Текст книги "Уходила юность в 41-й"

Автор книги: Н. Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

прощальной речи, бросил горячо, хоть, может, и грубовато: «Только чистоплюи так

могут судить! Это же святой поступок во всем своем благородстве!»

Мне вдруг вспомнились стихи, которые Василий еще в училище читал: «Врага

победить – боевая заслуга, но друга спасти – это высшая честь!» Теперь эти строки

обрели конкретный смысл.

Шагаю рядом с Галей и вижу, как она подавлена. Девушка окончательно

привязалась к нашей батарее. После гибели Василия стремится быть среди нас. Общее

горе, наверное, сблизило нас. Видел однажды на привале, как, перевязав раненого,

складывала она в свою санитарную сумку бинты и флакончики. Вдруг достала какую-то

книжицу и припала лицом к раскрытым страничкам. Я подошел и увидел уголок

знакомой фотографии.

Переборов смятение, она выдавливает слово за словом:

– Казнюсь... Себя ненавижу... Думаю, все из-за меня!

Успокаиваю, как могу, а она свое: [96]

– Такие, как Василий, может, раз в жизни встречаются. Отважный и вместе с тем

застенчивый, словно девчонка! Нет, никогда себе не прощу. Никогда не забуду!..

Разговор прервала команда:

– Командиров батарей со взводами управления в голову колонны!

Светало, когда вместе с полковником Григорьевым мы выехали на

рекогносцировку.

* * *

Лоев – это небольшой белорусский городок, разбросанный по прибрежному

крутояру. Сейчас нас и город разделяет Днепр – широкий, светящийся утренней

синевой. Могучая река в величавом спокойствии несет свои воды. А совсем недавно, на

переправе через Днепр близ поселка Неданчичи, что стоит на железной дороге Овруч

– Чернигов, река была неспокойна, волны, пенясь, набегали друг на друга, вода

бурлила от разрывов бомб. Косяки черных самолетов висели над нашими головами.

Железнодорожный мост, по которому наши части переправлялись, фашисты не трогали,

рассчитывая, что он пригодится им самим.

– Тут, пожалуй, и расположим наблюдательный пункт, – сказал Козлихин,

показывая на небольшую высотку, поросшую редким сосняком.

Не знал я тогда, что эти места не раз станут ареной ожесточенных сражений.

Осенью 1942-го мы, партизаны, придем сюда под командой Ковпака и Сабурова и,

овладев в короткой схватке Лоевом, неподалеку отсюда, в рыбацкой деревушке

Каменке, будем переправляться через Днепр, чтобы продолжать свой дерзкий рейд в

Полесье. Вновь здешние окрестности огласятся стрельбой и взрывами. А еще год

спустя на это побережье выйдут части Первого Белорусского фронта и на нашей

высотке разместится командный пункт Рокоссовского.

В бинокли видим: на улицах Лоева – ни души. АН нет! Вот солдаты в кургузых

мундирах с автоматами на изготовку ведут старого человека. Он в белой, наверное,

исподней одежде. Бьют беднягу, и он спотыкается, падает, беспомощно разбрасывая

руки. Фашисты орут, гогочут.

– Вот бы пальнуть! – кипятится Иван Донец. – В самый раз! [97]

– У вас, в Семаках, верно, кажут, что поперед батьки... – отзывается Козлихин.

– Ты, разведчик, в стереотрубу зорче гляди!

В полдень, очевидно, полагаясь на безнаказанность, фашисты вздумали наводить

через Днепр переправу. У реки сгрудились автомашины, громоздкие понтоны, солдаты.

Я позвонил в дивизион.

– Сам, браток, дывлюсь и чую, что паленым пахнет, – заговорил Бабенко и, как

всегда, без «шифра» добавил в открытую: – Спытал полковника. Велено быть

наготовке и ждать. Розумиешь?

Вражескую переправу дивизион сорвал, разметал огнем. Как только фашисты

спустили на воду штурмовые мостики и крикливой ордой бросились по ним, сильный

огневой шквал накрыл скопище на берегу, оборвал цепочку мостиков, и поплыли они

вниз по течению.

Вскоре над нашими боевыми порядками появился самолет-разведчик. Снижаясь

до верхушек деревьев и снова взмывая, «костыль» выискивал расположение наших

батарей. Но тщетно – они надежно укрылись в лесной чащобе.

Под вечер наше охранение задержало группу незнакомых бойцов во главе с

лейтенантом. Усталые донельзя, они еле держались на ногах. На каждом – повязки,

грязные, заношенные, в пятнах засохшей крови. Командир взвода Козлихин бросился к

ним:

– Откуда вы такие?

– Оттуда, где ты не был, – сострил один из них, поправляя бинт на шее.

– Извините, товарищи раненые. Но если всерьез. Спрашиваю по долгу службы.

– Ну, коль ты такой серьезный, то мы из 21-й армии. Из-под самого Гомеля

третьи сутки топаем. Там такое пекло! Нас германец чуть на тот свет долечиваться не

отправил. Госпиталь начисто расформировал!

– Помолчи, Семченко! – оборвал разговорчивого бойца лейтенант. Он

перебинтовывал ногу, обутую в... лапоть. – Где мы, старший сержант? Далеко ли до

ближайшего госпиталя?

Услыхав объяснение Козлихина, боец с бинтом на шее удивленно присвистнул:

– От так пример! Идем в тыл, а, выходит, на другой фронт попали!

Лейтенант коротко рассказал, как к госпиталю, где [98] они находились,

неожиданно прорвались фашистские танки. Было, конечно, не до эвакуации. Кто мог,

пошел на восток, но там натолкнулись на вражескую мотопехоту. Повернули сюда, на

юг. Фашисты преследуют по пятам.

– А у вас тут даже надежных заслонов не встретили, – с горькой усмешкой

заметил он.

Было над чем задуматься, но когда я доложил об этом разговоре командиру

дивизиона Бабенко, тот, к моему удивлению, ответил:

– Не паникуй, комбат. Начальству видней, шо робыть!

Ночью тревога не улеглась. За Днепром, в Лоеве, непрестанно взлетали ракеты,

часто постреливали. А слева полыхали далекие зарницы, слышалось отдаленное

расстоянием тяжелое громыхание. Значит, думалось, живет наш Киев, нерушимо стоит

и борется!

Утром старший на батарее Нетреба по телефону сообщил, что одному из

тракторов срочно требуется ремонт. Я распорядился, чтобы старший сержант

Дегтяренко немедленно отправлялся в Репки – местечко, где расположились

корпусные тылы. Это километрах в двадцати.

Противник вроде не проявлял активности. Лишь надоедливый «костыль» кружил

над лесом. Но в полдень ошарашило нас неожиданной новостью. Возвратился

командир взвода Дегтяренко. Взбудораженный и растерянный, он поспешил доложить:

в Репках – немцы, на танкетках и мотоциклах!

Позвонил в дивизион, и Бабенко подтвердил:

– Это точно. Он не врет с перепуга. Еще не такое узнаешь!

К ночи снялись со своих позиций и отправились по дорогам, которыми шли сюда

два дня назад. Рядом плескались днепровские волны. Было прохладно. Истек август, и

осень заявляла о своем приходе.

На рассвете прибыли в Любечь – районный городок, чистенький и уютный. Он

сразу ожил. Любопытные жители собирались у палисадов и охотно завязывали

разговоры с нами.

Миловидная молодая женщина завела речь на певучем украинском:

– Хлопцы, ридненьки, що це таке? Чи то вы наступаете, чи отступаете? Хиба так

войне треба? А, мабуть, [99] нимцам нас оставляете? Так прямо скажить! А мы-то на

берегу так старались! С окопами тими! Бачьте, мозоли яки!

Старик, высунувшись в окошко, закричал:

– Не срамись, Марино! Што ты товарищам кажешь? Они в подчинении и

войсковую службу несут. Нимцев злякалась! Чорта лысого они в Любечи встретят. Иль

забыла, чортова баба?

– Вот тебе, молодуха, и вся инструкция! – поддакнул деду наш политрук.

С политруком мы пошли к околице, где размещался командный пункт полка.

Встретились со своими товарищами-командирами. Лица у них пепельно-серые, взгляды

взволнованные. И командир полка выглядел утомленным, чрезмерно сосредоточенным.

Посмотрел на собравшихся, заговорил:

– Даже судя по отрывочным данным, за последние дни обстановка резко

осложнилась. Дивизионы, в частности второй и третий, действуют, по существу,

самостоятельно. Но боевые порядки стрелковых дивизий не всегда выдерживают свою

устойчивость. Нарушается связь, затрудняется снабжение. Полковник Кушнир, видимо,

подробно ознакомит с нынешней обстановкой. Главное сейчас – повышать

организованность, действовать осмотрительно, особенно, если придется действовать в

подвижной обороне. В непосредственном соприкосновении с противником важно

сберечь материальную часть. Вообще готовить самих себя и личный состав к любым,

самым серьезным неожиданностям.

Что-то, чувствовалось, наш командир недоговаривал. Или, может, только

казалось? Тем временем распахнулась дверь и вошел начальник артиллерии полковник

Кушнир. Он, молодцевато расправив грудь, подошел к столу, поздоровался, сказал

задорно:

– Садитесь, друзья боевые! Запоздал, как видите. Пришлось через реку Остер

перебираться вброд. Сожгли мост подлецы-диверсанты. И исходит отсюда вся ситуация,

которая невыгодно складывается перед нашим корпусом, на правом фланге 5-й армии и,

следовательно, Юго-Западного фронта вообще.

Легким движением Кушнир сбросил с плеч шинель и предстал перед нами в

новенькой гимнастерке с орденом Красного Знамени на широкой груди.

– Какая сложилась, боевые друзья, обстановка? [100]

Враг обрушился с северной стороны на Чернигов, который стойко удерживается

15-м корпусом. Естественно, фашисты нащупывают слабые места и проникают через

боевые порядки наших дивизий. Задача у всех одна – стоять насмерть перед

противником! Он сюда пожаловал, сняв из-под Смоленска свои части и ослабив

наступление на Москву. Эти вражеские силы надо перемолоть и, таким образом, не

допустить их прорыва, сдержать нажим фашистов на главном направлении – к столице

нашего государства!

Полковник Кушнир, заметно волнуясь, вытер лицо платком.

– Секрета, думаю, не составляет и такая дополнительная сложность. Сильный

враг появился не только на севере. Во время отхода за Днепр фашисты танковым

ударом пробили брешь в нашей обороне южнее, у села Окуниново, и теперь

распространяются по левобережью, угрожая левому флангу армии. Эту опасность надо

понять со всей серьезностью как нам, командирам, так и каждому бойцу!

Теперь перейдем к конкретным делам. Как в полку с боеприпасами, горючим?

Сейчас всюду с ними неважно. Значит, надо их изыскивать на месте. Обследовать

склады, базы, железнодорожные станции и речные пристани. Вон в 368-м артполку как

развернулся капитан Цындрин! Словом, первое: искать и накапливать боезапас. Он

очень понадобится, если фашисты полезут на нас, как шакалы. Второе: улучшить

управление своими огневыми подразделениями, маневрировать батареями так, чтобы

не они оказывались под ударами противника, а наоборот.

Обстановка, прямо скажу, из трудных. Но надо сплотить в единое ядро

коммунистов и комсомольцев, чтобы выше держался боевой дух у всех бойцов и

командиров. Время дорого, и вас не задерживаю дольше. По местам!

Недавнее, довлеющее и гнетущее развеялось. И все-таки оставалось что-то

недопонятое и смутное. За Днепром держались и нередко навязывали свою волю врагу,

а когда отошли за такую мощную водную преграду, и на первых порах вроде бы удачно

сложилось у нас с обороной, – вдруг обстановка осложнилась. Что же произошло?

Немало минет времени, пока это все прояснится... [101]

2

5-я армия, возрожденная и умножившая славные традиции своей

предшественницы, доблестно сражалась, громя фашистские полчища под Москвой и на

Смоленщине, освобождая Белоруссию и Литву, высоко пронесла свои боевые знамена

по Восточной Пруссии и по Маньчжурии.

Несмотря на разницу служебных положений, мне, признаться, очень хотелось

встретиться с бывшим своим командующим, и такой случай скоро представился.

Одновременно с генералом Потаповым я лечился в окружном военном госпитале.

Больничная обстановка, известно, сближает людей, сглаживая уровень их служебных

взаимоотношений.

Госпитальные больные любили отдыхать в тенистом парке, где росли старые

липы, клены, березы... Однажды я выбрал удобный момент и подошел к развесистому

дубу, под которым на диване отдыхал генерал. Он был в госпитальной пижаме, с книгой

в руках.

Представившись, я коротко рассказал ему о себе. Вспомнил, конечно, о сорок

первом. Михаил Иванович оживился, широко и приветливо улыбнулся: «Ну коли так —

присаживайся!» Я мельком взглянул на книжку, отложенную в сторону, прочитал

название: «Г. Гудериан. Воспоминания солдата». Генерал Потапов, перехватив мой

взгляд, усмехнулся:

– Занятная книжица. – Мгновенно погасил улыбку: – Выходит, что они – это

не они! Зачинщик фашистской танковой стратегии во всех грехах обвиняет своего

«обожаемого фюрера». Отмывает с генеральского мундира пятна недавних поражений.

Облачился во фрак завзятого политикана и угождает своим новым хозяевам. Льет масло

в огонь реваншизма, изо всех сил подпевает Аденауэру и заокеанским претендентам на

мировое господство. «Советская военная угроза» – заезженный донельзя конек, но

империалисты вновь и вновь его зауздывают, чтобы тащил возок «холодной войны».

Вот и Гудериан силится доказать, что они, фашисты, вовсе не нападали на нашу страну,

а лишь нанесли «упреждающий удар». Вели, мол, против Советов некую превентивную

войну.

Михаил Иванович на некоторое время умолк, возможно, собираясь с мыслями.

[102]

– Но нам ли не помнить тот «упреждающий удар» Гудерианов, Клейстов и

других гитлеровских громил? Канун и начало войны стали для нас одновременно и

жестоким уроком и строгим экзаменом. Один бескомпромиссный вопрос стоял: на что

способен каждый из нас, будь то большой или малый командир или просто боец?

До последней предвоенной минуты давило мучительное предчувствие: будет

война! Гасилось оно против своей воли. Вокруг твердили: бдительность и еще раз

бдительность!

Да, приходилось думать об одном, а поступать по-другому. В то же время ясно и

неотвратимо сознавали, что война – на пороге и, стало быть, воинский долг, как всегда,

превыше всего!

* * *

...Упали первые бомбы на Луцк, где дислоцировался штаб 5-й армии. Командарм

бросился к телефонам. Звонил в одно соединение, в другое. Молчание, как пытка! Мозг

сверлило: промедление смерти подобно! Как подтверждение – звонок пограничников:

«Западный Буг в огне. На отдельных участках фашистским танкам удалось форсировать

реку. Они беспрепятственно движутся на Владимир-Волынский!»

Вдруг вспомнился Москаленко, с которым встречался накануне поздним вечером.

У этого молодого генерала под командой артиллерийская противотанковая бригада. Она

сейчас, как никогда, кстати!

Взялся за трубку. Москаленко был в городе, на квартире. Он ответил: «Бригада в

резерве Главного командования и в чрезвычайных обстоятельствах должна следовать на

Львов». Командарм Потапов мгновенно принимает решение, идя на большой риск:

«Бригаде выступить на Владимир-Волынский и отбить атаки противника. Приказываю!

Ответственность – на мне!»

Собственно, неведомо, как бы все было, если бы противотанковая бригада,

повинуясь плану, двинулась на юг, вдоль фронта и наверняка оказалась бы в бешеном

потоке вражеских бронетанковых полчищ, хлынувших к Ровно и Дубно. Оставшись же

в 5-й армии, она превратилась в непробиваемый щит на танкоопасных направлениях,

одним из устойчивых центров борьбы с сильным врагом. [103]

Выяснилось, что против наших пяти дивизий штата мирного времени брошено 13

–14 вражеских дивизий, объединенных в 6-ю полевую армию. Да, ту самую, что

позже, сея смерть, огненной колесницей прокатится через всю Украину и донские степи

и найдет свой конец у стен Сталинграда.

Основные силы 5-й армии сразу оказались в ожесточенных сражениях: у Ковеля,

под Владимир-Волынским... Но особенно жаркие и неравные бои шли южнее, на стыке

5-й и 6-й армий, куда противник устремил свой главный удар. Замысел врага раскрылся

полностью: он рвался на шоссе Луцк – Житомир, чтобы быстрее овладеть Киевом и

мостовыми переправами через Днепр.

Лавина фашистских танков и мотопехоты почти беспрепятственно двигалась на

Дубно и Ровно, оттесняя левого соседа, 6-ю армию, на юг. Чем и как остановить

фашистскую орду? Командование Юго-Западным фронтом приказало генералу

Потапову объединить усилия своих войск и совместно с соединениями второго

фронтового эшелона нанести по противнику фланговый удар.

Собственных сил и средств у армии явно не хватало. Тем временем 9-й и 19-й

механизированные, 31-й стрелковый корпуса, что составляли фронтовой резерв, еще

находились на пути в приграничье, с трудом одолевая топкие дороги Волыни.

Припомнилось Михаилу Ивановичу, как было на Халхин-Голе, где он командовал

Южной группой войск. Когда назревал решающий бой, задержалась танковая бригада

полковника Повелкина. Несмотря на это, Южная группа разгромила самураев. Но то —

Халхин-Гол. Тут, понятно, иные мерки, другой масштаб и, главное, – пока противник

навязывает свою инициативу, а не наоборот.

Долгой показалась командарму та июньская ночь...

Но уже на другое утро обрадовал генерал Рокоссовский: «9-й корпус – на

подходе!» Как это ему удалось? Умница, энергичный комкор! Оказывается, «одолжил»

во фронтовом автобате двести грузовиков, на которых мотострелковые части прибыли

на место одновременно с танками. Вскоре подтянулся 19-й мехкорпус. И с ходу – в

бой!

Завязалось на целую неделю крупное и ожесточенное танковое сражение, на

которое, как помнится, немалые [104] надежды возлагал наш политрук Ерусланов. Я

сказал об этом генералу.

– И хоть оно не достигло коренных результатов, – ответил он, – зато

значительно обескровило и задержало движение врага. Его танки и машины с

мотопехотой не катились по ровному и гладкому асфальту. Они, испытывая наши

непрекращающиеся контратаки, буквально продирались через горы Кременецкого

кряжа, лесные чащобы и болота... Затем поступил приказ на наш отход, в котором

решалась серьезная и ответственная задача – при отводе войск в старые укрепрайоны

ни в коем случае не допустить, чтобы враг опередил нас. Строго приказывалось к

девятому июля занять: 5-й армии – Коростеньский, а 6-й армии – Новоград-

Волынский укрепрайоны.

Командарм снова замолчал, видимо, сильно волнуясь. Откинулся на спинку

дивана, подперев голову рукой. Я ни о чем не спрашивал, ждал, когда он продолжит.

– Расположился наш командный пункт где-то близ Емильчино. Устали

дьявольски, но об отдыхе никто не помышлял. Связывались с частями и соединениями,

выясняя обстановку, во все концы направлялись делегаты связи. И вдруг – гонец из 19-

го мехкорпуса. В донесении, казалось, каждое слово выдает тревогу генерала Фекленко:

«Танки противника у Новоград-Волынского. Свое новое начальство – командование 6-

й армии – ищу вторые сутки и безрезультатно. Имею тридцать танков. Как быть?» Кто-

то из наших штабников заметил: «Этот корпус передан в подчинение генералу

Музыченко. Новоград-Волынский южнее разгранлинии, не в нашей полосе». Даже

генерал Писаревский, наш начальник штаба, засомневался, показывая на карту: «В

самом деле, разгранлиния проходит через станцию Рахальскую на Сербо-Слободку и

далее на запад, что в двадцати километрах севернее Новоград-Волынского. Может,

запросим штаб фронта?»

Пришлось резко прервать разговоры. «Враг у нас, говорю, один. Какая разница, в

какой он полосе?..» Под руками оказался боевой командир полковник Бланк с

остатками своей 87-й стрелковой дивизии, которые он вывел из окружения. Две с

половиной тысячи молодцов, закаленных в горячих схватках! «Садитесь, пишите!» —

сказал кому-то из своих штабных. Продиктовал примерно [105] такое: «Командиру 19-

го мехкорпуса генералу Фекленко. Придаю во взаимодействие и на ваше усиление

ударный отряд под командованием полковника Бланка численностью 2500 бойцов и

командиров. Приказываю всеми наличными силами отбить атаки врага!» Вместе с

членом Военсовета Никишевым и начальником штаба армии генералом Писаревским

подписал боевой приказ{1}.

«Эти герои в жестоких двухдневных схватках, – продолжал Михаил Иванович,

– удерживали Новоград-Волынский и даже вырвались на шоссе, ведущее в Житомир и

в Киев».

Противник, перегруппировавшись и обойдя город с южной стороны, прорвался на

местечко Гульск. Однако за это время мы сумели подтянуть на исходные рубежи

главные силы армии, и утром десятого июля она нанесла решительный контрудар,

оттеснив врага за Киевское шоссе на 30-километровом фронте. С тех пор и надолго

гитлеровцам стало не до Киева!

Этим и начался новый этап упорной борьбы наших войск, который в

Коростеньском укрепрайоне длился сорок дней и ночей и в разное время привлек к себе

около шести армейских корпусов отборных гитлеровских войск.

– И вот, извольте, признание врага в своем бессилии! – Генерал взялся за

книжку, открыл заложенную страницу, начал читать: – «Предложение ОКХ от 18

августа о развитии операций в направлении на Москву не соответствует моим планам.

Приказываю: 1. Важнейшей целью до наступления зимы считать не захват Москвы, а

захват Крыма, индустриального и угольного района Донбасса» и так далее. Дальше:

«2. ...немедленно предпринять операцию, которая должна быть осуществлена

смежными флангами групп армий «Юг» и «Центр». Целью этой операции должно

явиться не простое вытеснение 5-й армии русских за линию Днепра только силами

нашей 6-й армии, а полное уничтожение противника до того, как он достигнет линии р.

Десна, Конотоп, р. Сула. 3. Группа армий «Центр» должна, не считаясь с дальнейшими

планами, выделить для осуществления указанной [106] операции столько сил, сколько

потребуется для уничтожения 5-й армии русских, оставляя себе небольшие силы,

необходимые для отражения атак противника на центральном участке фронта». Это —

директива Гитлера от 21 августа 1941 года. У него, – усмехнулся Потапов, – наша 5-я

армия со своей сорокадневной активной обороной в Коростеньском укрепрайоне стала,

как некое бельмо в глазу, и он решил с нею расправиться прежде, чем осуществить свои

первоначальные планы восточной кампании. Ну, а нам оставалось, что называется,

принять огонь на себя!..

Этот замысел гитлеровцев был своевременно разгадан, и 19 августа Ставка дала

указание на отвод 5-й армии и 27-го стрелкового корпуса из Коростеньского

укрепрайона на восточный берег Днепра. Для фашистов это оказалось неожиданным и,

спохватившись, они навалились всеми силами на отходившие войска. С запада по всему

фронту наш плацдарм атаковала 6-я немецкая армия, с севера угрожали ударные силы

группы «Центр» – 2-я полевая армия и 2-я танковая группа Гудериана.

Отбиваясь от неотступно наседавшего врага, войска 5-й армии сумели за четыре

перехода, следуя перекатами от рубежа к рубежу, достичь переправы на реке Припяти, а

затем – на Днепре.

Но хуже получилось с отходом 27-го корпуса. Может, не следует сгущать вину

конкретных лиц. Главная причина неудачи, видимо, была в общей обстановке, в

соотношении сил. За два месяца войны и особенно при обороне Коростеньского

укрепрайона наши войска понесли тяжелые потери. Причем они, в сущности, не

пополнялись подкреплениями. Где это видано – в стрелковых дивизиях всего по

тысяче штыков! Но именно такими они уходили из-под Коростеня. Никак не лучше

было и в 27-м корпусе. И вдруг при отходе на переправу у Окунинова его буквально

таранят четыре полноценные вражеские дивизии, среди которых одна – танковая.

Так тогда нередко случалось: каждый боец сражался за десятерых своих павших

товарищей. Но даже в осознании временных неудач они видели свою силу, которая

укрепляла волю и веру в победу!

Михаил Иванович, видимо, заметил мое нетерпеливое движение, спросил: «Что-

то вспомнилось?» Я рассказал, как через полгода после тех сентябрьских событий [107]

в своих скитаниях по днепровскому правобережью оказался у Окуниновской

переправы. Моста не было. На обоих берегах обрывались дорожные насыпи. Рядом с

переправой – огромное кладбище, бесконечные ряды могил с крестами и

фашистскими касками на них.

– Да, гитлеровцам тот скачок через Днепр, разумеется, дался дорогой ценой. Бои

там шли страшные. Но и нам он, понятно, обошелся не дешевле.

Теперь Потапов сам задавал вопрос за вопросом: что было с нашей частью? Как

сложилась моя судьба в те тревожные дни? Сбивчиво, переходя от эпизода к эпизоду,

рассказал я о своих товарищах, о себе. Слушал генерал внимательно, затем сказал

глухо, в раздумье:

– Словом, довелось вынести всякое. И солдатам, и генералам. Но не сломались

они, выдержали, устояли. Кажется, перед такой пропастью!.. – И произнес с

сарказмом: – Вот каким оказался он, тот «упреждающий удар», о чем пишет сей

сочинитель! Но и поныне там, за рубежом, выдумывают вздорные небылицы о какой-то

нашей угрозе, чтобы спрятать свое звериное рыло разбойников с большой дороги!

Только теперь времена не те! Народы не обмануть. Они помнят, что было в сорок

первом, и знают, чем кончилось в сорок пятом!..

Пристально глянув на меня, Михаил Иванович вдруг спросил:

– Чувствую, говорок знакомый. Откуда сам будешь? О, с Рязанщины! Как писал

Есенин, сердцу милый край! Значит, не только однополчане, но и почти соседи.

Завершая нашу беседу и собираясь уходить, Михаил Иванович сказал:

– Вот и исповедались один другому бывший командующий и бывший его

подчиненный. Фронтовое братство – святое чувство, на него не распространяется

никакая субординация!

Он встал, высокий, по-юношески стройный. Мы крепко пожали друг другу руки.

Больше встречать Михаила Ивановича мне не довелось. Вскоре он убыл на новое

место своей службы – в Одесский военный округ на должность первого заместителя

командующего войсками, получил звание генерал-полковника. Потом в газетах

появился некролог со скорбными строками: ушел Михаил Иванович Потапов из жизни

в неполные шестьдесят три... [108]

3

Нить моей памяти вновь в сорок первом, на днепровском левобережье.

В полдень к Любечи приблизилась на велосипедах вражеская разведка. Наше

сторожевое охранение заметило ее и обстреляло. Гитлеровцы поспешно скрылись в

лесу.

Затем на северо-востоке разгорелся сильный бой. Из дивизиона поступило было

приказание развернуть артиллерийские системы в этом направлении и быть готовыми к

открытию огня. Но шло время, и наши батареи бездействовали. В чем же дело?

– Там, на линии селений Красковское – Должик, переплелись боевые порядки,

– пояснил командир дивизиона.—Наши и фашисты непрерывно контратакуют друг

друга, позиции переходят из рук в руки. Доходит до рукопашной. Куда же стрелять?

Судя по орудийному грохоту, дивизионная и полковая артиллерия ведет огонь

прямой наводкой. Нам было невдомек, что именно в то время высшее командование

запретило вывод крупнокалиберных, маломаневренных орудий на передний край. Не

только потому, что дорогостоящая материальная часть составляла большую ценность. В

условиях поспешных, зачастую рискованных передвижений громоздкие орудия нелегко

было выгодно применить.

Однако война не считалась с таким требованием. Хоть командование стремилось

вывести нас из-под ударов врага, наш артиллерийский полк не раз оказывался на острие

прорывов, в самой гуще событий.

Из Любечи выступили вечером. Колонна вытянулась по узкой окраинной улочке, и

тягачи с орудиями выглядели громадинами среди крохотных домишек. Опять у

палисадов стояли жители, провожая нас опечаленно-тревожными взглядами. Их,

жителей, как видно, осталось совсем немного. Одни накануне ушли с толпами

беженцев, другие, забрав кое-какой скарб и уведя скотину, укрылись в окрестных лесах.

Политрук Ерусланов, заметив разговорчивую молодицу, пошутил: «На прощание,

красавица, может, к столу пригласишь?» Она скупо улыбнулась: «Позову вместе с

мужем. Як здоровеньки оба вернетесь!» [109]

Мимо прошел старик, ее отец или свекор. Придерживая винтовку, строго

проронил:

– Держись, дочка. Не задерживайся!

– Будь спокоен, тато, – бойко ответила она. – Все зроблю!

Уже стемнело, когда полк двинулся по проселочной дороге с километровыми

интервалами между дивизионами и скоро вышел в степь. Перед нами простиралось

огненное море горящих хлебов. Они перезрели, зерно наполовину осыпалось.

Жутко видеть, как полыхает хлебное поле! Теперь, в ночи, оно казалось куда

страшнее, чем было тогда, за Стырью, когда Ерусланов и Пожогин подожгли хлеб,

чтобы преградить дорогу вражеским танкам. Сейчас над огромным пространством

полыхающей пшеницы клубился черный дым и горячий пепел. Над пожарищем стаями

из края в край носилось встревоженное воронье.

– Светопреставление! – глухо проронил Козлихин.

– Народное бедствие, – отозвался политрук Ерусланов. – Но еще более

страшный огонь горит в сердцах наших людей. В нем сгинет враг!

– Смотрите, и местечко горит! – вскричал Еременко. – Не иначе, как та

Маринка действует. Я ей ведра с керосином к ферме подносил.

Мы одновременно оглянулись и увидели, как над Любечью стелется большое

багровое зарево. Теперь все вокруг горело, стреляло, ухало. Среди нас вдруг появился

капитан Цындрин.

– Здорово, соратники! – загремел его знакомый голос. – Мое артиллерийское

войско впереди, а я с хлопцами рыскаю в поисках своих военных трофеев. Проезжал

мимо, дай, думаю, загляну к однополчанам. По Берлину еще не стреляли? Значит, быть

тому, коль снаряды держите в запасе на сей случай. А наш полк едва вырвался из

Ковпыты. Окружили, сволочи, нас вместе с пехотой. Сейчас, может, враг уже у

переправы. Видно, вместе Десну форсировать будем... Эх, братцы! Там, под Ковпытой,

дюже тяжело нашей пехоте. Она едва сдерживает фашистов, истекает кровью. Ведь под

Коростенем стрелковые части поредели наполовину. Знаю, что артполк 193-й дивизии,

отходя через город, нос к носу столкнулся с фашистами. Ну и полег в рукопашной...

Цындрин замолчал, а мне тем временем подумалось: «А где же она, та Ковпыта?

Что-то не встречалась она [110] на нашем маршруте». И вдруг вспомнил карту: Ковпыта

– большое селение справа от нас...

– Духом, понятно, падать не будем, – сказал капитан сурово и твердо. – Не

время! И там, и тут фашистов набили предостаточно. У них на чужой земле тают силы,

у нас – наоборот! Уверен, что за нашей спиной развертываются мощные резервы.

Настанет день – ударим по змеиному гнезду фашистов. Если не мы, то наши

товарищи!

Направляясь к своей машине, что стояла на обочине, он взял меня за локоть:

– Ну, как на батарее, юноша? Сейчас всем трудно. А вообще, держись, браток, до

последнего. Так вам, молоденьким, выпало. Ну, бывай!

Попрощаться не успели: впереди справа вспыхнули ракеты. Из недалеких

кустарников трассирующими очередями ударили пулеметы.

Старший лейтенант Бабенко в шинели нараспашку, потрясая карабином, кричал:

– Без паники! Взводам управления вперед, отбить противника! Огневикам – в

подвижную круговую оборону! И – форсированным маршем по маршруту!

Но тут к нему с ручным пулеметом в руках подбежал Цындрин.

– Я со своими ребятами прикрою, а ты, Бабенко, веди дивизион на всех

скоростях к переправе! Думаю, перед нами обычная засада. Управлюсь! Машину мою

возьми – пригодится. Что ж, друг, желаю здравствовать!

– Спасибо тебе, дорогой!

Капитан и его бойцы словно растворились в предутренней мгле.

Исподволь серело небо. Стало видно, что его заволокло тяжелыми тучами. Вскоре

хлынул дождь. Но как и прежде, взлетали ракеты, и тогда со стороны противника