

Накануне Груня, комсомольский секретарь, предложила подружкам связать для

фронтовиков теплые носки и варежки. Скоро зима, каково-то им там будет в окопах!

Все дружно согласились, и вот в тесной избенке у тети Стеши-солдатки, не умолкая,

жужжали самопрялки.

Пряли молча. Говорить, собственно, было не о чем. Ребят в деревне почти не

осталось. Вести день за днем шли одна тяжелее другой. Они били по людским сердцам

горестью и тревогой...

Кто-то из девушек тихо запел:

Сирота я, сирота,

Как былинка в поле...

Уже близилась полночь, когда за темными окнами что-то страшно загудело.

Девушки как по команде враз остановили свои самопрялки. Гул и стрельба

приближались, становясь резче и суше.

Одна из девушек вышла было за дверь, но тотчас вернулась.

– Девки! – прошептала сдавленным, отчаянным голосом. – Никак у нас немаки

объявились!

Хозяйка, тетя Стеша, запричитала и перекрестилась. Вдруг в сенцах заговорили

громко и непонятно. Дверь распахнулась настежь, и в избу вошли, вернее, ворвались

немцы в заиндевелых касках с автоматами на изготовку. Их было пятеро.

Кто-то из девчат громко ахнул. Немецкие солдаты повели себя хамски, они

хлопали девчат по бедрам и гоготали отрывисто. Орали, перебивая друг друга:

– О, русски паненки!

– Ми на фаш огонек. Можно много спат. Хорошо!

Особенно они зарились на привлекательную Груню. Она лихорадочно думала о

том, как поступить, как выручить подруг. Ведь сейчас фашисты начнут издеваться над

ними... Она резко повернулась к унтер-офицеру.

– Подожди. Ты этих, – Груня показала на своих подружек, [9] – гони, вег!

Ферштеен? Они больные. Зараза. Зер кранк!

– Яа, яа! – и унтер-офицер что-то крикнул солдатам. Те всполошились и,

ругаясь по-своему, стали выталкивать девушек в спины прикладами. Затем

затормошили хозяйку:

– Яйки, млеко, шпик, шпик! Пудем, как это? Ушин кушайт!

Между тем унтер-офицер нетерпеливо подталкивал Груню к двери. Оба оказались

в темных сенях, и фашист сразу бросился на девушку.

Груня нащупала припрятанное в складках юбки веретено, на которое недавно,

сидя у самопрялки, наматывала шерстяную нитку. Домашнее веретено, тонкое и остро

отточенное, которым годами пользовалась еще мать, теперь становилось оружием.

Когда немец, что-то бормоча и дыша винным перегаром, попытался ее раздеть,

Груня сильным ударом всадила веретено фашисту в грудь. Он дернулся, заорал от боли

и вскочил на ноги. Страшный удар обрушился на голову девушки. В левый глаз остро и

нестерпимо больно кольнуло, и сноп искр рассыпался перед нею.

Фашист тут же грохнулся на пол, а она, очнувшись, выскочила во двор. Нащупав

дрожащими руками щеколду, отворила калитку.

Она побежала по огородам. Тут ей послышалось, что сзади громко закричали.

Это, наверное, спохватились немцы, бросились на ее розыски. Но девушку уже ничто

не страшило. Остро жгло левый глаз и что-то горячее и липкое растекалось по лицу. И

было совсем не холодно, хотя она была лишь в кофточке и юбке.

...Да, сорок первый – суровый, трагический год!.. Груня, Груня! Любовь моя!

Давай забудем на миг эту страшную ночь и вернемся туда, в нашу светлую юность...

У Каменки густой зеленью обметало берега. Летний зной разморил землю.

Стрекотали кузнечики, и легкое марево недвижно висело над рекой. Я возвращался на

велосипеде с сенокоса. Было нестерпимо жарко, и я решил искупаться.

Разулся и хотел было снимать рубаху, как вдруг на противоположном берегу

зашевелился кустарник, и на берег вышла обнаженная девушка. Это была ты, Груня. Ты

стала неторопливо спускаться к реке. У меня моментально пересохло в горле. А ты шла,

не замечая меня, и [10] тихонько разгребала перед собой воду, постепенно погружаясь в

нее...

– Мне пора, я пойду, – тихо промолвила Груня.

– Подожди. Еще минуту. .

– За то, как у вокзала тогда ты попрощался со мной, я не в обиде. Война-то какая

была! И гнула, и качала людей. Одних в герои вывела, других совсем смять хотела. И не

смяла. Выпрямились. Только, видишь, опять над миром неспокойно. Сергей, мой

старший сын, военный летчик. Служит где-то на границе, охраняет Родину. Как увижу в

небе самолет, так разволнуюсь: а может быть, это он полетел? И шепчу: мирного тебе

неба, сын!.. Что ж, пойду. Пока!

Она уходит, тяжело поднимаясь по тропинке в гору. Давнее, безвозвратное, как

боль, бередит душу, и я ухожу берегом туда, где когда-то косил сено.

Сейчас там летний животноводческий лагерь. Неугомонный Василий Данилович,

увидев меня, кричит:

– Все-таки идешь? Молоко парное дюже пользительное. Попей...

Пью молоко, вкусное и теплое. Чувствую, как телом овладевает приятная истома.

А дядя Вася – он видел, как мы с Груней, его племянницей, стояли на берегу реки и

разговаривали – вздохнул:

– Груня была красавица на все село...

И, затягиваясь дымом самокрутки, он вслух вспоминает. Я слушаю жадно, боясь

пропустить хотя бы одно слово...

...Той ночью фашисты убили тетю Стешу и начали жечь избу за избой. Хорошо,

что вскоре из Ряжска подошел истребительный отряд и вышвырнул оккупантов из села.

Закончилась война. Начали возвращаться фронтовики. Девушки стали выходить

замуж. Свадьбы справлялись одна за другой. А Груня загрустила, в себя ушла.

Учительствовать в школе наотрез отказалась. Нашлись злые языки, слушок по селу

пустили: порченая, мол, учительша.

Пришел с войны Яков, муж убитой фашистами Стеши. Долго плакал солдат над

родным пепелищем. Стал с горя выпивать. Однажды Якову довелось что-то ладить по

плотницкой части в доме Груниной матери. И с той поры повеселел мужик. А к осени

вовсе перебрался к Груне со своим инструментом и пожитками. [11]

Зажили они в полном согласии и достатке. Яков пить перестал. Родила Груня

троих ребятишек. И как на подбор – все они в маму. Выросли здоровыми и толковыми,

каждый определился в жизни.

– Попросилась на работу ко мне на ферму, в рядовые доярки, – рассказывает

Василий Данилович. – «Трудиться, дядя Вася, говорит, нигде не зазорно!» Вот ведь

какая она, наша Грунюшка! С тех пор и слывет передовой работницей.

Он глубоко вздыхает и здоровой рукой лезет в карман за кисетом.

– А я вот иногда задумываюсь: хорошо живет Груня, а жилось бы лучше, если

бы...

– Не война? – договариваю я.

– Да, много она бед натворила.

Василий Данилович молча и сосредоточенно курит, а я думаю о вдовах, что

десятилетиями хранят в заветных местах похоронки, как последнюю память о своих

мужьях, и о девушках, не дождавшихся своих суженых и не сумевших выйти замуж.

Думаю о войне...

Время призвало нас

1

Площадь Победы. Она красива. Все на ней выглядит торжественно и строго.

Взметнулась в небо светло-серая колонна. Рядом – скульптурный памятник в честь

советского народа, отстоявшего честь и свободу нашего государства в годы Великой

Отечественной войны. Широкая, упруго выгнутая стела. Волнует немногословная

надпись на ней. Каждое ее слово напоминает о долге исполненном, но еще более – о

зовущем. Горит Вечный огонь...

Тогда, в первые дни июня 1941 года, на этом месте был небольшой пыльный

скверик с узкими аллеями. Напротив, через мостовую, в бывшей церкви размещался

клуб железнодорожников.

Помню, мы приехали на вокзал. До прихода нашего поезда оставалось немало

времени. Оставив вещи, мы разбрелись кто куда. Я поспешил в педагогический

институт, где училась Груня. [12]

Долго бродили мы с ней по городским улицам, вспоминая наше село, школьные

годы. На Первомайской улице вдруг спохватились: наше время на исходе! Зашли в

скверик, присели на старую скрипучую скамью.

Близилась полночь. Из соседних притихших улиц тянуло прохладой. Моя

спутница зябко ежилась. Она была в легкой кофточке.

– Ну вот, – заговорила Груня, – ты, как указано в командировочном

предписании, следуешь к месту службы. А мне выпускные еще почти месяц ждать. Кто

знает, когда встретимся...

Я попытался утешить ее: расстаемся, мол, ненадолго. Устроюсь на своем месте, а

через месяц, как положено, в отпуск... Но она лишь рукой махнула: «Ах, если б так!»

Издалека донеслись слова известной песни: «Я тебя провожала, но слезы держала,

и были сухими глаза...»

Груня резко вскинула лицо, обращаясь во тьму, откуда слышался печальный и

мужественный напев:

– Пой, тоскуй, горлица! Еще скажи, как перевяжешь раненого, как заменишь

друга!.. Ох, как легко все в песнях да в кино! А мне, признаться, сердце подсказывает

иное: «Ну что ж, прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!»... Не помню, чьи

стихи. Но, как говорят военные, соответствуют данной обстановке.

– О чем ты? – вырвалось у меня.

Груня серьезно и глубоко заглянула мне в глаза:

– Разве тебе не кажется, что ты уходишь на войну?

– Что за вздор, Груня? И сейчас, на прощание?..

– Вздор, говоришь? У нас в институте, среди девчонок, ваш внеочередной

выпуск переполох вызвал. У нас тех, кто с курсантами вашего и пехотного училищ

дружат, вдовами соломенными нарекли. Это, возможно, больше из зависти. Ну а вдруг

серьезно? Ведь не секрет, что на запад едете. Туда, где теперь в соседях у нас те, кто

пол-Европы захватил, что на нашу землю издавна зарится. Говоришь, договор о

ненападении? Мой дядечка, Василий Данилыч, еще тогда, в тридцать девятом,

прибаутку сложил: «Их ненападение – одно привидение, фашистов слушать – держи

порох суше». Не слишком литературно, но ведь прав дядя...

Минуту спустя она как-то сухо произнесла:

– Признайся, что ты сейчас думаешь вовсе не о том, о чем мечтали, в чем

клялись. [13]

Ночь, мрак, тишина и – наше молчание. Я поднялся. Она тоже стремительно

встала, крепко стиснула вдруг мои плечи.

– Знаешь, я боюсь! – голос Груни почти сорвался на крик: – Я боюсь за тебя!

Ну что же ты молчишь, миленький?!

Прильнула ко мне сильной девичьей грудью, и я почувствовал, как гулко бьется

Грунино сердце. Но опешил и, не владея собой, откачнулся в сторону.

Она пошла от меня, не оглядываясь. Удаляясь, становился тише перестук

Груниных туфелек. Я видел, как она опустила голову. Груня плакала. Но может, мне так

показалось?..

На ступенях вокзала меня встретил Пожогин, улыбнулся:

– Наконец-то! Ах мне это расставание-провожание!

– А ты разве не был в городе?

– Зачем, у кого? – и протянул нараспев: – «Я еще покуда холостой!»

Это была строчка из «Поднятой целины» – оперы, которую накануне, перед

отъездом, нам показали заезжие артисты.

– Пошли на перрон. Все наши там. Поезд уже на подходе...

2

Наше курсантское житье с первых дней учебных занятий было тревожным и

изнуряющим. Еще не успели обновить обмундирование, как вдруг объявили общее

построение. На плац вышел весь личный состав. Выступая на митинге, начальник

училища комбриг Журавлев заявил:

– Все больше и очевиднее, товарищи, что вторая мировая война становится

фактом. Германия напала на Польшу. Государство чванливых и надменных шляхтичей

разваливается на глазах. Бездарные польские правители бросили свою страну и свой

народ на произвол судьбы, на растерзание захватчикам. На востоке Польши двадцать

лет гнули спины на панов миллионы наших единокровных братьев – украинцев и

белорусов, отторгнутых белопольскими шляхтичами от своей родимой земли. Теперь к

ним идет освобождение. Красная Армия выступила в поход за освобождение народов

Западной Украины и Западной Белоруссии! [14]

Комбриг переждал, пока стихнут дружные аплодисменты, продолжил:

– Вместе с тем нельзя не учитывать обстановки, которая складывается на западе,

на нашей новой границе. Мы должны быть всегда начеку, оберегать свою родную

страну. Особенно обращаюсь к молодым курсантам. Легких дорог не ищите – их на

воинской службе не бывает. Каждый должен быть всегда готовым открыть

артиллерийский огонь по буссоли 15—00 или 45—00.

Это он о наводке основного артиллерийского прибора в сторону опасных очагов

войны – фашистской Германии и империалистической Японии, угрожавших мирным

народам. Наш начальник ни словом не обмолвился про договор о ненападении между

нашей страной и Германией, который был заключен менее месяца назад и о котором

еще ходили разные толки.

На другой день стало известно, что мы ежедневно будем заниматься по

одиннадцать – двенадцать учебных часов, не считая времени на самоподготовку.

Замела, завьюжила зима. Труднее стало на занятиях в поле, в артиллерийском и

автомобильном парках. И вдруг – война с белофиннами. Заговорили о «линии

Маннергейма», неведомой до сих пор. Узнали, что в гарнизонном госпитале на улице

Каляева появились первые раненые и обмороженные.

Этим отнюдь не ограничилось наше соприкосновение с событиями на далеком

Карельском перешейке. В один из дней по улице промаршировали курсанты пехотного

училища. Одна рота, другая...

Мы прильнули к окнам, с любопытством рассматривая своих сверстников-

пехотинцев. Они шагали в шлемах-буденновках, на которых припорошенные инеем

штыками торчали острые шишаки. На плечах в такт шагам колыхались лыжи. В глаза

бросались лейтенантские кубики на петлицах курсантских шинелей.

– Значит, внеочередной выпуск, – тихо проговорил стоявший рядом со мной

Павел Побережный. – Не иначе, как туда, на Карельский.

– И нас могут так! – горячо воскликнул задиристый Грант Габрилян. – Па-

анимаешь, по кубарю в петлицы и – будь здоров. Скажи, Павка, а?

– Помолчи, – ответил Побережный. – Научись сначала не путать буссоль с

угломером...

– И соплей на турнике не виси, – добавил Василий [15] Пожогин, отлично

крутивший на перекладине «солнце».

Роты пехотинцев, между тем, вышли на перекресток и повернули в сторону

вокзала. Бравурно гремел оркестр. Вслед строю смотрели горожане, столпившиеся на

тротуарах.

Младшими лейтенантами, как соседи-пехотинцы, мы на Карельский не попали.

Но без наших 203-миллиметровых гаубиц там не обошлось. За ними прибыла группа

старших командиров в полушубках и непривычных для нашего глаза шапках-ушанках.

Гости с Карельского утверждали, что отныне ушанки заменят островерхие шлемы. Это

будет зимний головной убор для всей нашей армии.

Ну и досталось нам в те зимние дни! Приехавшие командиры оказались

дотошными и на редкость придирчивыми людьми. Осматривая и проверяя наши

гаубицы, они интересовались каждым винтиком. Часто обращались к хмурому,

коренастому полковнику, своему начальнику, докладывали о замечаниях и претензиях.

Тот распоряжался: «Испытать в действии!» И вновь звучали команды: «К бою!» На

жгучем морозе стыли лица, немели руки.

Через неделю гости уехали вместе с нашими мощными орудиями. Кое-кому из

нас, курсантов, довелось сопровождать их в пути. Следом из училища отбыли на фронт

некоторые наши командиры и преподаватели. Вступая в решающую фазу, война на

далеком севере близилась к концу.

События на Карельском перешейке, как известно, наложили свой неизгладимый

отпечаток на всю армейскую жизнь. Наше училище, например, перешло на подготовку

командиров корпусной артиллерии. К нам на вооружение поступили 152-

миллиметровые гаубицы-пушки и 122-миллиметровые корпусные пушки. У них был

меньше калибр, нежели у прежних орудий, зато вдвое больше дальность стрельбы.

Одно за другим внедрялись новшества в организацию боевой подготовки, учебную

программу, курсантский быт. Креп наш дух, ширился кругозор, мы глубже

осмысливали события, которыми жила страна. Любовь к родимой земле переполняла

наши юные души.

Как это было?

...Осторожно, чтобы не побеспокоить спящих товарищей, тянусь к багажной

полке, открываю чемодан и достаю [16] толстую тетрадь. Ухожу в конец вагона и при

свете фонаря-ночника листаю страницу за страницей свой дневник, записи 1940 года.

« 14 февраля. Новость так новость! Выходим в зимние лагеря. Что характерно,

своим ходом. Заметает поземкой шоссе. Буксуют автомашины, натужно ревут

тягачи, заносит наши тяжелые пушки. Пытаемся расчистить дорогу, но снег

метет и метет.

Сказано, что предстоят боевые стрельбы. И это – в новинку. Наступает ночь.

Жжем костры. Они греют совсем мало. Лицу горячо, а спина мерзнет. К

испытаниям, однако, надо привыкать.

3 марта. Хлопот каждый день – невпроворот. Все рассчитано по минутам.

Дела, дела... Устаем до крайности. Вечером по внутреннему распорядку

отводится час свободного времени. Однако... слоняемся по казарме, и наши

взгляды блуждают по койкам: скорей бы отбой!

10 апреля. Перемены, перемены... Их ожидаем теперь чуть ли не каждый

день. В столовой вводится изменение в наше питание. Еженедельно один

день – вегетарианский, другой, как у нас окрестили, «сухой»: на обед, к

примеру, гороховый суп-концентрат с сухарями.

5 мая. До сих пор знал, что Пожогин – наш знатный спортсмен. Но вдруг

оказалось – и деятельный участник художественной самодеятельности,

чтец-декламатор! Жаль, что Груня не могла побывать у нас на вечере перед

первомайским праздником. Василий, выйдя на сцену, прочитал стихи

Константина Симонова о Халхин-Голе. Ох как бурно аплодировали моему

другу! Василий сначала смущался, потом осмелел и начал читать стихи о

боях на Карельском. Запали в душу такие строки:

Врага победить – боевая заслуга,

Но друга спасти – это высшая честь!..»

Уже поздно, но я продолжаю читать свой дневник. Вот записи 1941 года.

«Перед праздником Красной Армии позвонила Груня: «У нас в институте

организуется культпоход в драматический театр. Знаю, что совместно с

вашим училищем. В порядке шефства. Пойдет «Фельдмаршал Кутузов».

Говорят, превосходная вещь, пьеса в стихах. Идем?» – «Конечно! Правда, у

нас – лыжный кросс...» Смеется: «Вот и отдохнешь, кстати!»

Действительно, сразу после кросса под оркестр курсанты [17] колонной

прошли по улицам имени Первого Мая и Революции, четко отбили шаг по

Советской площади. У театра встретили девчата-студентки. Груня – ко мне, а

я оглядываюсь, ищу Василия. Она, наверно, обиделась: «Мне одной хочется с

тобой побыть!»

В спектакле есть такая сцена. Перед вторжением в Россию Наполеон

принимает русского посла. Интересуется с нагловатой наигранностью:

«Скажите, князь, какой есть путь в Москву поближе?» Тот отвечает с

большим достоинством и гордой прямотой: «В Москву есть множество дорог.

Вот Карл Двенадцатый, тот шел через Полтаву!» Наполеон взбешен. Ух, какая

буря аплодисментов разразилась в зрительном зале!

А далее – Бородинское сражение. Тяжко ранен князь Багратион. Вокруг —

солдаты, отблеск штыков зловещ и грозен. Полководец зажимает

смертельную рану рукой, поднимает голову. Собирая последние силы,

бросает боевым товарищам гневно и страстно: «Друзья! Отдайте жизнь, но

Родины и чести не отдавайте никому!»

Груня жмет мне руку, она взволнована. Шепчет: «Какие слова!..»

15 марта. Отбыл на новое место службы начальник училища генерал-майор

артиллерии Журавлев. Назначен на новую должность, с большим

повышением.

– Ту высокую честь, оказанную мне, – заявил он на проводах, – разделяю

со всем нашим училищем!

Жалко расставаться с ним, строгим и энергичным командиром, внимательным

и общительным, наделенным острым умом и недюжинными способностями.

Вспоминаю, как мы, новички, заглядывались на комбригские ромбы в

петлицах и золотые галуны на рукавах, ордена Красного Знамени и Красной

Звезды, знак депутата Верховного Совета РСФСР. Невольно возникало

восхищение таким начальником, у которого находились в подчинении.

Именно в один из тех первых дней со мной произошел казус.

Летом 1938 года Даниил Арсентьевич Журавлев баллотировался на выборах в

Верховный Совет РСФСР, и каждый, будь то пожилой колхозник, или юнец-

школьник, привык называть своего депутата по имени и отчеству. И вот несу

службу дневального по батарее. Стою у тумбочки, перед входом в казарму.

Вдруг раскрывается дверь и один за другим входят командиры. Впереди —

начальник училища. Кричу изо всех сил: [18]

– Батарея, смирно!

Печатая шаг, к комбригу с рапортом подошел дежурный – курсант второго

курса. Комбриг подал команду «вольно» и подошел ко мне. Запросто и

обыденно спросил:

– Ну, как живется, товарищ курсант?

Неожиданно для самого себя выпалил:

– Нормально, Даниил Арсентьевич!

Лукаво подмигнув, Журавлев сказал в тон мне:

– Я очень рад, дорогой мой приятель!

И пошел в глубь казармы, позванивая шпорами.

Командир нашей учебной батареи капитан Черепнин молча, но красноречиво

взглянул на меня и поспешил за комбригом. До моих ушей донеслась фраза,

сказанная Журавлевым: «Взыскивать не следует. Новички. Научатся...»

Однако у комбата я все-таки надолго оказался в опале. Вздумал было каким-

нибудь образом перейти в другое подразделение. Например, в соседнюю,

седьмую батарею, которой командовал старший лейтенант Кононыхин, у

которого я успел заслужить расположение, оформив наш совместный

миниатюр-полигон. Однако когда поделился своим планом с Пожогиным, тот

возмутился: «Ты думаешь, батареи – футбольные команды?»

Через месяц я дежурил на контрольно-пропускном пункте у главного входа в

училище. По одному серьезному делу надо было обратиться к самому

комбригу. Он узнал меня, улыбнулся, спросил о службе. Осмелившись, я

коротко рассказал о своих незадачах.

– Одно то, что несете службу на таком ответственном посту, – уже большое

доверие. И учтите, я выслушал вас как депутат. Обсуждать старших в армии

не положено. Кстати, старший лейтенант Кононыхин из училища переводится