Текст книги "Уходила юность в 41-й"

Автор книги: Н. Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

обессиленный вконец, преодолевал мучительно долго. Истертые резиновые подошвы

тщетно скользили по намокшим доскам. В конце концов мешком перевалился через

забор и перебежал узкоколейку.

Опять перед глазами возникли спасительные следы. За спиной, где во мгле

растворилась городская окраина, лаяли собаки. Было очень холодно, зато как вольготно

дышалось на свободе! След вел к какой-то усадьбе, что островком темнела в

бескрайнем белом поле. Вскоре я вошел в небольшой садик и вдруг с испугом ощутил,

как кто-то схватил меня за руку. «Идем в хату, – сказал мужской голос. – Там твой

товарищ». Вошли в жилище, и в полутьме я увидел, как мой Василий, сидя за столом,

аппетитно ест, а перед ним стоит женщина, по всей видимости, хозяйка. Она молится и,

всхлипывая, вытирает глаза...

Надо было быстрее прощаться с гостеприимными хозяевами хутора и уходить

дальше.

Василий все отмалчивался на мой вопрос: куда же девались остальные товарищи?

Наконец, обозлившись, [157] сказал: «Я просил их подождать тебя, а Леонид отругал

меня. Они пошли дальше, я остался ждать. Не мог тебя оставить одного...»

Наступило утро. Стоял крепкий морозец. Снег уже не шел. Мы таились от

людских глаз – опасались погони.

Где-то за полдень, когда мы с Василием шли по проселочной дороге, в северной

стороне услышали отдаленную расстоянием стрельбу. Остановились, прислушиваясь.

Неужели стреляли по ним, нашим товарищам? Их ведь больше, они заметнее. Мы

невольно ускорили шаг, увидев впереди лес. Там нас и застала ночь...

3

Незаметно в хату прокрался рассвет. Ворочалась и что-то шептала на своей

постели хозяйка. Дядька Михалко негромко похрапывал. Говорливый и дотошный, он

мне сразу понравился, как только повстречались с ним в заснеженном лесу.

Разошлись наши дороги с Василием Гуляевым. С тех пор, как мы нелепо

разлучились со своими товарищами, мой друг замкнулся в себе. Видно, переживал.

Наш путь лежал за Кременец. Мы прошли через Берестечко, Радехов, Лешнев, по

тем самым местам, где летом развернулось сражение наших механизированных

соединений с бронетанковыми частями фашистов. Видели пепелища сожженных

селений, остовы сгоревших фашистских и наших танков и бронемашин и по-другому

оценивали масштабы и ярость минувшей битвы.

Ближе к Тернопольщине все явственнее проглядывались людская бедность и

ужесточение оккупационного режима. Хоть добрые люди одели нас по-местному, все-

таки мы все чаще ощущали на себе любопытные, а иногда и злобные взгляды.

Однажды вечером оказались в большом селе. Надо было думать о ночлеге. Зашли

в хату. Хозяева оказались приветливыми. У них находились родственники или, может,

знакомые. Мужчина и женщина. Те рассудили: двоим в одной хате накладно, и с

ночлегом, и с питанием, пусть один пойдет с ними.

Я ушел, а Василий остался. Но едва уселись за стол, как в хату прибежал

мальчонка. Сорвал с головы шапку, быстро залепетал:

– Полицианты забрали и увели того, что був с [158] ним! – указал на меня. —

Маты казала, чтоб другий зараз же тикал.

Хозяйка впопыхах сунула какой-то сверток мне в карман, перекрестилась,

провожая, и скоро оказался я наедине с темной, морозной ночью. Спасался в лесных

чащобах. Пробирался через заносы по пояс в снегу, отыскивая стожки с сеном и обходя

наезженные дороги и лесные хутора.

Как-то вечером, совсем выбившись из сил, набрел на стог и зарылся в сено.

Согрелся, чувствуя, как отходят застывшие ноги и заснул. Утром меня разбудил дядька

Михалко, лесник. Старик ворчал незлобно: «Если б ты на вилах оказался, что бы я богу

сказал на страшном суде?» Кто я и откуда, этим он не интересовался. За дни войны ему,

очевидно, немало приходилось встречать нашего брата.

На возке с дровами и сеном прикатил я в лесной хуторок на широком взгорье близ

села Буща, Мизочского района, что на юго-востоке Ровенщины.

Усиленное прогревание на прокаленной печи дало обратный эффект. Малые и

большие хворости навалились на меня и, чтобы избавиться от них, понадобилось около

двух месяцев.

И вот наконец-то я встал на ноги. В тот день хозяин долго возился с дровами, а

потом отправился в клуню, где тяжелым цепом взялся обмолачивать хлебные снопы.

Вечером он засобирался к соседу покрутить зерно на ручных жерновах. Я навязался в

помощники.

В тесной хате было шумно. Сосед жил с многочисленной семьей, которая вся

оказалась в сборе. Чадила на припечке лучина, и в полутьме как-то особенно зловеще

выглядела физиономия Гитлера на плакатном портрете, висевшем на стене рядом с

иконами. На нем было написано: «Гитлер-вызволитель!» Дядька Михалко, обратившись

к хозяину, попросил:

– Дай его мне. В своей хате повешу. Слышал, что гости из ландервиртшафта

пожалуют ко мне, своему леснику.

Лесник, складывая портрет, мурлыкал себе под нос: «Вызволил ты нас от млынов,

керосина и штанов!»

Вдвоем размололи зерно быстро. Когда возвращались по полю домой, дядька

Михалко достал портрет из-за пазухи, порвал на мелкие кусочки и развеял их по ветру,

[159] говоря: «Еще возле икон поместился, босяк недоношенный!»

Не раз я замечал, что дядька Михалко присматривался ко мне. Как-то даже

пытался вызвать на откровение:

– Скажи, ты боец или...

– Ну да, рыл окопы...

– Вот только мозоли, вижу, быстро от лопаты сошли. Чудно!

На другой день после помола хозяин позвал:

– Идем, до завтрака поработаем.

Едва переступили порог клуни, он плотно закрыл ворота и, перемежая

украинский язык с русским, взволнованно заговорил:

– Бачу, ты хлопец не якись вертихвост. Так знай: наши ворогов от Москвы

турнули. Помнишь, как-то в недилю уезжал я в город на рынок? Там разом с иншими в

лагерь военнопленных наведался. Ох, бедуют там хлопцы! – Он вздохнул и умолк на

минуту. – И вот один из свеженьких, раненым взятый, гомонил мне через проволоку:

дескать, тикают германы без огляду, танки и гарматы бросают. А он вот попал в беду,

поранен, без памяти был. Я им, бедолагам, все, что выменял и не успел выменять, отдал

– съестное, кое-что из одежи. Ты только старухе смотри ни слова! Ведь как она всегда

сокрушается, на тебя глядя! У нас-то сынок тоже на войне проклятой!..

Хозяин выглянул за ворота, а потом вытащил из потайного места бутылку с

прозрачной жидкостью. Крякнул, распечатывая:

– Специально, на добрый случай берег. Теперь настал он. Давай, сынок, за

Червону Армию, за вас, наших хлопцев, чтобы вы выстояли и победили супостатов!

Дай вам бог и нам вместе с вами побольше таких радостей!

Выпили. Тут, в клуне, я и признался дядьке: мол, никакой я не окопник, а

лейтенант Красной Армии и должен быстрее вновь стать бойцом фронта. Он засмеялся:

– Ох, обхитрил, смотри-ка! Я, выходит, не разумел, кто ты!

И посерьезнел:

– Ты поберегись! Как пойдешь на восток, к нашим, знай, что по пути всякую

сволоту встретишь. Какого-нибудь батьку Бульбу, чтоб ему... Инператор ракитненской

каменоломни! [160]

Через неделю я распрощался со своими добрыми хозяевами. Долгими и трудными

дорогами шел я по войне, но дядьку Михалко всегда берег в своей памяти. В

послевоенное время решил узнать, что с ним стало. Из Мизочского райкома компартии

Украины пришло сообщение о том, что «Михаил Лещук как советский активист в

январе 1944 года бандой буржуазных националистов-оуновцев насильственно уведен в

лес, откуда не вернулся...»

А тогда я держал путь на север, пробираясь к Пинским болотам, чтобы потом

повернуть к Днепру.

Иду к партизанам

1

Издалека было слышно, как шумит Припять. Я в какой-то деревне, но по сторонам

ни хат, ни людей. Лишь черные от копоти печи на пепелищах. Два аиста, сидя на

тележном колесе, пристроенном на высокой ветле, тревожно хлопают крыльями.

Может, думают о том, оставаться ли им теперь на старом, годами насиженном и вдруг

безжалостно разрушенном гнездовье или искать новый приют?

Замечаю в сторонке шалаш. У входа в убогое жилище сидит босоногая девочка.

Ей лет десять. Длинные грязные волосы уже давно, видно, не расчесывались.

Платьишко заношено. Девочка испуганно отозвалась на мой зов, вглядевшись в меня,

успокоилась и заговорила поспешно, хотя я ни о чем ее не спрашивал.

Оказывается, сюда фашисты не заглядывали до сентября. А когда приехали, то

стали стрелять из автоматов свиней, собак, ловили кур и гусей, отрывали им головы и

тут же обрывали с тушек перья.

Под вечер немцы ушли. Они угнали десятка два коров.

Через час, когда уже сгустились сумерки, где-то далеко из лесу донеслась

стрельба. А ночью деревня огласилась жалобным, просительным мычанием. Буренки

возвратились домой. Хозяйки, смеясь и плача, ласково гладили кормилиц. Шептались,

будто немцев перебили партизаны. [161]

Таня – так звали девочку – жила с матерью и младшим братом Толей. Отец, как

только началась война, ушел вместе с другими односельчанами в районный городок

Туров, в военкомат, и с тех пор вестей о нем не было.

В то страшное утро они, как всегда, поднялись рано. Мать хлопотала возле печи.

Брат играл с котенком. Таня сбегала по воду, а потом мать сказала:

– Сходи-ка, дочка, в лес. Грибов набери. Зажарим и позавтракаем.

Девочка миновала огороды, перешла через речку и сразу оказалась в молодой

березовой рощице. Вдруг за спиной как будто гром ударил. Она вздрогнула, застыла на

месте. Совсем близко, не иначе, как в самой деревне, строчил пулемет. Там кричали и

громко плакали.

Девочка бросила корзинку и помчалась к деревне. Выбежала на опушку и замерла

от ужаса: все дома были охвачены огнем. Черным дымом застилало небо. Через

огороды к речке бежали женщины, старики, ребятишки. Бежали и падали. Их

расстреливали солдаты в черных мундирах. Стреляли до тех пор, пока не убили всех...

Таню приютила тетя Мотря, жившая в соседнем, почти дотла сожженном поселке.

Тетка, как и Таня, чудом уцелела от расправы, и сейчас они живут в тесном,

полутемном шалашике. Нынче утром она сказала Тане: «Сегодня поминают ближних

усопших». Испекла тетя Мотря из картофеля оладьи, сунула пяток в руки Татьяне,

сказала: «Иди на могилки мамы и брата, помяни»...

– Я все их там съела, – говорила мне теперь девочка, не замечая, что по лицу ее

текут слезы. – Отдохну вот у дедушки Степы. Может, он карасиков с реки принесет.

Она помолчала. Потом сказала со взрослой озабоченностью:

– И тебя вот надо бы угостить. Только нечем... Может, тоже карасиков

подождешь?

Я не стал ожидать карасиков и попрощался с ней. Уже далеко позади осталось

пепелище, но долго еще не выходила Таня у меня из головы. Она была одной из многих

тысяч сирот на этой многострадальной земле. Но я пока ничем не мог помочь ей, и это

чувство мучило меня больше всего. [162]

2

И вот она, Припять. Разлилась во всю свою ширь. Вскипает, швыряя на берег пену

и брызги. Сижу за чьей-то хатой, укрывшись от ветра. Вокруг безлюдно, хотя деревня

Черничи довольно велика. Я ожидаю какой-нибудь лодки с того берега, но река

пустынна.

Мне вспомнилось, как недавно, словно Робинзон Крузо, я оказался на

необитаемом острове. Это случилось близ села Домантово. Именно здесь, где в

весеннее половодье Днепр стелется на добрые десять километров, мне пришлось

переправляться на другой берег. Мне повезло: несколько местных жителей

отправлялись за картофелем в какое-то белорусское село.

Плывем. На большом баркасе шестеро мужчин и две женщины. Беседуют о том, о

сем. И прежде всего о голодном житье-бытье. Здесь, знаю, осенью шли тяжкие бои. И

небо, и земля горели. У жителей до весны не хватило даже картошки.

Гребцы знают мое намерение и, когда показались лесные заросли на

противоположном берегу, оживились. «Куда же будем приставать? К Новоглыбову?» —

спрашивает один из гребцов. «Что ты! – отвечает другой. – Там, слыхать, карателей

полным-полно! Рыщут как волки впроголодь. Говорят, где-то поблизости нашли мешок

с махоркой. Мол, десантникам выбросили...» – «Тогда, может, потянем до Сорокашич?

Там местность глуше, – предлагает первый. И, кивая на прибрежный лес,

сокрушается: – Вот только пристать к берегу как? Волна-то, братцы!..»

Мне хочется побыстрее попасть на берег. И так обременил людей, задержал их,

может, на целый час.

У берега волна и впрямь сильнее и круче, но мои попутчики свое дело знают. Я

выхожу на берег, не замочив штанов. «Ну что ж, добрых дорог тебе, хлопец!»

Лодка стремительно удаляется. Остаюсь один. Я на днепровском левобережье, где

так драматически оборвался прошлой осенью мой фронтовой путь, на который сейчас

стремлюсь вновь выбраться. Что ждет меня впереди? Опасности наверняка. Всюду

свирепствуют оккупанты и всякая продажная тварь – старосты, бургомистры,

полицаи...

Размышляя так, иду вперед. И вдруг передо мной – еще одна река, правда,

неширокая. Видно, протока. За [163] ней, метрах в трехстах – желанный сосновый бор.

Вот тебе раз – выходит, я оказался на острове. Знали ли мои попутчики о протоке?

Вряд ли. Ведь Домантово в десятке километров отсюда.

На острове было много щавеля, и я непрестанно жевал эту сочную кисловатую

траву, чтобы хоть как-то утолить голод. Через час вновь оказался там, где сошел на

берег. Остров, к счастью, оказался небольшим.

Долго вглядывался в речную даль, ожидая какой-нибудь спасительной лодчонки.

К вечеру я уже подумывал притулиться где-нибудь на ночлег в тихом местечке, чтобы

меньше досаждал пронзительный ветер. И в тот момент в волнах темной точкой

мелькнула лодка! Я вскочил, закричал, стал размахивать руками.

И вот маленькая двухместная лодка приближается к берегу. Кто в ней?

Лодкой управляла женщина. Ловко орудуя веслами, она подогнала ее к самому

берегу. Взглянув на меня, удивилась: «Кто ты, как здесь очутился?» Я коротко объяснил.

«Садись!» – бросила, будто приказала. По пути спасительница рассказала о своем

житье.

У Дарьи на берегу двое детишек. Втроем живут в землянке, которую пришлось

рыть ей самой. Деревню сожгли немцы. Все продукты, что удалось спасти, еще зимой

съели. Хнычут дети, украдкой от них она плачет сама. Дарья промышляет на реке с

маленьким бреденьком. Долгими часами скитается по речной пустыне. И часто

возвращается ни с чем. В поисках добычи и оказалась она вблизи от острова. На мое

счастье!

Окончательно доверившись Дарье, делюсь с ней самыми сокровенными мыслями.

Она, испугавшись, машет руками: «Не моги! – И сквозь слезы говорит: – Там, на том

берегу, враз на веревке окажешься! Они за вашим братом охотятся. Им за вас награды

обещаны».

Потом до самого берега Дарья молчала. Так же молча причалила лодку, спрятала в

прибрежные кусты весла. Взяв пустой мешок, сказала: «Идем. В землянке

переночуешь. А я возьму что-нибудь теплое и лягу под лодкой».

Я не хотел стеснять детей и сам лег под лодку. Там было тихо и тепло. Ведь я

лежал на шубе, принесенной заботливой Дарьей. [164]

3

– Эй, очнись!

Увлекшись воспоминаниями о происшествии на Днепре, я в своем укрытии

пригрелся под солнцем и задремал.

Двое мужчин, одетых в полувоенную форму, стояли передо мной. Я сразу понял,

что это не иначе, как полицаи. Вот ведь как нелепо попался к ним в руки.

Я почти угадал: один из них был старостой, другой – полицаем.

Они привели меня в дом старосты. Себе и полицаю староста налил в стаканчики

самогонки. Выпив, они закусывали, смачно чавкая. Я глотал голодные слюнки.

Попутно велся допрос. Кто, откуда, куда следую? Я отвечал.

– Значит, идешь домой. А документ маешь?

Я пожал плечами: откуда?

Оба наперебой стали убеждать меня, какой у них в районном городке Турове

добрый шеф жандармерии. До меня тут, в Черничах, немало, мол, побывало таких же,

как я. Их посылали в город, и там они получали пропуска домой. Это все, надо сказать,

выглядело довольно заманчиво. В самом деле, почему бы не воспользоваться

официальным документом для своих целей, облегчить свою задачу?

Я направился по большаку в Туров. Но на полдороге остановился: «Куда и зачем

идешь? В лапы врагу, добровольно? Или мало тебе фашисты зла причинили? Слюнтяй!

Кому ты поверил? Прохвостам! Забыл, что тебе Дарья говорила? Вернись, пока не

поздно!»

Я то замедлял шаг и поворачивал обратно, то вновь неуверенно брел к Турову.

«Без документов ты – вне закона. Каждый может прикончить. Сгинешь бесследно. Иди

в Туров!»

До города шесть километров. А шел до него чуть ли не полдня.

И вот наконец Туров. Утверждают, что он старше Киева. Но в отличие от него так

вот и остался маленьким, провинциальным городком. Правда, стоит он на Припяти —

главной белорусской реке.

Я шел мимо церкви. Как раз окончилась вечерняя служба и на улицу стали

выходить верующие. Какой-то здоровенный тип в длинной кавалерийской шинели и с

[165] белой повязкой на рукаве подскочил ко мне и, пристально вглядываясь, спросил:

– Куда ходит пан?

Я ответил.

– Идем! – приказал он мне.

В полиции как в полиции. У стены – ружейная пирамида. У двери стоит

караульный. Шагнул мимо, и замерло, словно оборвалось что-то в груди. Вот и все —

конец!

Ожидать пришлось недолго. Начальник полицаев – юркий и разговорчивый

человечек в кожаной куртке, перекрещенной ремнями, бойко осмотрел меня с головы

до ног, спросил о том же – кто я, куда иду и откуда родом. Я отвечал то же, что и

старосте. «Жди. Скоро шеф будут», – заключил начальник полиции.

Вскоре пришел начальник жандармерии. Тучный, седой, но вид добродушный. За

ним следовал маленький, щуплый как мальчишка переводчик. Звался он паном Лексой.

Жандарм уселся за стол. Полицай, торопясь и сбиваясь, рассказал Лексе обо мне.

Тот перевел начальнику. Жандарм что-то сказал, и Лекса взялся за бумагу.

Я глазам не поверил, когда жандарм неторопливо достал из кармана вечное перо,

черкнул коротко на листке и поставил печать. Что-то сказал по-немецки, и переводчик

дал мне такой наказ:

– Иди не лесными глухими тропами, чтоб не погибнуть от разных бандитов, а

все – большаком, большаком. Розумиешь? То-то. Заходи в деревнях прямо к старостам.

Они дадут ночлег. Ты теперь под нашей опекой. Ферштейе, чи то понял?

Я кивнул, все еще не веря в удачу.

– Этот пропуск до Лельчиц. Знаешь такой соседний город? Там зайди так же в

жандармерию, и никуда больше. Получишь пропуск. Опять с великий германский орел.

До самого дома! Чуешь? Все, топай!

Я двинулся к дверям. Но сзади сказали:

– Стой, пан!

Опять сердце замерло. Начальник жандармерии что-то снова сказал переводчику,

и тот передал мне:

– Шеф желает пану счастливый путь. Не погиб на войне, не сгинь тут. Так.

Теперь иди! [166]

От Турова до Лельчиц, как свидетельствуют дорожные указатели, пятьдесят два

километра. Большак пролег по густому лесу.

Я шагал в приподнятом настроении и весело поглядывал вокруг. Пробуждаясь,

оживала природа. Гомонили птицы, звенели ручьи. В низинах еще лежал снег. Оттуда

тянуло сыростью.

Солнце пригревало все сильнее. Небо светилось бездонной голубизной.

Дышалось легко и привольно.

По дороге встречались усадьбы лесников или хуторки в два-три домика. Хозяйки

охотно кормили и поили, а мужчины оделяли щепотками домашнего табака,

перемешанного с пахучим вишневым листом. Меня никто ни о чем не спрашивал.

Видимо, здешним жителям нередко доводилось встречаться с «окруженцами».

Пропуск, выданный в Турове, мне пока ни разу не понадобился и лежал в кармане

пиджака.

Забегая вперед, скажу, что «пропуск» этот был при мне до самых Брянских лесов.

В партизанском штабе наш переводчик Борис Белявский, едва глянув на бумагу,

удивленно вскинул глаза на меня. Насмешливо, но еще более сочувственно произнес:

– Ну и дурень же ты, браток! Сколько времени играл со своей смертью в прятки!

Это ж – путевка в могилу! И шел ты с ней из такой дали. Как только остался живым-

невредимым? Слушай, что тут написано: «Постен Лельчицы зих морден». Это значит:

«Служба Лельчиц должна убить».

Через полгода, когда наши партизанские отряды пришли в Полесье, мне пришлось

допрашивать пленного офицера фашистской службы безопасности. Я попросил Бориса

спросить у гитлеровца, зачем в жандармерии Турова выдавали подобные «пропуска».

Цинично усмехаясь, лейтенант ответил:

– О, это было хитро задумано, но часто срывалось. Ваш народ мешал нам. У нас

было мало сил, чтобы выловить всех окруженцев и бежавших военнопленных. Тогда в

окрестных городах организовали так называемые сборные пункты. С помощью старост

и полицаев пытались приманить такими пропусками. А в Лельчицах находилась

«зондеркоманда». Она уничтожала всех пришедших с пропусками.

...Ближе к Лельчицам мне не раз приходилось предъявлять «пропуск» старостам и

полицаям. Они делали [167] вид, что понимают по-немецки, и важно кивали головой.

Увидев печать со свастикой и орлом, довольно хмыкали: «Пан каже – гут!» Но слава

богу, что я не попался на глаза оккупантам!..

На четвертый день пути вечер застал меня в большом селе Симоновичи. Отсюда

до Лельчицы двенадцать километров. На улице дежурил полицай. Он повел меня к

старосте, хмурому и неразговорчивому типу. «Что ж, переспи, – ехидно улыбнулся тот,

– если ночь в моем селе застигла».

Ранним утром я отправился в путь. У самой околицы меня окликнула какая-то

женщина. Пригласила:

– Зайди ко мне, позавтракаешь.

Я сидел в чистой хате за столом, ел картофельные лепешки. Хозяйка узнав, что я

иду с «пропуском» в Лельчицы, всплеснула руками и заохала. Рассказала, как в

прошлое воскресенье побывала в Лельчицах, намереваясь попасть на рынок. Но не

пришлось. Там какой-то хлопец бахвалился местным вот таким же «пропуском»,

полученным также в Турове. Не считаясь ни с какими предупреждениями, отправился

прямо в жандармерию. А вскоре паренек следовал в окружении эсэсовцев, один из

которых нес в руках лопату. Любопытство и страх охватили всех на базаре. Многие

поторопились вслед за этой процессией. Никого из них, однако, близко не подпустили.

Издалека люди увидели, как сразу за околицей фашисты остановились и окружили

обреченного плотным кольцом. Он рыл себе могилу и плакал, размазывая слезы по

лицу. Конвоиры курили и злобно орали: «Русс швайн! Шнель!»

Яма медленно углублялась, парень уже скрылся в ней по пояс, тогда один из

эсэсовцев выстрелил ему в голову. Еще несколько мгновений тот стоял, покачиваясь, и

успел крикнуть:

– Гады проклятые! Ну погодите, придет час...

И упал. Фашисты кое-как забросали яму глинистой землей. А все, кто был

свидетелем этому, и она в том числе, поспешили разойтись.

– Так куда ж ты идешь? На смертушку свою? Ох, глупенькие же вы, хлопцы! И

как легко им, проклятым, удается обманывать вот таких. Двенадцать километров всего

до могилы!..

Я растерялся, соображая, что же делать теперь? А женщина шептала: [168]

– Вон он, лес! – показала в окно. – Туда надо! Там – твое спасение!

Едва успев поблагодарить эту умную и сердечную белоруску, я чуть не бегом

бросился по огороду к лесу. Шел, сгибаясь, будто по мне уже стреляли. И когда до

лесной опушки оставалась какая-нибудь сотня метров, услыхал, как сзади бьют конские

копыта. Неужели погоня?

Всадником оказался белобрысый парнишка. Он поравнялся со мной и, сдерживая

лошадь, заговорил:

– По всем дорогам искал. Но скажу, что не нашел. А ты беги! Да не дорогами, а

рядом с ними. Понял? А тятька мне задаст. Он – староста, послал задержать. А, нехай!

И ускакал. Через несколько минут я был в спасительном лесу...

4

Вскоре мне встретился парень, в котором я сразу признал товарища по несчастью.

Пошли по лесной дороге и под вечер очутились в небольшой деревеньке с названием

Хутора Морковские. Она раскинулась по красивому берегу неширокой реки. Едва

двинулись по одной из улочек, как услыхали повелительный окрик: «А ну,

задержитесь!»

Высокий пожилой мужчина властным поглядом сквозь очки осмотрел нас,

потребовал документы. Я показал тот, туровский «пропуск». Мужчина шевелил губами,

бормоча: «И подпись... И печатка с орлом... Хм-м!» Произнес со значением:

– Чтоб знали: я – сельский староста! Что ж, как теперь кажут: пан говорит гут.

Но, как власть, задержу вас!

Староста привел нас на свое подворье, показал на сеновал под широким навесом:

«Там переночуете. Но не курить!»

Мы с Сергеем, так звали моего попутчика, видели, как из хаты чинно вышла

хозяйка – дородная низкорослая женщина. С чугуном в руках она проплыла в сарай,

где громко и нетерпеливо хрюкал поросенок. Затем, возвращаясь с огорода, мимо

прошла девушка – высокая, с тонкой талией и толстой косой, короной уложенной на

голове. Бросила на нас быстрый взгляд, скрылась за дверью избы. [169]

Вышел с пилой в руках хозяин, строго и сухо проговорил:

– Это вам. Чтоб не скучали и на молодых солдаток не заглядывались. Распилите,

словом, дровишки, а то ведь как это было? Кто не работает, тот не полопает! – И

указал на сухие бревна.

Значит, молодица – сноха, а сын хозяев, выходит, в армии. Невольно подумалось,

как-то живется ей у такого строгого свекра?

Едва взялись за пилу, а она тут как тут: «Давайте помогу!» Хозяин зло крикнул:

«Надийка!» Она, потупившись и покраснев, быстро ушла.

Пилили мы бревна до поздней ночи, а потом поели, разделив кусок старого

желтого сала и краюху черствого хлеба.

Усталые, забрались на сеновал, и там нас быстро убаюкал дурманящий запах

лесного сена.

Разбудило меня прикосновение к лицу и шепот, будто прилетел легкий ветерок:

«Проснитесь, хлопцы, проснитесь!» Я открыл глаза: да это же Надийка!

– Вставайте и собирайтесь быстрее! Бегите к Уборти!

– Что ты? Какая Уборть?

– Это наша речка так зовется. Туда, скорее! Иначе тятька вас в Лельчицы отвезет

на погибель. К реке, ребята! Я за вами следом.

Мы с Сергеем быстро спустились на низкий берег, где еще плавал туман. Надийка

бежала за нами с веслами.

– Направо, в лодку!

Надийка вставила весла в уключины. Я заметил, что она управляется с ними не

очень умело. Она и сама призналась:

– Я из Рубежа, соседнего хутора, а там реки нет...

Лодка вышла на быстрину, и нас закрутило. Сергей оказался таким же, как я,

«сухопутчиком». Взявшись за весла, он бестолково хлопал ими по воде, осыпая нас

ледяными брызгами. Лодка крутилась на месте. И тут раздался свирепый крик

старосты:

– А ну, возвращайтесь! Иначе – стреляю!

– Не бойтесь, хлопцы, – шептала перепуганная Надийка. – Нет у свекра ружья.

Это он, гадкий, на испуг берет.

– Вернитесь, последний раз прошу! [170]

– Не верьте ему! Это он награду хочет получить за вас.

И вдруг обрадованно сказала:

– Прыгайте, милые! Тут неглубоко...

Мы по горло окунулись в воду, нащупали ногами дно и двинулись к берегу. А на

том берегу ругался староста:

– Я тебя, подлюка, проучу! Все вожжи измочалю! Плыви, сука, еще лодку

утопишь!

Очень нам стало жаль молодую, несчастливую женщину. Что-то теперь с нею

станется?

За твердью берега сразу же началось нескончаемое болото, которое нам пришлось

переходить целый день.

Смеркалось, когда мы услышали далекий лай собак. Направились в ту сторону.

Ночью вошли в селение. На улицах было безлюдно. Из-за палисадов иногда доносились

приглушенные голоса. Откуда-то неожиданно вывернулась мужская фигура. Вгляделись

– парень. Сергей поспешил спросить: что, мол, за деревня?

– Руднище. А вы, если спытаю, кто такие?

Я ускорил шаг. Сергей – за мной. За деревней нашли сухое место и там, мокрые и

голодные, заночевали...

Утром сюда, в болотное безбрежье, заросшее чахлым лесом, нагрянули с облавой

эсэсовцы и полицаи. Они были с овчарками. Нас спасли топи. Каратели палили из

автоматов по кустам, но прочесывать болото не решились.

Мы брели то по пояс, то окунались с головой в мутную торфяную жижу. Чтобы

хоть чуточку отдохнуть, ненадолго укрывались за кустами и снова шли, еле вытаскивая

ноги из илистого дна. Здесь на болоте мы с Сергеем потеряли друг друга. Я вновь был

один.

5

В апреле 1942 года мне удалось добраться до Приднепровья. Как ни старался,

нигде не мог узнать о положении на фронте. Где он и как после нашей победы под

Москвой?

Зато все чаще слышал о партизанах. И вот настал день, когда я их увидел. Но в

какой обстановке!

В погожий, но ветреный день я расположился на отдых близ сельца Николаевки,

неподалеку от Лоева, городка на Днепре. Минувшим летом мы вели огонь по занявшим

его фашистам. [171]

Солнце в затишье хорошо пригревало, и я задремал. И вдруг – выстрелы, крики,

топот по кустам. Прямо в упор – зрачок винтовки, клацнул затвор.

– Вставай, не шевелись! Руки вверх!

Не на шутку, признаться, перепугался. Кто ж передо мной? Высокий парень в

поношенном пиджаке и грубых охотничьих сапогах немигающими глазами оглядывал

меня с ног до головы. При этом говорил отрывисто и резко:

– Лапти, свитка, кашкет... Под кого замаскировался, полицай? Оружие,

спрашивают, где?

И замахнулся винтовкой.

– Погоди, Сенька, это успеется! – сказали сзади. Из кустов вышли двое его

товарищей. На груди у них перекрещивались пулеметные ленты. Они связали мои руки

жестким ремнем.

– Шагай вперед! Посмотрим, что за птица...

Остановились в густом лесочке, где под старым развесистым дубом сидело и

стояло около двадцати разномастно вооруженных людей. Меня подвели к человеку в

полувоенной одежде с перекинутым через плечо маузером.

– Захватили в кустах, товарищ командир. Убежал, видно, от своих дружков,

скрыться вздумал. Остальных шуцманов порешили до единого.

– Из полицаев? – спросил командир. – Садись, рассказывай, куда и зачем

ехали?

Сомнений, что попал к партизанам, у меня больше не было, и я рассказал коротко

о себе.

– Ишь как заливает!—усмехнулся сидевший неподалеку парень, тот, что

наткнулся на меня. – Маскируется. Под бедных подыгрывает. Небось задание важное

имеет. Признавайся, куда оружие девал?

– Не кипятись, Семен. Я допрашиваю, – строго заметил командир. —

Рязанский, значит, говоришь? Что ж, проверим. – И снова обратился к Семену: – А

ну, поищи-ка нашего «особого», Печалина.

Через несколько минут появился плотный чернявый парень с худощавым лицом и

заметной полоской шрама у рта. Козырнул командиру, щелкнул каблуками. Я подумал:

«Из военных, наверно».

– Вот, Володя, земляком твоим называется. Разберись, как можешь, – и

командир что-то шепнул Печалину. [172]

Печалин отвел меня в сторону. Уселись на пеньки. Он спросил:

– Так ты что, из Рязани, говоришь?

Я ответил, что из-под Рязани.

– Перечисли все станции по железной дороге от своей и до Рязани.

Перечислил все до единой. Мой следователь задумался, потом спросил:

– Значит, Старожилово, говоришь? Это верно, есть такое. А чем, скажи, там

занимаются?

Этот вопрос меня озадачил. Что ж сказать? Мол, растят урожаи на полях. Где у нас

хлеб не выращивается... Вдруг вспомнил, что когда-то мой отец работал в Старожилове,

еще в волисполкоме. Он рассказывал, какие там знаменитые конные заводы. Может, о

них надо сказать?

– Заводы там, конные. С дореволюционных времен...

– Так, так, – поддержал Печалин, как-то сразу оживившись. – Теперь, брат,

спрошу по истории. Скажи про Старую Рязань. Где она?

Ответил после некоторых раздумий и не совсем уверенно: