Текст книги "Два листка и почка"

Автор книги: Мулк Ананд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

У Рэджи, все еще пытавшегося удержать Тайпу, онемели руки. Мышцы нестерпимо ныли от напряжения. Но более всего страдало его самолюбие – самолюбие опытного кавалериста, всегда смеявшегося над неуклюжей посадкой ассамских плантаторов и теперь публично униженного непослушной кобылой!

Ему еще никогда не приходилось переживать такого стыда. Не справиться на глазах у всех со своей собственной кобылой, позволить ей вывести себя из игры – какой позор!

Он не чаял дождаться конца мучительно долгих семи минут тайма…

Теперь Тайпу скакала в сторону теннисных кортов. Ей навстречу выбежал конюх. Рэджи более всего боялся, что ему придется спешиться, и из последних сил работал поводом, надеясь заставить лошадь свернуть.

Избегая конюха, кобыла повернула и, как снаряд, снова влетела на площадку для игры. У Рэджи появилась надежда – может быть, ему удастся ее смирить? Старый Крофт-Кук размахнулся, но удар пришелся вскользь – мяч пролетел не более двадцати ярдов, и Хитчкок успел его захватить, прежде чем к нему смог подоспеть Афзал.

Туити летел напропалую, прямо на Тайпу. Рэджи на мгновение отдал кобыле повод и крикнул «берегись!», Тайпу слегка прянула в сторону, и они разминулись так, что кобыла Туити пронеслась, едва не задев задние ноги Тайпу. Сердце Рэджи захолонуло, и все поплыло перед глазами. Миновав его, кобыла Туити все же наскочила на лошадь Крофт-Кука, и оба – толстяк и старик – свалились на землю.

Прозвенел гонг.

Тайпу словно поняла, что тайм кончился, – подняв голову, она проскакала по кругу, затем направилась к павильону и как вкопанная остановилась перед ним.

– Возьми ее и утопи, – вне себя от гнева распорядился Рэджи, слезая с лошади и передавая ее конюху.

Невысокий смуглый человек удивленно вытаращил на него глаза, стараясь выразить сочувствие хозяину. Рэджи, однако, не сомневался, что стоит только отвернуться, как поганая рожа конюха осклабится в насмешливой улыбке.

– Дубина этакая, – бросил он в его сторону и направился к тенту. Одежда Рэджи была мокрая – хоть выжми. Вынув из кармана платок, он стал обтирать лицо и шею.

К нему поспешил его слуга Афзал с шарфом и курткой и помог ему привести себя в порядок. Клубный буфетчик откупоривал бутылки пива и шампанское. Афзал подал своему хозяину кружку, наполненную пенистым пивом.

– Вам следовало бы пристрелить эту строптивую лошадь, – обратился Мэкра к Рэджи, входя в павильон.

– По правде говоря, он несколько грузен для своей лошади, – вставил Хитчкок. – По-настоящему каждому из нас следовало бы иметь сменных лошадей.

Рэджи стало не по себе при напоминании о печальном образе, который он являл в последние несколько минут игры. Его прыщавое лицо, всегда легко красневшее, сейчас залилось густым румянцем. К тому же его томило чисто физическое ощущение странного волнения – возбуждение от пива мешалось с упадком, вызванным усталостью и пережитым отчаянием. Однако не улегшийся в нем жар и лихорадочное напряжение не мешали ему замечать, что близился вечер и сумерки понемногу заволакивали долину. Он стал постепенно успокаиваться.

– Подай мне еще пива, Афзал, – приказал он слуге.

– Сию минуту, – ответил тот и принес поднос с полной кружкой.

Послышалось щебетанье женщин, подходивших к павильону. Что-то словно подтолкнуло Рэджи – ему захотелось поскорее встать и уйти.

Он залпом, с полузакрытыми глазами, допил свое пиво и, весь раскрасневшись, медленно направился к своему мотоциклу.

– До свидания, Рэджи, до свидания! – кричали ему вдогонку Ральф, Туити и Хитчкок, пока он переводил рычажок на вторую скорость. Рэджи разбежался, включил мотор и, вскочив в седло, умчался прочь.

Дувший ему в лицо мягкий ветер бодрил его, да и стальная машина, легко справлявшаяся с подъемом, сообщала ему чувство горделивой силы. В нем росло, разливаясь по всем жилам, желание; угрюмое настроение и тяготившие нудные мысли понемногу исчезли; воображение разыгрывалось, пока не унесло его на своих огненных крыльях к каким-то радужным пределам.

Его охватило нетерпение, он был не в силах дольше ждать и досадовал, что нельзя мчаться к дому со скоростью шестьдесят миль в час: крутые виражи не позволяли взять настоящий разгон.

Горевшая в нем всепожирающая страсть заставляла его бросать вокруг себя жадные, голодные взоры; он то смотрел на склоны высоких холмов, то оглядывал затянутую тонкой кисеей тумана долину. Если бы он увидел тут женщину, ему нелегко было бы удержаться, чтобы не схватить ее, прижать к скале или опрокинуть навзничь и тут же на нее наброситься. Чувственные представления совершенно заполонили его сознание, они причиняли ему мучительную головную боль, он едва не бредил.

Мотоцикл с грохотом пронесся по поселку, Рэджи беспрерывно сигналил в ответ на крики детей, игравших в пыли на дороге. Доехав до места, он выключил мотор, резко затормозил и, соскочив, поставил мотоцикл на заднюю вилку.

– Кои хай! – позвал он, сложив рупором ладонь и поглядывая в сторону, где теснились домики стражников, ярдах в двадцати от дороги. Он кричал громко, чтобы жена Неоджи могла его услышать.

Никто не отвечал. Лишь вспугнутый им выводок цыплят перелетел к курятнику, возле домика Афзала.

Тогда Рэджи решил действовать осторожнее и направился к домикам. Желание жгло его, но сердце стало биться ровнее и голова все соображала. Он потихоньку свистнул, потом похлопал в ладоши и еще раз позвал: «Кои хай!»

И снова никто не ответил.

Возле двери домика, куда он поселил жену Неоджи, Рэджи остановился и стал прислушиваться. Если бы тот осмелился прийти, как сделал третьего дня, Рэджи вышвырнул бы его вон. Но нет, там не было никого постороннего. Ударом кулака Рэджи распахнул дверь.

Женщина встала, протирая глаза.

– Ты целый день спишь, – проговорил он, торопливо протягивая руку к ее талии. Женщина, не поднимая на него взгляда, продолжала тереть припухшие глаза. Он обнял ее, шепнув на ухо: – Ложись скорее.

– Ты обещал подарить украшения, деньги, – сказала она, отрицательно покачав головой.

– Я дам тебе и то и другое, – пробормотал Рэджи.

Он подмял ее под себя и грубо навалился на нее всем телом.

– Ой, – воскликнула она, боясь, что он сделает ей больно.

– Не дергайся так и не извивайся, – зашептал он, потянув за шнурок шаровар и опрокидывая ее навзничь на топчан, на котором она лежала до него.

Она уступила, и тело ее замерло, покоряясь силе. Ее широко открытые глаза выражали полное отчаяние, они смотрели на его перекошенное похотью лицо. Отвращение и ужас сжали ей сердце. Рэджи неистовствовал, кусал ее грудь и щипал за ягодицы свою жертву, покорно и неподвижно сносившую проявление его дикого порыва.

Румянец стыда нежно окрасил ее тонко очерченное гималайское лицо, лежавшее недвижно на подушке в обрамлении темных волос – точно такое же, как после свадьбы, когда она впервые познала любовь. Но теперь ее загрязняли следы неистовств Рэджи Ханта.

Глава 15

 
Два листка и почка,
Два листка и почка…
 

напевала Леила, вместе с мужчинами, женщинами и детьми собирая листья чая.

 
Два листка и почка,
Два листка и почка…
 

механически, без конца повторяла она, а руки ее тщательно делали свое дело.

Невдалеке от склоненной девушки маячила фигура Неоджи; он внушал ей смертельный страх своим грозным видом. Нежные стебельки крошечных побегов, выделявшиеся на густой зелени чая, как цветы на кустах крыжовника, легко обрывались, едва она осторожно брала их пальцами. Порой девушка так же любовалась узорчатыми прожилками на листьях, как иногда засматривалась в зеркало на отражение своего кроткого лица; ей хотелось прижать их к губам. Однообразная и утомительная работа скоро изгладила из памяти восторженное впечатление, которое произвел на нее вид женщин и девушек, склоненных над чайными кустами, когда она впервые пришла на сбор чая. Полуденное солнце жгло ее тело сквозь платье, словно огнем. Она обливалась потом, нагибаясь над кустами с корзинкой за спиной.

– Эй вы там! Обирайте внимательнее, обирайте внимательнее! – время от времени покрикивал Неоджи, обходя работающих. – Плохо будет тем, кто не наберет положенную норму. Всякий, кто отлынивает, отведает моей палки, а сахибу я скажу, чтобы он вычел у нерадивого половину заработка.

– Кое-кто в милости у сахибов, – пробормотала жена Нараина, обиравшая листья по соседству.

– Верно! Есть такие, что отдают жен сахибам за деньги, а потом хвастают своей властью перед нами, – вызывающе громко сказала Чамбели, так что ее слышали все кругом, в том числе и Неоджи.

– Мама, мама, братец плачет! – крикнул с тропинки возле дороги Балу, старший сын Нараина.

– Ладно, ладно, не забивай мне голову! – ответила ему мать, а сама поспешила к ребенку; если бы не запрещение мужа разговаривать с Чамбели, которую он считал дурной женщиной, она бы не торопилась, да и отвлекаться от работы, пока не выполнен урок, не очень-то хотелось. Нянчиться с детьми жене Нараина было некогда, и она часто думала, что хорошо бы знать способ, как предупреждать их появление на свет. Несколько своих детей ей, правда, пришлось похоронить. Лучше бы, думала она, муж не приходил к ней теперь ночью и не наградил ее еще одним ребенком. Но она начинала видеть толк от своих забот о потомстве: дети понемногу подрастают – скоро они научатся собирать чай и станут помощниками в семье. Балу, которому шел двенадцатый год, уже неплохо справлялся с этим делом. Да и хлопот было с детьми не так уж много – дома их не оставляли. Даже новорожденных брали с собой на плантацию: пока мать работала, они лежали на подстилках под чайными кустами.

Прямо тут же, на лоне матери-земли, под палящим тропическим солнцем, лежали рядком новорожденные. Жена Нараина расстелила обрывок одеяла на тропинке и уложила на него своего младенца, однако окрепший малыш сполз с подстилки и скатился в пыль. Мать подбежала к нему и взяла на руки.

А на днях она разыскала сына в канаве – он упал туда и лежал, уткнувшись личиком в землю. Где-то на южных участках плантаций у одной женщины из Махаблешвара ребенок скатился с обрыва и разбился насмерть. Жена Нараина поцеловала своего младенца и подумала, что хорошо было бы сплести для него гамак и подвесить к ветвям тенистого дерева. Крохотное коричневое существо на ее руках стало требовать молока отчаянным голодным криком. Женщина вынула левую грудь из тесного лифчика и всунула сосок в рот ребенку.

– Я доложу о том, что ты больна, и тебя переведут на половинную ставку, – пригрозил Неоджи, заметив, что она уселась.

– Ладно, ладно, – пробормотала жена Нараина, услышав грубый окрик сардара, но сейчас же бросила кормить ребенка и вернулась на работу. На лице ее блуждала бледная, смущенная улыбка. В ней отражались плохо скрытое возмущение и покорность, чувствовалось безнадежное уныние человека, живущего как автомат, когда уже охладели страсти, любовь и ненависть, оставив на сердце груду золы и пепла.

– Этот презренный сын шлюхи сегодня в боевом настроении, – не унималась Чамбели. В ней кипела злоба на сахиба, ревность к жене Неоджи и презрение к сардару. К тому же ей хотелось выставить себя невинной жертвой и показать, что она сочувствует несчастной женщине подле нее.

– Что ж этот ублюдок, сын бесстыдной матери, думает, что я не знаю, сколько денег и земли ему дают за то, что он торгует своей женой? И та хороша – притихла, как воровка. Эта проститутка и шлюха, готовая отдаться любому встречному, небось отроду колечка не носила, а тут за одну ночь вся вырядилась в драгоценности.

– Собирай внимательно, собирай внимательно, – то и дело понукал работающих Неоджи.

Его жена не смела поднять глаз; она рассеянно обрывала листья, тихая и опустошенная, а в душе ее царило смятение: лишь судорожные вздохи выдавали борьбу противоречивых чувств, которые терзали ее сердце и доводили до отчаянья.

– Чего она молчит? – продолжала приставать Чамбели, – эта сука, готовая путаться с любым кобелем, тварь, чей муж не лучше свиньи, пожирающей отбросы на помойках поселка! Почему же она молчит, эта негодная дочь бесстыдной матери и незаконного отца!..

Жена Неоджи вытерла капельки пота, выступившие на носу, и провела рукой по лицу, точно стирая с него следы похотливых укусов, которые выдавали ее вину, тогда как она хотела быть невинной.

– Вот оно что, – завопила Чамбели, ошибочно приняв движение руки жены Неоджи за угрожающий жест. – Она еще грозит мне! Ах ты тварь, паскуда! – С этими словами она, как хищная птица, выставив когти, бросилась на свою соперницу и стала терзать ее, вцепившись в волосы, кусая что попало, царапая лицо.

Жена Неоджи стала отбиваться, черпая силы в самом своем отчаянии, в самой искренности жара своего раскаянья, но она не могла сладить со своей противницей. Работавшие кругом кули заволновались, послышались возгласы мужчин, женщины закричали, дети заплакали.

Неоджи, подбежав, с размаху ударил своей палкой Чамбели по боку, точно подрубал дерево; однако овладевший ею бес ревности сделал ее нечувствительной к ударам бамбука по ее ребрам, и она еще яростнее впилась в свою соперницу, словно вымещала на ней все свои обманутые ожидания, разочарование и неудовлетворенную плотскую страсть, дремавшие до того в ее полном смуглом теле.

Леила, дрожа от страха, беспомощно поглядывала на опушку леса, где работал ее отец. За туманным маревом, окутавшим поля, едва различались смутные очертания деревьев.

К ней подбежала жена Нараина и, передав ребенка, стала звать Балу.

– Поищи и нашего Будху, тетя, – закричала ей вслед Леила. – О боже, лишь бы он не оказался в этой свалке.

Вокруг дерущихся собралась куча народу, и Неоджи, отказавшись от попытки разнять женщин, лупил направо и налево, расталкивая этих возбужденных, кричащих, ругающихся, размахивающих руками, замученных людей. Его расщепленная бамбуковая палка с треском обрушивалась на головы и плечи кули, и Леила замирала при мысли, что среди них может оказаться ее брат.

– Вы, свиное отродье, смеете меня не слушаться?! – рычал Неоджи, и удары его палки градом сыпались вокруг, он опускал ее, не разбирая, куда попало. Он метался взад и вперед, словно носорог или разъяренный буйвол, и понемногу привел себя в состояние исступления. Возвышаясь над толпой плачущих, стонущих, извивающихся тел мужчин, женщин и детей и над зеленью чайных кустов, он напоминал самого Яму – двурогого, непобедимого бога смерти.

Леила побежала, прижимая к себе плачущего ребенка Нараина, когда звук выстрела пригвоздил ее к месту и она остановилась, не в состоянии сделать шага. Оглянувшись, она оступилась и упала. Как она ни была напугана, у нее хватило присутствия духа осмотреть ребенка и удостовериться, что он не пострадал при ее падении.

Притаившись в тени обвитых ползучими растениями кустов чая, пронизанных солнцем, сверкавшим на глянцевитой перистой листве, она вдруг услышала конский топот, и мимо нее пронесся всадник, подымая за собой клубы пыли. Она вытянула шею и стала прислушиваться. До нее доносились непонятные слова и резкий голос Рэджи Ханта, далеко разносившийся в тихом воздухе.

Выглянув из кустов, Леила увидела, что Неоджи перестал лупить народ, а сахиб объезжал верхом группы кули, сбегавшихся со всех концов плантации, и неистово свистел в свисток.

Тогда она вновь спряталась и поползла к канавке, по дну которой тихо сбегала струйка воды. Напоив из пригоршни младенца, она нагнулась и напилась сама. Ее обступила глубокая тишина, лишь сердце ее трепетало – так билась голубка, пойманная Будху.

– Я тут, Леила, – донесся до нее шепот жены Нараина, тоже спрятавшейся в канаве. Леила бросилась к ней.

– Поползем по кустам вниз к речке, а там перейдем по висячему мосту и вернемся домой, – предложила жена Нараина.

Леила охотно согласилась.

Будху все оглядывался назад, а Балу заплакал. Тут на них набросился стражник и с криком вернул их обратно:

– Ступайте к сахибу, ступайте к нему, свиньи этакие! Он вам всем воздаст по заслугам.

Спотыкаясь, они шли впереди стражника: он привел их к месту, где так внезапно началась свалка. Рэджи Хант сидел верхом на лошади, возвышаясь над возбужденной толпой, люди метались во все стороны, бежали, падали ниц, потом пытались подняться. Резкие окрики Рэджи на ломаном хиндустани перекрывали бормотание, стоны и возгласы, плач и вопли, вздохи и галдеж растерянных людей.

– Сукины дети, вы что, ополоумели, ослиное отродье?

Возбужденную толпу никак нельзя было образумить.

Люди с мольбой простирали руки или же угрожающе ими размахивали, ругаясь, прося и проклиная.

– Я вас всех перестреляю! – выкрикнул наконец Рэджи.

Эта угроза подействовала – люди притихли. Кое-кто застыл на месте, как изваяние. У иных от страха перекосилось лицо и все тело нервно подергивалось.

– Мало мы вас учим, – голос Рэджи дрожал от гнева на самых высоких нотах. – Неужели вы не можете прекратить свои свары? Пора бы вам научиться себя вести… – Он продолжал бы и дальше, но у него осекся голос.

– Все это из-за того, сахиб, – послышался несмелый голос из задних рядов толпы, – что нашим женам, сестрам и матерям нет покоя от приставаний.

– Что? Что? Кто смел сказать? Приведи его в контору, Неоджи, – загремел Рэджи. – Тащи его, я с ним разделаюсь. – К нему вернулась его уверенность – расправиться с одним кули было нехитро. – Разгоните их, – приказал он стражникам. – Пусть все идут по своим местам и работают. И помните! Застрелю любого, кто только пикнет! – Он молча обвел всех грозным взглядом, нагоняя на людей страх. – Вот только посмейте шевельнутся – застрелю на месте, – прорычал он снова. Потом еще раз грозно обвел глазами толпу, внушая страх и трепет, медленно подобрал поводья, тронул лошадь и поехал прочь по направлению к конторе.

Напуганные кули стали взволнованно перешептываться. Кое-кто посмелее выходил из задних рядов и громко обращался к остальным. Рэджи, отъехавший недалеко, круто повернул лошадь и снова налетел на толпу.

– Бей их, бей их, – скомандовал он стражникам, а сам, сжав губы, втянув неподвижную голову в плечи, въехал в толпу, в самую гущу, тесня мужчин, женщин и детей. Все смешалось, люди толкались, ползали, метались во все стороны. Напуганная толпа вопила и причитала, все растерялись, но Рэджи неумолимо направлял свою лошадь прямо на людей – ему хотелось топтать и давить.

– Бей, бей, – приказывал он стражникам, потом, подняв руки, подобрал повод. Лошадь галопом вынесла его из толпы.

Теперь стражники набросились на перепуганных кули и стали как попало молотить их своими палками.

– Так их, так их, – приговаривал Рэджи, остановившийся в стороне и едва удерживающийся от желания вновь ринуться вперед, сокрушая все перед собой.

Подстрекаемые криками сахиба, стражники бегали в толпе, усердно работая палками, пока у них не устали руки.

– Разведите их по местам и не давайте больше собираться! – крикнул Рэджи наконец и умчался коротким галопом.

Глава 16

Помощник управляющего уже ушел, но беспомощная толпа плачущих и насмерть перепуганных кули все еще трепетала от страха. Лишь те, кто оказался посмелее, протискивались вперед и хотели выступить против стражников.

Но стражники, боясь, что, если возобновится галдеж, сахиб снова примчится и тогда им попадет за нерадивость, начали снова осыпать ударами несчастных кули, без разбора и снисхождения.

– Сахибы вас перестреляют, дурачье! – кричали они. Задавшись целью справиться с толпой, стражники удвоили усилия, развивая бешеную энергию, пока измученные люди, не устояв против нового натиска, не потянулись один за другим к дороге. Кое-кто остался беспомощно лежать на месте.

– Рам, рам, – повторяли иные, торопливо шагая.

– Аллах, аллах, – взывали другие, тогда как третьи уверяли, что настал конец света.

Дело в том, что этот град незаслуженных палочных ударов воочию доказал всем безнадежность их участи; так буйвол, если его слишком сильно бить, вдруг начинает храпеть и дрожать, точно поняв весь ужас своей доли.

Фигуры сардаров, только что избивавших всех, стояли у кули перед глазами. И на ходу, второпях, люди украдкой переглядывались, незаметно делали друг другу знаки, шептались, вкладывая в недоговоренные слова все свое презрение и всю свою ненависть.

– Братья, – сказал Гангу, – нам надо идти в больницу и рассказать обо всем сахибу доктору.

– Правильно! – воскликнул кули из Бхутии. – Мы отнесем туда раненых. Надо узнать, кто пострадал.

– Один человек, кажется, умер, – сказал кули из Горахпура. – Видит бог, им придется за это ответить.

– Ступайте по местам да прикусите языки! – донесся голос сардара.

Горахпурец остановился и гневно взглянул на говорившего, но затем потупился и отошел, точно сам испугался своей смелости.

– Оставь его, брат, не надо, – положил ему руку на плечо Нараин. – Пойдем лучше к сахибу доктору, как сказал Гангу.

– Конечно, – подтвердил тот, – этого нельзя так оставить.

Равнодушие и фатализм Гангу, обусловленные не его верой в бога, а доставшимися на его долю испытаниями, едва ли не готовы были уступить место клокотавшей в его душе ненависти к насильникам, и перед ним заманчиво сверкнула мысль о возмездии.

– Пойдемте! – подхватили в толпе. – Пойдемте! – Все как будто ждали этого призыва: он сразу разрядил напряжение и указал на понятный для всех выход.

– Да здравствует де ля Хавр сахиб! – крикнул горахпурец.

– Да здравствует де ля Хавр сахиб! – повторили все; ним крик разнесся по долине, как волна, ударился о подножье холмов и всплеснулся кверху, к вершине пригорка, на которой стояла больница.

Де ля Хавр, занятый работой, услышал шум и выглянул в окно. Вид толпы кули, двигавшихся наподобие саранчи через долину, ошеломил его. Он выбежал на веранду, выходившую на обрыв над дорогой.

Передние кули заметили его снизу и еще громче закричали:

– Да здравствует де ля Хавр сахиб! – Крик, подхваченный многими кули, прокатился по всей толпе; всем хотелось скорее ринуться к нему.

Чтобы смирные, робкие кули, никогда не поднимавшие голоса, разве лишь в день праздника, кули, снующие по плантации с тупым и апатичным выражением, кули, такие покорные, что ни голод, ни чума, ни какая напасть не могли заставить их обидеть человека или животное, – чтобы эти самые кули осмелились громко заявить о своем уважении к нему – это было сверхъестественно! Он не сомневался, что лишь нечто чрезвычайное, ужасное могло вывести их из состояния обычной приниженности.

Сгоряча он едва к ним не выбежал, но потом одумался и решил, что будет благоразумнее подождать и спокойно подготовиться, так как толпа казалась сильно возбужденной.

– Значит, червяк – и тот извивается, – произнес он вслух и с ясностью прозрения представил себе всю картину. Однако он колебался. Внутри у него ключом закипали страсти, вид надвигавшейся толпы напоминал ему бурное предгрозье, он смотрел на вздымающиеся груди, сжатые, твердые кулаки, слышал тяжелую поступь толпы медно-красных людей, но у него не хватало решимости выступить им навстречу. Его то охватывало ощущение человека, упоенного высотой, то им вновь овладевало смущение. Он стоял, подняв узкие плечи, выпрямившись, твердо глядя перед собой, весь напряженный и… опустошенный. Кули ползали перед ним в пыли, простирая руки.

– Что произошло? – спросил он, смягчая строгий тон вопроса невольной бледной улыбкой.

– Господин… господин… – раздался в ответ тяжкий шепот кули, униженные сердца которых сейчас пылали гневом и зажглись надеждой.

– Что произошло? – повторил де ля Хавр, смущенный наступившим напряженным молчанием.

Никто не ответил. Перед ним лежали ниц распростертые в пыли тела, блестевшие от пота.

– Однако в чем дело, Гангу? – обратился он мягче к знакомому человеку, замеченному им в толпе. – Встань и расскажи мне все.

– Господин, – медленно начал Гангу, протягивая сложенные руки. Он пытался продолжать, но нижняя губа его задрожала и горечь обиды сдавила горло – он не мог произнести ни слова.

– Господин, – подхватил более владевший собой Нараин, – Чамбели, женщина, жившая в бунгало Рэджи сахиба, подралась с женой сардара Неоджи, которая поселилась в нем теперь. Когда мы прибежали, чтобы разнять обеих женщин, сардар Неоджи стал нас избивать. Сошлись кули с других участков, тогда подоспели еще сардары и стали нас колотить своими дубинками. А потом Рэджи сахиб подъехал на лошади и топтал толпу. Посмотри – у всех следы побоев. А один человек скончался, и в кустах остались лежать раненые.

По мере того как Нараин рассказывал, унылое сознание тщетности любых усилий все сильнее охватывало де ля Хавра – собственная беспомощность предстала перед ним со всей очевидностью. Он стоял молча, не шевелясь, словно окаменевший. Смутное бормотанье распростертой у его ног толпы доносилось до него как будто издали. Собственная непоследовательность тревожила его душу и раздражала.

– Идите к бура-сахибу и доложите ему обо всем, – вдруг вырвалось у него. И потом, точно отвечая на собственные мысли, он добавил: – Конечно, все это без толку. Кули! Вам нужно самим управлять собой. Почему вы позволяете себя бить? Почему вы не даете сдачи все вместе?

– Мы бессильны сделать что-либо, господин, – сказал кули из Бхутии. – Ведь вы наш властелин.

– Я вовсе не властелин, – с раздражением возразил де ля Хавр. – Я, как и вы, в рабстве у плантаторов. Мне не так достается от них, как вам, потому что они принимают меня за сахиба. Они и им подобные бьют рабочих в Англии так же, как здесь бьют вас. – Он говорил с усилием, ему было неловко выкладывать перед этими людьми свои сокровенные мысли. Он не чувствовал себя заодно с ними, хотя и заставлял себя как-то подойти к ним.

– Бьют, даже если они белые, господин? – усомнился горахпурец.

– Да, – ответил де ля Хавр и потом добавил: – Нет никакой разницы!

– Господин, – униженно обратился к нему Нараин. – Господин, ведь вы могущественны, – замолвите несколько слов за нас сахибу управляющему, расскажите про сардаров и спасите нас от гнева Рэджи сахиба.

– Ступайте со мной, сходим вместе к бура-сахибу, – сказал де ля Хавр. Тут из-за кустов раздался торопливый топот ног, и к нему вышло несколько тяжело дышавших кули, они несли на плечах своих раненых товарищей.

Ропот прошел по толпе, теснившейся во дворе больницы, и все сразу взволнованно заговорили.

Теперь де ля Хавру надо было решить – идти ли ему сейчас к бура-сахибу со всеми или же остаться ухаживать за умирающими. Его не покидало такое ощущение, словно он исследовал своими пальцами зияющую рану, он коснулся мук всей долины, они встали перед ним глухой стеной. Это были муки не только этой долины, но и всей страны – всех других стран, – они сделались для него осязаемой, но непроницаемой сущностью.

– Ободрись, Гангу. И вы все, ободритесь, – обратился он к толпе, подняв голову. – Ступайте все вместе, расскажите бура-сахибу, как все было. И заявите, что вы не выйдете на работу, пока не восстановят справедливость. Скажите ему, что это я вас послал. А я поговорю с ним потом.

Кули встали на ноги и склонили головы, сложив над головой руки.

– Ступайте! – сказал доктор.

– Да здравствует де ля Хавр сахиб! – с силой воскликнул горахпурец.

– Да здравствует де ля Хавр сахиб! – вырвалось у всей толпы.

– Пойдемте, братья, – крикнул горахпурец, – пойдемте!

А де ля Хавр уже углубился в себя, анализируя свои ощущения и задумываясь над тем, правильно ли он поступил. Но не нашел ответа. Он лишь знал, что ему надо идти в амбулаторию, чтобы оказать первую помощь. Ни жалости, ни упреков совести, ни любви – в нем не было ничего, никаких чувств. Только как будто его вдруг обескровили. И он смотрел перед собой, притихший, отрешенный, далекий от всего. Даже разумом он не мог думать о толпе иначе, как об однородной массе.

В приемной он очутился перед тремя окровавленными, потными кули, лежавшими почти без сознания один возле другого.

По спине его прошла легкая дрожь.