Текст книги "Два листка и почка"

Автор книги: Мулк Ананд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава 20

Поднявшийся над долиной утренний туман растаял под ослепительными лучами солнца. В чистом воздухе стояла полная тишина, и над густым пологом листвы опрокинулся безоблачный купол небосвода. Вся природа, охваченная медленно надвигающимся полуденным зноем, цепенела и замирала, будто переставало биться сердце жизни.

Вдруг послышался шум, напоминающий жужжание насекомых в чаще леса. Он все нарастал и ширился, разливался по горам и долам, волнами расходился во все стороны, пока не наполнил весь воздух. Он был так грозен и необычен, что его вполне можно было приписать какому-нибудь колдовству или волшебным проделкам сахибов. По мере его приближения стало казаться, что кто-то рвет пополам небо.

Первый самолет, поблескивая, пронесся в воздухе, оставляя за собой дымный след. Треск мотора гулко отдавался на земле. За первым самолетом показалась вторая стальная птица, третья, четвертая. Они с резким рокотом пролетали над головами кули.

Кули с любопытством, удивленными, широко раскрытыми глазами следили за полетом этих сверкающих, невиданных созданий. Они поднимали головы, загораживая солнце руками, и стояли, очарованные ураганной музыкой этой злой силы. Не могло быть сомнения, что это дело рук дьявола. Потом, оторвавшись от зрелища, они переглядывались между собой с изумлением и страхом.

Стальные птицы летели с резким, громким шумом, который не прекращался, как не прекращалось их кружение сомкнутым строем.

Первое изумление прошло, и в душу кули постепенно проникла тревога.

– Это духи земли, они вышли, чтобы нас уничтожить, эти демоны покинули преисподнюю, – сказал старик кули.

– Хай, хай! – вскрикнула женщина, видя, как самолет мгновенно спикировал вниз и опять взмыл кверху.

Стоявший рядом с ней ребенок завизжал.

Тревога перерастала в ужас. Люди в поселке в панике выбегали из домов и устремлялись куда глаза глядят.

– Это летающие повозки, – объяснил Гангу, который как-то побывал в военном городке у двоюродного брата и слышал рассказы о самолетах, хотя и не видал их. – В каждом из них сидит по сахибу.

– Там сахибы? – с недоверием спросила старая женщина. – Не может быть! Это злые духи. Я своими глазами видела, что они появились из-за гор, как призраки, всего несколько мгновений назад.

– Злые духи? Как бы не так! – возразил Нараин. – В них бомбы, и они скоро начнут их сбрасывать на нас. Бегите в долину и прячьтесь, если вам дорога жизнь!

– Бегите в долину, если вам дорога жизнь! – закричал кули из Бхутии.

– Бегите в долину, – повторил кули из Горахпура, – если вам дорога жизнь!

– Хай, хай! – раздались крики женщин.

– Мы гибнем! – кричали мужчины.

Все в страхе бросились бежать куда глаза глядят.

– Пойдемте к де ля Хавру сахибу! – кричал Гангу, но никто не слушал.

Все бросились прочь без оглядки; каждый спасал свою жизнь, думал только о себе; лишь те, у кого были сыновья и дочери, стали разыскивать своих детей, пренебрегая опасностью.

Стальные птицы, гудя, проносились над поселком так низко, что почти задевали крыши убогих домиков.

Отовсюду раздавались вопли, крики и стоны – поднялся невыразимый гам.

Наконец стальные птицы улетели, но воспоминание о них продолжало преследовать дрожавшее от ужаса население.

Гангу, разыскивавший своих детей, чтобы увести их, вдруг увидал, как бежавшая куда-то изможденная женщина-кули, бледная от смертельного ужаса, зашаталась и свалилась на землю. Он подбежал и попытался нащупать пульс, но она была уже мертва. По ее выступающему животу он увидел, что она была беременна.

– Такая смерть – избавление от жизни, наполненной горестями, – пробормотал он и подбежал к своей хижине. Его дети стояли на пороге, дрожа от страха: они с ужасом и любопытством следили за самолетами.

– Идемте, – сказал он и остановился, не зная куда идти, но в эту минуту услыхал, как Нараин крикнул:

– Де ля Хавр сахиб здесь! Де ля Хавр сахиб здесь! Успокойтесь! Пойдем!

Гангу увидал фигуру доктора, показавшуюся за рядами хижин. Он схватил детей за руки и повлек их за собой. По выражению лица сахиба казалось, что в общей сумятице он один сохранил хладнокровие.

– Следуйте за мной, и вас не тронут! Следуйте за мной! – кричал доктор.

– Де ля Хавр сахиб! Де ля Хавр сахиб! Идите на шоссе за де ля Хавр сахибом! – орал бхутиец.

– Идем! Не бегите! – звал кули из Горахпура, асам ни на шаг не отходил от сахиба, так как был до смерти перепуган.

Вокруг де ля Хавра собралось много народу.

Он сделал им знак и направился к шоссе. Шел он осторожно, стараясь не толкнуть плачущих ребят. В нем не было ощущения силы и подъема – наоборот, он был словно скованным. Он внушал себе, что, как-никак, борется за свободу, личную неприкосновенность и достоинство человека, что он борется за жизнь этих людей. «Пусть, – говорил он себе, – поражение на данном этапе неизбежно, тем не менее надо стремиться что-то сделать, хоть самую малость».

Но не успел он и следовавшая за ним толпа кули пройти и сотни шагов, как на шоссе показался отряд людей в одежде защитного цвета.

Раздался залп. Пули просвистели над его головой, и следовавшие за ним люди рассыпались, прежде чем он понял, что происходит. Не успел он опомниться и сделать шаг, как второй залп поднял клубы пыли у него под ногами.

Бледный, осунувшийся, он стоял как громом пораженный; в глазах у него потемнело. Тут он увидел, что солдаты сомкнутым строем идут на них с Крофт-Куком и Мэкра во главе. Позади него раздавались резкие вопли, громкие стоны, кто-то прерывисто вскрикивал – это был шум толпы бегущих, спотыкающихся, падающих существ, которые смешались в одну кучу. Он пристально смотрел вперед невидящим взглядом и понимал только одно, что кругом него царит ужас, невыразимый ужас.

Он услыхал команду Мэкра: «Стой!», а потом: «Вольно!»

Перед ним стоял воплощенный дух Империи, самой торжествующей Империи.

– Берегитесь, вы, кретин! – заорал Мэкра, сделав несколько шагов по направлению к нему. – Если бы вы не были белым человеком, я убил бы вас наповал, вас и всю шайку, которая идет за вами. Прекратите это нелепое шествие!

– Я вас увольняю, – добавил, появляясь из-за Мэкра, Крофт-Кук, грозно вытянув руку и указывая пальцем на де ля Хавра.

Изумленный де ля Хавр не находил слов для ответа.

– Скажите спасибо, что вы еще целы! – крикнул Рэджи Хант, проталкиваясь вперед.

Де ля Хавр вспыхнул и посмотрел на него в упор, потом опустил голову.

– Восстание подавлено! – пробормотал он с усмешкой.

– Налево кругом! Шагом марш! – скомандовал Мэкра, и взвод солдат зашагал обратно по дороге.

Глава 21

Де ля Хавр шел по знакомой дорожке к бунгало Крофт-Кука с таким чувством, что идет по ней в последний раз, и едва ли не ожидал, что она должна как-то измениться в тон его настроению, чуть ли не окраситься в темные, трагические цвета. Однако природа оставалась, как всегда, неизменной и равнодушной. Ее могли изменить лишь какие-нибудь катастрофы, вроде землетрясений, или испепелить небесные молнии заодно с грешниками в день страшного суда. К тому же тревога его души отнюдь не напоминала роскошные страдания пораженного любовью героя фильма или мелодрамы. Его переживания казались ему пошленькими и даже неуместными. Более всего его мучило, что он никак не мог побороть чувства жалости к себе при мысли, что должен навсегда расстаться с Барбарой.

Он и сам считал собственные мысли мелкими и наивными: ему хотелось добросовестно в себе разобраться и определить создавшееся положение. Всего неделю назад все у них с Барбарой обстояло наилучшим образом, вопреки отдельным шероховатостям и неизбежным недоразумениям. Она была с ним очаровательна, и ее заразительное веселье сообщалось и ему. Барбара дурачилась, смеялась, остроумно всех передразнивала, в глазах ее дрожал смех, она отгоняла от себя все заботы. Между ними установились самые нежные отношения, все казалось уместным и полным смысла, даже пустая сентиментальная болтовня. Даже наивные планы о квартире с кафельной ванной представлялись де ля Хавру вполне реальными. И когда общество отвергло его, признав отступником, Барбара все же пришла к нему… Что же заставило ее написать, что она порывает с ним всякие отношения? Неужели она так обиделась на его упреки по поводу вечера у полицейского чиновника Смита, куда она пошла без него? Правда, он приревновал ее. Впрочем, если как следует разобраться, окажется, что он, пожалуй, лишь разыграл ревность, считая это хорошей политикой… Де ля Хавр перебирал в уме все подробности их ссоры: его возмущение тем, что она не хочет провести с ним свободный вечер, последовавшие извинения, окончательное решение идти на этот злополучный вечер… Все это нисколько не помогало ему понять, почему она так внезапно к нему переменилась.

Де ля Хавру приходили в голову всякие мысли: не так ли в жизни и у других людей все зависит и изменяется от пустяков, от самых ничтожных причин? Дуновение ветерка способно повлиять на людские отношения, разлучить любящие сердца, обречь человека на одиночество…

Теперь он догадывался, что ссора по поводу Смита была лишь предлогом – на самом деле она не могла оставаться на его стороне, когда все поголовно на него ополчились. Ей и прежде немало доставалось от матери за увлечение им. Родители месяцами настраивали ее против него. Он мог понять ее точку зрения: приученная с детства считать личное счастье высшим благом жизни, она мечтала лишь о подходящей партии, а все остальное ей было в высшей степени безразлично. Влюбившись в него, она не сразу сообразила, что он не мог дать ей желаемое, а придирки родителей лишь подливали масла в огонь – она не хотела отказаться от него из духа противоречия. Теперь же, под влиянием всеобщего негодования, вызванного его поведением в памятную ночь «осады» клуба, все, что накоплялось у нее в душе под влиянием родительской воркотни и наставлений, всплыло наружу: она решила с ним порвать, и его замечание про Смита послужило ей удобным поводом для разрыва.

Мимо него торопливо прошел кули с вязанкой хвороста на голове. Он невольно вздрогнул и огляделся вокруг себя: одни участки плантации выступали бледно-голубыми пятнами в сгущавшихся сумерках, другие погрузились в тень, и тишину долины нарушал шум воды, доносившийся то глуше, то громче.

Мысль о Барбаре засела в нем гвоздем. Он теперь думал, что его разум превосходно во всем разобрался, а вот чувство никак не мирится со случившимся. Что за непостижимые тепловые и световые законы, что за непонятный магнетизм привязали его к ней? Он убеждал себя в том, что если она только теперь узнала, что он ей не подходит, то ему с самого начала было ясно, что она скоро ему надоест. Ведь достаточно было бы в будущем пустячного события, какой-нибудь мелочи, поступка, слова, чтобы они изменились по отношению друг к другу, хотя бы успели до того как следует сжиться. Де ля Хавр решил, что в нем нет ничего постоянного, кроме любопытства и жажды познания, но и это его не успокоило.

Так продолжал он свой путь, копаясь в противоречивых душевных ощущениях.

Сумерки ограничивали видимость – конец дорожки уже тонул в темноте, и камыши в пруду возле нее походили на подвижные тени. Картина вечера усугубила его мрачность – он готов был себе представить, что шагает в какую-то темную пропасть, которая его неминуемо поглотит. Потом ему захотелось стряхнуть невеселые мысли, набраться энергии и бодрости. Но откуда их взять, когда прежние мучительные думы не раз заставляли отступать и останавливали его порывы? Кризис как-то не разрешался. Он подумывал о каком-нибудь театральном жесте, драматическом объяснении, но решил, что все это будет притворством. Наверно, его облегчили бы слезы – вот поплакать бы сейчас, как в детстве! Но слезы не приходили – очевидно, не было подходящего настроения. Де ля Хавр стал вспоминать свое детство и видел себя воспитанником в Итоне – в коротких штанишках и воротничке.

Сосредоточивать свои мысли на собственных переживаниях было отличительным свойством де ля Хавра – он и теперь на все лады разбирал и преувеличивал свое чувство, в общем искреннее, и стал им чуть ли не бахвалиться. Ему бы хотелось свести все свои ощущения к одному чувству. Однако это не удавалось – чувство ускользало от него и походило на книжные рассуждения о чувстве, в какие бы поэтические одежды он его ни рядил. Даже странно, подумал он, как у него всегда вдохновение перемешивается с тяжкими усилиями – не только когда дело идет о воспоминаниях, но и о чувствах, переживаемых в данное время. Наконец он отказался от погони за сильными ощущениями и сложными чувствами и стал несколько спокойнее перебирать воспоминания о своем детстве.

Он увидел себя взирающим на мир большими, удивленными глазами, снедаемым ненасытным любопытством. У него была привычка бродить в одиночестве по лесу в окрестностях Челтенхэма – он собирал коллекцию насекомых. Эту склонность развил в нем молодой русский натуралист с взъерошенной головой, научивший его вылавливать сачком всяких насекомых. С этого началось его раннее увлечение зоологией – очевидно, оно и заставляло его чувствовать себя неловко и скованно в гостиной матери. Нередко это чувство связанности разряжалось грубыми выходками и вспышками, но оно же побудило его писать стихи. Незначительность и пошлость источников большинства идей, вкупе выглядевших так внушительно, вызывали у него теперь улыбку. До чего человек любит сам себя тешить, сказал он себе под влиянием минутного желания быть вполне искренним с собой. Но подобное саморазвенчивание показалось ему жестоким – снисходительность к себе была больше в его натуре. Он тут же открыл внутри себя тот беспокойный, вечно ищущий, ненасытный дух, который побуждает к деятельности, доискивается причин явлений и сути вещей, стремится к обобщающим выводам; это-то и порождало широту взглядов и всепонимание, которыми, как ему казалось, он мог бы похвастать.

Перед его мысленным взором возникла фигура пьяного отца: тот сидит в кресле, пытаясь разжечь свою трубку, и слюни текут на книгу, раскрытую у него на коленях. Он помнил, как боялся старика и, одновременно, как любил, усевшись к нему поближе, слушать его рассказы об Индии, где он провел много лет на гражданской службе. Эти рассказы и привели де ля Хавра сюда. И конечно, если бы отец узнал, что произошло, он возненавидел бы своего сына и проклял его, как отступника.

Отец был чиновником, слепо преданным той бюрократической машине, которая перемалывала людей в жерновах своих законов; это было теперь для де ля Хавра очевидным – происшедшие в Индии перемены открыли ему глаза.

В памяти воскресали студенческие годы, когда не хотелось заниматься медициной, а увлекали поиски редких книг и дни проходили в писании фантастических поэм. Он никогда бы не окончил курса и попусту растратил свои силы, если бы не боялся отца.

Без Индии ему никогда бы не постичь огромного значения медицины. На всю жизнь остался в памяти приезд в Лахор и преследовавший его повсюду на улицах крик голодных людей, выпрашивающих на хлеб, крик, нагоняющий такую же тоску, как вой собаки. Он тогда впервые стал присматриваться к детям, бежавшим за рикшей в надежде получить подаяние. Прежде он всегда отворачивался от грязных, вшивых, покрытых струпьями нищих, всяких калек, валявшихся в уличной пыли, выставлявших свое убожество и отталкивающих своей униженностью.

Потом он провел два года тут и в Джедуме, лишенный книг и приборов, за тридевять земель от научных достижений Европы.

И теперь финал – ссора с Барбарой.

Вспомнив о ней, он почувствовал, что в нем начинают закипать гнев и раздражение; он пошел быстрее, чтобы избавиться от досаждавших ему мыслей. Как бы ему хотелось с беспощадной суровостью высказать всю правду! Но не уподобится ли он тогда Дон-Кихоту, сражающемуся с ветряными мельницами? Теперь он казался себе обиженным, и эта обида сводила его с ума.

Мягкие тени ночи накапливались на горизонте, освещенные вершины Гималаев окрасились в густой голубой цвет. От невидимой земли поднимался шорох миллионов живых существ. Быстрые горные потоки, низвергаясь с крутых склонов, наполняли всю погруженную в темноту долину своим ровным сильным гулом.

Де ля Хавр вглядывался в окружающие его потемки – все теперь погружалось в ночь. В ветвях прошумел порыв ветра, и по спине де ля Хавра прошла неприятная дрожь. Он остановился, глубоко втянул носом воздух, чтобы унять расшалившиеся нервы. Однако ему трудно было обрести равновесие, беспокойное настроение не проходило. Он рассеянно оглянулся кругом: он шел через поросшие густой травой луга и пастбища. Но вот за кустами мелькнули огни бунгало Крофт-Кука.

Теперь, когда он был у цели, он почувствовал, что затеял это напрасно. Лучше бы вернуться. Все равно, здесь он теперь отрезанный ломоть, человек для всех чужой! И все же немыслимо уехать из Ассама, не повидавшись с Барбарой. Ему было не под силу переносить несчастье с улыбкой на губах. Себе-то он мог признаться, как ему дорога эта девушка; кто бы она ни была, что бы собой ни представляла, он хотел на ней жениться. До встречи с Барбарой ему еще никогда не приходилось испытывать такой полной взаимной любви. Да, он готов провозгласить на весь мир, признаться, не боясь насмешек, что он желает эту девушку. Его жгли сейчас воспоминания об ее ласках, о горячих объятиях, в которых они забывались, опьяненные друг другом. «Пока ты есть ты, и пока я есть я, и пока мы оба в этом мире, нас ничто не разлучит», – как-то сказала она ему, перефразируя стихи Броунинга. Он тогда взглянул на нее изумленно и ответил: «И я тоже обожаю тебя». И потом она призналась: «Милый, я постигла красоту твоей любви. Не чудо ли, что ты полюбил меня?» Ее наивная непосредственность вселяла в него мужество, и он был уже готов дать достойный отпор тем хлыщам, которые стали бы смеяться над его выбором, говоря, что между ним, де ля Хавром, развитым и образованным человеком, и этой пустышкой нет ничего общего, либо цинично ухмыляться, признавая его помешанным. Свою силу он почерпнул бы в невыразимой улыбке ее глаз. Но об этом нельзя было говорить никому, чтобы не прослыть сентиментальным. На миг перед ним открылось значение пуританского подавления плоти: стоит человеку обнаружить свои личные, глубоко интимные чувства, свою нежность, громко их высказать, как он становится уязвимой мишенью для насмешек.

И де ля Хавр снова и снова – в который раз – спрашивал себя, как могла Барбара обо всем забыть, порвать нежные узы, которые их связали. Тем не менее она именно это и сделала, теперь ему оставалось только подавить свою горечь и устраниться. Де ля Хавр предполагал уехать в Бомбей и занять должность рентгенолога в Онкологическом институте, если она была еще вакантной… Все бы ничего, если бы не болела сердечная рана, если бы не было так тоскливо думать о разлуке навсегда, разлуке, равносильной смерти, если бы не было такого упорного желания снова владеть этой чудесной девушкой…

Он очнулся от своих грез, когда уже прошел мимо кухни с ее чадом, и теперь поднимался по ступеням веранды. Шипящий огонь калильных ламп бросал бледный свет на листву карликовых пальм и привлекал мириады насекомых, падавших с опаленными крыльями вокруг их матовых шаров, обтянутых металлической сеткой. Де ля Хавр нервничал все больше, он боялся, как бы все не стали в душе смеяться над его визитом…

– Салаам, хузур, – приветствовал его Илахи Бакс, выбежавший ему навстречу из помещения для прислуги. – Бура-сахиб в клубе. Мисси-сахиб и мэм-сахиб дома.

– Я хотел бы видеть мисс-сахиб, – сказал де ля Хавр.

– Я сейчас спрошу у мэм-сахиб, – ответил слуга и ушел в гостиную.

Время ожидания показалось де ля Хавру очень длинным: было что-то унизительное в том, чтобы стоять тут, когда раньше он мог просто пройти без доклада. Вдруг ему представилось, что миссис Крофт-Кук прикажет его не принимать, но тут же рассердился на себя за то, что предположил в ней такие низкие побуждения. Чувство какого-то отвращения к себе заставило его вздрогнуть – ему хотелось бы очутиться за тридевять земель отсюда.

– Пройдите, хузур, – пригласил его вернувшийся слуга.

– Добрый вечер, милый Джон, – приветливо улыбнулась миссис Крофт-Кук, протягивая ему кончики четырех пальцев для пожатия, – какой приятный сюрприз!

– Добрый вечер, миссис Крофт-Кук, – ответил он небрежно, чтобы скрыть свое смущение, и делая вид, что ничего не произошло.

– Я полагаю, что вы пришли проститься с Чарльзом, – продолжала она, – я еще вчера утверждала, что вы ни за что не уедете, не повидавшись со всеми нами. Садитесь, пожалуйста.

Де ля Хавр осторожно ступил по тигровой шкуре, расстеленной перед диваном, и сел в самый уголок, стараясь занимать как можно меньше места. Он смотрел себе под ноги и не знал, что говорить. Наступила пауза.

– Вы уже уложили вещи? – спросила хозяйка. – Если нужно…

– Благодарю вас, все сделано, – ответил де ля Хавр, заранее пресекая сладенькое предложение помочь ему. – Дома ли Барбара? Я хотел бы повидаться с ней.

Усилие, какого стоил ему этот вопрос, заставило его густо покраснеть, он даже прикрыл веками глаза, и все перед ним словно поплыло в тумане.

– Полагаю, что она дома, – последовал ответ, которому миссис Крофт-Кук постаралась придать как можно более безразличный оттенок. – Она, кажется, в своей комнате с Мэйбл; ведь вы знаете, Мэкра гостят сейчас у нас. Они собираются в отпуск в Англию и захватят с собой Барбару. Да вот и майор. Сейчас я ее позову.

– Привет, – произнес Мэкра, входя, поскольку ему было уже неловко повернуть обратно, после того как миссис Крофт-Кук о нем объявила.

Майор выглядел импозантно со своей большой головой, крупным лицом и значительным взглядом с каким-то нероновским выражением. Де ля Хавр взглянул на него и улыбнулся довольно жалкой улыбкой, хотя про себя презирал этого человека и ничуть не собирался уступать ему в чем-либо. Ему бросилась в глаза тяжелая, квадратная челюсть Мэкра. Но он тут же отвел взгляд, боясь, как бы тот не заметил, что он пристально на него смотрит, и стал украдкой оглядывать стены, увешанные мечами и ружьями, мордами кабанов и тигров с неподвижным взглядом стеклянных глаз и знакомыми картинами в рамках, покрытыми паутиной. В эту минуту де ля Хавр остро осознал свою всегдашнюю слабость, особенно проявляющуюся в трудных обстоятельствах: все его бахвальство обычно заканчивалось плачевно – его слабая воля была неспособна к сопротивлению. В данную минуту он чувствовал, что трусит перед Мэкра. Важная осанка майора нагоняла на него страх. Он снова взглянул на него и увидел, что тот тоже чувствует себя неловко – пожалуй, не меньше, чем он сам: Мэкра мрачно уставился на что-то за окном и выглядел порядочно смущенным.

– Барбара сейчас явится, – объявила, впархивая обратно в комнату, миссис Крофт-Кук. – Не хотите ли виски, Джон? Мэк, налейте ему виски.

– Благодарю вас, мне не хочется, миссис Крофт-Кук, – ответил де ля Хавр.

– Тогда, может быть, кофе с пирожным?

– Нет, благодарю, у меня от кофе бессонница, – снова отозвался он.

– Ну, тогда фруктовой воды – нам только что привезли из города.

– Пожалуйста, я охотно выпью стакан.

Миссис Крофт-Кук направилась к веранде распорядиться.

Это проявление гостеприимства заставило де ля Хавра призадуматься: что у миссис Крофт-Кук шло от сердца, а что диктовалось условностями? Он тут же отбросил мысль, что она могла искренне ему сочувствовать; ему хотелось бы, что бы это было так, вот и все. Он прекрасно знал, как ловко общество умело ограждать себя всякими условными правилами и вежливыми фразами от смущения и неприятных переживаний. Подлинные, невысказанные страдания человек должен был таить про себя, тем тяжелее их переживая. Его подмывало разразиться горячей филиппикой, высказать в лицо все, что он думал, нарушить это невозмутимое самодовольство и затем хлопнуть за собой дверью, навсегда уйти из этого душного ада. Наберется ли он по крайней мере мужества смело сказать в лицо правду – правду, выношенную в себе за долгие, долгие дни? Де ля Хавр исподтишка огляделся. Мэкра наливал себе в стакан неразбавленное миски. Он и хозяйка сохраняли невозмутимый вид, словно решительно ничего не произошло, что нарушило бы течение жизни в их мирке. Нет, у него никогда не хватит смелости – он должен, как это ни ужасно, отнестись к своему унижению так же, как они. Де ля Хавр нервно переменил положение в кресле.

Его юношеское самолюбие страдало от того, что он, некогда всеобщий баловень, кому разрешалось говорить невпопад умные вещи и по временам глупости, кто был признан непогрешимым, что именно он теперь страшился чужого высокомерия и прятался, как улитка в свою раковину. И все же, как ни гадко у него было на душе от обиды, он не мог отрешиться от своих переживаний.

– Скоро ли придет Барбара? – не удержался он от вопроса.

– Я схожу за ней еще раз, – сказала миссис Крофт-Кук.

– На вашем месте я бы выкинул ее из головы, молодой человек, – проговорил Мэкра, играя с сифоном содовой воды. – Она чересчур независима, чересчур сумасбродна.

Де ля Хавр не нашелся, что ответить – он лишь опустил голову и проклинал себя за то, что пришел сюда. Убежать бы от этих бессмысленных разговоров! Потонуть в бурном море собственных сожалений, забыть, навсегда забыть позорное прошлое, отвратительное настоящее и начать жизнь заново!..

– Она слишком молода, чтобы выходить замуж, – донесся до него голос миссис Крофт-Кук сквозь вихрь его смятенных мыслей. Она говорила тоном матери, не только думающей о своих детях, но озабоченной участью всех несчастных и заблудших.

– Ваше счастье, что вы с ней не связаны, милый Джон.

Он бросил на нее взгляд, потом отвел его в сторону. Бог мой! Как можно так лицемерить! В эту минуту он ненавидел ее всей душой за ее тупость и несообразительность. Особенно мерзко было равнодушие этих людей; даже слова, топтавшие его лучшие чувства, они произносили дружественным тоном. Только с его прямодушием и верой в людей можно было прийти сюда. В мире нет, очевидно, места правдивым чувствам, от людей бесполезно ждать понимания. Толстокожесть, ограниченность и отсутствие такта у этой женщины выводили его из себя. Он стал лихорадочно искать предлог, чтобы откланяться и уйти, – ну, хотя бы сказать, что он еще не все упаковал или что надо передать Чуни Лалу больницу… Но де ля Хавр не умел принимать решений, он тут же вообразил, что если он сейчас уйдет, не повидав Барбары, над ним будут смеяться еще пуще, тем более что никто не просил его сюда приходить. Жалость к себе и нежность к Барбаре совсем ослабили его решимость, и он продолжал сидеть, жалкий и растерянный.

Вошел Крофт-Кук и, обменявшись с ним рукопожатием, уселся в кресло.

Потом вошла Барбара в сопровождении Мэйбл. Вынужденная улыбка блуждала на ее лице, выражавшем покорность и уныние, под глазами легли глубокие тени. Она едва слышно поздоровалась и опустилась на диван так, как падает с ветки увядший листок.

Напряжение де ля Хавра росло – вся душа его устремилась навстречу девушке, ища понимания и ответа. Краска гнева, вызванная фальшью миссис Крофт-Кук и покровительственным тоном Мэкра, уступила на его лице место бледности – ему не хватало воздуха, он задыхался. Малейший знак внимания, нежный намек Барбары привел бы его в себя, потушил бы паливший его огонь. Но она сидела, низко опустив голову, будто внимательно разглядывала свою руку, – между ними стояла непроницаемая стена: девушка совершенно отстранилась от него и сидела теперь словно совсем чужая.

Де ля Хавр попытался переломить себя и взглянуть на Барбару посторонним взглядом. Ему почудилось, что красота ее стала несколько более зрелой – весна перешла в жаркое лето. Но чувствуя себя в центре всеобщего внимания, он перестал на нее смотреть, не смея заглянуть ей в глаза, чтобы угадать ее настроение.

Однако власть воспоминаний была сильнее его решимости от нее отвернуться. Стоило ему вспомнить, какую пылкую страсть вызывало в нем ее мимолетное прикосновение, и он ощутил прежний жар в своем сердце… Что спросить у нее, как заговорить. Лишь бы как-то сломить лед, завязать разговор! Ведь он знал ее всю – ее тело, ее движения, манеру говорить, беззаботность; пусть сейчас жизнерадостность и утрачена ею, она, несомненно, ответит, скажет желанное слово!.. Ее далекое и непроницаемое лицо, подернутое грустью, разрывало ему сердце, молчание сводило с ума… Ему надо попросить ее выйти с ним и поговорить наедине.

– Что пишут сегодня в газетах, Чарльз, про нашу обожаемую королеву Мэри? – спросила миссис Крофт-Кук, принимаясь за газету. Положение ее мужа было щекотливое. Он пошел на разрыв с де ля Хавром только из-за дочери. Если бы она не была в этом замешана, он бы с самого начала помирился с де ля Хавром. Между самонадеянным Хантом и де ля Хавром Крофт-Кук не колеблясь выбрал бы доктора, но теперь все зашло слишком далеко и ему нельзя идти на попятный. Дело получило широкую огласку, и он бы выглядел ослом в глазах Мэкра и всей администрации, если бы уступил.

– Тебе пора ложиться, мама, – произнесла Барбара с деревянной улыбкой, столь непохожей на ее всегдашнюю живость. Улыбка тут же исчезла, и лицо девушки приняло сердитое выражение.

Де ля Хавр вдруг понял, как ничтожны и смешны все его попытки проявить решимость. Он с презрением подумал о том, как дешево стоит любовь и все его чувства в этой атмосфере: было как-то совестно, что он их здесь обнаружил. Эти люди довели его до того, что он стал стыдиться самого себя. Он ненавидел их за эту манеру всякими недомолвками и молчаливыми угрозами сминать и парализовывать все лучшие порывы, выхолащивать достойное и благородное из любого поступка. Беспредельное отвращение, вдруг овладевшее им, заставило его резко подняться с места.

Лицо его горело от обиды; тем не менее он постарался сказать самым естественным тоном:

– Ну что ж, я начну прощаться, у меня еще бездна дел до утра.

В горле у него пересохло и голос дрожал, что еще больше увеличивало его смущение. Но прежде чем ему успели ответить, он повернулся к Барбаре:

– Вы проводите меня до калитки, не правда ли, Барбара?

Девушка с удивлением взглянула, пораженная таким маневром. Она не могла не ответить на него и не отозваться на зов, прозвучавший в его фразе. Краска бросилась ей в лицо, она невольно оглядела всех, ожидая порицания, потом медленно, притворно тяжело, точно сильно устала, поднялась с места и на секунду остановилась, едва не сгорая от смущения.

– Прощайте, миссис Крофт-Кук, прощайте, миссис Мэкра, – нарочито громко, чтобы прикрыть неловкость, сказал де ля Хавр и сделал несколько шагов к двери. – Вас я еще увижу завтра в конторе, мистер Крофт-Кук. Прощайте!