Текст книги "Уходила юность в 41-й"

Автор книги: Н. Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

мир... [80]

4

В тревожном предчувствии добрался я до командного пункта дивизиона. Доложил

об узнанной обстановке, изложил просьбу генерала Рокоссовского. Командир

дивизиона капитан Бухвалов, сидя у стенки траншеи, устало вскинул глаза:

– Уже дважды подряд район огневых позиций подвергался воздушным налетам.

Это вас не заинтересовало, комбат? Почему так происходит?

Откровенно говоря, его вопрос вызвал недоумение. В противовес

предупреждению о возможном и, главное, скором ударе противника к нам во фланг

вдруг вновь возвращаемся к бомбежкам. Я же докладывал утром о сигнальщиках и

ракетах. Тем временем старший лейтенант Бабенко, хитровато прищурившись,

растолковывал:

– Разумиешь, хлопец, что, як кажут наши авторитеты, у нас сейчас одно

обусловливает другое. С воздуха фашисты обрабатывают район, чтобы ударить по нему

на земле. И конечно, генерал Рокоссовский...

– Погодите, Бабенко! – поднял руку капитан. – Беда в том, что не могу принять

самостоятельное решение. Ослушаться старших – не в моем характере! Увольте! А тут

еще новость: наши системы на прямую наводку... Где это слыхано!?

Наступило тягостное молчание. Наконец командир дивизиона сказал:

– Идите к себе на наблюдательный пункт и внимательно следите за огневыми

позициями.

Уже подходил к нашему курганчику, когда в небе вновь появились «юнкерсы».

Опять понеслись туда, к нашим огневым. Затихал звенящий гуд, и мне навстречу

кричал Козлихин: «К телефону! Быстрее!»

В трубке клокотал голос Бабенко:

– Слухай, комбат! Иду на твой наблюдательный, а тебе приказано срочно – на

огневые. Разберись и, – он понизил тон, – действуй, як совесть велит!

Шофер Семен Финьковский, что называется, с полоборота завел полуторку.

Однако еще не успели выехать, как там, в районе огневых, загрохотала орудийная

канонада.

Вот что, как потом выяснилось, произошло.

После ожесточенной бомбежки, от которой наши огневые [81] взводы понесли

потери, политрук Ерусланов приказал срочно, повзводно перебазироваться на запасные

позиции. Старший на батарее Нетреба, до скрупулезности исполнительный, начал со

своим первым взводом приводить артиллерийские системы в походное положение. На

это ушло время.

Передвигаясь, тягачи с орудиями выходили на лесную опушку. Предстояло

преодолеть броском большую поляну. Но огневиков обеспокоил странный гул, который

приближался навстречу. И вот первое орудие вышло на поляну. В то же время из леса с

противоположной стороны показались немецкие танки – один, другой, третий... За

ними толпой следовали автоматчики. Нетреба, увидев врагов, растерялся. Танки

выстроились в линию и один из них открыл огонь. Первым снарядом повредило

трактор, что застопорило движение и развертывание орудий к бою. Их к тому же надо

было еще приводить в боевое положение. Огневики попятились, залегли за деревьями.

Взвод Пожогина в это время только снимался с позиций. Услыхав стрельбу, он

приказал трогаться в путь с орудиями в боевом положении.

Василий быстро сориентировался перед выходом на поляну. Орудийные расчеты

моментально заняли свои места. Повернувшись к своим огневикам, Василий крикнул:

«Проучим, братцы, гадов!»

Залп! Два танка вспыхнули мгновенно. Третий попытался укрыться в лесу.

– Не уйдешь, получишь что положено! – зло выговорил Пожогин и

скомандовал:—Огонь!

Два снаряда превратили танк в груду металлолома.

– В общем, дважды два – все-таки четыре! Столько снарядов на три танка —

совсем неплохо! Молодцы, ребята! – ликовал политрук, обнимая командиров орудий,

наводчиков.

Тем временем Пожогин шутливо рапортовал Гале, военфельдшеру: «Обошлось

без собственных потерь!» Она, оказывается, весь день находилась на наших огневых

позициях и, как выяснилось, чудом уцелела под бомбежкой.

Едва я соскочил с автомашины, она, сияющая, восторженная, бросилась ко мне,

заговорила бойко:

– Какие чудо-богатыри наши хлопцы! Просто расцеловать хочется каждого! [82]

– А в первую очередь кого? – пошутил я, и она зарделась густым румянцем.

За проявленную смелость и находчивость от лица службы я объявил

благодарность второму огневому взводу. В ответ дружно и зычно прозвучало: «Служим

Советскому Союзу!»

В район НП мы возвращались вместе с Галиной. Молчали. Вдруг она спросила:

– Скажите, вы учились вместе с Василием? – И сразу поправилась: – То есть с

лейтенантом Пожогиным?

Я размышлял о предстоящем разговоре с капитаном Бухваловым, а возможно, и в

штабе полка, и ответил, видимо, невпопад:

– Так кто ж вас интересует, Василий или лейтенант Пожогин?

Взглянул с иронией на свою попутчицу. Она ответила мне в тон:

– Хорошо. Пусть будет Василий!

И больше не проронила ни слова.

О действиях огневиков второго взвода командир полка рассудил так:

– У нас в народе испокон веков победителей не судят. Их бы к наградам

представить, но до наград ли теперь?..

Вскоре из полка поступил приказ: Пожогину и Нетребе поменяться местами по

службе.

...Вечером на этом оборонительном рубеже развернулась 193-я стрелковая

дивизия. Вместе с ней занял боевой порядок наш артиллерийский полк.

Перед суровыми испытаниями

1

Успех в единоборстве с вражескими танками нас окрылил. Политрук Ерусланов

прибил к стволу дерева плакат, на котором броскими буквами было написано: «Смелым

танки не страшны. Бейте их так, как бьют артиллеристы лейтенанта Пожогина. Долой

танкобоязнь!»

Однако о нашем поединке вместе с тем в полку ходили [83] разные кривотолки.

Раздавались голоса, что не стоило, мол, рисковать тяжелыми орудиями, выдвигая

батарею на прямую наводку. О том, что встречный бой завязался неожиданно, при этом

не упоминалось. Дело в том, что в довоенное время вошло в уставное правило:

артиллерия на огневых позициях без пехотного и танкового прикрытия не может

успешно вести бой с танками и моторизованной пехотой, не говоря уже о встречном

бое.

Для непосредственной обороны огневых позиций нашим орудийным расчетам

выделялось два ручных пулемета, чем, кстати, воспользовался капитан Цындрин,

выходя в Повурский артиллерийский лагерь, и что так выручило нас в схватке с

вражескими парашютистами в первое военное утро. Это оружие особенно

понадобилось теперь, когда нам довелось действовать в лесисто-болотистой местности,

прилегавшей к старой границе. Силу наших огневых ударов фашисты серьезно

испытали на своей шкуре, и их агентура не оставляла нас в покое. Лазутчики,

переодетые в красноармейскую или командирскую форму, проникали в наш тыл,

выведывая расположение штабов и командно-наблюдательных пунктов, огневых

позиций, стремились уничтожить склады боеприпасов. Особое значение приобретало

сбережение телефонно-кабельных линий, за которыми всячески охотились фашистские

диверсанты.

Наше командование, разумеется, принимало меры по борьбе с вражескими

агентами. Однако, случалось, не всегда тщательно и действенно они выполнялись. И

тогда с нас строго спрашивали.

...Наши наблюдательные пункты располагались на лесной опушке. Позади

шумели густой листвой дубы, клены. Километрах в пяти находились огневые позиции.

День выдался на редкость жарким и знойным. Даже под деревьями становилось

душно. Я сидел на перекрытии у входа в блиндаж, сняв тяжелую каску и расстегнув

воротник гимнастерки. Вдруг кто-то из бойцов приглушенно закричал: «Начальство

встречайте!»

Взглянув направо, увидел неподалеку группу командиров. Впереди, поблескивая

стеклышками пенсне, шагал генерал. Они все направлялись ко мне. Я, признаться,

опешил. Быстро застегнул гимнастерку, но отпустить ремешок каски, чтобы затянуть

его на подбородке, не успел или, скорее, забыл это сделать. Шел, печатая шаг, а каска

подпрыгивала на голове. Щелкнул каблуками, [84] отрапортовал. Генерал

поинтересовался, как непосредственно охраняется наблюдательный пункт. Я пытался

что-то ответить, но он, не дослушав, строго заметил:

– Ясно. Не охраняется никак.

Не повышая голоса, добавил:

– Погибнете, как мышата. Немцы и стрелять не станут. Эдак вот ручищами

передушат!

Я чувствовал, как краска разливается по моему лицу. Бросило в пот. А он:

– Потрудитесь выставить охранение. Вот на то дерево. Немедленно!

И, небрежно бросив руку к козырьку, отправился на пункт соседней батареи,

который размещался метрах в трехстах. Расторопный и исполнительный лейтенант

Тараненко, командир второй батареи, умел отличиться на подхвате. Так и теперь. Пока

генерал делал внушение мне, сосед приказал бойцу:

– Лезь быстрей на дерево!

Одергивая и расправляя на ходу гимнастерку, комбат двинулся навстречу генералу.

Четко доложил обстановку, подчеркнув, что для охраны пункта на дерево высажен

дежурный разведчик-наблюдатель. Генерал посмотрел на высокую сосну за спиной

лейтенанта. По ней медленно карабкался боец. Генерал подошел ближе, спросил:

– Что же ты, братец мой, видишь оттуда?

– Ничего не вижу, товарищ начальник! – ответил тот откровенно.

Генерал быстро погасил гневный и вместе с тем снисходительный взгляд,

коснулся ладонью козырька фуражки, спокойно сказал:

– Благодарю за службу, лейтенант!

Ушел по лесной тропинке, оставляя позади мягкий перезвон никелированных

шпор. Это был генерал-майор артиллерии Владимир Николаевич Сотенский. Он,

начальник артиллерии 5-й армии, инспектируя передовой эшелон армейской

артиллерии, видно, был занят мыслью, как лучше применить силу орудийных стволов,

чтобы могучим огнем сокрушить зарвавшихся врагов.

Может быть, иногда думы Владимира Николаевича уносились и к сыну,

двадцатилетнему Борису Сотенскому? Полтора месяца назад, выйдя из артиллерийского

училища, тот воевал как старший на батарее в 231-м корпусном артиллерийском полку

здесь же, в 5-й армии, [85] и находился в эти дни совсем недалеко, под Малиной.

Пройдет всего лишь два месяца, и Борис, красивый, сероглазый юноша, в бою близ

Пирятина меткими выстрелами своих пушек подобьет четыре фашистских танка. Но их

там окажется слишком много, и один из них разобьет последнее орудие, из которого до

самого своего конца вел огонь лейтенант Сотенский.

В те тяжкие дни отец и сын будут совсем рядом, но не увидят друг друга.

Генералу не суждено было узнать о последнем бое сына. Тяжело изувеченный

вражеским снарядом, генерал Сотенский попадет в плен к фашистам и сполна изопьет

горькую чашу своих мучений в аду гитлеровских концлагерей. Утром 21 апреля 1945

года в тюрьме крепости Вюльцбурга, где он нашел свое последнее пристанище и куда

уже доходили победные залпы наступающей родной армии, начнется эвакуация

измученных узников. У Владимира Николаевича не останется сил, чтобы подняться и

встать. Но он все же доползет до выхода из каземата. И тут эсэсовцы обрушат тяжелые

камни на истощенное тело советского генерала...

А сейчас, в июле, генерал Сотенский советовал и требовал, внимательно

наставлял и строго спрашивал. Он сам напомнил о нашем недавнем поединке с

вражескими танками: «Беречь тяжелые артсистемы, разумеется, нужно, как око свое.

Но танкобоязнь – это пока наше зло. Если эти храбрецы, не пятясь, вышли на смелый

бой и побили врага в броне, им одно имя: герои!»

И когда генерал отбыл из полка, нам пришлось немало потрудиться, чтобы

перестроить систему разведки и связи, сделать более совершенным управление огнем,

улучшить маскировку и комендантскую службу.

2

19 июля войска 5-й армии атаковали станцию Турчинка с задачей развить

наступление на Житомир и таким образом ослабить натиск врага на Киев.

Однако мы встретили ожесточенное сопротивление оккупантов. У Турчинки, по

реке Ирше, фашисты основательно укрепились, подвели сюда четыре танковых и

моторизованных корпуса. Упорные атаки наших стрелковых соединений,

поддержанные артиллерийским огнем, не дали ожидаемых результатов. Враг перешел в

контрнаступление по всей полосе 5-й армии. С тяжелыми боями [86] наши части

отходили в глубь укрепрайона, к железной дороге Коростень – Киев.

Около села Белка после одной из атак пьяных гитлеровцев на переднем крае вдруг

установилась напряженная тишина. Мы с Козлихиным и небольшой группой бойцов

расположились на лесной опушке, озадаченные этой тишиной.

– Что-то нынче фашисты рано начали передышку, – удивлялся старший

сержант.

Оговорюсь, что в то время гитлеровцы воевали по своеобразному распорядку: в

обеденное время, а тем более по ночам, бывало, даже выстрелов не слышалось с их

стороны. Они «отдыхали».

– Может, у них праздник какой? – вопросительно взглянул на нас разведчик

Донец.

День уже клонился к вечеру, когда нас вдруг оглушил визг мин. Они рвались

неподалеку, в расположении наших стрелковых подразделений.

Вслед за минометным обстрелом передний край заволокло дымовой завесой. Это

насторожило нас. Вскоре справа и несколько позади нас разразилась пулеметная и

автоматная трескотня. Что происходило, было непонятно. В лесу не сразу разберешься.

Позвонили на батарею, узнали: идет сильный бой у огневиков второго дивизиона.

Значит, демонстративным маневром противник отвлек наше внимание и по лесным

тропам проник в глубь обороны. Но сколько там их, лазутчиков? Судя по стрельбе, бой

разгорелся не на шутку.

Звоню в дивизион, спрашиваю: что предпринимать, каково общее положение?

Бабенко сдержанно отвечает: «Будь начеку! Ожидайте атак на своем участке».

Только положил трубку – звонок с огневой позиции. Политрук Ерусланов сказал

с тревогой: «Немедленно сюда – приказ с большого верха!» – «Кому, зачем?» —

пытаюсь выяснить. Но связь бездействовала. Значит, случилось что-то неожиданное.

Оставляю на пункте Козлихина, Еременко. Придерживаясь телефонной линии, вместе с

Донцом спешим, продираясь через густой кустарник. Оружие наготове. Бой ближе и

ближе. Взлаяла собака. Ориентируюсь по карте: да, точно, мы близ Пугачевки. Тут

совсем рядом и район наших огневых позиций.

И вот открылась широкая поляна. У перекрестка дорог в дымке наступающих

сумерек замаячили люди. Среди [87] них – генерал, командир корпуса, которому,

жестикулируя, что-то говорит наш полковник, знакомые бойцы и командиры и, конечно,

Пожогин, Нетреба, Побережный.

У дороги, под прикрытием густых деревьев, отсвечивают сталью два броневичка.

Вдали, у самого края длинной поляны, мелькают огни. Там – захваченные

фашистскими автоматчиками пушки, тракторы, прицепы с боеприпасами и

снаряжением. Их жжет противник у нас на глазах. Обидно! Кто допустил такое? Как это

произошло? Что предпринять, чтобы отбить технику во что бы то ни стало и как можно

скорей?

Вижу старшего лейтенанта Бабенко. Вид у нашего начальника штаба откровенно

воинственный: каска сдвинута набекрень, карабин в смуглых руках, на поясном ремне

– гранаты-лимонки. Ворот его гимнастерки вверху расстегнут на две пуговицы, хотя

вечереет и, кажется, совсем нежарко. Увидел нас, подмигнул: «Что, хлопцы, на горячее

дельце?»

Оглядываюсь на резкий разговор и вижу, как начальник артиллерии корпуса

Кушнир распекает нашего капитана Бухвалова. Тот стоит навытяжку.

– Это поручается вам. Ни минуты не медлите! Слышите?

– Докладываю, товарищ полковник, что...

– О чем докладывать? «Свое – мое» отстаивать? Знаю вас, капитан! Пойдете в

резерв, а вообще – на тыловую службу! – Кушнир резко вскинул голову и окликнул:

– Старший лейтенант Бабенко! Командуйте дивизионом! Или выручите пушки, или

голова с плеч. Слышите?

– Голова, мабуть, нам ще потрибна, – переходя на украинский, бормочет

Бабенко и, поправив каску, четко берет под козырек:—Есть, товарищ полковник,

постараемся!

Взглянув мельком на Бухвалова, я увидел, как тот платком вытирает потную

лысину. Вид у него растерянный. Как-то жалко стало капитана.

Рядом со мной нежданно очутился Пожогин. Он сообщил, что на позициях

остался политрук Ерусланов, а взвод огневиков Пожогин привел с собой.

Нас заметил Бабенко, подозвал к себе:

– После, хлопцы, будете свои родные места вспоминать. Собирайте людей в

ударную группу! [88]

Заметно стемнело. От близких болот потянуло сыростью. Зябко становилось нам,

одетым в легкую летнюю форму. Вижу, как по краям поляны торопятся группы охвата.

Одну из них повел Павка Побережный. С ним в спешке даже поговорить не пришлось.

– Что ж, погреемся! – угрожающе говорит Василий Пожогин, тыча карабином в

сторону гитлеровцев.

Командир корпуса нам на подмогу направил броневики. Мы рассыпаемся в цепь.

Бронемашины обгоняют нас, становятся в прикрытие. Немцы замечают наше движение

и открывают сильный пулеметный огонь. Кое-кто прячется от пуль за броневики.

Бабенко кричит:

– В цепь, в цепь, хлопцы!

Сам он, не пригибаясь, шагает рядом с нами. В расположении противника

взмывает ракета, и сразу начинается минометный обстрел. Бойцы замешкались,

шарахаются в стороны от близких разрывов, а кое-кто вовсе залег.

Как назло в зыбком песке забуксовал один из броневичков. Я с ближайшими

бойцами бросился на выручку, но Василий советует:

– Оставь. Лишь время потеряем. Скажи, чтобы из броневика усилили огонь. – И

громко крикнул: – Ура, товарищи, вперед!

Бросились дружно, рассыпаясь в цепь. Неподалеку раздался взрыв. Сгоревшим

тротилом защекотало ноздри. Это младший лейтенант Нетреба бросил гранату.

Виновато моргая глазами, объясняет: «С руки сорвалась, проклятая!»

Плотность огня со стороны противника возрастает. Цепь вновь залегла.

Поднимутся ли бойцы под губительным огнем? Но вдруг Василий берет карабин на

изготовку, выпрямляется во весь рост и хриплым голосом запевает:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов...

Броневики бьют из пулеметов, и очереди трассирующих пуль устремляются туда,

где темнеет в вечернем мареве огромное пятно.

Песня, гневная и мужественная, набирает силу. С нею под ожесточенным огнем

двинулись в атаку бойцы и командиры, и слились в сплошной гул залпы винтовок и

пулеметные очереди. Мы зацепились за отбитые у врага [89] позиции и, заняв ровики и

окопы, повели по убегающим гитлеровцам дружный огонь. Позади загудели тягачи,

увозя в тыл исковерканные тракторы и орудия.

* * *

Сгустилась ночь, когда мы с Павкой Побережным пришли в Пугачевку. Сельцо

безмолвствовало. Лишь где-то на другой окраине яростно лаяли одичавшие без хозяев

собаки. Но вот из темноты донеслись приглушенные голоса. Мы прислушались,

присмотрелись. На крылечке сидели двое, парень и девушка.

– Еще придет наш черед. И институты окончим, и детей воспитаем, – слышался

знакомый мужской голос.

– Вася! – укоризненно зазвучал певучий голосок Гали. – Ты так откровенно!..

Она прильнула к плечу нашего друга. Стало как-то не по себе. Может, ревность

заговорила?

Павел кашлянул, и Галя ойкнула. Когда подошли ближе, Василий недовольно

пробасил:

– Значит, братцы, подслушиваете?

– Зря ты, Вася. Мы только подошли...

И я перевел разговор на недавнюю схватку. Напомнил об «Интернационале».

Василий оживился.

– А как же иначе? Ведь атака захлебывалась, требовался почин! Вспомнилось,

как в кинокартине «Мы из Кронштадта» коммунисты «Интернационалом» увлекли всех

матросов вперед. Так чем же хуже мы, комсомольцы? Заклятый враг родную землю

терзает, над нашим народом глумится! Как гадину, его раздавим! Верно, ребята, а?

...Утром гитлеровцы ожесточенно бомбили наши боевые порядки, и в одном из

налетов сильно ранило начальника штаба полка капитана Кононыхина. Истекавшего

кровью, его срочно эвакуировали в тыл.

Казалось, фашисты мстили нам за ночной бой и неудачную вылазку в наш тыл. На

самом же деле, сковав наше внимание, они тем временем повели решительные атаки в

направлении на Малин, чтобы пробиться к Днепру и таким образом изолировать 5-ю

армию на Коростеньском плацдарме и покончить с ней. Бои ужесточились с новой

силой... [90]

3

Сильно поредевшая, но возмужавшая в сражениях армия по-прежнему стойко

удерживала Коростеньский укрепленный район. Маневрируя своими частями и

соединениями, она стабилизировала оборону и одновременно наносила чувствительные

контрудары по врагу. Он уже оказался не в силах, как раньше, атаковать позиции нашей

армии по всей полосе и сосредоточил усилия на узком участке, в направлении на

Малин. Каждый из нас понимал, что противник хотел закупорить нас в окрестных

лесах и болотах и развязать себе руки под Киевом, у самых стен которого гитлеровцы

безрезультатно топтались уже целый месяц.

К седьмому августа, чтобы выровнять линию фронта, наш 31-й стрелковый

корпус вышел из своего глубокого выступа, что до сих пор узким клином простирался

на юг, и занял оборону на рубеже в двадцати километрах севернее Коростеня. Еще

меньше стал участок территории, отделявший нас от Припяти, за которой

свирепствовал враг, готовясь ударить нашим частям в спину. 5-я армия как бы

сжималась в стальную пружину.

Левее, у Малина, не затихала ожесточенная канонада, а у нас установилось

тревожное затишье. Огневые взводы заняли позиции позади, за рекой Жеревом,

основные наблюдательные пункты разместились на южной окраине села Васьковичи.

Из-за нехватки средств связи в боевых порядках стрелковой части находился лишь один

передовой наблюдательный пункт, где поочередно дежурили командиры батарей и

начальник разведки дивизиона.

Недалеко пролегала железная дорога Овруч-Коростень, по которой курсировал по

ночам наш бронепоезд, нанося огневые удары и устраивая переполох в расположении

врага. Как-то поначалу, воспользовавшись нетронутым рельсовым полотном,

бронепоезд под покровом ночной темноты проник в глубину обороны противника, где

первым своим выстрелом вызвал бешеный ответный огонь, а затем принялся сокрушать

из орудий и пулеметов вскрытые огневые точки и живую силу фашистов. Нанеся

гитлеровцам немалый урон, благополучно вернулся на свою базу.

С командой бронепоезда у нас установилось боевое взаимодействие. Она

пользовалась нашими разведданными, [91] мы же вели огонь по объектам противника,

установленным разведчиками бронепоезда.

Целыми днями над нашим расположением кружил немецкий воздушный

разведчик – проклятый «костыль». Особенно настойчиво он обследовал полотно

железной дороги, тщательно фотографировал каждую прилегавшую к нему рощицу,

каждый крупный кустарник – хотел засечь бронепоезд. Но тщетно. Тот в дневное

время укрывался в небольшом, но густом лесочке близ станции Игнатполь.

* * *

Наступили очередные сутки дежурства нашей батареи на обеспечении связи

дивизиона со стрелковой частью. Вечер прошел спокойно, если не считать, что

пришлось давать огонь по скоплению вражеской мотопехоты, прибывшей к переднему

краю. В полночь, как всегда, тяжело посапывая, мимо прополз бронепоезд, направляясь

к расположению противника. Значит, вновь будет «концерт» во вражьем стане!

Договорившись между собой, командир связистов Еременко и связист Атаманчук

вышли на патрулирование телефонной линии. Около двух километров навстречу друг к

другу – расстояние совсем небольшое. Но у обоих в конце пути оказались

оборванными и разбросанными в стороны провода. Ясно: тут побывали лазутчики.

Атаманчук собрался было окликнуть отделенного командира, но вовремя

спохватился: неподалеку в кустах хрустнули ветки, послышался приглушенный говор.

И тут как раз у переднего края начался «концерт» бронепоезда. Атаманчук видел, как из

кустарника вышли трое. Они поспешили к железной дороге.

Наш связист – из бывалых охотников. Он крался за диверсантами неслышно,

сжимая карабин, держал наготове гранату. У рельсов завязалась схватка. Один против

троих. Выручили бойца сноровка и хватка сильного человека. Атаманчук метнул

«лимонку» в сторону гитлеровцев.

Услышав взрыв, Еременко сразу бросился на помощь товарищу. Вдвоем быстро

управились с фашистами. Двоим, что остались в живых, скрутили руки.

Возвращаясь, бронепоезд подходил к тому месту, где лазутчики замышляли свою

диверсию. Наблюдатели заметили неладное, поезд остановился. Задержанных связисты

[92] сдали команде, а сами поспешили назад – восстанавливать телефонную связь.

Атаманчук в изорванной гимнастерке, с кровоподтеками на лице, ликовал как

ребенок и, не умолкая, рассказывал окружавшим его бойцам:

– Я подкрался и тих гитлеряков за шиворот, да мордякой о мордяку. Один, было,

вырвался и – на менэ. Ну, думаю, хай буде свой век бездетным, и с размаха своей

кирзой ему пониже живота! Тут-то он и свернулся. Ну и отделенный как раз прибежал

– спасибо ему!

Утром еще одно событие порадовало нас: бронепоезд расправился наконец с

надоевшим всем нам «костылем». Было это так. Едва рассвело, как самолет вновь

появился над нашим расположением. Было заметно, что разведчик не интересовался

селением и нашими боевыми порядками. Видимо, уверившись, что в кустарниках и

рощицах нет бронепоезда, «костыль» летел совсем низко, чуть ли не касаясь макушек

деревьев.

Бронепоезд занял позицию на новом участке, в зарослях молодых березок.

Зенитчики поезда подпустили зазевавшегося фашиста метров на двести и ударили по

самолету в упор.

– Смотрите, смотрите! – послышались крики на нашем наблюдательном пункте.

– «Костыль»-то! Как не бывало!

Действительно, там, где он только что барражировал, теперь висело округлое

мутно-серое облачко, а по сторонам, кувыркаясь, падали на землю обломки самолета.

Ближе к полудню к нам на огневую позицию приехал командир бронепоезда —

капитан в легкой кожаной куртке. Он привез связисту Атаманчуку подарок —

небольшие настольные часы со светящимся циферблатом.

– Своих товарищей за сбитый самолет отметили, – сказал капитан. – И вашего

героя, как видите, не забыли. Получай, браток, заслуженное. Благодарим тебя за

выручку.

Огневики подшучивали над связистом: где, мол, Степан, пристроишь те часы?

Ведь у нас ни горницы, ни столов? Атаманчук держал красивые часы в своих дюжих

руках и молча улыбался.

Политрук Ерусланов высказал мысль: может, отпустить Атаманчука к семье на

часок-другой? Дом у связиста в здешних местах, в каких-то семи километрах отсюда.

[93] Это не расстояние, если помчаться на автомашине с таким лихим шофером, как

Семен Финьковский. Я согласился: пусть только вечер настанет.

Однако вечером поступил приказ отходить, и все пришло в движение. Огневики

нагружали прицепы, вытаскивали из окопов приготовленные к походу гаубицы. А

вскоре враг обрушил свои атаки на весь передний край нашей обороны. Огонь

артиллерийской канонады бушевал вокруг.

Наши связисты отправились снимать телефонные линии. Просачиваясь сквозь

арьергардное прикрытие, в тыл к нам устремились вражеские диверсанты и разведчики.

Связистам пришлось выдержать не одну схватку с фашистской агентурой, но они

благополучно вернулись нагруженными телефонно-кабельным снаряжением, и среди

них – Атаманчук, уставший и опечаленный: он покидал родные места. Не знал наш

связист, что через две недели он окажется в новом испытании. И схватка с врагами

станет для Степана роковой...

* * *

В ночь на 20 августа наши войска, оставляя Коростеньский укрепрайон, начали

отходить на северо-восток, к Днепру. Пятеро суток – без сна, без отдыха. Дни – в

укрытиях, под постоянным воздействием вражеской авиации, и ночи, взбудораженные

пожарищами и арьергардными боями. Справа от нас сражение шло с особой силой.

Противник старался во что бы то ни стало перерезать наши дороги на днепровское

левобережье.

Утром полк в районе Чернобыля переходил через Припять. Уже позади остался

утопающий в зелени городок. Тракторы с орудиями двигались по длинному

деревянному мосту. Впереди, пересекая заболоченное прибрежье, тянулась высокая

узкая дамба. Я со взводом управления вырвался вперед, чтобы заранее наметить на

левом берегу Припяти новое месторасположение наших батарей. Заметил, что Василий

Пожогин и Галя идут рядом с орудиями и тягачами и бойко о чем-то разговаривают.

Захотелось пошутить.

– Эгей! На свадьбу позвать не забудьте! – крикнул я, проезжая мимо.

Когда уже заканчивалась разведка местности, я увидел, как из-за леса на

небольшой высоте вынырнули два немецких самолета. Они приближались к переправе.

Отрывисто [94] захлопали наши зенитки. Фашисты успели бросить одну-единственную

бомбу. Как вскоре выяснилось, она нашла свою цель. Взорвалась, кромсая на дамбе

каменное покрытие.

Василий успел заслонить девушку своим телом. Осколки изрешетили парню весь

бок...

Он лежал в кузове. Машину часто встряхивало на ухабах, и Василий открывал

глаза, пытаясь, видимо, что-то сказать, но лишь еле шевелил ссохшимися,

посиневшими губами. Галина бережно поддерживала голову раненого. Она, конечно,

понимала, что тот умирал, и, касаясь рыжеватых волос Василия, молча рыдала, роняя

слезы на пепельно-бледное лицо любимого.

До госпиталя Василий Пожогин не доехал...

А мы, живые, шли навстречу новым боям. С кровью и безвозвратными жертвами,

в лишениях и муках и в конечном счете с нашим неистощимым стремлением к победе.

В огненных тисках

1

За два перехода наш полк совершил семидесятикилометровый марш и

сосредоточился у Лоева, на правом крыле Юго-Западного фронта. Путь пролегал через

лесные массивы, но все равно пришлось тщательно маскироваться, двигаться главным

образом в ночное время. С тех пор как 5-я армия начала свой отход за Днепр, вражеская

авиация, по-прежнему господствуя в воздухе, бдительно следила за каждым нашим

шагом.

Шли по разбитым песчаным дорогам. На тихоходных тягачах, буксирующих

тяжелые орудия и прицепы со снарядами, докрасна раскалялись выхлопные трубы.

Тракторы натужно ревели. Автомашины нередко застревали по ступицы колес в

глубоких колеях, и тогда бойцы и командиры вытаскивали грузовики, доверху

нагруженные снаряжением и имуществом, под бесконечное и привычное: «Раз-два,

взяли!»

Место лейтенанта Пожогина занял младший лейтенант Нетреба, а командир

второго огневого взвода теперь – старший сержант Дегтяренко. Раньше этот

круглолицый [95] крепыш командовал одним из орудийных расчетов. Хлопотливый и

исполнительный, он усердно стремится быстрее войти в свою новую роль. Забегая

вперед, показывает трактористам дорогу, чтобы те не угодили в колдобину, покрикивая

при этом зычным голосом. Если дорога не имеет препятствий, шагает рядом с бойцами

и сыплет один за другим анекдоты. Его взвод не унывает. Слышу, как кто-то из

огневиков обращается к Атаманчуку:

– Ты, Степан, никак через родное село отступал? Там, за Днепром?

– Ну так што? Ночью то, помнится, было.

– Вот как раз бы к жинке, на горяченькое! – смеется Дегтяренко. Атаманчук

хмурится и отвечает серьезно:

– У нас служба, видно, иная – не то, что у вас, при орудиях. Я в тот момент свои

обязанности на службе исполнял. С тремя катушками на плечах – не до горяченькой

жинки!

Их шутки и смех меня не веселят. Из головы никак не выходит гибель Васи

Пожогина. Когда покидали тихое кладбище в Парышеве, небольшом селении на

левобережье Припяти, кто-то из наших, кивнув на холмик свежей земли, заметил: «А

все-таки, скажу, нелепо получилось!..» Политрук Ерусланов, еще не остывший от своей