Текст книги "Уходила юность в 41-й"

Автор книги: Н. Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

лесные массивы. Но вот они словно ожили – взошло солнце, позолотило купол

далекой церквушки и заиграло лучами по полю и нашему [50] взгорью. Вскоре на

дороге показалась повозка, за ней – другая, третья... Целая вереница выползла из леса.

Судя по одежде – беженцы.

– Вести наблюдение! – приказал командир батареи.

Повозки приблизились к мосту. Там – наше охранение. Застучали дробно колеса

по настилу. Значит, все в порядке.

Сохранить до поры до времени наше боевое расположение в секрете, чтобы

встретить врага огнем в упор и бить наверняка,—одна из наших задач. Но противник

неожиданно сам открыл сильный артиллерийский огонь. Снаряды ложились вблизи

окопов и пулеметных гнезд. Вжавшись в укрытия, бойцы и командиры глубже

нахлобучивали каски, а ефрейтор Морозов, когда ухали разрывы, пробовал шутить:

– Ты поверь, что все дрожит, как летит шестидюймовый!

Командир батареи, направив бинокль в одну точку, вдруг воскликнул с досадой:

– Конечно, огонь корректируется с колокольни! Преимущество высот очевидное.

Снова пролетели над головами снаряды. Закачало из стороны в сторону окоп. Где-

то послышались стоны раненых. И сразу наступила тишина. Остро пахло гарью.

– Теперь, гляди, атака последует! – крикнули за нашим бруствером.

Она в самом деле не заставила ждать. Колонной двигались фашисты по дороге,

что огибала косогор слева. Шли танкетки, за ними – автомашины с пехотой, гарцевали

кавалеристы. А на дороге справа опять появились повозки с беженцами!

– Это, должен сказать, странное совпадение. Или задуманная провокация, —

заметил Григорьев. В этот момент из колонны фашистов вырвалась кавалькада

всадников и понеслась через поле, что-то крича и стреляя на ходу. Беженцы бросились в

лес.

И вдруг – что это? Позади немецкой колонны разразилась пулеметная стрельба.

Затем один за другим ахнули орудийные выстрелы и разрывы встали возле танкеток. Из

лесных зарослей показался танк и пошел на сближение с колонной.

– Это ж наш кавэ! – отрываясь от бинокля, произнес комбат. – Действительно,

стечение обстоятельств. Однако смотреть в оба! [51]

Развернувшись, танкетки открыли ответный огонь по танку, который, убыстряя

ход, ринулся на автомашины. С ходу врезался в одну, подмял, двинулся на другую.

Спрыгивая с грузовиков, пехотинцы кинулись врассыпную. Танкетки, продолжая

стрельбу, поражали своих солдат.

Вокруг поднялась серая завеса пыли и дыма, что, очевидно, спасало наш танк от

прямых попаданий, тем более, что немцы стреляли нервозно и беспорядочно. И вот

одну из танкеток окутало огнем и дымом, другие повернули к лесу.

Тем временем танк всей своей громадиной выдвинулся из пыльной стены и

задним ходом двинулся в нашу сторону.

Григорьев, Ерусланов и я подошли к машине. Из люка высунулся танкист. Снял

шлем, осторожно поправил на голове окровавленную повязку. Потом спрыгнул с брони

наземь, улыбаясь, поздоровался:

– К своим, кажется, попали. Наконец-то!

Он расстегнул комбинезон. На гимнастерке в петлицах – капитанские «шпалы»,

на груди ярко-алой эмалью пламенел орден Красного Знамени. Лицо у капитана было

серым от усталости. Обернувшись к своей машине, позвал:

– Выходи, Дьяченко! Возишься, ремонтируешь? – Вяло ударяя рукой по

гусенице, он вздохнул: – Видно, отходилась ходовая часть.

Из танка вылез старшина с замурзанным смуглым лицом. Вытирая тряпкой

замасленные руки, сказал:

– Может, еще потянет мотор, товарищ капитан, пока рембазу найдем? Авось

теперь у своих! И мост вот кстати.

Затягиваясь самокруткой, капитан стал рассказывать о своих приключениях.

Их танковую дивизию война застала в городке у самой границы. Едва начался

первый артобстрел, дивизия выступила в направлении к Ковелю, где ей надлежало

развертываться. Но из-за ударов вражеской авиации боевые порядки в движении

нарушились. Их КВ серьезно повредило взрывом авиабомбы: заклинило башню.

Встречаясь на пути с противником, пришлось больше действовать пулеметами, а

когда надо было применить пушечный огонь, они маневрировали с помощью гусениц.

Вот наконец выбрались сюда и можно где-то поставить [52] танк на ремонт. Через реку

Стоход они переправились, отыскав брод. Думали: как-то посчастливится на Стыри,

которая шире и глубже? Но, слава богу, тут мост.

Капитан подошел к мосту, тщательно осмотрел сваи и настил. Старшина Дьяченко

тем временем на тихих оборотах выводил танк к переправе, и можно было легко

убедиться, как пострадала грозная машина: вмятины на броне, башня в глубоких

царапинах, в черной копоти.

Водитель выглянул из люка: «Мы прибыли». – «Веди!» – резко ответил капитан.

Звучно чавкая грязью и сверкая гусеничными траками, танк въехал на мост. Но едва

машина навалилась на настил, мост зашатался. Водитель резко затормозил. Гусеницы

закрутились на месте, перемалывая в труху старые доски.

Подскочила санитарная машина с красным крестом на бортах. В старом,

видавшем виды плаще, из-под которого выглядывал белый халат в бурых пятнах,

вышел из кабины врач. Сутулясь, подошел к капитану:

– Вы, очевидно, здесь старший? Мои машины на подходе. Госпиталь эвакуирую.

Едва спаслись. Налетели, как коршуны. Неужели к ним в руки опять? Очень прошу,

товарищ капитан, умоляю, пропустите!

– Дьяченко! Давай задний ход!

Тяжелая машина пятилась к нашему взгорью.

– Боезапас иссяк, горючее на исходе, – шагая по кромке берега, словно сам с

собою рассуждал капитан. – Башня, как у непутевого гуляки, – набекрень! Не танк, а

куча железа! Эх...

Он выругался, потом крикнул:

– За мной держи!

Танк попятился на берег, под кручей которого густым малиновым блеском

отсвечивала вода. Мотор вдруг взревел, машина дрогнула, рванулась вперед. Уже на

ходу водитель выбрался из люка и прыгнул на землю. А танк, грузно заваливаясь набок,

обрушил огромную земляную глыбу и вместе с ней тяжело ухнул в пучину. Высокий

фонтан искрящихся брызг долго оседал перед глазами.

Танкисты, сняв шлемы, стояли неподвижно, глядя, как внизу шипела и пенилась

вода. Капитан глухо вымолвил:

– Не обижайся и прощай, наш друг. Ты свое сделал, а нам еще воевать!

У моста стоял, виновато мигая глазами, врач. Он пропускал [53] свои машины с

ранеными. Протянул руку подошедшему капитану:

– Спасибо, герой. Узнал, что побитый на поле враг – ваших рук дело. И за это, и

за добрую душу спасибо!

Нахлобучив шлем на лоб, чтобы плотнее держалась повязка, капитан молча

шагнул на мост. Старшина поспешил за своим командиром.

2

Весь день сильными артналетами противник периодически беспокоил наши

боевые порядки. Не обошлось без потерь. У соседей, во второй батарее лейтенанта

Тараненко, тяжело ранило трех бойцов. Повинны были в том прежде всего они сами.

Поленились, а командиры не заставили глубже зарыться в землю. И вот их,

окровавленных, перевязанных, срочно отправили в тыл. Это для всех – наглядный

урок.

Под вечер к нам прибыл начальник разведки полка. Когда в нашем блиндаже

собрались командиры, он начал исподволь свой разговор. Дескать, каково

предназначение корпусной артиллерии? Да-да, контрбатарейная стрельба! Ну, а если

полк пока не располагает материальной частью? Точно, надо полагаться на гранаты —

карманную артиллерию. К ним немалое подкрепление – бутылки с горючей смесью.

Кто-то из командиров, не выдержав такой тянучки, спросил: «Нельзя ли

конкретнее, товарищ майор?» – «Конечно, можно, если вижу таких боевых и,

следовательно, нетерпеливых!» Он сообщил, что готовится поиск в тыл врага. Пойдут

три группы в разные места, но примерно на одинаковое расстояние. Должен получиться

своеобразный огневой налет. Одна из групп уничтожает артиллерийскую батарею, что

беспокоит нас своим огнем (ее засекли наши звукометристы). Другие цели – на

рокадной дороге, по которой замечено большое движение.

Майор показал на карте расположение батареи фашистов. Находилась она как раз

возле хутора, где накануне нас угощали яблоками. Мы с Погожиным переглянулись, и

он заявил майору: «Этот объект нам доверьте!»

Прежде чем разойтись, сверили часы. [54]

...Уже третий час наши плащ-палатки легко скользили по росной траве. Ночь хоть

в глаза коли – ничего не видно. Лишь впереди грохочет и полыхают зарницы, на

мгновение освещая окрестности. Одной из вспышек из темноты выхватило церковь.

– Вот откуда фашисты корректируют свои артналеты, – шепнул Козлихин. —

Только как пальнуть по божьей обители?

– Тс-с! – отвечаю ему. – Сворачивай вправо. До хутора шагов триста.

Знакомые старики встретили нас радушно. Хозяйка перекрестилась, глядя на

образок. Старик в ответ на наше предложение согласился, не задумываясь: «Проведу. А

як же? Знаю, де ти гарматы. Сам солдат!» Пока он надевал постолы, я поинтересовался:

как, мол, фашисты ведут себя? Тот выговорил зло и отчужденно: «Враг он и есть враг!»

– Ты, стара, ось що, – он обратился к жене. – Хату замкни, и на сеновал. Шоб

нияких подозрений. Я скоро...

По дороге к селу наш проводник сипящим шепотом рассказывал, как фашисты,

расположившись утром на постой, согнали со всей округи девушек и молодых женщин

к школе, где якобы надо было убрать, вымыть полы. И Маринка, их внучка, оказалась

там. Фашисты учинили над всеми гнусное насилие. Гоготали, мерзавцы, на все село. А

потом вышвырнули свои жертвы из школы голыми, в чем мать родила. С тех пор никого

из несчастных не видно. Разбежались, кто куда, и в родные дома не показываются. И

они не знают, что стало с внучкой.

– Ось школу б, хлопцы, поджечь, спалить их, поганых! – горячо шепнул старик.

– Перепились, зверюги, после своих забав, сплят небось вповалку.

Это не входило в наши планы, но Пожогин толкнул меня в бок: «Может, уважим

старика?» Козлихин запротестовал: «Ведь школа, товарищи командиры!» Проводник

проворчал: «Хто в ту школу тепер пийде? Наши вернутся, нову сбудуем!»

Договорились так. На батарею со своей группой и вместе с проводником пойдет

Василий. Мы с Козлихиным и другими бойцами займемся школой.

В ту ночь на нашем участке загремели гулкие взрывы, взметнулись в черное

летнее небо жаркие костры. Долгое протяжное эхо будоражило окрестности.

Вернулись перед рассветом, уставшие и довольные. [55]

Одной из разведывательных групп удалось пленить немецкого фельдфебеля, что

было у нас в новинку и перед чем как-то вдруг померкли наши боевые успехи.

Наш оборонительный рубеж занимали части 195-й стрелковой дивизии. Нас

отводили во второй эшелон.

Нам долго не спалось. Мы с Пожогиным прилегли на пригорке, откуда виделось

широкое приволье, далеко раскинувшееся по речной пойме. Внизу затаилось местечко,

вдали на посветлевшем горизонте темной грядой проступал лес.

– Красотища какая! – промолвил Василий и вздохнул: – Очень похоже на

Поплевино, мое родное село. Наша речка Ранова, конечно, поменьше, чем Стырь. Луга,

заводи... И ребятни вокруг – не перечесть! Я еще в детстве пристрастился к рыбалке.

Сидишь, бывало, с удочкой на зорьке. Тишина, благодать! Лишь иногда за спиной

прогромыхает поезд из Рязани в наш Ряжск. Гляжу сейчас и думаю: доведется ли

побывать в отчем краю? Шел давеча на фашистскую батарею, – продолжал он, – и,

признаться, вдруг робость почувствовал. Глухая ночь, неизвестность... Дед-проводник,

видно, заметил, подбадривает: не бойся, сынок. И вот они, фашисты, у костра. Взялись

за руки и воют песню. Пьяные, наглые, морды красные... Ах, думаю, гады этакие! На

чужой земле как хозяева? Мы крадемся, а они? Наших девчонок бесчестить?!

Остервенение нахлынуло. «Круши, – кричу, – ребята, их гранатами!» За пять минут

управились. Огонь под самое небо, и мертвяки вокруг! Дал команду на отход.

Вот ведь каким стал он, мой Василий! Мне почему-то вспомнился наш первый

день в училище. Загорелый, крепкий, застенчиво стоял в сторонке, у окна.

Чувствовалось, он часто бывал в зное полей. Рыжеватые волосы его словно опалены

солнцем. При всей своей стеснительности Пожогин оказался общительным, какими

обычно бывают люди со щедрой и доброй натурой. Василия полюбили товарищи.

Вскоре он выдвинулся в число лучших курсантов. Кто первым на турнике освоил

трудное и смелое «солнце»? Он! Кто на лыжне неутомим и быстр? Опять он, курсант

Пожогин!

Вот заговорил Василий о рыбалке. А мне вспомнился им же рассказанный случай.

Еще мальчишкой однажды наудил он полное ведерко карасей, пескарей,

плотвичек. Собрался было домой. [56]

А тут односельчанин, один из передовых механизаторов, подходит: «Повезло,

Васятка?» – «Как видите...» – «О-о, ну молодец! Дай-ка десяток карасей взаймы». И

поведал Захар Петрович о своей неудаче. Всю ночь провозился на неотложной работе.

Отдохнуть бы, но влекла рыбалка. Ловил, ловил и... уснул. «Теперь жена застыдит, коль

приду с пустыми руками. А там снова за дела».

Василий отдал незадачливому рыбаку половину улова. С тех пор они

подружились. Взял Захар Петрович в уборочную парня на свой комбайн, научил

управлять степным кораблем, и, еще будучи школьником, стал Вася Пожогин

настоящим механизатором.

...Василий загасил цигарку и откинул плащ-палатку, под которой курил.

– Знаешь, – сказал, – где-то здесь, на Стоходе, мой отец, Егор Иванович,

участвовал в Брусиловском прорыве и сильно был ранен. Пока подлечился, грянула

гражданская. Снова взял в руки винтовку. Но Стоход и свое ранение часто вспоминал.

Когда я уезжал в училище, сказал на прощание: «Служба, сын, – это вечное

странствие. Может, придется побывать на Стоходе. Поклонись той земле, где могилы

моих дружков-товарищей. Только вряд ли они сохранились в лесах да болотах...»

Выходит, что не только по тропкам-дорогам, но и по косточкам своих дедов и отцов нам

ходить суждено. Вот и подумай, как нам не драться за всю нашу землю, если не до

победного, то до своего последнего часа!

Растревожил Василий своими разговорами и мою душу! Как-то там родители,

сестра, братишка? Что с ними сейчас, когда разразилась такая гроза? Отец мой тоже

участник Октябрьской революции и гражданской войны. Возраст у него – призывной.

Небось уже на сборном пункте, а то и на передовой.

Почтовой связи пока у нас никакой. Мы не пишем, нам не пишут. А в

неизвестности, говорят, тоска ближе подбирается к сердцу. Чем приглушить ее, как

развеять?

Вдруг вспомнил: сегодня – 28 июня. Ведь в этот день у Груни в институте

начинаются выпускные экзамены. Ни пуха тебе, ни пера, Грунюшка! Вот Василию,

наверное, легче. Как говорится, в сердечных делах он не замешан. Бывало, на наших

вечерах обращался с девчатами как товарищ – и только.

Утверждают, что у женщин сердце – вещун. И в самом деле. Будто что

чувствовала Груня, когда расставались: [57] «Прости-прощай!» Сдаст она экзамены,

получит назначение и уедет в край, неведомый мне. Ох и гадкая штука, эта война!..

* * *

Утром к нам доставили наконец газеты. Их разбирали нарасхват. И вскоре Степан

Михайлович Ерусланов собрал подразделение на политинформацию. О чем, думалось,

он скажет? Ведь каждый из нас уже ознакомился с сообщениями Совинформбюро о

событиях на фронтах. Особенно заинтересовало всех крупное танковое сражение, в

которое с обеих воюющих сторон втянуто более полутора тысяч машин. Оно

развернулось недалеко отсюда и, судя по несмолкаемой канонаде и ночным заревам, не

утихает ни на минуту.

Однако политрук повел разговор не об этом. Он рассказал о допросе пленного

фельдфебеля. Тот вел себя нагло и вызывающе. Указывая на свою грудь, где висел

Железный крест, орал: «Я нихт пльен! Ви ист пльен! – и тыкал пальцем в Григорьева и

Ерусланова. – Сьегодня Люцк, Ковель капут, завтрья – Ровно, Житомир капут! Черьес

неделю – Киев капут! Вашьи Москау, Леньинграт фьют! Фсе Софьеты капут!» По-

лягушечьи выпучив глаза, хохотал: «Кольцо – это мы! Смьеерт и пльен – этто вы!»

Политрук обвел взглядом бойцов, командиров, с суровой настороженностью

сказал:

– Этак фашисты устрашали страны Европы. Посылали своих громил, перед

которыми буржуазные правители поднимали руки. Так думают нынче запугать нас.

Рассчитывают на слабонервных. Но советские люди, наша армия – не из таких! Что

скажешь, товарищ Еременко, от имени своих связистов? Если к тому ж с учетом

недавней критики?

Еременко встал. Расправив аккуратно гимнастерку, оглядел своих товарищей:

– Докладываю, товарищ политрук, что у нас в отделении навели свою

внутреннюю критику. Так попарили одного, что больше он вряд ли подведет всех нас.

Ну, а тому фашисту отвечу: не кажи, гад, гоп!.. Нас не перепрыгнешь. Мы дюже

выросли. Их расписание, чи то график, даст осечку. Семафор перед ними совсем не тот!

Потерпит крушение весь фашистский поезд на нашей советской дороге, как бы они ни

куражились со своими танками [58] и прочей техникой. Я хоть пока беспартийный, но

буду воевать как коммунист!

После политинформации партийная организация батареи приняла в свои ряды

разведчика Морозова.

3

Через день противник сравнительно крупными силами повел наступление на

нашем участке. Замыслы фашистов, однако, заблаговременно разгадало наше

командование. Сразу, как только стрелковые части вышли на рубеж обороны, в тыл

врага направились разведывательные группы. Они обнаружили сосредоточение

танковых и моторизованных подразделений противника в близлежащих населенных

пунктах. Это заставило ускорить оборудование и маскировку оборонительных

сооружений на переднем крае, быстрее и выгоднее разместить огневые точки, создать

надежное прикрытие в предполье, обеспечить противовоздушную оборону и охрану

тыла. Последнее, в частности, возлагалось на нас.

Всю прошедшую ночь мне пришлось вместе со связистами прокладывать

проводные линии, соединяя командный пункт полка с нашими подразделениями,

которым было поручено вести борьбу с возможным десантированием противника.

Связисты действовали осмотрительно и умело, несмотря на рельефные трудности,

болотистую и сильно пересеченную местность.

Уже брезжил рассвет, когда я вернулся на свой наблюдательный пункт, где

властвовали тишина и спокойствие. Лишь Еременко приглушенным голосом спрашивал

в телефонную трубку: «Сосна! Сосна! Я – береза!» На мой вопрос о том, куда

девались Ерусланов, Пожогин, Козлихин с разведчиками, он ответил: «Ушли еще ночью

всей группой». Куда, зачем – он не знал. Командир батареи, как сообщил Еременко,

находится на командном пункте полка. Я зашел туда, чтобы доложить о том, что связь

налажена.

Полковник Григорьев стоял в окружении штабистов. Сам он, слегка сутулясь,

опирался на бруствер, вглядывался в затуманенное предполье. Поворачиваясь то к

одному, то к другому, рассуждал:

– Из сведений, которыми располагаю, могу судить, что противник

предпринимает наступление на нашем участке не случайно. На наших флангах

фашисты натолкнулись [59] на серьезное сопротивление. Им, естественно, захотелось

испытать свои возможности здесь, у Колок. Авось, мол, удастся проникнуть через

болотистую местность, где наша оборона, по их расчету, у нас слабее. Ведь основные

силы 5-й армии брошены на Киевское шоссе, под Луцк и Ровно, и на наш правый фланг,

к Ковелю... Удастся, полагают, рассечь фронт 5-й армии в здешних местах, чтобы выйти

в тыл нашей армии. Это, конечно, мое предположение. Но в нашей беседе командир

195-й дивизии генерал Несмелое высказал, по существу, такое же мнение. Отсюда

вытекают ответные меры. Комдив 195-й наверняка обеспечит устойчивость обороны.

Мы, артиллеристы, обязаны оказать помощь нашим пехотным частям.

Вижу, как ко мне направляется лейтенант Григорьев. Я доложил о выполненной

задаче, а он: «Этим, должен сказать, не ограничивается наше участие в операции. Мы к

тому ж действуем, как саперы!» И по дороге рассказал об инициативе, которую проявил

политрук Ерусланов.

У нас по-прежнему испытывается нехватка средств, чтобы надежно прикрыть

передний край минным полем. Вот и предложил Степан Михайлович: пусть стрелковые

части минируют фланги обороны по дорогам, ну а ржаное поле, что в центре, возьмем

на себя! Устроим врагу фейерверк, чтоб сгорел он в огне! Ведь наш политрук из Тулы

– опытный инженер-оружейник.

О подробностях Григорьев не сказал, а я постеснялся расспрашивать.

* * *

Вставало солнце. Оживал лес. Дороги были озарены нежным светом. Эту

безмятежную картину летнего утра вдруг нарушил тяжелый гул. Шли самолеты.

Девятка пикировщиков закружила карусель над нами.

Такую бомбежку мне довелось испытать впервые. С визгом и завыванием

самолеты кидались вниз. Дрожала земля, окопы трясло и раскачивало, уши словно

заткнуло.

Где-то кричали: «Залпами, с опережением... Пли!» Возле бомбовозов проносились

огненные трассы. Это наши зенитчики из-за реки били из полуавтоматических пушек и

крупнокалиберных пулеметов. И тут один из «юнкерсов» задымил. Сваливаясь на

крыло, он поспешил за лес. Другие самолеты убрались вслед за ним. [60]

На переднем крае ликовали: «Так их, чтоб неповадно было!» Раздалась команда:

«Приготовиться к отражению атаки!» И все вокруг замерло.

Из леса, одновременно слева и справа, выползли танки и танкетки. Сверкая

гусеницами, разворачивались, шли на сближение друг с другом. В голову вырвался

танк, сзади выступами к нему подстраивались танкетки. Так и двигались они, семь

машин, в строгом порядке, словно на смотру.

– Излюбленный прием, пресловутый танковый клин, – проговорил командир

батареи. – Расчет на слабонервных.

Артиллерийские разрывы стеной встали перед нашей обороной. Но не рвались,

скорее, гулко хлопали снаряды, испуская струи ржавой пелены. За дымовой завесой

один за другим рванули взрывы. Это свое первое эхо подало наше минное поле – там,

где два дня назад наш КВ вел свой поединок с вражескими танками и мотопехотой.

Уносило дым, и сквозь поредевшую завесу стало видно, как на поле застыли две

изувеченные танкетки. Но передние машины, а за ними грузовики с пехотой и

мотоциклисты по-прежнему мчались по ржаному полю. Что теперь врага остановит?

Но вдруг впереди танкеток, взметнувшись ввысь огненным столбом, встало

желто-белесое пламя.

– Наш «фейерверк» заработал! – вскрикнул лейтенант Григорьев. – Он как

огневой налет!

Там, на поле, казалось, уже горело все – и сереющие посевы, и сама земля.

Высокие ржаные стебли пылали, и среди них вскакивали конусообразные языки огня.

– Что там происходит? – спросил я у Григорьева.

– Как говорится, продолжение следует в более широком масштабе! – весело

ответил командир батареи. – Степан Михайлович подсказал, а Максунов постарался —

где-то в местечке раздобыл бочку керосина. И вот ее подожгли бикфордовым шнуром.

А на поле разбросаны бутылки с бензином. Все, словом, просто и значительно!

Гитлеровцы между тем метались в суматохе. Задние танкетки, огибая подбитые и

горевшие, устремились было вперед, но их встретило огнем наше передовое охранение.

Оставив на поле еще одну машину, фашисты все-таки приблизились к нашему

переднему краю, но действовали [61] уже неуверенно. Их расстреляли в упор наши

пушки-«сорокапятки».

В горящей ржи, словно звери в ловушке, надрывно ревели моторы. Автомашины с

пехотой кидались из стороны в сторону, но всюду наталкивались на бушующее пламя.

Сквозь огонь и дым до нас доносились отчаянные гортанные вопли. Лес, затуманенный

дымовым покрывалом, молча взирал на эту геенну огненную.

Резко и часто стреляли полковые «сорокапятки», добивая танкетки. А на ржаном

поле все сильнее выл огонь, трещало горевшее зерно. Всепожирающая стихия бушевала

долго и неистово.

* * *

Конечно, мы гордились победой над врагом. Но невольно думалось: как

смириться с мыслью, что после этого успеха мы остались на прежних позициях, не

преследуя разбитого противника? Грешным делом, нам, победителям, даже не

пришлось взглянуть на свои боевые трофеи!..

И вдруг, как снег на голову, весть: мы отходим! Ее мы переживали остро,

болезненно. Нам, командирам, сложность такой ситуации в доступных рамках

становилась понятной. Однако у рядовых бойцов само по себе возникало недоумение: в

чем дело, почему?

В военных училищах тактику отходов мы почти не постигали. Даже

оборонительные бои у нас отрабатывались слабо, в общих чертах. Теперь, на войне, все

это предстояло восполнять в боях, необычных и тяжелых до крайности.

Вместе с тем нельзя не сказать, что занявшее основное звено в нашем военном

воспитании предпочтение наступательному духу, конечно, сыграло свою

положительную роль. Мы, солдаты сорок первого года, не оглядывались назад даже в

кризисных обстоятельствах. Трусы и негодяи, что составили лишь единицы – не в

счет! Пусть скажет, что это не так, тот, кто честно прошел свой тернистый и

доблестный путь по дорогам страданий и побед тогда, летом 1941-го!

Вскоре к нам прибыл начальник артиллерии корпуса полковник Кушнир —

коренастый крепыш с кавалерийской выправкой. Говорили, незадолго до войны он

возглавлял училище артиллерии особой мощности и питает к орудиям тяжелых

калибров особые симпатии. [62]

Теперь, вышагивая перед нами, он медленно выговаривал:

– Не надоело, боевые друзья-товарищи, отдуваться за пехоту? Слыхал о ваших

действиях в тылу противника. Геройски отбивали атаки врага! Похвально, разумеется.

Но если принципиально, с профессиональных позиций? Рискуем ценными кадрами

командиров-артиллеристов!

Снял фуражку, вытер платком крупную бритую голову.

– Мною испрошено разрешение. Пока коммуникации отхода не заняты

стрелковыми соединениями, вам надлежит выдвигаться на дорогу и следовать в район,

где полк в полном комплекте займет боевой порядок для последующих действий.

Кушнир взглянул на наш строй, небрежно козырнул:

– До встречи на огневых позициях, боевые друзья-товарищи!

Едва мы появились в расположении, к нам бросился Козлихин с газетой в руках:

– Не читали, товарищи командиры? Товарищ Сталин обратился к народу и

армии. Вчера, по радио.

– Ну-ка, ну-ка! – загорелся политрук.

Быстро пробежав глазами по строчкам армейской газеты «Боевой поход»,

Ерусланов сказал Козлихину:

– Собирай бойцов! – повернулся к лейтенанту Григорьеву: – Не возражаешь,

комбат?

Итак, товарищи, нападение фашистской Германии на нашу страну продолжается.

Враг рвется вглубь, захватывая и уничтожая города и села, убивает и порабощает наших

людей. Что ж? Как сказал товарищ Сталин, на злодейский замысел фашистских

людоедов наше государство, многомиллионный советский народ ответят Великой

Отечественной войной против германского фашизма.

Политрук заглянул в газету, затем продолжал:

– Среди нас не должно быть места унынию и какой-либо панике, суждениям об

успехах фашистов и наших неудачах, которые мы тут, в действующей армии, иногда

испытываем. Теперь сообщу главное: мы отходим на новый оборонительный рубеж.

Среди бойцов зашелестел шепоток. [63]

– Подчеркиваю, это не отступление, а отход по приказу свыше. Силы наши

неисчислимы. За нашей спиной развертываются миллионы. Они спешат к нам на

помощь, и до их подхода мы должны выстоять перед врагом, каким бы сильным и

наглым он ни был. За наше правое дело будем насмерть бить кровожадных фашистов.

Победа будет за нами! Кто желает высказаться?

Взял слово лейтенант Пожогин. Заволновался, и, как всегда в такие минуты, у

парня на лице заалели веснушки.

– Как могли, воевали за пехоту. Но я – командир огневого взвода. Жду не

дождусь, когда обрушим на головы фашистов наши тяжеловесные снаряды. От них

жарко станет врагам!

4

Четвертого июля, прикрываясь сильными арьергардами, наша 5-я армия начала

отход, вытягиваясь правофланговыми корпусами на дорогу Сарны – Олевск – одну из

основных коммуникаций в здешней округе.

Полили затяжные дожди, и шоссе со старым, изношенным каменным покрытием

стало совсем непригодным. Узкое возвышение дорожной насыпи превратилось в

раскисшее месиво. Единственное облегчение принесло ненастье – над нами, как

прежде, не висели немецкие самолеты.

Наш путь пересекали широкие и полноводные реки Стырь, Горынь, Случь со

множеством затонов и притоков. Вокруг раскинулись Пинские леса и болота. За ними и

дальше на север, за Припятью, гремели ожесточенные бои в Белоруссии, где, как скупо

сообщалось в военных сводках, врагу удалось проникнуть на значительную глубину,

захватить Минск, выйти на подступы к Смоленску. Противник, таким образом, обтекал

правое крыло нашего Юго-Западного фронта, угрожая непосредственно нам,

пробивавшимся сквозь бездорожье на восток.

Долгие пасмурные дни и ночи в багровом зареве. Движемся тяжело, беспрерывно.

Доходят до нас разговоры, как неотступно противник преследует наши арьергардные

части. Он стремится перехватить наш отход, с помощью засланных на маршрут

разведывательно-диверсионных групп внести сумятицу или нанести максимальный

урон в кровавых стычках. В лесных чащобах по обеим [64] сторонам большака то и

дело вспыхивают перестрелки, ухают разрывы гранат. Это наше боковое охранение

сбивает засады фашистских лазутчиков.

Невдалеке от реки Случь движение приостановилось. Вышли вперед, чтобы

узнать причину. У моста копошатся саперы, укрепляя сваи. Видимо, диверсанты

пытались подорвать мост. Но не вышло. А в стороне, на берегу, бугорок свежей могилы.

Вынырнув из-за автомашин, лейтенант Григорьев тихо произносит:

– Рядом, у моста – наше высшее командование!..

Действительно, неподалеку от нас – трое в дождевых плащах. По круглым

кокардам на фуражках видно: генералы. Григорьев говорит:

– Крайний слева. – генерал-майор танковых войск Потапов, командующий

армией. Справа – командир корпуса генерал-майор Лопатин. Они были у нас в полку

вместе с генералом Кирпоносом. Третьего не знаю.

– Что, наш командарм – танкист? – интересуется Пожогин.

– Да, на Халхин-Голе танковой группой командовал.

С генералом Михаилом Ивановичем Потаповым мне еще не раз придется

встретиться на израненных перепутьях сорок первого года. И в послевоенное время

однажды виделся и беседовал с ним. Человек тяжелой и честной судьбы, он всегда

оставался ровным, рассудительным и добрым. По своим мимолетным встречам могу

утверждать, что хладнокровие и невозмутимость не покидали нашего командующего

даже тогда, когда вокруг, казалось, все горело и рушилось.

Пожалуй, нетрудно представить, о чем думал он, наш командарм, теперь, когда

армия покидала район боевых действий, отходя на новый оборонительный рубеж.

Огромное бремя ответственности нес на своих плечах генерал, одетый в простой

дождевик. Земляк и боевой товарищ Георгия Константиновича Жукова, полковник

Потапов на Халхин-Голе командовал Южной группой. Взаимодействуя с другими

нашими и монгольскими частями, группа замкнула кольцо окружения, и японская

армия капитулировала.

Комкор Жуков, командующий всей армейской группой войск, сказал полковнику

Потапову: «Принудил к сдаче противника, езжай на переговоры. Чтоб представительнее

выглядеть перед японскими генералами, нарком [65] Ворошилов присвоил тебе звание

комбрига. Действуй, Михаил Иванович!»

А в госпитале умирала жена. Рядом был сын Юрка, такой забавный и пытливый