Текст книги "Уходила юность в 41-й"

Автор книги: Н. Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Я задумался о своей судьбе. В военное училище после болезни вряд ли удастся

попасть. Ребята рассказывали о придирчивых врачах. «Если так, – думал я, – пойду в

педагогический. Да и Груня будет рядом».

Тем временем близились выпускные экзамены и наш прощальный, выпускной

вечер. У меня, секретаря школьной комсомольской организации, хлопот возросло вдвое.

Драмкружок возглавлял мой закадычный друг Саша Зоткин. В последний раз он

вздумал удивить всех концертом художественной самодеятельности. Гвоздем

программы была сцена из «Любови Яровой». Одну из главных ролей в спектакле

исполнял Ванюшка Колчин. Однако, как заявил Сашка, в такой решающий момент

Ваньку никак не дозовешься на репетицию. Сидит чего-то, насупившись, в общежитии,

что дуб перед ненастьем. Задумчивый, молчаливый. Словом, Саше надо помочь.

Мы пошли к Колчину. Спрашиваю:

– Вань, что случилось?

В ответ – ни слова. Видно, нужен иной подход. Присел, положил руку на плечо:

ну в чем, мол, дело?

– К чему, и разве поможет оно, сочувствие? – тихо сказал Колчин. – На,

читай...

Письмо. Беглый почерк. Я прочел с волнением: «Крепись, мой хлопчик! Отец

твой и наш друг погиб как герой в небе над Гвадалахарой. Запомни навсегда это!»

Гвадалахара... Значит, отец Ивана погиб там, в Испании, в последних боях.

На выпускном вечере наш спектакль, конечно, состоялся. Правда, без Колчина.

Вечер затянулся. Мы разошлись [35] на рассвете. Я проспал до обеда. Разбудил меня

громкий женский крик. Это кричала соседка, мать Паши Неретина.

– Шура, голубушка, – обращалась она к матери, плача, – горе, горе-то какое!

Паша, Пашка наш! Ох, сердечко мое!..

И повалилась наземь.

Из рук соседки мать взяла бумажный листок. Так мы узнали, что красноармеец

Павел Неретин геройски погиб, выполняя служебный долг. Где и как – неизвестно.

Вскоре еще одно событие взбудоражило округу. Маша, жена Павла, прибежала из

конторы, где она работала, домой. Она принесла газету. Там на видном месте был

опубликован указ о многочисленных награждениях. Знакомое имя отыскалось сразу.

Красноармеец Павел Неретин награждался орденом Красного Знамени. Плача и смеясь,

Мария твердила одно:

– Неправда! Тогда кто-то напутал. Жив, жив мой Пашка!

Жильцы душевно поздравили соседей, и боль вроде улеглась. Однако о Павле

больше ничего не было известно. А вскоре мы узнали о боях на далекой, никому до сих

пор неведомой реке Халхин-Гол...

* * *

Неожиданно вызвали в райком комсомола. Там, оживленно беседуя, дожидались

приема мои школьные товарищи. Когда подошла моя очередь, Иван Доронин, секретарь

райкома, спросил:

– Слушай, выпускник тридцать девятого года, куда свои стопы направишь

дальше? Гм, в педагогический? Детишек учить уму-разуму? Что ж, пожалуй, дельно.

Наш активист, вожак школьной комсомолии! А ты не интересовался, зачем сюда твои

одноклассники пожаловали?

Он порылся в стопке бумаг, достал одну из них.

– Вот заявление Ивана Колчина о поступлении в военное летное училище. Уже

месяц, как оно в райкоме. Подано, как только узнал Ваня о гибели отца, славного

сокола!

Доронин вышел из-за стола, присел на диванчик рядом со мной, спросил

вполголоса:

– Ты что, разве не в курсе, что в мире творится, что вокруг нас происходит? [36]

Я забормотал о своем нездоровье и строгих комиссиях, о том, что тоже подал бы

заявление в военное училище, но нет уверенности, что пройду по здоровью.

– Боюсь, скоро нашим здоровьем будут заниматься военные госпитали. Надеюсь,

понятно?

Секретарь заметно волновался. Прошел к столу, положил на стекло две бумаги.

– Вот разнарядка цекамола о призыве в военные училища. А это – список

наших кандидатур. Ты среди них – первый. Иначе нельзя. Ты – секретарь комитета

комсомола школы. Запомни: рекомендуешься в Рязанское артиллерийское. Этим надо

гордиться: оно одно из лучших в Красной Армии. Надеюсь, достаточно аргументов?

Зови ребят!

Так решались наши судьбы в неполные восемнадцать. И это было единственно

правильным.

4

...Окопы и блиндажи нам не понадобились. Вечером часть покинула свое

расположение. Перед выходом на марш у автоколонны выстроились на митинг. На нем

все говорили о войне. С гневом осуждали вероломство германских фашистских

правителей, растоптавших пакт о ненападении и совершивших вторжение в пределы

нашей страны. Звучало, как клятва:

– Мы свято выполним приказ, отданный Родиной, отобьем разбойничье

нападение и выбьем гитлеровские войска с территории нашего Отечества. Для

германского фашизма эта война будет последней. Наше дело правое. Враг будет разбит.

Победа будет за нами!

По вечернему лесу раскатилась команда: «По машинам!»

Выезжаем на большак, ведущий к Ковелю, по которому лишь два дня назад

следовали сюда, в Повурский артиллерийский лагерь. Деревья по сторонам

настороженно высятся сплошной глухой стеной. Впереди, как подкрашенный, розовеет

ночной небосклон. Бесконечно полыхают зарницы и грохочет, как гром, канонада. Мы

ехали навстречу войне...

В полночь вступили в Ковель. Город горел. Наша колонна остановилась на глухой

окраинной улочке. Командир полка со своими помощниками отправился к военному

начальству. [37]

Город казался вымершим. Но вдруг ударили выстрелы! Били из чердаков и окон.

Кое-кто из нас поначалу растерялся, укрываясь за машинами. Откуда ни возьмись —

капитан Цындрин со своим неизменным «дегтярем». Властно скомандовал: «Не

дрейфить, мы – на фронте!»

Он приказал одним оцепить квартал справа, другим зайти с левой стороны.

Строго предупредил: «Соблюдать осторожность! Не перебить своих... И вообще,

стрелять в крайнем случае. Лучше действовать гранатами!»

Пробираясь через сады и огороды, прижимаясь к заборам, наша группа вдруг

натолкнулась на погреб, откуда доносились приглушенные голоса. Увидели, что в

убежище скрываются женщины с детьми. Спустились по лестнице вниз. Осветили

фонариком углы и стены – никаких лазеек.

Козлихин завел разговор с миловидной молодицей: «Кто стреляет? Где они,

покажите!» Та в ответ лишь одно: «Проше пана...» Козлихин рукой было махнул. Но

вперед выступила пожилая женщина: «То оуны, бандиты пришлые. Идземте, паночки

войсковы. Мне не страшно. Мою дзетку воны забилы».

Она пошла с нами и вскоре вывела к заброшенному сараю: «От туточка их

пастерунок!» Ушла, не попрощавшись.

В сарае мы обнаружили раненого бандита. Вскоре, отходя под натиском бойцов

Пожогина, сюда отошли остальные бандиты, не зная, что их убежище обнаружено.

Под нашим конвоем оуновцы тащили на себе своих раненых сообщников.

Наконец мы вышли к месту нашей стоянки. Пока мы отсутствовали, сюда, на окраину,

прибыл комендант города со своей небольшой командой. Увидев одного из бандитов,

здоровенного угрюмого детину, майор оживился:

– Думал, под бомбежкой утром сбежал из-под стражи, и дело с концом?

Разбойничье отродье! Фашисты, как когда-то в Испании, надеются на ваши

националистические боевки, как на некую пятую колонну. Не получится! Запроданцами

вас местные люди зовут, и никто из них вас никогда не поддержит! И сейчас простая

женщина указала на ваш схрон. Весь честный народ за Советскую власть. Вместе с

нами, солдатами, он бьется с фашистами, пока хватит сил. А их у нас – неисчислимо!

[38] А ну, в подвал их, в комендатуру, чтоб не портили воздуха. Тут и так гари хватает!

– напутствовал комендант своих бойцов.

Затем обратился к нам:

– Очень прошу, товарищи, быть осторожными на каждом шагу. Шныряют между

нами фашистские диверсанты, переодетые в милицейскую и нашу, военную, форму.

Заодно с ними эти ублюдки, националисты. Отпетые бандюги просачиваются через

наши боевые порядки, сбрасываются с самолетов. Как, уже имели дело с

парашютистами? Это у складов? Значит, есть опыт.

Подъехало наше командование. Комендант и полковник Григорьев представились

друг другу.

– Я уже ввел ваших командиров в обстановку, – комендант говорил тихо, но

было отчетливо слышно каждое слово. – Благодарю за помощь в ликвидации десанта и

этого оуновского гнезда. Надеюсь, в охране наших тылов будете впредь с нами

взаимодействовать.

– Об этом, майор, состоялся наш разговор с генералом Рогозным, начальником

штаба корпуса, – повел речь наш командир полка. – Часть наша имеет свою задачу.

Мы в штабе корпуса ознакомились с обстановкой. Нам необходимо быстрее занять

место в боевом строю. Но по пути к новому месту дислокации, конечно, обратим

внимание на надежность условий в тыловом районе.

Комендант уехал. Наше летучее совещание продолжалось. Командир полка

коротко рассказал о сражениях в приграничной полосе.

На рассвете противник крупными силами нанес удар по погранзаставам, начал

переправу через Западный Буг. Одновременно артиллерийским обстрелам и

авиабомбежкам подвергалось расположение корпуса. Ковель фашисты бомбили весь

день. И хоть наши зенитчики стойко отражали налеты, в городе немало разрушений и

жертв. Сейчас одна из дивизий 15-го стрелкового корпуса ведет тяжелые бои и

сдерживает противника на подступах к Любомлю. Особенно тяжелая обстановка

сложилась на левом фланге, где враг прорывает оборону сильным танковым клином

совместно с мотопехотой, рвется на Владимир-Волынский и Луцк. Не исключено, что

противник может ударить во фланг корпуса с северной стороны, из-под Бреста.

– Как сообщил генерал Рогозный, – продолжал командир,—31-й стрелковый

корпус срочно подтягивается [39] в район Рожище – Колки с задачей занять

оборонительный рубеж по реке Стырь. Отсюда и наше решение – сейчас, перед

рассветом, занять и оборудовать место нашей дневки, вечером выступить по маршруту

на Рожище, где переправиться через Стырь. За рекой – наше командование, и оно

определит дальнейшие задачи.

* * *

Добраться до цели удалось лишь через сутки. Большак и параллельные полевые

дороги буквально забило воинскими обозами и вереницами повозок с беженцами. Они

двигались медленно, с частыми остановками, и в то же время старались обогнать друг

друга, создавая заторы и неразбериху. Громкие, сердитые возгласы ездовых

перекликались с причитаниями женщин и плачем детей.

Нам с Пожогиным выпало нелегкое поручение. Мой взвод был выделен в

головную походную заставу. Признаться, я недоумевал, что мне доверили это дело

после злосчастного курьеза по дороге к складам, атакованным вражескими

десантниками. Но полковник Григорьев, снисходительно улыбаясь, заметил:

– Ошибка не исключает доверие. Понимаю и сочувствую, в какой сложной

ситуации вы, молодые командиры, стажируетесь. В огне и крови проходите свое

испытание. Закаляйтесь, и тогда станете подлинными воинами!

В предрассветном сумраке наша полуторка следовала по каменному покрытию,

подпрыгивая на частых ухабах и рытвинах, то и дело съезжая на дорожную обочину для

обгонного маневра. Тут и там попадались воронки, разбитые повозки и автомашины,

убитые лошади.

Позади, в пяти-шести километрах, двигалась наша автоколонна, для которой

недопустимы какие-либо задержки в движении. Стало быть, надо заравнивать воронки,

очищать дорогу, чтобы обеспечить главным силам беспрепятственный путь вперед.

Под утро свернули в густой лес, выставили на повороте «маяк». Углубились в

заросли и неожиданно услыхали справа и впереди приглушенные крики. Бросились

туда и скоро увидели жуткое, потрясающее зрелище.

Близ палаток медсанбата, стоявших под развесистыми елями, люди в

красноармейской форме высоко вскидывали [40] руки, в которых поблескивали ножи.

Было очевидно, что переодетые диверсанты добивали наших раненых.

Я отдал приказ:

– Подберемся бесшумно. Брать по возможности живыми. Быстрей!

Перебегая от дерева к дереву, мы бросились вперед. Пожогин, шедший рядом со

мной, вдруг рванулся в сторону. Я увидел: присев на пенек, какой-то человек хлопотал

над небольшим ящичком. Это был радист.

А неподалеку от палаток четверо фашистов распластали на земле двух девушек,

видимо медсестер. Те яростно отбивались. Одна из них, увидев нас, закричала:

«Спасите, товарищи, родненькие! Это ж фашисты!»

Медлить нельзя было ни секунды! Бойцы бросились на убийц. Фашистов били

прикладами, свалив наземь, душили, кололи штыками. Завязалась свалка. Погожий,

связывая радисту руки за спиной, приговаривал: «Со своим Берлином разговариваешь,

подлюка?»

И вдруг позади раздался грозный окрик:

– Руки вверх, мерзавцы! Хенде хох!

Зрачки короткоствольных автоматов, с которыми нам впервые довелось

ознакомиться в училище, были нацелены на нас. Цепочка бойцов и командиров, взяв

ППД на изготовку, охватывала полукольцом место рукопашной схватки. Высокий

лейтенант, шедший впереди, крикнул:

– Ни с места!

Подошел ко мне:

– Заметили, значит, нас и спектакль разыгрываете? Так, спрашиваю? Циркачи, ох

циркачи!..

Я назвал свою фамилию, часть. Он раскрыл свое служебное удостоверение, сухо

отрекомендовался:

– Командир отряда. Ваши документы?

У нас с Пожогиным не было удостоверений личности. Их в суматохе отъезда в

артлагерь просто забыли оформить и выдать. Пришлось предъявлять комсомольские

билеты. Всматриваясь в документы, лейтенант ухмыльнулся:

– Оба, значит, из Рязанской области? Неумно сфабриковано!

Но, снова заглянув в мой билет, оживился:

– Гм-м, выдан Новодеревенским райкомом. Кто подписал? [41]

– Секретарь райкома Иван Доронин.

– Его отчество?

– Иван Антонович.

– Какой он из себя?

– Высокий, стройный. Русые волосы с прямым зачесом. Синие глаза. Нос

прямой. В общем, добрый и умный парень.

Лейтенант прямо-таки преобразился.

– Все верно. Извини, браток! С Иваном Дорониным мы вместе на курсах

учились. Он сейчас так же, как я, с диверсантами воюет. Только в Прикарпатье. А за

этой бандой моя опергруппа вчера весь день гонялась. Молодцы, что таких гадов

обезвредили.

В лес втягивалась наша автоколонна...

5

Недавняя размолвка с лейтенантом Григорьевым постепенно забывалась. Когда

часть расположилась на бивуак, он, проходя мимо с кипой бумаг под мышкой, позвал:

«Зайдите ко мне».

Я начал было, как положено, рапортовать, но командир батареи прервал:

«Присядь». Григорьев, расхаживая по палатке, говорил тихо, примирительно:

– За вчерашнее извини. Вспылил, сорвался... Война, видишь, какая, и нам на ней

рядом быть!

Он протянул руку в знак примирения. Я охотно пожал ее.

– Теперь, пожалуйста, помоги.

Час, а может быть, больше мы подбирали и подклеивали листы топографических

карт, на которых мелькали одни и те же названия – Хелм, Комарув, Люблин... Это

польские города и местечки. Естественно, я заинтересовался и спросил командира

батареи: зачем они, такие карты? Но тот ушел от разговора: мало ли, дескать, что

понадобится на войне...

Обстановка между тем менялась с каждой минутой. Как скоро стало известно,

предполагаемое контрнаступление наших частей не вышло за пределы ограниченного

контрудара. А южнее, совсем неподалеку от нас, враг остервенело рвался напролом.

Перед вечером командир полка поставил нашему передовому разъезду новую

задачу – двигаясь по большаку, где-то у местечка Рожище подготовить место стоянки.

[42] Часть подойдет туда, как только стемнеет. Расположение выбрать близ переправы,

чтобы за ночь переправиться на другой берег Стыри. Значит, действовать предстоит

осторожно и вместе с тем напористо.

Пока бойцы рассаживаются в машине, беседуем с политруком. Ерусланов за эти

дни заметно похудел, осунулся, но по-прежнему бодр, энергичен. «Вторые сутки

непрерывно в сплошной кутерьме, – говорит он. – Устал, может?» – «Как все, —

отвечаю. – Беспокоюсь за шофера». – «Семен – одессит. Его только подбадривай, и

он – хоть к лешему на рога!» Интересуюсь: «В небе ни одного нашего «ишачка».

Почему?» Степан Михайлович пожал плечами: «Ну знаешь... Они там, где жарче», – и

показал на юг.

Что-то, видимо, он недоговаривал. Вижу, политруку самому нелегко приходится.

Коммунистов в нашем подразделении немного. Больше – комсомольцы. Но действуем

разрозненно. Разведчики со мной и Пожогиным в передовом разъезде. Ерусланов и

Григорьев с отделением связи – в основной колонне. Зато, когда собираемся вместе,

впечатлений и суждений – хоть отбавляй! Утром разведчик ефрейтор Морозов,

веселый сероглазый парень, вздумал было порадовать своего дружка – старшего

связиста: «Вручаю от имени разведки боевой трофей», – и подает немецкий пистолет в

грубой и тяжелой кобуре. А тот эдак пренебрежительно: «На що мне такая погань? И

коль понадобится, то самолично приобрету!» И пошел разговор – о схватке там, в лесу,

где девчат выручали, и как ночью поймали лазутчика на дороге – ракетил, сигналы

своим подавал о нашем движении. Связисты, и прежде всего Еременко, не без зависти

слушали, а потом к политруку с вопросом: долго ль, мол, кочевать еще без пушек?

– По орудиям, выходит, соскучились? Охотно верю. Похвально, что любовь к

своему роду войск сохраняется. Но если у нас дух ослабнет, разве наличие орудий

поможет преодолеть уныние и растерянность? – и Ерусланов напустился на наших

связистов, на Еременко: они, мол, критикуют наше «кочевье», а кое-кто из них даже

умываться перестал по утрам...

– Взгляните теперь на ефрейтора Морозова, – продолжал Ерусланов. – Свежее,

бритое лицо, чистый подворотничок. На гимнастерке ни одной лишней складочки. А

между тем человек уже в трех рукопашных побывал! [43] Вы правильно поступаете, —

обратился политрук к Морозову, – готовясь к вступлению кандидатом в члены партии.

* * *

Вновь мы в пути. Высоко в небе в наш тыл косяками плывут грузные фашистские

бомбовозы. Им не до нашей одинокой полуторки.

Жарко и душно. Хочется пить. Впереди показался небольшой зеленый хуторок.

– Заскочим? – спрашивает Семен. – Радиатор, чую, кипит.

Киваю головой и предупреждаю, чтобы машину ставил под самое густое дерево.

Заходим в старую ветхую хату. Пожогин не пригнулся и ударился головой о

низкую притолоку. Вполголоса выругался.

Хозяин – старый, еще крепкий старик, придерживая на плечах заношенную

свитку, заметил:

– Оуны – эти по лесам. Мы – честный люд! Проходьте, будь ласка!

Что-то сказал своей жене, и та проворно вышла, а вскоре вернулась с корзиной

сочных, румяных яблок.

– Угощайтесь, куштуйте!

Хозяин, присев на лавку, рассуждал, перемежая русские и украинские слова:

– Я ше в двадьцатом роци по нашим местам красных конников водил. От самого

Буденного благодарность имею. А в сентябре тридцать девятого, тильки узнав, що

Червона Армата в наш Луцк вошла, достал из скрини чоботы, в чем доси к попу-

батюшке на поклон ходив, та и чуть не бегом в тот Луцк, чтоб скорей Радяньску владу

побачить!

Дед расчувствовался, дрожащим голосом продолжал:

– А ти бандюки-оуны, певне, есть. По лисам зараз блукают. Стреляют по наших

войсковых, нас лякают. Ось перед цим сполохом у нас на хуторе один появился. – Кто

ж? Пан Боровец, у якого довелось ще за Польшу гнуть спину в Рокитно на

каменоломни. Он утик за кордон, к нимцам, як Советы у нас скризь установились.

Тепер почув той пес шкварки на чужой сквородке и заране на свое прежне мисто, щоб

знов панувать. «Тепер, – каже, – я не Степан Боровец, а сам Тарас Бульба. Полисску

сичь собираю, от подпалю краснокожих». Ну, соби [44] думаю, грозився тот ворон, да

сам остався без крыл. Но вот германец, хлопцы, ворог! Прет черной хмарой! – И вдруг

тихо, с надеждой спросил: – Скажить, хлопцы, вытремаете против того германа, га?

Ответил Пожогин:

– С вашей помощью, отец, вместе с народом нашим одолеем фашистов!

Дед перекрестился на тусклый образок:

– Дай-то бог, сынки!

В хату заглянул Семен: можно дальше следовать!

Мы вышли. Уже сидели на своих местах бойцы, уплетая яблоки. Ими,

краснощекими, сочными, загрузили весь задок кузова. Когда выехали на дорогу, я

выглянул из кабины. Хозяйка фартуком вытирала глаза. И старик, видно, не удержался,

потянувшись к лицу рукавом своей свитки...

* * *

Не сразу среди бесчисленных грузовиков, крытых автомашин-летучек, обозной

скученности нам удалось подыскать место под будущую стоянку своей автоколонны.

Всюду слышались толки о предстоящей переправе через реку Стырь, до которой

отсюда, дескать, рукой подать. Этим и объяснялось такое плотное сосредоточение

людей и передвижных средств. Невольно думалось: вдруг разгадают немецкие летчики

всю эту толчею?

И совсем скоро началось...

Наверное, каждый, направляясь, а затем располагаясь здесь, в районе Рожища, с

беспокойством и тревогой поглядывал на юго-запад, где гремела канонада

нескончаемого боя. Но пройдет немало времени, и станет доподлинно известно, что там

происходило.

Первая артиллерийская противотанковая бригада, которой командовал молодой и

энергичный генерал Москаленко, встретила войну на самой границе, у западных окраин

Владимир-Волынского. Сюда устремилось тринадцать-четырнадцать танковых,

моторизованных и пехотных дивизий противника при поддержке четвертого

воздушного флота. Этой огромной группировке врага (превосходство – более чем

трехкратное!) противостоял первый эшелон нашей 5-й армии, куда входило лишь

четыре стрелковых и одна танковая дивизия.

На дороге Владимир-Волынский – Луцк на трех огневых рубежах

противотанкисты генерала Москаленко [45] выбивали гитлеровские танки,

расстреливали бронемашины с пехотой. Враг понес ощутимые потери, однако от своих

замыслов не отказался и рвался напропалую.

Встретив в этом районе упорное сопротивление, фашистские войска начали

обтекать Луцк с флангов, стремясь любой ценой выйти на Киевское шоссе. Особенно

сильная угроза нависла на северном фасе нашей обороны, в направлении к Рожищу.

...Вечером, словно муравейник, всполошился наш небольшой лес. Скрип повозок,

крики, брань, рев моторов, плач детей и женщин – все смешалось в сплошной

тревожный гул. Толпы людей, телеги со скарбом, автомашины беспорядочной массой

выбирались на дорогу, ведущую к переправе. Вскоре весь этот поток перемешался,

переплелся, и вдруг – стоп! Остановились, словно где-то закупорило. Ни проехать, ни

пройти...

Впереди, у перекрестка, стояло оцепление. За ним, обгоняя друг друга, строем, а

иногда гурьбой шли бойцы, командиры, тащились длинные обозы. Справа, казалось

совсем рядом, ослепляя вспышками, оглушая громом, наплывал огненный вал.

Из леса, буравя темное небо, вылетела ракета, рассыпалась огненными брызгами в

сторону переправы. Вслед за ней туда понеслись снаряды. Опрокидывая оцепление,

поток людей, машин, повозок стремительно бросился к реке. Через некоторое время

раздался сильный взрыв. Это был взорван деревянный мост. Теперь на Стыри в районе

Рожища осталась одна-единственная переправа – узкий железнодорожный мост.

Своей части в назначенное время наш передовой разъезд не дождался. Она заняла

оборону на одном из ближних боевых участков. Мы поступили в резерв командира

полка. Нажим врага усиливался. Кое-где он выходил к реке одновременно с нами.

Утром наша часть переправлялась на восточный берег Стыри. Над рекой стлался

туман. Он помогал нам укрыться в заречных лесах. Колеса грузовиков подпрыгивали на

шпалах, двигались медленно. Позади, совсем недалеко, грохотала артиллерийская

канонада, слышалась ружейно-пулеметная стрельба.

К берегу подкатила «эмка», из которой вышел невысокий, энергичный генерал.

Вслед за легковушкой подходили автомашины с орудиями на прицепе. [46]

Полковник Григорьев поспешил к генералу. Отрекомендовался, показал

документы. Их разговор доносился до нас:

– Ускорьте переход своих машин, полковник, – четко и внушительно говорил

генерал. – Наша артбригада, сдерживая противника, броском выдвигается на

противоположный берег, чтобы встать там в оборону. Задача, как понимаете, не из

легких.

– Что слышно о вашем корпусе? – отвечая на вопрос Григорьева, продолжал он.

– Вчера у командарма виделся с вашим комкором генералом Лопатиным.

Командующий армией генерал Потапов отметил, что 31-й стрелковый корпус медленно

выходит в указанный район. Между тем он должен сменить части 27-го корпуса. Они

оказались в трудном положении. Спешите. Полагаю, ваш автотранспорт понадобится

для быстрой переброски стрелковых частей. Командный пункт генерала Лопатина,

видимо, где-то здесь, за Стырью. Итак, освобождайте мост, немедленно!

Однако противотанкистам не довелось переправляться вслед за нами. Противник

яростно атаковал, пытаясь сломить сопротивление и сбросить артиллеристов с

занимаемого плацдарма. То тут, то там на берегу и в реке вставали фонтаны снарядных

разрывов.

Мы же поспешили закончить переправу.

6

Из штаба корпуса командир полка возвратился оживленным, повеселевшим и,

главное, с новостями.

– Наше положение, – с облегчением отметил он, – наконец-то

стабилизируется. Автотранспорт временно отправляется на подвозку стрелковых

частей. Совершая пешим порядком 250—300-километровый марш, они, разумеется,

изрядно устали. Им, может, с ходу придется вступить в бой.

Действуя по-прежнему за пехоту, артиллерийская часть своими подразделениями

должна занять оборону по берегу реки Стыри у местечка Колки и южнее. Там —

единственная после Рожища переправа через Стырь, которой непременно попытается

воспользоваться враг. Справа от нас, у Ковеля, как прежде, стойко держит оборону 15-й

стрелковый корпус, но в тяжелых кровопролитных боях он несет немалые потери. К

тому же пока не [47] исключается опасность вражеского удара со стороны Бреста, во

фланг корпусу и, следовательно, всей 5-й армии.

Части нашего корпуса, выдвигаясь на указанный рубеж, занимают полками 200-й

дивизии оборону у Рожища, справа займет боевой порядок 193-я, еще правее на наш

участок выйдет 195-я стрелковая дивизия. Этот, последний, участок удерживается пока

нашими силами. В таких условиях сосредоточение по реке Стыри составляет тайну.

Требуется маскировка и еще раз маскировка.

В заключение полковник Григорьев сообщил: на зимних квартирах на базе 543-го

корпусного артполка развертывается 383-й корпусной артиллерийский полк. Некоторые

командиры убывают туда. Среди них – капитан Цындрин, который выдвигается на

ответственную должность в полковом звене. В новый артполк отправляется весь

личный состав четвертого дивизиона.

Признаться, мне было жалко расставаться с таким командиром, как Цындрин. А

он, когда окончилось совещание, весело провозгласил:

– Испытал противотанковое оружие. Оно, правда, не из новинок. Читал, как в

Испании применялось, и за милую душу у фашистов танки полыхали жарким огнем.

Теперь оставляю бойцам переднего края в наследство!

К Цындрину обращались наперебой: что это, дескать, за такое оружие?

– Обыкновенные бутылки с налитым в них бензином и пробка с бумажным

ярлычком, – разъяснял он. Подойдя ко мне, взял за локоть: – Не поедешь, юноша, с

нами? Гарантирую повышение. Например, начальником разведки дивизиона?

Это, понятно, было заманчиво. Но не в повышении дело. Тянуло, скорее, к такому

энергичному командиру. Но сразу представилось: как же без Пожогина, своего земляка?

Оставить Степана Михайловича, политрука? Свыкся со своим помкомвзвода

Козлихиным, со всеми бойцами, с кем породнились в последние тревожные дни.

Ответил:

– Спасибо, товарищ капитан. Только рано мне о повышении думать. [48]

На израненных перепутьях

1

Местечко Колки. Узенькие улочки, утопающие в зелени огородов и палисадников,

песчаные дороги, по которым растянулось цепочкой наше подразделение, следуя к

залитой лунным светом реке.

Нас основательно подкрепили вооружением и боеприпасами. Выдали каски и

круглые пластмассовые пенальчики-медальоны, которые еще раз остро напомнили о

начавшейся военной поре...

У нас вовсе не оказалось минно-подрывных средств, которые требовались на

переднем крае обороны. Но после отъезда капитана Цындрина за заливку и применение

бутылок с горючим горячо взялся старшина Максунов. И откуда только достал он такое

обилие стеклянной посуды?! Бутылки различных форм и емкостей, флаконы и

флакончики из-под духов и одеколона, пузырьки, в которых некогда содержалось

лекарство... Стоя в очереди за новым оружием, разведчик Морозов, хитро подмигивая

товарищам, шутил:

– У нас, как в парфюмерном магазине!

– Этой парфюмерией танки и иное прочее у врага запросто жечь будем, —

отвечал старшина. – Официально заявляю! Что касается тары, то живую связь с

массами поддерживать надо!

– Например, с аптекаршами... – не унимался Морозов.

– С аптекой, товарищ ефрейтор.

Теперь, шагая по тропинкам, бойцы перебрасываются шутками. Связист Еременко

фантазирует:

– Колы б, хлопцы, цей пляжкой та в тот аэроплан?

– Тоже мне борец с авиацией выискался! – отвечает Морозов. – Ты той

поллитрой на земле хоть управься! К каждой Максунов наклеил этикетку: «Зажигай и

бросай, да смотри не зевай!»

– «Зажигай»! Если я, например, отродясь некурящий! – громко высказывается

кто-то из бойцов, что следуют позади.

– Колы припече, запалишь! – смеется Еременко.

– Так мне пока не положено. Я – в помощниках.

– Значит, научись. Заслужи доверие!

Чем и как оценить широкую натуру и железную стойкость [49] наших ребят? До

предела утомленные за минувшие дни и ночи, они опять идут навстречу лишениям и

опасности, выходят, может быть, на огневую линию.

Догоняю лейтенанта Григорьева.

– Шанцевого инструмента маловато, – озабоченно замечает командир батареи.

– Но, должен сказать, к утру надо окопаться в полный профиль!

– Сумеем, управимся, – отвечаю. – Грунт вроде податливый, а работать будем

беспрерывно, в две смены.

– Теперь об элементах обороны, – не спеша рассуждает Григорьев. – Бутылки,

понятно, примитив. Однако в нашем положении и они – сила. И тут важен пример

командира, я должен сказать! Вот лейтенант Пожогин. Какой молодец!

Днем на тренировке одну из бутылок метнул он, Пожогин. Цель мгновенно

охватило бушующим пламенем. «Вот это оружие! – с восторгом закричал Василий. —

Любой гранате под стать!» Старший сержант Козлихин заметил: «Оно должно быть

сильнее. Это ж оружие против танков. Такое будем внушать всем!»

Политрук Ерусланов поспешил поддержать парторга: «Думаю, на первых порах

бутылками надо вооружать не каждого, а наиболее смелых и физически развитых. На

их опыте будут учиться все. Устроим нечто похожее на расчет станкового пулемета».

Это предложение одобрило командование.

Вступаем на деревянный и старенький мост. «Слабоват, – оценивает Пожогин. —

Перед таким мостом плацдарм должен быть надежным и крепким!» – «Это, между

прочим, единственная переправа на всю округу. Так что сделаем вывод, товарищи!» —

отозвался политрук.

...Утро застает нас в замаскированных окопах, отрытых на невысоком косогоре.

Сверяясь с топокартами, осматриваем местность, намечаем ориентиры.

Перед нами широкая равнина, на которой, переливаясь на ветру, колосится

высокая рожь. Это, вижу, особенно взволновало Пожогина. Осматривая хлебные нивы в

бинокль, он сокрушается:

– В такое время, подлецы, войну затеяли! Пропадет добро зря. Ведь какой

урожай вызревает!

По сторонам поле окаймляют дороги, а за ними – и справа, и слева – тянутся