Текст книги "Сироты квартала Бельвилль"

Автор книги: Н. Кальма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Все это время Сими находилась в нервной депрессии: по целым дням лежала в доме Жаклин молча, вперив глаза в одну точку, не отвечала, когда к ней обращались, казалось, никого не замечала. Ни на суд, ни на вызовы полиции она больше не являлась, и ее оставили в покое. Несчастная женщина! Несчастная судьба! Опять Сими останется на долгие годы одна, опять станет тоскливо дожидаться своего Ги, возить ему в тюрьму передачи, писать мучительные, полные голодной любви письма, и даже прежнего утешения, рыжей девчурки-приемыша, у нее не будет: инспектор Дени теперь этого уж не допустит, я в этом совершенно уверен.

И снова в дело вступил «штаб», который единогласно решил, что Жаклин берет к себе Сими в качестве доверенного секретаря, парикмахера и косметички, что Сими будет сопровождать певицу во всех ее гастролях, помогать ей в организации выступлений. Кажется, это устраивает обеих. Во всяком случае, даже Сими вышла на некоторое время из своего равнодушия и даже чуть порозовела, когда Жаклин сказала, что вскоре они должны поехать на гастроли в Москву, Ленинград и Киев.

– О-о, я так мечтала там побывать… – прошептала она.

Бывшая хозяйка Сими, парикмахерша Мишлин, откупила у нее право на производство пасты «Нега», так что на первое время у Сими есть даже немного денег.

Нам, то есть «штабу», мнилось, что все как-то устраивается, и устраивается неплохо. Однако все это оказалось теорией, а когда дело дошло до практики, тут вдруг пошло совсем другое. Оказалось, ни один из нас не подумал, как сложатся теперь отношения Сими и Клоди – двух наших главных подопечных.

Записываю спешно, боюсь что-нибудь пропустить или позабыть.

В квартирке Жаклин, где в верхней спаленке лежала, как всегда в последнее время, Сими, мы, очень довольные своей распорядительностью и мудрым решением, рассказали Клоди, что именно мы придумали для ее названой матери.

Клоди слушала нас, глядя перед собой рассеянным взором. (Говорила, собственно, одна Надя Вольпа, а мы только кивали, наморщив лбы.) Девочка как будто не очень понимала то, что ей рассказывали. И вдруг, когда Надя кончила и замолчала, ожидая, как видно, если не восторгов, то одобрения, Клоди решительно замотала головой:

– И не думайте. И не воображайте. Никуда Сими не поедет. Она без меня не сможет. И я без нее тоже не могу!

– Послушай, девочка, но как же… – начала было снова Надя Вольпа.

– Не пущу! – повысила голос Клоди. – Никуда ие пущу Сими. – И вдруг отчаянно-визгливо принялась кричать на весь дом: – Что придумали! Нет, вы посмотрите только, что они тут придумали! Не дам вам Сими! Никуда она не поедет! Не пущу!

Я взглянул на Надю. Даже она, при всей своей уверенности, видимо, растерялась: так хорошо продуманные и решенные нами судьбы разваливались на глазах!

Внезапно заскрипела внутренняя деревянная лестница. Мы невольно подняли головы. Одетая в одну из экзотических пижам Жаклин, к нам спускалась Сими. Сейчас она выглядела как-то особенно маленькой и бледной. Нервно щурились и моргали ее темные запавшие глаза, черные пряди волос были спутаны.

– Что ты тут вопишь, Диди? – довольно холодно обратилась она к девочке. – Мне ведь наверху все слышно. «Не пущу!», «она без меня не может!» Да кто это тебе сказал? Я, например, вовсе не собираюсь оставаться с тобой. Ги совершенно прав: это ты подвела его под суд, это из-за тебя я снова остаюсь одна, без него… – Голос Сими звучал все мстительнее, все злее.

Клоди, точно остолбенев, не сводила глаз с несчастного, искаженного личика. Казалось, она не верит своим ушам: и это говорит Сими, ее Сими, с которой она была так нежно, так крепко связана, которую так любила…

– Что же это? Сими, что ты такое говоришь, ты понимаешь? Опомнись, Сими, – прошептала она наконец. У нее перехватило горло. Она обвела глазами «штаб»: – Что же вы молчите?! Скажите хоть что-нибудь. Скажите Сими, что я не виновата. Скажите, чтоб она перестала меня ненавидеть! Скажите же, а то я умру! Сейчас, здесь, сию минуту умру!

Дети часто так угрожают: я умру, если вы не сделаете того-то. Но здесь перед нами была такая страсть, такое горе, такая сила убежденности, что мы невольно для себя поверили. Как-то сразу мы опомнились, кинулись к Сими разуверять, просить, требовать справедливости для рыженькой девочки. В горячке возмущения мы совсем позабыли о жалком состоянии Сими, мы даже кричали на нее, обвиняя в жестокости, в эгоизме.

Испуганная нашим напором, Сими только слабо отмахивалась да закрывала руками лицо, словно заранее защищаясь от наших ударов. Наконец, видимо, желая как можно скорее покончить со всей этой тягостной сценой, пробормотала невнятно:

– Разумеется, месье и медам, возможно, что я и ошибаюсь и Ги тоже. Возможно, Клоди и не виновата… Но я так несчастна, поймите и меня… – и устремила на нас влажные, измученные глаза.

– Ну конечно, конечно, Сими, крошка моя, вы ошибаетесь. Клоди – сама жертва, – обрадованно зачастила Жаклин. – Вы должны вернуть девочке вашу любовь, ваше доверие, ведь ей тоже несладко приходится.

– Поцелуйтесь – и дело с концом! – решительно объявила Надя Вольпа. Она подтолкнула рыженькую, которая заметно упиралась, к Сими: – Ну же, поцелуйтесь, ведь вы были такими настоящими друзьями!

И Сими послушно поцеловала маленькими, привычно накрашенными губами хмурую, ни в чем не убежденную Клоди.

– Только я все-таки должна буду уехать, Диди, – сказала Сими умоляющим голосом. – И ты, пожалуйста, пожалуйста, не удерживай меня, я тебя очень прошу. Ты должна понять, Диди, ты же такая умная и взрослая, куда взрослей меня. Мне так тяжело…

И Клоди, как видно, через силу кивнула.

Вот так, бесславно, в один из вечеров, наш «штаб» разошелся по домам и навсегда прекратил свое существование. На душе у всех было здорово кисло. Сужу по себе.

Суд по «делу Назера» вызвал отклик во всей стране. Сотни писем приходили адвокатам и членам суда, и в сотнях писем говорилось о судьбе девочки Клоди. Адвокатов умоляли вступиться за нее, не ломать ей жизнь. И все же после главного суда состоялось заседание суда по делам несовершеннолетних, и тогда…

Совершенно нет времени писать. Приехали старые Жюльены, и предстоит многое решить.

29. Прощание

Их первое свидание состоялось в доме Андре Клемана, в этом старом кирпичном доме, построенном еще отцом Клемана, отработавшим свое маляром. На улице возле дома стояла машина старых Жюльенов и «караван» – удобная дачка-прицеп, которые должны были увезти их в горы, в Мулен Вьё.

Анриетт, черноглазая, величественная, точно королева, в своих седых кудрях, падающих на плечи, и Анри, еще моложавый, с прямой спиной и далеко окрест слышным голосом настоящего провансальца, пристально разглядывали стоящую перед ними рыжую девочку, больше, чем всегда, похожую на бездомного котенка. Сколько таких бездомных котят вырастили и воспитали за свою жизнь старые Жюльены!

Для них обоих не составляло труда сразу понять, что чувствует и о чем думает эта рыженькая, судьба которой отныне зависела от них.

Да, да, они приехали и вмешались в эту судьбу, и, конечно, немалую роль сыграл в этом их внук Рири. Ох, если бы кто слышал, как они кричали все трое в вечер приезда старших Жюльенов, кричали на весь квартал со всем темпераментом провансальцев:

– В какое дело ты нас впутываешь? Инспектор Дени требует нашего поручительства! Ему нужны гарантии! (Это Анри.)

– Ну так и дайте ему это поручительство! Дайте гарантии, и пусть себе катится ко всем чертям! (Это вопил Рири.)

– Эй, потише, красавчик, очень уж ты прыток! А что, если эта рыженькая покажет нам зубки и сбежит или сделает еще что-нибудь похуже? Ведь тогда все педагоги подымут нас на смех. Мы потеряем весь наш авторитет! (Это голос Анриетт – матери.)

Рири, весь красный, наступал:

– Ага, вот вы о чем думаете? Не о девочке, не о ее благополучии, не о том, чтоб спасти ее от исправилки, а о себе, о собственном авторитете? Ну, признаюсь, не ожидал от вас!.. Как вы можете быть такими эгоистами?

– Это ты, самонадеянный мальчишка, эгоист, ты, а не мы! – в негодовании кричал Патош. – Избаловался тут, в столице, думаешь, уже взрослый, что все тебе нипочем! Думаешь только о том, чтоб насолить инспектору, а о нас забываешь!

– Я – насолить инспектору?! – возмущался Рири. – Откуда ты взял, дед? Я думаю, что вы должны забрать к себе Клоди, что для нее это последний шанс получить образование и воспитание, что у вас ей будет хорошо и спокойно и она сможет забыть все, что с ней случилось… А на вашего друга инспектора мне начихать!

– Тебе на всех начихать, кроме этой девчонки, я замечаю! – продолжал наскакивать на мальчика Патош.

И вдруг увидел, что внук заливается багровой краской. Кажется, Патош смутился еще больше Рири. Во всяком случае, крик сразу смолк, все как-то сбоку посмотрели друг на друга и внезапно принялись смеяться. Они так смеялись, что у Анриетт на ее черных глазах выступили слезы от смеха. И тут же Патош послал внука за Клоди.

И вот она стоит посреди старомодной столовой Клемана, где только большой телевизор и электрический камин напоминают о современности, и ее разглядывают две пары проницательных глаз. Поодаль Рири, настороженный, готовый прийти на помощь, если понадобится.

– Клоди, ты как будто уже все знаешь о нас и нашей республике в Мулен Вьё, – говорит Анриетт. – Рири сказал, что показывал тебе много фотографий и рисунков наших ребят… Так вот, мы не хотим тебя неволить: если тебе не нравится то, что ты узнала, можешь не ехать с нами. Мы постараемся подыскать для тебя что-нибудь другое… Ты совершенно свободна…

Клоди смотрит на серьезное лицо, обрамленное белыми кудрями, слушает глубокий низкий голос. За время следствия и суда девочка как-то внутренне сжалась, одичала, она снова не верит людям. Но этой женщине ей очень хочется верить – ведь это бабушка Рири, его воспитательница. И потом, куда же деваться Клоди? Сими уезжает, она уже наполовину не с ней, а кто еще захочет держать у себя «преступницу»?

И Клоди говорит неловко, чужим, хриплым голосом:

– Если вы не против, мадам, я хотела бы поехать с вами. Только… только если вы согласны взять и Казака…

– Кто это Казак? – спрашивают одновременно Анриетт и Анри. – Ты нам ничего не говорил об этом, Рири?

– Казак – это та собака, которая узнала Назера и его приятеля, – отзывается Рири. – Замечательный пес. И очень привязан к Клоди. Я думаю, вы его можете взять? – добавляет он вопросительно.

– А, собака… Конечно, мы возьмем собаку, – говорит Анриетт, и Патош тоже кивает. – Отлично, маленькая, значит, завтра мы все уезжаем. Ты готова?

– Да, мадам.

Анриетт улыбается:

– Учти: все дети в республике зовут меня не «мадам», а «мама».

– Моя мама умерла, и я никогда никого не буду звать мамой, – вспыхивает Клоди. – Ни за что!

Анриетт немедленно соглашается:

– Как хочешь, девочка. У нас насильно ничего и никому не навязывают.

Патош подзывает Рири:

– Пойдем, ты поможешь мне подготовить машину. Инструменты у меня в багажнике. – А сам между тем шепчет мальчику: – Крепкий орешек эта твоя рыженькая. Не скоро ее приручишь…

Рири беспокойно оглядывается. Как бы смыться? Ему во что бы то ни стало нужно повидать Клоди одну, сказать ей словечко. Он бормочет что-то насчет Саида, которого нужно бы вызвать, потому что он-то во много раз лучше разбирается в машинах всяких марок.

– Ну, так в чем же дело? Вызови твоего дружка, – настаивает Патош. – Необходимо все проверить, прежде чем пускаться в такой далекий путь. Все-таки как-никак около восьмисот километров…

Он подталкивает Рири к телефону: ну же, звони своему Саиду, кажется, он работает где-то в большом гараже? Вот и отлично – значит, специалист в своем деле.

Рири долго копается в карманах, ищет телефон гаража, тянет время. На что он рассчитывает – неизвестно, и ему очень тошно. На его счастье, раздается звон ключей, старая массивная входная дверь открывается, и в дом вваливается весь «штаб» – все старые друзья Жюльенов: Надя Вольпа, Андре Клеман и с ними Жаклин Мерак. Они разговаривают все разом, все радостно возбуждены, все целуют Анри и Анриетт, задают десятки вопросов и, не слушая ответов, сами что-то начинают рассказывать.

Под этот шум и беспорядок Рири удается сделать знак Клоди, и они оба оказываются в темной, тесной кухоньке, выходящей окном в квадратный тупичок, служащий Клеману шкафом для посуды и некоторых продуктов. Сюда даже сам хозяин дома редко заходит, потому что привык питаться либо у друзей, либо в ресторанчиках близ своей редакции.

Рири запыхался, как будто добраться сюда ему стоило большого труда. Он видит жалкое маленькое личико, смутно белеющее в полумраке, слышит то же прерывистое дыхание.

– Слушай… ты ничего не бойся, – шепчет он. – Тебе там будет хорошо. Я знаю своих стариков, они очень добрые. Не бойся.

Клоди подходит ближе. Она – на расстоянии руки.

– Я не боюсь… Нисколечко… – тоже шепотом говорит она. – Только, только я не хочу одна.

– Ты не будешь одна! – удивляется Рири. – Там уйма народа. Ребята. Мои старики…

Видно, как блестят глаза Клоди.

– Ты… не понимаешь… Я не могу… без тебя… – Она как будто вырывает откуда-то из глубины эти слова.

И Рири, в мгновение ошалев, потеряв голос и все, что он готовился ей сказать, прислоняется к глухой стене – ноги его не держат. Что она сказала?

– Я приеду, Диди. Я очень скоро приеду… Мы опять будем вместе, – шепчет он, наконец-то обретя слова. – Ты… ты…

Он протягивает руку. Под пальцами у него легкие, шелковистые волосы девочки. Как он мечтал до них дотронуться! И она не отстраняется, не отпрыгивает, как рассерженный звереныш!

– Диди, Диди, какие у тебя волосы, – шепчет мальчик. – Совсем как молодая травка… как вода… Диди, Диди, если бы ты только знала… – Он больше не может говорить, он все гладит упругие, шелковистые золотые волосы.

Клоди берет руку Рири. В ладонь ему упирается твердый бумажный пакетик.

– Что это?

– Это тебе. Моя мама носила это.

В полутьме движется тень.

– Я буду ждать тебя. Скоро… – слышит Рири замирающий уже где-то за порогом кухоньки шепот.

Мальчик выбегает следом за Клоди. В коридоре у дверей горит старомодная лампа-рожок. Оглянувшись, Рири торопливо развертывает тугой пакетик. И на ладонь его выкатывается маленькое золотое сердце с ушком для цепочки.

– Рири, где ты, я жду! – зовет Патош.

– Сейчас, иду! – Рири расстегивает «молнию» своей спортивной куртки и глубоко, во внутренний карман, прячет подарок Клоди. Руки и губы у него все еще дрожат.

30. В Мулен Вьё

Желтая Коза улыбнулась любезнейшим образом, показав длинные желтые зубы:

– Вам письмо, мсье Жюльен. Только на этот раз не от деда с бабкой, а, видимо, от нашей крошки.

Он покраснел:

– От какой крошки?

– От Клоди, разумеется. От нашей дорогой милочки Клоди. Как-то ей там живется, бедняжке?..

– Почему бедняжке? – снова вспыхнул он. – Надеюсь, ей неплохо у моих стариков… Они люди заботливые.

– Ну да, ну да, – подхватила Коза. – Я же ничего не говорю, они у вас превосходные люди. Но она… Ведь дурные примеры заразительны, а там так много разных примеров кругом…

Рири не слушал Козу. Жадно смотрел на письмо, крепко зажатое в ее руке.

Наконец она с сожалением выпустила конверт – дольше держать было бы неприлично. Впрочем, Коза уже знала его содержание.

Одним махом Рири взлетел на свой этаж, открыл дверь гарсоньерки, примостился у окна, выходящего на сумрачные корпуса больницы Данюб.

«Дорогой Рири, – бежали по страничке совершенно детские каракули, – мы доехали благополучно. «Караван» – это просто чудо как удобно: едешь, как у себя в доме. Здесь уже снег лежит на горах и в долине и днем стоит такая тишина, точно все и всё укутаны в вату. Взрослые встретили меня хорошо, а вот ребята… Знаешь, здесь все читали газеты, и я сразу получила прозвище «похитительница детей». Конечно, когда я узнала об этом, я плакала – так мне было тяжко. Я уже занимаюсь с учителями, которые приезжают специально для меня из Ла Мюра.

Это трудно, но интересно, и я надеюсь тебя удивить, когда ты приедешь. А ты действительно приедешь? Патош подарил мне календарик, и я зачеркиваю каждый прошедший день. До твоего приезда осталось шестьдесят три дня. Опять за окном идет снег и звонят в церкви. Как будто пересыпают глиняные черепки. Казак тебе кланяется. Он спит рядом с моей кроватью. Ребята его полюбили. Больше писать нечего.

Твоя Клоди».

Анри еще долго стоял у окна, без конца вглядываясь в последние два слова: «твоя Клоди», «твоя Клоди». Он легко мог вообразить белую тишину долины, закутанные снегом горы и дома, серый шпиль церкви и даже овец старухи Венсан, которые сгрудились у соломенной скирды голова к голове и, кажется, согревают дыханием друг друга. Что это еще за отвратительная история с прозвищем? Надо будет позвонить старикам, узнать. И как ей теперь избавиться от этого прозвища? Рири знает по себе: он порой охотно перестал бы зваться Вожаком, да разве это возможно? Прозвище прилипает, как лейкопластырь, его не оторвать, только чрезвычайное событие может заставить его забыть или переменить на другое.

Перед вечером Анри звонит в Мулен Вьё. У телефона Анриетт. Она все понимает, эта седая старая королева-бабка.

– Ты, конечно, горишь нетерпением узнать о своей рыженькой? Должна тебя обрадовать: у нее отличная голова, она все схватывает на лету, и учителя говорят, что при ее способностях она легко перегонит своих сверстниц. Но характер, характер… Большая индивидуалистка, часто не хочет подчиняться общей дисциплине. Упряма как дьявол, нипочем не заставишь делать то, что она считает неинтересным или неправильным. Зато с удовольствием возится с малышами, и у меня уже есть одна идея. Нет, нет, сейчас не скажу. Скажу, когда все прояснится. Прозвище? Да, знаю. Ну что ж, придется ей потерпеть, тут мы бессильны. Ты же знаешь, если ребята что-то придумали… И, кроме того, она держится довольно надменно, это не нравится нашим детям. Зато от собаки они в восторге. А теперь, Рири, расскажи о своих делах, о лицее…

Но тут Анри оказался предельно краток. Собственные дела интересовали его куда меньше, чем дела в Мулен Вьё. И Анриетт и Патош были, наверное, сильно разочарованы этой краткостью. Хотя все понимали…

А в этот час по безлюдной, узкой и белой долине шагала в легкой куртке с капюшоном, закрывающим рыжую гривку, девочка, о которой шла речь. Она старалась приноровить свои шаги к мелким шажкам крохотной фигурки, закутанной так, что напоминала уж не ребенка, а туго набитый ватный сверток. Из свертка на свет божий выглядывали только два серых внимательных глаза и темные точки ноздрей. Казак бежал, разнюхивая что-то впереди.

Еще не прошло и полудня, как Анриетт вызвала к себе новенькую и сказала:

– Ты назначаешься маленькой мамой вот этой девчушки – Шанталь. Ей четыре года. Настоящая мама Шанталь умерла, а папа уехал на заработки так далеко, что не пишет и не дает о себе знать. Все заботы о Шанталь поручаются отныне тебе. Как думаешь, справишься?

Клоди ответила полусердитым, полусмущенным взглядом.

– Надо бы сперва спросить у самой Шанталь, хочет ли она меня в мамы? – Она присела на корточки перед ребенком: – Скажи, Шанталь, хочешь ты, чтобы я стала твоей мамой?

Шанталь своими светлыми глазами очень серьезно разглядывала девочку.

– А ты будешь укладывать меня в постельку, и подтыкать под спину одеяльце, и петь мне песенки на ночь, и еще целовать меня перед сном? – спросила она сурово.

– Буду, если тебе так хочется, – кивнула Клоди.

– А Казак будет моим братиком? – все так же требовательно продолжала Шанталь.

– Непременно будет. Он очень скоро тебя полюбит. – Клоди засмеялась, и Анриетт, внимательно наблюдавшая за этой сценой, увидела, что у рыженькой прелестная улыбка, зубы ровные, как молодая кукуруза, и легко розовеющая от удовольствия кожа.

«А ведь девочка хороша», – успела подумать седая королева.

Шанталь вложила свою ручонку в руку Клоди.

– Тогда я хочу, чтоб ты была мамой, – прощебетала она. – Идем же гулять, моя мама.

Анриетт спросила:

– Так как тебе кажется – справишься?

– Посмотрим, – буркнула та не очень любезно и, свистнув Казаку, ушла со своей новоявленной дочкой.

И вот по дороге к незамерзающему водопаду Во Нуар медленно бредут трое: две фигурки на двух ногах, третья – на четырех. Впрочем, про Казака нельзя сказать, что он бредет медленно. Наоборот, пес в восторге от этого снежного простора, носится по холмам, что-то вынюхивает, роется в снегу, добирается до укутанной снегом травы, с наслаждением фыркает и то и дело подбегает к девочкам. «Я здесь, с вами, я стерегу вас, со мной ничего не бойтесь», – говорят его выразительные глаза под мохнатыми надбровьями. Небо точно присело на горы, слилось со снежными вершинами, и в приближающихся сумерках трудно разобрать, где кончаются горы и начинаются небеса.

Казак зарычал. Навстречу детям двигался маленький коренастый крестьянин в берете с огромной вязанкой соломы за спиной.

Перед ним бойкой трусцой бежали несколько всклокоченных овец.

– Казак, назад! – крикнула девочка. – Ко мне!

– Ко мне! – повторила тоненьким голоском Шанталь.

Казак послушно повернул. Когда крестьянин поравнялся с девочками, Клоди увидела обветренное, жесткое лицо, блестящие маленькие глазки, которые беззастенчиво ее рассматривали.

– А, новенькая? – сказал крестьянин скрипучим голосом. – Чья? Откуда? И собаку я не видел.

– Вы правы, мсье, мы с Казаком – новенькие, – сказала, кивая, Клоди. – Мсье и мадам Жюльен привезли нас только что из Парижа.

– А-а, парижанка! Стало быть, столичная штучка, – сказал крестьянин, спуская на землю свою ношу.

Он вытащил из кармана черную старую трубку, раскурил ее. Видно было, что он решил остановиться основательно и надолго. Трубочка его сипела, покуда он ее раскуривал, и Казак осторожно принюхивался: что за человек?

– Тебе повезло, парижанка, – сказал крестьянин, наконец-то раскурив трубку и пуская дым в сумрачное небо. – Попала к настоящим людям. Жюльены думают прежде всего о простом народе. О том, чтоб народу жилось получше. Трудно, трудно живет у нас простой народ. Я, понимаешь, тоже коммунист, старый товарищ Жюльенов. Молоко теперь стало нипочем, на нем и су не заработаешь. Молочник платит, сколько ему заблагорассудится. А мы – терпи… Хотел бы я поболтать об этом обо всем с самим Анри Жюльеном. Он мужик правильный. Финэ его уважает. Это я – Финэ, – ткнул он себя в грудь.

– Так в чем дело? Приходите к нам сегодня. У нас, в республике, вечером соберутся все ребята, будут петь, танцевать. Будут и мадам Анриетт с Патошем. Вот и вы приходите тоже, – радушно сказала Клоди.

– Прийти к вам в республику? – повторил крестьянин. Он как будто не ожидал приглашения и видимо обрадовался. – Это здорово! Конечно, я приду, если ты меня приглашаешь. – И он снова пустился в путь, помахав на прощание рукой девочкам и крича: – Финэ непременно придет! Финэ очень, очень уважает Жюльенов.

Когда разрумяненные зимним воздухом девочки вернулись домой и Клоди в дортуаре раскутывала и причесывала свою растрепавшуюся дочку, вокруг стали собираться ребята. Иные смотрели с иронической улыбкой на заботы Клоди, другие откровенно хотели позабавиться.

– А мы думали, что ты исчезла вместе с Шанталь, – бросила высокая с падающей на глаза челкой блондинка. – Решили, что работаешь по специальности…

– По какой специальности? – спросила Клоди, не подозревая подвоха.

– Как же, по твоей основной специальности – похитительницы детей, – невинно подхватила девчушка лет одиннадцати, добрая и мирная с виду. – Мы боялись, что ты уже увела Шанталь.

Раздался смех. Кругом Клоди видела насмешливые лица. Она сдержала раздражение. Сказала так, словно ничего не слышала:

– А мы с Шанталь пригласили к нам на вечер гостя. Повстречался нам один здешний, симпатичный такой, мсье Финэ. Сказал, что непременно придет.

Кто-то ахнул:

– Финэ! Она пригласила Финэ!

Ребята загудели. Кто-то звал уже Боболь – решительную крепышку воспитательницу.

– Боболь, Боболь, иди сюда! Парижанка пригласила к нам самого Финэ!

Боболь протиснулась сквозь кружок ребят:

– Это правда? Ты позвала к нам Финэ?

– А что тут такого? – Клоди была искренне удивлена. – Из-за чего такой шум? Очень симпатичный дядя, сказал, что он очень уважает мсье и мадам Жюльен, что он тоже коммунист и всегда стоит за народ.

Боболь махнула рукой, засмеялась.

– Он тебе наскажет! Это первый вор на деревне. Он постоянно крадет у нас строительные материалы, инструменты – словом, все, что плохо лежит. Я сейчас же пойду к Анриетт, расскажу про твое приглашение. Наверное, тебе придется пойти в деревню к мадам Финэ извиниться и отменить приглашение. Она поймет, она знает, что Жюльены не желают принимать ее муженька.

Клоди вспыхнула:

– Ни за что! Ни за что не пойду позориться и обижать людей!

Но Боболь была непреклонна:

– Тебе придется пойти. Мать терпеть не может Финэ.