Текст книги "Два листка и почка"

Автор книги: Мулк Ананд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава 3

Ряды кирпичных домиков в поселке кули, с их железными крышами, сверкавшими в бледном сиянии предвечернего солнца, произвели на Саджани огромное впечатление. А когда Бута подвел всю семью к одному из домиков на дальнем конце улочки в глубине долины, она невольно воскликнула: – Да он почти такой же, как дом нашего деревенского судьи!

Гангу собственными руками построил свою глинобитную хижину в деревне и имел представление о том, какие должны быть дома в условиях климата Индии; он понимал, что эта покрытая жестью коробка вовсе не так хороша, потому что в ней будет очень жарко летом и холодно зимой. Его не так-то легко провести, и он был далеко не в восторге от аккуратного вида домика.

– Ну разве тебе снилось, что ты когда-нибудь будешь жить в настоящем доме? – восклицал Бута. – Мы, деревенщина, ничего не умеем. Посмотри, какие домики строят англичане даже для простых рабочих!

Предположение Гангу подтвердилось, когда он вошел в помещение следом за своей взволнованной, дрожащей от возбуждения женой: в тесном домике, стоявшем стена к стене с другим таким же домиком, было жарко как в печке от раскалившейся железной крыши. Он обвел глазами комнату, заглядывал в углы, куда не проникал свет, и ему показалось, что тяжелые, непроницаемые стены придавили его со всех сторон: он никогда не испытывал такого чувства в их деревенской хижине из податливой глины, даже когда задыхался там от дыма. И в то же время, когда он вышел на середину комнаты, ему показалось, что негде повернуться. Но он старался себя подбадривать, надеясь, что они скоро привыкнут к новому дому.

– Здесь мы сложим печку, а в том углу у нас будут стоять ведра с водой, – суетилась Саджани, с увлечением распределяя площадь в новом доме. – Иди-ка сюда, Леила, и ты Будху, – крикнула она детям, которые остались на улице, – ну-ка принесите мне пару кирпичей и немного глины.

– Имей терпение, о мать моей дочери! – остановил ее Гангу. – Давай сначала немного отдохнем, а потом уже начнем складывать печку и выбирать место для ведер. Во всяком случае, этот угол надо отвести для спанья. Немного погодя мы все это наладим.

– Да, да, – подтвердил Бута, – теперь отдыхайте! Мне тоже надо идти. Но я позову Нараина, это ваш сосед, его хижина рядом с вашей. – Нараин! – заорал он так громко, что его голос отдался эхом в железной кровле.

– Я здесь, сардар, – ответил старческий голос.

– Ну вот и отлично; я скажу сторожу, пусть он тут присматривает, – сказал Бута. – Он караулит поселок, чтобы не было краж. А меня ждут дома.

И он поклонился Гангу, смиренно сложив руки; может быть, тут сказывалась привычка человека, принадлежавшего к низшей касте, а может, ему просто было немного совестно и он чувствовал свою вину перед семьей, которую заманил сюда ложными обещаниями.

– Хорошо, Бута Рам, спасибо, – попрощался с ним Гангу, и, когда сардар ушел, он сбросил со спины тяжелый узел с домашним скарбом, вздохнул с облегчением и сел.

– Я сейчас подмету комнату и промажу пол коровьим навозом, если ты побудешь на улице, – сказала Саджани. Домовитая хозяйка, вечно занятая хлопотами по дому, стиркой и уборкой, она не могла спокойно сидеть без дела.

– О, сядь и отдохни хоть немного, мать Леилы, – сказал Гангу с легким раздражением, глядя сквозь низенькую отворенную дверь на фигуру Буты. Сардар торопливо шагал мимо кули, стоявших группами у пыльной дороги. По обеим сторонам ее выстроились домики, в их крышах, как в полированных щитах, отражались лучи заходящего солнца. Утомленный Гангу поднялся и вышел на улицу. Глядя на низкорослых темнокожих кули, сновавших по поселку, он испытывал к ним и симпатию и недоверие: а вдруг они окажутся такими же ненадежными, как Бута Рам или тот бабу из конторы?

– Здравствуй, брат, – произнес Нараин, подходя к Гангу с трубкой в руке. Это был высохший маленький человек, вся одежда которого состояла из повязки вокруг бедер.

– Здравствуй, – ответил Гангу с улыбкой.

– Вы приехали издалека? – спросил Нараин.

– Отсюда до нас двенадцать суток езды, – сказал Гангу. – Мы из округа Хошиарпур.

– Значит, вы пенджабцы?

– Да, мы горцы.

– А мы из Биканера, брат, – задумчиво произнес Нараин.

– Вы давно сюда приехали? – заинтересовался Гангу.

– Ах, давно, брат, очень давно, – вздохнул Нараин, посасывая трубку, он глотнул слюну и продолжал приглушенным голосом. – Лет уже двенадцать.

– Вас тоже привез сюда сардар?

– Да, всех кули сюда привозят агенты с плантаций. По доброй воле никто бы не поехал. Какое проклятие судьбы загнало вас в эти гиблые места?

– Значит, вам плохо живется? – участливо спросил Гангу.

– Что делать, брат, – покачал головой Нараин. – Такая уж наша судьба! Дома мы жили как в тюрьме, а здесь и того хуже. В княжестве Биканер был голод; тогда говорили, что магараджа отдал губернатору так много денег, что у него не хватило на постройку каналов. У нас умерло с голоду двое старших детей, и мы с женой тоже едва не умерли. Потом нам встретился сардар, и он привез нас сюда. Здесь все же лучше, чем было во время голода, потому что мы все-таки каждый день понемногу едим, и у нас теперь еще двое детей, кроме старшего Балу, которого мы привезли сюда грудным, на руках. У нас был договор только на три года, но когда срок кончился, мы не могли вернуться к себе. Я еще должен лавочнику у себя в деревне, потому что по теперешним временам никак не заработаешь достаточно: прежде, когда у сахибов дела шли хорошо и они нам больше платили, было лучше. Мы уже двенадцать лет не видали своих родных, может быть, они все уже умерли. И я не знаю, что стало с моей землей. Я слышал, что магараджа в конце концов сделал канал, и мне очень хотелось бы работать на своей земле и прожить последние годы жизни среди своих. Но уж, видно, не судьба! А ты почему сюда приехал?

– Нечего было есть, – мрачно произнес Гангу.

– Ты уже подписал договор? – спросил Нараин.

– Нет еще, – ответил Гангу.

– Все равно, теперь тебе уже не выбраться отсюда, – заметил Нараин, – ты уже никогда не вернешься на родину.

– Никогда, – согласился Гангу, как будто он и раньше догадывался о правде и примирился со своей судьбой. – А почему? – спросил он с внезапно пробудившимся любопытством.

– Скоро сам узнаешь, брат, – сказал Нараин. – Коготок увяз – всей птичке пропасть. Из этой тюрьмы не вырвешься, хотя здесь и нет решеток. Плантацию стерегут вооруженные стражники, и, если ты убежишь, они приведут тебя обратно. На днях стражники избили Балкришана, мальчика из деревни Сантал, за то, что он убежал; мальчишка надеялся, что ему удастся пробраться в Удх, к матери. А ночью стражники с фонарем обходят поселок и отворяют дверь в каждом доме, проверяя, все ли на месте. До моего приезда здесь каждый вечер была перекличка.

– Бута не говорил мне об этом, брат, – воскликнул Гангу; он возмутился при мысли, что за ним будут следить, хотя в глубине души он уже переломил себя и был готов ко всевозможным унижениям. У него на лбу обозначились скорбные складки, которые потом так и не разгладились.

– Ничего, брат, все обойдется, – начал утешать его Нараин, увидав, что чересчур напугал новичка. Помолчав, он продолжал: – Я же говорю, что здесь у нас по крайней мере есть еда, а в Биканере мы бы погибли с голоду. У меня на глазах умерли три моих брата и двое сыновей. Мы с Шамой целый месяц питались одними листьями, у нее пропало молоко в грудях, и Балу чуть не умер. А теперь вот какой вырос нам на радость, – и нежность к сыну волной поднялась в его груди.

Гангу посмотрел на своих детей, увлекшихся игрой с сыном Нараина, и тоже почувствовал некоторое облегчение.

– Эй, Балу! – внезапно крикнул Нараин, – беги и скажи матери, чтобы она приготовила гостям поесть. – Потом он обернулся к Гангу: – Поужинайте с нами сегодня вечером.

Гангу поспешил отклонить приглашение Нараина.

– Не беспокойтесь, брат. – Как все зажиточные горцы, он с презрением относился к жителям Биканера, считал их грязными, нищими, уличными попрошайками.

– Право же, нет никакого беспокойства, брат, – настаивал Нараин. – Мы с тобой называем друг друга братьями и должны жить дружно, как братья.

– Ты очень добр, но нас так много, – продолжал Гангу отказываться, – хозяйке будет слишком много хлопот. У нас еще остались сдобные лепешки с дороги, мы поедим и ляжем спать.

– Нет, нет, какие там хлопоты, – уверял Нараин; он все еще придерживался старинного обычая гостеприимства, хотя при новых экономических отношениях, укоренившихся в стране, в ходу было правило: «отдай мне свои глаза, а сам шарь впотьмах».

– Ну, спасибо, брат, – согласился наконец Гангу и позвал дочь и жену:

– Леила, дитя мое, иди помоги тете готовить! Мать Леилы, не хочешь ли познакомиться со своей сестрой?

– Пойдемте за мной, девочка, и ты, сестра, – сказал Нараин. – Я вас проведу к матери Балу.

Леила и Саджани пошли за Нараином. Будху, держа в одной руке яркий пушистый шерстяной мячик Балу, другой ручонкой уцепился за передник сестры.

Гангу посмотрел на долину, расстилавшуюся перед ним: солнце окрашивало ее пологие склоны, где росли рядами чайные кусты, то в желтые, то в ярко-красные, то в темно-синие тона. «Тут, должно быть, богатые урожаи», – подумал он. Листья шелестели, и ему вспомнилось, как на его родных полях в годы обильных дождей качаются на ветерке стройные стебли пшеницы, склоняя к земле тучные колосья. Увидел он и себя, ничтожную былинку, затерявшуюся в необъятных просторах полей, когда под вечер он возвращался усталый домой, к своей Саджани; он улыбался тогда и ей, и себе, и всему миру, уверенный, что все везде обстоит прекрасно. Каким невероятно далеким казалось ему теперь время, когда он женился и владел пятью акрами земли! Глядя на долину, которую вечерний свет превратил в золотистый сад, не хотелось верить, что жизнь здесь так ужасна, как рассказывал Нараин. Гангу ничего не замечал вокруг, он так устал после дороги, что мысли путались у него в голове; он чувствовал, как усталость, подобно медленно действующему яду, сковывает его тело; ему трудно было бы даже пальцем шевельнуть; в его душе замерли все желания – он застыл в каком-то смутном оцепенении.

Вдруг послышался шум, Балу прибежал с криком: – Отец! Сахиб, сахиб! – Гангу встрепенулся и стал оглядываться по сторонам.

– Это сахиб Хант, помощник управляющего, – шепнул Нараин, поспешно подходя к Гангу; затем он обернулся к приближавшемуся сахибу, заранее привычно прикладывая руки ко лбу для приветствия.

– Салаам, хузур, – произнес Гангу, тоже поднимая руку к голове.

– Ты новый кули? – отрывисто спросил Хант на ломаном хиндустани; голова у него тряслась, как в лихорадке.

– Да, хузур, – подтвердил Гангу.

– Кто тебя привез – сардар Бута?

– Да, хузур.

– Где он? – спросил Хант, пристально разглядывая Гангу.

Гангу покачал головой, давая понять, что не знает.

– Почему это он не явился доложить мне о своем приезде? – воскликнул Хант, не обращая больше никакого внимания на Гангу.

– Хузур, он пошел домой, – вмешался Нараин. Хант огляделся по сторонам, нахмурился, круто повернулся и хотел уже уйти, как вдруг Леила, не подозревая присутствия белого сахиба, подбежала к Гангу: – Отец, кушанье го… – но при виде белого человека отпрянула назад и в испуге убежала, сверкнув голыми пятками.

– Чья она? – обратился Хант к Нараину.

– Это моя дочь, сахиб, – сказал Гангу.

– Почему же она убежала? – возмутился Хант. – Позови ее сюда!

– Она еще ребенок, хузур, – поспешно ввернул Нараин, не дав Гангу ответить. – А вот и Бута.

– Ну ладно, – Хант махнул рукой и направился к сардару; за ним побежала стайка любопытных, глазастых мальчишек.

– Благодари судьбу, брат, – предупредил Нараин Гангу. – Этот сахиб очень дурной. Он всегда навеселе. И он не уважает ни наших матерей, ни наших сестер. Он открыто живет с тремя женами кули.

– Да ведь моя дочь еще девочка, – прошептал Гангу. – Он не мог бы причинить ей вреда.

– Здесь всего можно ожидать, брат, – возразил Нараин. – Ни одна девушка и ни одна женщина не может чувствовать себя здесь в безопасности. Но пойдем ужинать, а потом вам надо отдохнуть, вы, наверно, устали после такого длинного пути.

И он увел Гангу.

Глава 4

– Какие будут на сегодня распоряжения, сэр? – спросил Рэджи Хант, молодцевато входя в кабинет Крофт-Кука.

Управляющий сидел, зарывшись в бумаги, и в первый момент даже не взглянул на вошедшего; но вот он поднял голову, улыбнулся и сказал: – Доброе утро, Рэджи! – и стал задумчиво перебирать трубки, лежавшие на подносике с правой стороны его огромного письменного стола, словно решая какой-то сложный вопрос.

– Да никаких, пожалуй, – произнес он немного спустя. – Я сегодня намереваюсь на слоне поехать на станцию, встретить поезд, с которым привезут деньги. Не беспокойтесь. Но мне нужен еще охранник. Кого вы можете мне дать?

– Бута вернулся вчера из поездки на равнину, – ответил Рэджи, – правда, он еще не являлся ко мне с докладом. Его сегодня поставили присматривать за расчисткой леса. Он привез с собой всего лишь одного старика кули с семьей из трех человек.

– Ладно, хватит Буты, – согласился Крофт-Кук после минутного размышления. – Я думаю, нам нечего тревожиться за вербовку. Она наладится, когда улягутся беспорядки, вызванные националистами… Дали этой семье квартиру?

– Да, сэр, еще вчера.

– Отлично, – сказал Крофт-Кук; затем, будто что-то вспомнив, взглянул на часы и недовольно нахмурился: было уже половина десятого.

Это не ускользнуло от Рэджи. Он понял: бура-сахиб выражает неудовольствие его опозданием. Сам Крофт-Кук всегда приходил на работу во-время, минута в минуту.

Пробормотав что-то на прощанье уже не столь уверенным тоном, Рэджи вышел из комнаты.

На улице стояла его верховая лошадь Тайпу, высокая и статная, она грызла удила и косила глазом на красную ливрейную куртку Хамир Синга, вестового конторы.

Взяв у него поводья, Рэджи вскочил в седло и через секунду уже скакал по плантации к участку леса, где проводилась расчистка: администрация намеревалась добавить десяток-другой акров к тем полутора тысячам, на которых тянулись стройные ряды чайных кустов.

Всякий раз, объезжая плантации, Рэджи испытывал прилив гордости при мысли о том, что вот он, белый человек, осваивает новые земли. Его переполняло непередаваемое словами физическое ощущение здоровья, он чувствовал его во всем теле – в пояснице, в мускулах рук, в бедрах, в ногах, затянутых в краги до самых щиколоток. Сознание своей силы вызывало невольное желание привлечь чье-нибудь внимание и вызвать восхищение. Он находился в состоянии какого-то экстаза, но иногда по утрам, если ему случалось немного опоздать на работу и Крофт-Кук укоризненно на него косился, телячий восторг сходил на нет. К тому же в эту одуряющую жару пот лил с него в три ручья, что также, конечно, сильно снижало настроение. Он с облегчением подумал, что сегодня после обеда ему не придется ехать за деньгами для конторы на этой нелепой махине – слоне; как бы великолепно он ни выглядел со стороны, восседая в паланкине, после десятимильного пути желудок от тряски расстраивался на неделю, и к тому же он страдал от морской болезни и изо всех сил сдерживал тошноту, чтобы не осрамиться перед кули.

Лошадь, испугавшись тени, которую отбрасывали на дорогу деревья, шарахнулась в сторону. Рэджи взял ее в шенкеля и натянул повод так резко, что она взвилась на дыбы. «Тайпу стала что-то часто закидываться», – подумал он и вспомнил, как едва не свалился с седла, когда она в первый раз сделала свечку. Но лошадь, немного погорячившись, обычно снова устремлялась вперед, нетерпеливо грызя мундштук и роняя пену, и Рэджи любил воображать, что он похож на Наполеона Бонапарта, ведущего свои полки через Альпы; он не раз любовался в своем школьном учебнике истории картинкой, изображавшей этот знаменитый поход. Сознание этого сходства всегда усиливалось, когда Тайпу шла полным аллюром и Рэджи проезжал мимо сотен кули, расчищавших заросли. В этих случаях он всегда взмахивал плетью и поднимал лошадь в галоп, словно брал приступом крепость. И в душе ликовал, подъезжая к кули с таким же видом, с каким, вероятно, Наполеон являлся перед своими солдатами, возвышаясь над ними, как великан над пигмеями, внушая страх и трепет. Эта ребяческая фантазия так часто овладевала им, что он мог вызывать ее в своем сознании в любой момент; и он нередко эго делал, разыгрывая сам перед собой роль императора французов, потому что в двадцать два года и по умственному и по душевному развитию он оставался все тем же школьником из Тонбриджа, хотя уже успел побывать командиром на военной службе и теперь получил должность заместителя управляющего плантацией в Ассаме.

Участок плантации, где работали кули, занимал крутой склон близ бунгало заведующего. Тайпу задыхалась и храпела, галопом поднимаясь в гору с напряженно вытянутой вперед шеей и вздернув породистую голову. Заметив, что она сбавляет ход, Рэджи свирепо пришпорил ее и ударил хлыстом по крупу. Лошадь споткнулась и ободрала колени о корни дерева. Спасительный проблеск здравого смысла в затуманенном фантазиями сознании Рэджи помешал ему до конца разыграть роль Наполеона Бонапарта на потеху кули; он отдал поводья и шагом подъехал к работающим.

– Салаам, хузур! – приветствовал его сардар Бута. Он стоял с лопатой в руке, понукая работающих кули.

Двое из них, находившиеся поблизости, заметили сахиба и покорным жестом поднесли руки к грязному лбу, с которого струился пот; остальные изо всех сил рубили, резали и подсекали заросли кустарника, молодых деревьев и побегов, перевитых лианами.

При виде топоров, которыми рубили сплеча, острых серпов и ножей в груди Рэджи вспыхнул воинственный пыл уничтожения – ему захотелось вот так же врубиться топором в зеленую стену джунглей. Но даже в шутку вряд ли можно было белому человеку делать ту же работу, что и кули, – это считалось недостойным белого; допускалось лишь управление трактором.

– Почему ты не явился ко мне вчера, когда приехал? – обратился Рэджи к Буте на ломаном хиндустани, спрыгнув с лошади.

– Хузур! – промолвил Бута и остановился, униженно кланяясь.

– Поедешь в охране с бура-сахибом за деньгами…

– Берегись, сахиб! – окликнул кули, сгибаясь под тяжестью срезанных веток, которые он нес, чтобы сбросить в овраг, неподалеку от места, где стоял Рэджи.

– Осторожней, болван! – закричал Рэджи и ударил кули хлыстом по ногам. – Обойти не мог? Ты что, не видишь, что я тут говорю с сардаром?

Сделав резкое движение, кули потерял равновесие и упал, но и лежа он все же пытался приветствовать сахиба и простонал: – Я не видел вас, хузур; ветки закрыли мне лицо!

Гангу, работавший поблизости под надзором Буты, видел эту сцену; кровь бросилась ему в голову, и у него застучало в висках.

Черные, блестящие от пота фигуры работающих окаменели; кули решили, что кто-нибудь по неосторожности всадил себе топор в ногу или отрезал пальцы вместе с травой; это случалось нередко. Но увидав «Раджа-сахиба», как они величали Рэджи, кули догадались, что он кого-нибудь избил – это случалось довольно часто. Они опустили глаза и нагнулись, готовые снова взяться за работу после нескольких секунд передышки.

– Давай, давай, продолжай! – нетерпеливо крикнул Рэджи. – Пойдем! – обратился он к сардару и двинулся дальше, обходя ряды работников.

Кули снова лихорадочно принялись за работу, пытаясь украдкой подсмотреть, на кого обрушился гнев сахиба. Но в своей борьбе с природой они поднимали такой шум и обступившие их заросли так застилали глаза, что у них звенело в ушах и туманилось сознание, и они ничего не видели, кроме стволов и сучьев, падавших под ударами топоров и ножей.

– Следи, чтобы эти лодыри работали как следует, и не давай им разбредаться далеко друг от друга, а после обеда приходи в контору к бура-сахибу. – С этими словами Рэджи лихо вскочил в седло и ускакал.

Одна из любимых теорий Рэджи гласила, что надзор за рабочими легче осуществлять, если заставлять их держаться кучнее, не расходясь далеко. Он считал, что кули по природе ленивы и их необходимо беспрестанно понукать. Другая его теория гласила, что управлять нужно твердой рукой: кули уважали только того, кто умел показать им, что он не тряпка! В отличие от большинства людей, которые ограничиваются лишь проповедью своих теорий, Рэджи проводил их в жизнь. Он вдруг вспомнил, что давно не взвешивался. В прошлом году в нем было двести четыре фунта без одежды. С ранней весны его тело покрылось темно-оливковым загаром.

«Я что-то неважно себя чувствую», – подумал он, но тут же начал убеждать себя, что совершенно здоров: ведь еще накануне он возле бараков одной рукой приподнял бревно в триста фунтов, на удивление всем кули. Вот только давно не приходилось играть в поло. И хорошо бы пострелять; надо непременно попросить старика Крофт-Кука, чтобы он организовал охоту. А пока что для тренировки вполне достаточно поездок верхом по плантации. Рэджи наблюдал за работами и, где нужно было, умел проявить твердость.

Если бы только не эта проклятая, гнетущая жара! Тяжелый, насыщенный парами воздух словно застыл, и тишину нарушал только дробный стук копыт. Доехав до того места чайной плантации, где женщины обирали чайный лист с кустов, он вынул большой шелковый платок и вытер лицо и шею. Теплый ветерок, шелестевший чайными листьями, ласкал лицо и освежал голову, проникая сквозь отверстия пробкового шлема.

– Салаам, хузур! – приветствовал его Неоджи, сардар из племени гуркхов, надзиравший за работой женщин и детей. На скуластом, словно каменном, лице надсмотрщика угрюмо поблескивали налитые кровью глаза. Женщины сбились в кучу, как робкие куры при виде воинственного петуха.

– Салаам, – приветливо сказал Рэджи, которому казалось, что женщины украдкой посматривают на него с восхищением. Некоторые женщины действительно восхищались им, но не из-за его личных достоинств, а главным образом потому, что он сахиб. И как бы снисходя к их преклонению, он готов был отбросить маску властелина.

«Как мог тот кули не заметить меня? – вспомнил вдруг Рэджи; ему было как-то не по себе, что он ударил этого рабочего. Несмотря на бьющий через край юношеский задор и наивную веру в превосходство белого человека, Рэджи был не лишен гуманности; но добрые чувства покрылись налетом британского высокомерия и самодовольства; этим, как и малярией, он заразился давно, сразу по приезде. «Меня прямо взбесило, что он чуть было не толкнул меня», – оправдывался он перед собой.

Успокоенный этими доводами, Рэджи снова обрел равновесие, и на губах его появилась улыбка. Ярость и драчливый задор исчезли.

– Эй вы там, обрывайте внимательнее, а то стали попадаться грубые листья, – крикнул Неоджи, заслышав в каком-то ряду кустов хихиканье; размахивая палкой, он подбежал, готовый наказать провинившихся.

Маленькие руки усердно ощипывали побеги чая – два листка с почкой, два листка с почкой…

– Ровней обрывайте верхушки кустов, – подтвердил Рэджи, чтобы проявить свою власть. Он уже с минуту обдумывал, как ему заговорить с какой-нибудь из женщин.

Женщины, согнувшись, усердно обирали кусты, они дрожали от страха, и мысли путались у них в голове.

– Они хорошо справляются с работой, – решил про себя Рэджи, не подозревая, что нагнал на работниц страх. Он относился к ним снисходительно, ему хотелось перейти с ними на дружеский тон, чтобы они почувствовали к нему доверие, – это подготовило бы почву для сближения с одной из них, к чему он давно уже стремился.

– Сколько корзин отнесли на фабрику? – спросил он, чувствуя, как в нем поднимается горячая волна желания, которое томило его еще в седле. Ему хотелось подольше побыть в этой знойной атмосфере, кружившей ему голову, хотя Тайпу уже рыла землю и грызла удила, точно напоминая хозяину, что им уже пора на чайную фабрику.

– Двести десять, хузур, – отвечал сардар, – да и еще порядком наберем.

– Постой-ка, – бормотал Рэджи, подсчитывая в уме и не обращая внимания на своего собеседника, – это выходит по пятьсот фунтов с акра… – увидев женщину гуркху, с приплюснутым носом, светлой кожей и нежным цветом лица, работавшую в конце ряда, он спросил:

– Это твоя жена, Неоджи?

– Да, хузур, – ответил сардар.

– Гм, – промычал Рэджи, не зная, что сказать, и улыбнулся, словно поздравляя Неоджи, счастливого обладателя такого сокровища. Ему хотелось бы знать, какое впечатление произвел его вопрос на сардара, но тот отвернулся. Рэджи мог разглядывать сколько угодно хорошо сложенную женскую фигурку, грациозно склонявшуюся над кустами; руки женщины быстро обрывали с веток белые, словно восковые цветки, молодые листья и побеги и бросали их через плечо в длинную корзину, подвешенную за спиной на ленте, обвязанной вокруг головы. Она стояла согнувшись, и он с бесстыдной настойчивостью рассматривал ее со спины. Но вот он услыхал поблизости шепот и быстро оглянулся.

– Леила, почему это сахиб не уезжает? Неужели он будет следить за нами целый день? – встревоженно шепнула Саджани дочери; они работали бок о бок недалеко от места, где остановился Рэджи. – Как я его боюсь! Это тот самый сахиб, который вчера заходил в нашу хижину.

– Какая ты глупая, мама, – сказала Леила, которую тоже напугало такое близкое соседство с белым человеком – Рэджи находился почти рядом с ними. – Смотри, как ты обрываешь, – добавила она, – ты еще совсем не научилась. Нужно обрывать сразу два листка с почкой, два листка с почкой.

– Говорят, что чай приходится собирать девять месяцев в году, – сказала Саджани, думая о чем-то своем. – Целых девять месяцев!

– Эй, вы там, обрывайте! Обрывайте без болтовни! – закричал Неоджи, чтобы показать свое усердие сахибу, в присутствии которого он и сам испытывал смущение и беспокойство.

Рэджи опять повернулся к сардару и заметил, что у того лицо, обычно бесстрастное, горело багровым румянцем.

– Салаам, Неоджи, – обронил он, разбирая поводья, и тронул Тайпу. Кобыла поскакала по тропинке, сопровождаемая проклятиями, которые посылал ей вслед Неоджи. Но Рэджи был так поражен красотой жены сардара, что ему было не до ее мужа. Солнце пропекало насквозь его пробковый шлем, и при воспоминании о ее лице у самого Рэджи прихлынула к лицу кровь, словно ее гнала вспыхнувшая страсть. Но мало-помалу его успокоил размеренный ритм езды и безмолвие, царившее на плантации, и мысли его приняли другое направление.

Этот Крофт-Кук здорово надоедает, то и дело напоминая, что на плантации необходимо поддерживать престиж белого человека. Вечно долбит одно и то же: «Дисциплина, мой мальчик, дисциплина! Мы должны поддерживать дисциплину!» Вот будет славно, когда этот лысый старый черт уберется наконец в отставку, сердито подумал Рэджи. Экий скряга! Просидел на этой плантации целых двадцать пять лет, уж, наверно, потихоньку скопил кругленький капиталец, а не хочет уходить.

Пока лошадь скакала коротким галопом по неровной дороге, Рэджи перебирал в уме все свои обиды и вспоминал, как он восхищался стариком первое время по приезде. Бура-сахиб был тогда, что называется, на высоте и на первых порах просто очаровал его. Но когда Рэджи привык и освоился на новом месте, он начал испытывать раздражение и досаду, иной раз его подмывало поддать ногой стол во время обеда и обругать своего начальника, который считал каждый съеденный кусок и приказывал слуге поскорее убирать со стола, хотя бы завтрак был не окончен. А по вечерам, отдыхая от работы, Крофт-Кук до того надоедал Рэджи всякими наставлениями, что тот едва мог сдерживать свое раздражение. Но у старика бывали приступы малярии, и тогда Рэджи становилось его жалко; после них Крофт-Кук слабел и у него был скверный вид. К тому же Рэджи отлично знал, что у бедняги нет никаких радостей в жизни. «Эта старая корова – жена – не слишком-то его утешает», – с усмешкой подумал Рэджи. Заместитель управляющего и миссис Крофт-Кук не терпели друг друга. Рэджи отлично знал: этой ханже не правится его приверженность к виски, и она открыто говорила, что боится его общества для своей дочери. Мерзкая старая карга! Сама так и лезет к Хитчкоку, как только его увидит; все в клубе над ней потешаются. Хитчкок рассказывал, что Крофт-Кук как-то раз предложил ему поменяться должностью с Хантом. «Это все ее проделки! – с возмущением подумал Рэджи. – А старик не только терпит все это, а просто сводничает. Он окончательно выдохся, из него песок сыплется; ему пора убираться отсюда».

«Я как раз подходящий человек, мне по плечу это дело», – сказал себе Рэджи с простодушным самодовольством, обводя медленным взглядом зеленые кусты чая. Он приосанился, поднял голову, подобрал поводья и поехал дальше, мечтая о будущем, которое представлялось ему в розовом свете.

Солнце стояло почти отвесно над головой, и знойный воздух колебался у него перед глазами.

– Обеденный перерыв еще не скоро, – пробормотал он, но почувствовал некоторое утешение при мысли, что на чайной фабрике наверняка угостят чашкой чая или даже будет выпивка. И он опять размечтался о том, как будет жить, когда займет место заведующего; а Тайпу все шла рысью вдоль края ярко-зеленых посадок, бесконечные ряды которых тянулись перед ним, словно уходя в беспредельную даль.

Рэджи не сознавал, что все его «теории» и отношение к туземцам сложились под влиянием Крофт-Кука, к чьим советам он вначале прислушивался. Возможно, что на него повлияли и обветшалые трафаретные истины, изрекаемые завсегдатаями клуба, когда у них после нескольких рюмок разыгрывалось воображение и развязывался язык. «Знаете, повсюду наблюдается такое брожение… Этих кули необходимо держать в ежовых рукавицах… Не допускать никаких экспериментов… Будь прокляты эти ублюдки Чаттерджи и Баннерджи, которые подзуживают кули, вызывают мятежи и поднимают шумиху в Законодательном собрании… О чем думает правительство? Разве можно оставлять на свободе этих отпетых негодяев, допускать, чтобы они открыто подстрекали людей к убийству?.. Почему правительство не прекратит все эти безобразия?..» И ораторы, изрекшие эти истины, еще глубже уходили в кресла всем туловищем, с умным видом качали головой и на минуту замолкали, чтобы потом снова разразиться очередной избитой тирадой.

Такие высказывания производили впечатление на Рэджи Ханта; он стал задумываться над этими вопросами и создал свою собственную теорию, которую по-мальчишески восторженно изложил в одном из писем к отцу. «Авторитет белого человека признают здесь потому, что он лучше одет, заставляет уважать свои знания и восхищаться его личными достоинствами, – напыщенно разглагольствовал он на бумаге. – Чтобы держать этих людей в руках, нужно быть сильным, бесстрашным и решительным…» В этом месте он второпях посадил большую кляксу, которая несколько портила общее впечатление; но Рэджи продолжал строчить с неослабевающим воодушевлением: «…и я собираюсь здесь остаться, папа, несмотря на климат, потому что это самый верный путь к заработку в две тысячи фунтов в год».