Текст книги "Сироты квартала Бельвилль"

Автор книги: Н. Кальма

37. На снежном склоне

– Наверное, ты уже устала?

– Нет.

– Проголодалась?

– Нет. Нисколько.

– Может, тебе холодно? Куртка твоя просто ветром подбита…

Она, не отвечая, затрясла головой. Капюшон при этом свалился ей на спину, открылись спутанные золотисто-оранжевые прядки над прозрачными, очень серьезными глазами. И стало видно все лицо с новым, непонятным для мальчика выражением. Очень повзрослевшее лицо – так он подумал. А сам с трудом удерживался от желания закутать девочку в свою теплую куртку, подышать на ее наверняка замерзнувшие руки, накормить. «Я точь-в-точь наседка над своим цыпленком», – отметил он без всякого юмора, никак, впрочем, не останавливаясь на этой мысли.

У их ног лежал далеко протянувшийся вниз пологий снежный склон, весь исчерченный извилистыми следами лыж, вмятинами собачьих лап, зигзагами «змеек», срезами «плугов». Кое-где в снегу были рытвины, ямки – там, где она падала, и каждый раз ему стоило больших усилий удержаться не поднять ее, не отряхнуть от снега, не погладить, как ушибшуюся маленькую. Нет, он не позволял себе распускаться, держался строго, как и полагается настоящему тренеру. Даже покрикивал:

– Дави на правую ногу! Теперь на левую! Разверни плечи! Кантуйся! Мягче, мягче колени! Да не трусь, не трусь! Я тебе сказал: колени к склону!

И она послушно давила то на одну, то на другую ногу, старалась разворачивать плечи, иногда добиралась благополучно до самого подножия горы и тогда счастливо смеялась, махала ему варежкой. Но чаще падала где-то на середине склона, и он с замиранием сердца видел вдали игрушечную, ломающуюся пополам фигурку, облачко снега над ней и вставшие дыбом лыжи.

– Благополучно? Ничего не сломала? – кричал он в волнении, которое тщетно пытался скрыть. Он бросался вниз, к месту аварии, и лихо тормозил возле нее так, что снег маленьким смерчем завивался вокруг его лыж.

– Все о'кэй! Нормально. – С трудом дыша, она выбиралась из сугроба, и он отводил глаза, чтоб не видеть ее несчастного лица.

Она и в самом деле чувствовала себя несчастной, но не от боли, а оттого, что показывала ему себя такой неуклюжей, неспортивной, постыдно смешной. Даже марсельские девчонки, никогда не нюхавшие ни снега, ни гор, даже эта гусыня Мари оказались куда способнее и уже на третий день смело спускались с довольно крутой горы. А она-то, она… А тут еще Казак, верный Казак, который всюду следовал за ней, начинал жалобно скулить, как только она падала, приносил ей варежки, далеко отлетевшую палку и всем своим видом говорил, как глубоко он ее жалеет. Ей хотелось зареветь от злости на себя, на весь мир. Сердитые слезы кипели совсем близко, но она перебарывала себя, старалась подняться не слишком некрасиво, храбрилась, хотя однажды очень больно ударилась о ствол елки. И снова и снова спускалась, «размягчала» колени, расправляла плечи, пролетала между воткнутыми в снег палками, чувствуя, как пот стекает по ложбинке между лопатками.

Наконец он сказал:

– На сегодня довольно. Ты уже намного перевыполнила норму падений. – Но тут же, заметив, как она расстроена, добавил: – Настоящие лыжники говорят: «Не упадешь – не научишься». Знаешь, сколько я падал, покуда выучился спускаться?

– Правда? – Она легко поверила, это ее немного утешило.

– Конечно. Давай посидим наверху, вон на том пне. Отдышишься, и пойдем домой.

От закатных лучей снег был густо-розовый, а тени от воткнутых в сугроб лыж – густо-синие. Солнце уже завалилось за кромку гор, и небо над мрачными зубцами Ла Морт быстро угасало. Было тихо до звона в ушах.

Казак, сопя и всхрапывая, выкусывал из пальцев ледышки. Иногда постреливали сосны, из Мулен Вьё доносился жидко-стеклянный звон церковного колокола – и опять все замирало в волшебном безмолвии.

Они тесно сидели на большом, низко срезанном пне. Дышали снежным воздухом, пахнущим арбузом. Смотрели на чистейшую белизну, на небо, на темный зубчатый карниз, и все глубже, все пронзительнее входила в них прелесть этого вечереющего дня, этого исчерченного склона, даже этих лыж, так небрежно-красиво воткнутых в розовый сугроб.

Снег скрипнул – это девочка устраивалась поудобнее, утаптывала тупоносыми лыжными ботинками место возле пня. И Рири вдруг почувствовал, что нет для него ничего дороже этих тупеньких ботинок на совершенно детских ногах, всего этого съежившегося худенького существа, только рыжей прядкой выглядывающего из своей куртки.

Надо было как можно скорее прервать молчание.

– Как Казак тебе обрадовался! – Клоди погладила собаку. – Прямо затанцевал, когда увидел, как ты и мсье Клеман выходите из машины. Узнал.

– А ты? Ты-то обрадовалась? – нетерпеливо перебил ее Рири.

– Ну, допустим, обрадовалась.

– Нет, нет, без «допустим»! Диди, милочка, хорошая, скажи без «допустим», ты обрадовалась?

– О'кэй, давай без «допустим». Обрадовалась. – Она опустила голову.

– Диди, ты сокровище, ты удивительная девочка, ты… Нет, просто не могу слов подобрать, какая ты!

Клоди беспокойно завозилась, снова заскрипела ботинками по снегу. Сказала сварливо:

– Я-то, может, и сокровище, и необыкновенная, и удивительная, и еще там какая-то, зато о тебе этого не скажешь. Сокровище, может быть, да только в кавычках.

– Почему? – искренне удивился Рири. – Чем ты недовольна? Что я тебе сделал?

– Пока еще не сделал, но непременно сделаешь, поступишь по-своему, как всегда, – все так же язвительно продолжала Клоди. – Кажется, ты собираешься под сочельник вместе с твоими дружками-марсельцами в лыжный поход? Они тебя подбили на этот поход или это твоя идейка? Так вот слушай: мне это совсем не нравится.

– Что не нравится?

– Этот поход в Лотарэ и вообще вся идея. Я ведь все слышала о тамошней катастрофе.

Рири беспечно махнул рукой:

– Э, вот ты о чем… Так это еще когда было… И было не там, куда мы собираемся, а совсем на другом, восточном склоне. А мы идем на западный склон, это учебная трасса, там совсем безопасно. И потом, Диди, пойми, я просто не могу отказаться, я давно обещал ребятам повести их.

– Я и не знала, что ты такой отчаянный лыжник, – сказала она, все не сдаваясь.

– Ты вообще ничего обо мне не знаешь, – поддразнил он ее.

– А вот и неправда. Я теперь все о тебе знаю. – Она оживилась. – И какой ты был упрямый в детстве, и что говорил, и как убегал из дома, и как не хотел ехать учиться в Париж – все-все…

– Интересно, откуда у тебя эти сведения? Мои старики, что ли, тебе все это выкладывают?

Она кивнула.

– Они мне с тех пор, как я у них живу, очень много о тебе рассказывают…

– Ну и ну… – Рири покрутил головой. – Не знал я за ними такой болтливости. Нашли, видите ли, благодарную аудиторию…

– Нет, ты, пожалуйста, ничего такого не смей думать о твоих стариках, – горячо заговорила Клоди. – Ты даже не понимаешь, какие они у тебя замечательные. Ничего для себя, все для других. И это – вся их жизнь, всякий их час. Думаешь, мне не хотелось бы стать такой, как они? Только вряд ли у меня получится, я, наверное, так не сумею… – Она понурилась.

– Сумеешь, если захочешь. Ведь ты хорошая, – сказал он нежно и протянул руку к рыжей прядке.

В это мгновение где-то вдали прогрохотала лавина, и она вскрикнула:

– Слышишь? Опять! Слушай, я не хочу, чтоб ты шел в этот поход!

Он спросил очень тихо:

– Тебе правда важно, чтоб я был?

Она молча кивнула.

– И тебе нужно, чтоб я был с тобой?

Она снова кивнула, на этот раз торжественно. Он не вытерпел, уткнулся головой ей в колени. Сказал жалобно:

– Тогда поцелуй меня, Диди, а то у меня лопнет сердце.

– Ну, ну, не пугай меня, пожалуйста, – ворчливо, как мать, сказала она и неловко клюнула его куда-то возле уха.

Он почувствовал запах лаванды, как от свежих деревенских простынь, и зажмурился от счастья.

– Знаешь, какой я был дурак? Я думал, ты теперь с Пьером и обо мне начисто позабыла…

– Ох, какой дурень! – отозвалась она смеющимся голосом. И добавила серьезно: – А Пьер – отличный парень. Он сейчас в больнице.

– Знаю, – сказал он и заторопился: – Не будем об этом. Я хотел тебе сказать – у меня для тебя есть подарок.

– Правда? Какой?

– Сейчас увидишь. Нет, увидишь потом. А сейчас закрой глаза.

Она честно закрыла глаза, и он увидел темное полукружие ресниц на ее щеках. Он не смог удержаться – поцеловал эти ресницы, поцеловал гладкую и холодную, как яблоко, щеку.

Она сердито оттолкнула его:

– Послушай, ты что? Я тебя поцеловала один раз, а ты? Как не стыдно! Вон и Казак смотрит…

– И пусть! Пусть смотрит! Пусть знает, что я тебя люблю, – захлебнулся он.

Она сощурила светлый глаз, нежно и насмешливо усмехнулась.

– А он давно знает. И я, между прочим, тоже…

Рири смотрел и смотрел на нее, не в силах выговорить ни слова.

– Ну давай же твой подарок, – потребовала она.

Он опомнился, вытащил из кармана куртки что-то маленькое, согретое его теплом.

– Держи. Колечко.

– Какое красивое! – воскликнула Клоди. – Я его сейчас же и надену. Смотри, как раз на мой безымянный!

– Знаешь, оно совсем простое, железное, – виновато потупился Рири. – На хорошее у меня не было денег…

Она снисходительно взглянула на него – взрослая маленькая женщина, вполне сознающая свое превосходство.

– Ничего-то ты не понимаешь! Для меня оно дороже самого дорогого, – шепнула она.

38. Восковой ангел

У него были точеные розовые ручки и ножки, прозрачный хитон, светлые кудри над кукольным пухлым личиком и блестящие белые крылышки за плечами.

– Этого мы повесим на самый верх, рядом со звездой, – сказала Боболь, еще раз оглядывая почти украшенную елку. – Это любимый ангелок Матери.

– Какой хорошенький! – простонала Шанталь, молитвенно дотрагиваясь до восковых ручек. – Хочу этого ангельчика! Пусть мне его подарят!

– Тебе будет другой подарок. – Боболь говорила железно. – Мать сказала, что это – талисман, он приносит счастье. Ей подарил ангела один испанский мальчик, который жил здесь. Он думал, что его маму убили, а она вдруг нашлась. И теперь они счастливы и живут вдвоем на юге.

И говоря так, Боболь взобралась на стремянку и повесила воскового ангела на самый верх пушистой, пахнущей смолистым лесом елки.

Шанталь всхлипнула, провожая ангела глазами. И еще одну детскую душу пронзила печаль. И еще одной девочке вдруг страстно захотелось иметь ангела, завладеть им, скрытно любоваться, запереть в деревянную шкатулку, где уже хранилось самое дорогое, самое заветное: черная, насквозь прокуренная трубка отца, лента из волос Сими, письма Рири, железное колечко, которое она надевала только по ночам…

«Кажется, я все-таки дефективная… Выросла почти совсем взрослая дуреха, и вдруг подай мне игрушечного ангела! Пусть это талисман, но ведь в сущности это игрушка. Крошка Шанталь зарится на игрушку – это понятно и законно, но ты-то, ты-то – стыд какой! Узнает Рири – обхохочется! Нет, нет, и думать не смей!.. Сейчас же выкинь это из головы!..»

Так Клоди стыдила и уговаривала себя и пыталась смирить свое желание, но ангел, парящий наверху, среди темно-зеленых игл, манил ее все сильнее, все неотступнее она думала о нем.

«Вот возьму и украду. Да, да, просто украду! Ведь называли меня «похитительницей детей». А теперь украду не живого малютку, а воскового. Никогда у меня не было такой прелести. Ах, как мне его хочется! Дождусь, чтобы кончили украшать елку, чтобы все ушли. Стремянку, конечно, еще оставят, на всякий случай, а я заберусь и возьму его. А Рири? Что ж, Рири меня не послушался, ушел в свой лыжный поход с мальчиками, и я не стану о нем думать, не стану с ним считаться, пусть знает, какая я», – мстительно раздумывала она.

Только сегодня утром ребята провожали трех старших мальчиков до остановки автобуса, идущего в долину Романш к трем главным снежникам Лотарэ. На шоссе было тепло и тихо, солнце изредка прорывалось сквозь рыхлые облака, и тогда снег начинал играть разноцветными искрами, и желтые солнечные зайцы резвились, прыгая по заснеженным опушкам.

Под стрелами восхищенных девчоночьих глаз, под завистливыми взглядами остающихся мальчиков три лыжника старались выглядеть особенно небрежно-независимыми. Одетые в облегающие синие костюмы и красные вязаные шапочки с пышными помпонами, они были удивительно хороши и юны все трое – бледный Рири с миндалевидными мечтательными глазами и темными длинными кудрями, смуглый и румяный, с намечающимися усиками южанин Раймон и голубоглазый, с золотистым пушком на щеках и белозубой улыбкой Дидье. Рюкзаки за плечами, красно-синие, сверкающие металлическими подрезами лыжи, притороченные к мешкам топорики – все это красивое, ловко пригнанное оборудование так шло стройным мальчикам, делало их такими неотразимыми, что даже Клоди, сердитая и надутая, нет-нет да и взглядывала исподтишка на Рири – непослушного, упрямого, как всегда, Рири, который все-таки настоял на этом походе. Про Брижит нечего и говорить – она просто ела глазами Раймона, а Дидье скромно принимал восторги Мари. И Казак тоже пожирал глазами мальчиков – просился ехать с ними.

– Смотрите же, не опоздайте завтра на елку, – наказывала Брижит. – В полдень у нас будут игры и угощение для малышей, а ровно в три часа – елка для старших с концертом, танцами и разными развлечениями.

– А подарки нам будут? – спросил Раймон. – Если без подарков, не стоит и возвращаться.

– Подарки будут всем! – Брижит возмущенно повела плечами. – А тебе, Раймон, просто стыдно спрашивать: разве ты забыл, какой чудесный галстук достался тебе в прошлом году? Мать сама ездит перед каждым рождеством в Гренобль выбирать всем подарки.

– Ну-ну, я пошутил, – примирительно сказал Раймон. – Мы же знаем, как чудесно бывает у вас каждый год на елке. Конечно, мы вернемся ровно к трем, даже, наверное, пораньше. Поднимемся на подъемнике разика три-четыре на верхнее плато, а оттуда ка-ак сиганем вниз – ух! Даже дух захватывает, как подумаю!.. Там ведь скорость знаешь какая! Говорят, километров под сто, не меньше, да еще восемь витков. Рири обещал, что это будет самое сильное ощущение за всю нашу жизнь! Он и в прошлом году хотел нас туда свести, да, помните, подвернул в Мулен Вьё ногу. Зато сейчас накатаемся вволю…

Брижит покачала головой:

– Отчаянные вы типы, вот что я скажу! А Рири отчаянней всех – это все его затеи. И никого не слушает – ни Мать, ни Патоша, ни мсье Клемана… Недаром и Патош и Клоди на него обиделись… А вдруг с вами что-нибудь случится? Кто-нибудь сломает ногу, или разобьется, или еще что-нибудь…

– Да будет тебе, Брижит! – прервал ее причитания Дидье. – Что ты все каркаешь? Ничего с нами не случится, можешь не сомневаться.

– А где вы собираетесь кемарить? – спросила Мари.

– Собираемся что? – не понял Дидье.

Мари возмущенно фыркнула:

– Вы здесь все безнадежные тупицы, ничего не понимаете! Я спрашиваю на старофранцузском: где вы собираетесь ночевать?

– А, вот оно что, – с облегчением промолвил Дидье. – У самого Лотарэ есть гостиничка для лыжников, нечто вроде мотеля. Патош знает владельцев – молодую пару итальянцев. Он звонил туда, и нам обещали оставить комнату. И даже с камином…

Пока шел этот разговор, Рири, делая вид, что гладит Казака, приблизился к Клоди.

– Послушай, Диди, я хотел объяснить… – начал он тихо.

Девочка демонстративно отвернулась:

– Я сказала: я с тобой не разговариваю.

– Но, Клоди, я не мог не пойти, я обещал ребятам. Пожалуйста, не сердись, – уговаривал мальчик.

Она упрямо вздернула голову. Рири робко тронул ее руку в варежке:

– Я тебя прошу, Диди, не обижайся на меня. Дай мне руку на счастье.

Казак начал поскуливать.

– Ты слышишь, Диди, вон и Казак просит, – пытался он пошутить.

Но ей нравилось его мучить, нравилось, что он так выпрашивает ее ласку. Она вырвала руку:

– Пожалуйста, не лезь ко мне! Еще говорил всякие хорошие слова, а сам…

Она не докончила. Из-за поворота показался весь окутанный морозным инеем, запорошенный снегом автобус. Багажник на его крыше ощетинился лыжами. Из затуманенных окон выглядывали лица немногих пассажиров. Дверцы раздвинулись, и мальчики один за другим вскочили на подножку. Последним поднялся Рири.

– До свиданья! Счастливого пути! Возвращайтесь, мы ждем! – закричали провожающие.

Раймон и Дидье замахали рукавицами. Один Рири стоял неподвижно. Глаза его следили за тающей в снегах девочкой, к которой прижималась лохматая собака с поднятыми ушами. Казак все еще надеялся, что его возьмут в горы.

Это происходило утром. А сейчас Клоди, поглощенная своими мыслями о том, как она похитит ангела, машинально подавала Боболь хлопушки, свечи, золоченые орехи и даже не слышала, как в зал вошли Анриетт и Патош, нагруженные пакетами и свертками.

Анриетт всегда любила наводить «последний глянец» на елку, на подарки, на украшение стола. Кроме того, каждый год в сочельник в республике бывали игры, пение, танцы и разные смешные выдумки. Вот и сейчас за Анриетт следовала с большим клетчатым мешком Брижит. В мешке были пакетики с травами, собранными ребятами летом в горах. На каждом пакетике шутливые надписи:

Девятисил – в девять раз увеличит твою силу.

Зверобой – лечит от зверских драк.

Репей – отучает от приставания.

Лаванда – придает стойкий аромат, лечит от потливости.

Ромашка – излечивает от влюбчивости.

Бузина – очищает от вредных наслоений.

Брижит успела уже подсмотреть часть надписей и заранее ухмылялась, представляя себе, как будут смеяться ребята, вытащив тот или иной пакетик: ведь каждый будет понимать скрытый намек. Девочки принесли елочные гирлянды, обвитые красными лентами – ими украсят кресла Матери, Патоша, мсье Клемана и других почетных гостей. Анриетт положила к каждому прибору по золотой звездочке, и стол с этими звездами, разрисованными ребятами цветными салфетками и свечами сразу стал удивительно нарядным и торжественным.

– Надо еще повесить гирлянды над столом и обжечь свечи, – сказал Патош. – Иначе многие фитили будут коптить или вовсе не загорятся.

Он сам полез на стремянку и зажег все свечи на елке. В свете дня, льющегося из окон, огоньки бледно заморгали. Вошел разрумянившийся Андре Клеман, неся на руках очень довольную Шанталь.

– Знаю, что посторонним не полагается до завтра заходить сюда! – весело закричал он с порога. – Но, во-первых, я не посторонний, а свой, а во-вторых, эта мадемуазель, – он показал на Шанталь, – потребовала, чтоб я нес ее именно сюда, к ее маленькой маме. Бери свою дочку, ублажай ее, – обратился он к Клоди.

Клоди поспешила забрать Шанталь, которая непременно хотела посмотреть на огоньки. Андре Клеман обратился к Патошу:

– Знаешь, Анри, погода здорово испортилась. Я ходил в горы – еле нашел дорогу обратно. Валит такой сплошной мокрый снег – в трех шагах ничего не видно.

Все невольно повернулись к окнам. За стеклом густо и косо летел снег, все обволакивая, плотно запеленывая все на своем пути. Ни долины Мулен Вьё, ни дальних, ни ближних гор не было видно.

В комнате внезапно наступила тишина. Мать и Патош переглянулись.

– Интересно, идет ли такой снег в Лотарэ? – вымолвил наконец Патош.

Мать пролепетала еле слышно:

– Я просила его… Я так просила…

В этот миг затрещала свеча на елке, и что-то с легким шорохом, задевая ветки, упало на пол.

– Ангел! – закричала Шанталь.

– Ангел… – эхом повторила Клоди.

На полу, под елкой, лежал, далеко откинув сломанное крыло и розовую ручку, восковой ангел. Кусочек сгоревшего шнурка еще выглядывал из-под второго уцелевшего крыла.

– Мой талисман, – растерянно проговорила Мать. – Ведь он всегда приносил всем счастье…

39. Сочельник

По всей республике шла веселая кутерьма. Началась она очень рано, хотя по случаю каникул можно было спать долго и будильники Боболь предусмотрительно не заводила. Наверное, кто-то проснулся в спальне девочек, когда за окнами еще стояла мутная белая полутьма, увидел на стульях у кроватей нарядные голубые платья и сверкающие лаком черные туфельки, подарки Матери, и тут же завопил от радости. А там уж и другие проснулись, тоже подняли шум, стали тут же на ночные рубашки и босые ноги примерять обновки, толкаться у зеркала. Думаете, мальчики повели себя сдержаннее? Как бы не так! Мальчики в своей комнате тоже обнаружили обновки: красные шерстяные рубашки с широкими поясами и коричневые вельветовые брюки. А вельветовые брюки и ковбойские пояса, сами понимаете, это была мечта каждого!

И, уж конечно, мальчишки вертелись у зеркала ничуть не меньше девчонок. Вскоре проснулись и малыши, тотчас вспомнили: «Сегодня елка!», «Сегодня подарки!», «Сегодня нам дадут трехслойное мороженое!» – и пошел разворачиваться праздничный день с бантами в кудрях, с крахмальными воротничками и галстуками, с запахом какао и ванили в столовой, с беготней по всему дому, пахнущему хвоей и снегом.

А снег! Сколько его нанесло за ночь – просто целые Альпы! Марсельцы с ума посходили, увидев эти горы снега: валялись в пушистых сугробах, лепили из снега фигуры, играли в снежки, катали друг друга на салазках. Пришли занесенные снегом матушка Венсан и Финэ – поздравили всех с праздником и сказали, что внизу, в долине, шоссе занесены так, что встали все машины, образовались не то что пробки, а просто-таки караваны машин, которые стоят неподвижно, занесенные до крыш. Снегоочистители пришли из Ла Мюра и Гренобля, но их мало, и они не справляются с заносами. Из Лавальданса и Мулен Вьё народ тоже пошел расчищать шоссе, но, сами знаете, в деревнях остались в основном старики – им не под силу много работать…

– Так что же, значит, теперь наши не смогут выбраться из Лотарэ? – вскрикнул чей-то плаксивый голос.

Ребята понурились. Даже малыши, почувствовав перемену настроения у старших, затихли.

Но тут в холле послышались шаги, двери отворились, и появились очень оживленные Мать, Патош и Андре Клеман.

– Хорошие новости! Хорошие новости! – объявил, едва войдя, Патош. – Только что звонили из отеля Лотарэ наши мальчики. Их там тоже присыпало снежком, но они успели еще вчера хорошо покататься и сегодня собираются спуститься с верхнего плато по всей трассе. Устроены очень уютно, хозяева гостиницы их кормят итальянскими блюдами. По случаю сочельника в гостинице мало приезжих, и наших мальчиков очень обихаживают…

– Они сказали, что, возможно, опоздают немного, – вмешалась Мать, которой тоже не терпелось поделиться с детьми хорошими новостями. – Автобуса не было из-за заносов, но уже пришли большие снегоочистители из Гренобля, и мальчики надеются, что скоро все расчистят… Они просили, если запоздают, начинать веселье без них. Горячо поздравляют всех с праздником и желают всем счастья.

– Спасибо! Браво! Браво! – закричали ребята, и все лица прояснились.

Андре Клеман поймал за руку пробегавшую с Шанталь Клоди.

– Тебе – отдельное поручение, – тихо сказал он. – Рири позвал к телефону меня и наказал передать, чтоб ты не забыла про какое-то колечко. Я и передаю, а что это означает – это уж твое дело. – Он дипломатично улыбнулся.

Клоди с досадой пожала плечами:

– Вот еще! Ничего особенного это не означает, мсье Клеман. Так, чепуха…

– Тебе виднее, конечно, – отвечал Старый Старожил и почему-то вздохнул.

На эстраде, возведенной в конце зала, уже собрались малыши. Свежий, чистый голосок Брижит затянул старую, любимую песню республики:

 
Тишина в долине,
Сон глаза смежил,
Ночи полог синий
Дом сирот укрыл.
 

Хор звенящих высоких детских голосов подхватил:

 
Засыпают птицы,
Тишина везде.
Лишь одной не спится
Матери в гнезде.
 
 
Лоб твой тихо тронет
Ласковой рукой,
Сон дурной прогонит,
Позовет другой.
 

И тихо-тихо, почти замирая, докончил:

 
Тишина в долине,
Сон глаза смежил,
Ночи полог синий
Дом сирот укрыл.
 

Малышам и Брижит долго аплодировали. Розовые от возбуждения и гордости, они выходили кланяться, и пышные банты на темных и светлых головках взлетали и опускались, как большие экзотические бабочки.

Между тем Андре Клеман о чем-то пошептался с Патошем и незаметно для других вышел из зала. Анриетт поставила что-то плясовое на магнитофон. Уже начал кружиться хоровод вокруг елки, как вдруг за дверями раздался протяжный, сильный рев. Музыка смолкла. Малыши настороженно ждали.

– Кто там? – громко спросила Мать.

В ответ раздался тот же рев, только еще более сильный.

– Медведь, это, кажется, ты? – Патош направился к дверям, выглянул и вернулся, улыбаясь: – Дети, каждый год в этот день к нам приходит наш друг – медведь. Не нужно его бояться, он очень любит маленьких ребят и любит с ними играть и бороться. Входи, медведь, будешь нашим гостем, – сказал он, широко распахивая дверь. – Что же вы, дети, приглашайте медведя! – Патош и сам сделал приглашающий жест, но увидел, как испуганно жмутся к старшим некоторые малыши, как косятся на дверь. – Ну же, дети, позовите медведя, ведь он – ваш гость! Не бойтесь!

Кажется, первым расхрабрился совсем крошечный мальчик по имени Лоран. Он выглянул из-за елки и прокричал:

– Медведь, медведь, иди сюда, мы тебя ждем в гости!

– Медведь, иди сюда, мы тебя не боимся. – И Шанталь подбежала к самым дверям.

И тут из дверей навстречу девочке выкатилось что-то огромное, мохнатое, бурое, с большой лохматой головой. Перебирая лапами по полу, это мохнатое приблизилось к детям, сгребло трех или четырех малышей, посадило их на спину и принялось возить их по всему залу, порыкивая или, вернее, как-то странно похрюкивая от удовольствия. Малыши счастливо завизжали. Тогда и остальные, окончательно расхрабрившись, полезли на медведя, стали хватать его за голову, за пышную шкуру. Веселая свалка началась в зале под крики малышей и рычание медведя. И вдруг Шанталь, которая ухитрилась влезть чуть не на самую голову медведя, закричала во все горло:

– Это мсье Клеман! Дядя Андре!

И тогда все увидели доброе лицо Старого Старожила, выглядывающее из под свалившегося мехового капюшона.

Почему-то никто из малышей не был разочарован, и возня на полу еще долго продолжалась, пока не вмешалась Мать и не сказала во всеуслышание:

– Дети, дети, вы совсем замучили дядю Андре. Дайте же ему отдохнуть!..

И опять ребята пели песню республики:

 
Придут сюда другие дети,
Те, что родятся в новый век,
Легко им будет жить на свете,
Счастливым станет человек.
 
 
Ни войн, ни голода. Все люди
Правдивы будут и добры
(Мы знаем твердо: это будет.
Дожить бы нам до той поры!).
 
 
И вдоволь у детей игрушек,
И вдоволь у людей еды…
От малышей и до старушек
Все будут говорить на «ты».
 
 
Пускай вспомянут добрым словом
Наш дом и наш веселый труд,
Пускай и в поколеньи новом
Наш смех и песни оживут.
 

А потом был бег в мешках за подарками, и перетягивание каната, и хороводы вокруг елки, и хохот, и радостный визг, когда малыш получал именно то, что он мечтал получить в подарок. Шанталь достался пушистый, мягкий заяц – серо-белый, с такими кроткими живыми глазами, что его тотчас хотелось погладить, прижать к себе, «взять в дети», как сказала Шанталь. Она вцепилась в новую игрушку и ни за что не хотела расстаться с зайцем даже за столом, хотя успела шепнуть Клоди:

– Ах, если б к этому зайчику еще был и ангел…

Однако ангела уже давно подобрала Боболь, которая обещала его починить так, что он снова станет как новый. Но Мать почему-то холодно отнеслась к ее обещанию – видно, ангел-калека уже перестал быть для нее счастливым талисманом.

А какой восторг был за столом, украшенным золотыми звездами! А какой вкуснейший обед: жареная индейка, салат, пудинг и знаменитое трехслойное мороженое – клубничное, фисташковое и сливочное, за которым старшие девочки, с Брижит во главе, накануне ездили на кондитерскую фабрику в Ла Мюр.

Отяжелевших от вкусной, обильной еды, счастливо уставших малышей наконец-то уложили по спальням. Почти на каждой подушке, рядом с головой ребенка, виднелась голова медведя, куклы, зайца, обезьянки – никто не захотел даже на время сна расстаться с новыми любимцами.

Снег за окнами все валил – крупные, влажные хлопья казались совершенно театральными, словно нарезанными из бумаги. Сумрачный белесый туман висел над горами.

Мать взглянула на часы.

– Так и есть, опаздывают… – пробормотала она. Вслух она сказала: – Мне кажется, пора начинать нашу программу. Скоро уже стемнеет.

– Нет, Анриетт, еще не скоро, – возразил Патош, поглядев в окно. – Темновато от снега. Но ждать наших, конечно, не стоит. Они сами, верно, торопятся.

Анриетт сделала знак Боболь, и та вышла на минуту из зала, чтобы возвратиться с Мари. На «гусыне» было трехцветное платье и красный фригийский колпачок, и, надо сказать правду, она выглядела очень неплохо в этом наряде. Из-под шапочки круто завивались ее черные волосы, глаза весело блестели. В руках Мари несла аккордеон, переливающийся в свете свечей всем своим перламутровым позументом.

– Первым номером выступят наши марсельские гости, – объявила Боболь. – Матросский танец. Аккомпанирует Мари Видаль.

И под залихватские переборы аккордеона марсельцы со всем своим южным темпераментом сплясали, чуть не разрушив эстраду, знакомый всем с детства «матлот».

Им долго и громко аплодировали.

– Мари Видаль исполнит «Колыбельную», – снова объявила Боболь.

«Гусиные лапки» Мари легко побежали по перламутровым клавишам, и аккордеон запел старую, как мир, колыбельную песню всех матерей. Боболь наклонилась к Патошу, сказала шепотом:

– Я только что была в Малом доме, слышала радио. Там предупреждают всех туристов, лыжников и водителей автомобилей о перемене погоды, ветрах, заносах и лавинах в районе Оузана и Лотарэ. Сказали, что центр по изучению снега в Сен Мартэн д'Эр выпускает срочно специальный бюллетень…

Патош заметно помрачнел.

– Только, пожалуйста, ни слова Анриетт. – Он повернулся к Андре Клеману: – Позвоним сейчас в отель Лотарэ. Надо убедиться, что наши мальчики уже выехали… Пойдешь со мной?

– Конечно, – кивнул Старый Старожил.

Между тем Мать, не обратив внимания на эти переговоры и на исчезновение Патоша и Андре, говорила ребятам:

– Мне бы так хотелось, дети, услышать наши старые песни. Песни времен Сопротивления, когда мы здесь, в доме, спасали от врагов беглецов из лагерей, советских военнопленных, английских летчиков. Это такое дорогое для меня воспоминание…

Ребята тихонько посовещались между собой.

– Мама, мы хотим спеть «Славу маки́», – сказала Брижит. – Стихи Арагона так хорошо звучат. И музыка хорошая.

Мать благодарно наклонила голову.

Ребята вновь заполнили эстраду. Запевалой была и на этот раз Брижит.

 
Этот край партизанским зовется, —
 

начала она немного глуховато.

 
Как там мальчикам нашим живется?
В старой хижине спят до поры…
Верно, холодно спать на рассвете,
А сквозь щели врывается ветер,
И потухли костры.
 

Дружно, сильно вступил хор:

 
Кто сказал, будто нас задавили,
Нашу землю и честь победили?
Это чьи там плетут языки?
Патриоты под пулей не гнутся,
Партизаны врагам не сдаются!
Слава…
 

Хор внезапно смолк.

– Что случилось? Вы забыли слова? – недовольно спросила Мать. – А ведь так просто: «Слава храбрым маки…»