![](/files/books/160/oblozhka-knigi-zeynab-173918.jpg)
Текст книги "Зейнаб"
Автор книги: Мухаммед Хусейн Хайкал
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Глава II
У хозяина поместья, господина Махмуда, была огромная семья. Его покойный отец оставил вдовами четырех жен да две умерли еще при его жизни. К моменту его кончины у него числилось двенадцать детей мужского и женского пола, не считая тех, которые умерли во младенчестве, что составляло, по словам господина Махмуда, двадцать пять душ. Оттого‑то самому старшему потомку уже исполнилось пятьдесят лет, а самому младшему, еще державшемуся за подол своей юной матери, было не более трех.
Все они получили немалое наследство. Однако господин Махмуд в качестве старшего сына был главным наследником и опекуном своих малолетних братьев. Обладая добрым, отзывчивым сердцем, он любил их всех, а с самыми младшими был по‑отечески ласков и нежен. Ему, правда, не удалось устранить взаимные неприязнь и недоверие между братьями, родившимися от разных матерей. Эту рознь сеяли сами матери, но господин Махмуд относился к младшим братьям как к родным детям. Может быть, это объяснялось не только природной мягкостью его характера, но и уважением к отцовскому завету, произнесенному прерывающимся голосом уже на смертном одре, когда по дряблым его щекам текли обильные слезы и угасающий взгляд навсегда прощался с этим миром и с теми, кого он в нем оставлял: «Поручаю братьев тебе, Махмуд! Относись к ним как к собственным детям».
Сам господин Махмуд имел одну жену, которая родила ему четырех сыновей и четырех дочерей. Он неустанно заботился о них; так, всех сыновей, по достижении ими положенного возраста, отсылал учиться. Что же касается повседневного воспитания, то, как это ни странно, дети были предоставлены самим себе, воспитанием их он не занимался. Господин Махмуд и сам не знал, почему так происходит. Мы также не беремся сколько‑нибудь вразумительно объяснить причину такого пренебрежения к вопросам воспитания с его стороны. Человеком он был порядочным, каких, впрочем, много на свете, и было бы естественно, если бы он, так же, как все они, присматривал за детьми, требуя от них благонравия, каковое диктуют правила египетской благопристойности.
Правда, в тот момент, когда дети входили в дом, господин Махмуд напускал на себя крайнюю суровость, которая, впрочем, ничуть их не пугала. Но ни этот воспитательный прием, ни принадлежность господина Махмуда к богатому и знатному роду не дают нам оснований утверждать, что практика предоставления детям полной свободы поведения была результатом приверженности отца к какой‑то определенной педагогической системе, например, к теории Спенсера, согласно которой ребенок воспитывает себя сам. Как бы там ни было, а в дни школьных каникул детей господина Махмуда можно было увидеть на полях. Частенько они проводили там и ночи, наслаждаясь прохладой и песнями девушек или глазея на весы, на которых взвешивали сжатую пшеницу.
Только старший сын господина Махмуда Хамид был человеком несколько иного склада. Ему больше нравилось жить в городе, в гостинице, в окружении чужих людей. Когда‑то отец относился к нему с особенным вниманием, возлагая на него большие надежды, но в то же время смотрел на него как на игрушку, которой можно забавляться по своему желанию. Он то бурно радовался своему первенцу, ласкал его и всячески баловал, то ругал за малейшую провинность и даже, наверно, не раз прибил бы его, если б не заступничество бабушки.
Когда Хамиду исполнилось пять лет, он превратился в нервного, капризного ребенка, баловня всех домашних. Он не сходил с рук у женщин или требовал, чтобы кто‑нибудь из взрослых мужчин катал его на спине. Больше всего любил Хамид играть со своей двоюродной сестрой Азизой, которая частенько приезжала в деревню вместе с матерью. Он был старше ее на два года и потому относился к ней покровительственно. Женщины в доме с улыбкой звали их женихом и невестой.
Потом отец отдал его в начальную, а затем и в среднюю школу, находившуюся в городе. Шли годы, Хамид продолжал быть любимцем семьи, все радовались его способностям и успехам в учебе. И Хамид навсегда сохранил привязанность к городской жизни, тогда как его дяди и братья предпочитали жизнь на лоне природы. Когда впервые юноше Хамиду случилось пойти с отцом в поле, он даже не сразу сообразил, кому принадлежит эта земля.
В один из тех знойных дней, когда Зейнаб с подругами работала на прополке хлопка, на поле пришел и Хамид со своими братьями. Его приход удивил крестьян – никогда прежде они его здесь не видали. Братья его, крепкие, сильные парни, захотели помериться силами с крестьянами. И действительно, начали они трудиться весьма усердно вместе с теми, кто работал ради пропитания. Но как только пот стал заливать их лица, они побросали работу и поспешили укрыться в тени деревьев от палящих лучей безжалостного солнца. Едва пот высох, кто‑то из них поднялся и снова пошел на поле, громко клича других, ругая их лентяями и бездельниками. Но этот смельчак сам‑то, верно, из боязни утомиться, так и не отважился приняться за работу, тем самым доказав, что слова его относятся не только ко всем братьям, но и к нему в том числе.
Что касается Хамида, то он остался на поле, всматриваясь в лица крестьян и задавая вопросы Ибрахиму, распоряжавшемуся работами. Однако через час и у него не хватило сил дольше здесь оставаться, он укрылся в древесной тени и завел беседу с одним из своих братьев. Потом тот отошел в сторону, и Хамид остался один. Он смотрел на этих феллахов, склонявшихся над хлопковыми кустами в испепеляющих лучах солнца. Вот один из них поднял голову и попросил подойти Ибрахима или кого‑нибудь из хозяев.
Вскоре Хамид погрузился в раздумье, вспоминая вчерашний вечер, когда Азиза уехала из деревни, погостив всего несколько дней. В течение этого времени он частенько сидел рядом с ней, с ее братом и матерью, весело и беззаботно болтая о разных пустяках. Нет, недаром с детских лет их нарекли женихом и невестой! Эта девушка когда‑нибудь непременно будет принадлежать ему.
Родившийся в определенной среде и получивший особое воспитание, Хамид не был способен легко разобраться в том, что его окружает в действительности. Он жил в каком‑то фантастическом мире, наполненном воображаемым счастьем и страданием. Это удел многих юношей, они смотрят на мир сквозь розовые очкн. Несмотря на то, что органы чувств опровергают их иллюзорные представления, могущество фантазии так велико, что она, как правило, берет верх над чувствами.
«Что из того, что Азиза очень худа? – размышлял Хамид. – Зато она так изящна! Пусть личико ее бледно, но именно бледность позволяет сравнить ее с серебряной луной». Действительно, Азиза не отличалась красотой, но в глазах Хамида она была прекрасна, как цветок. И в том, что головка ее была свободна от каких‑либо знаний, он усматривал особое достоинство: значит, она неискушена и целомудренна. Юноши, подобные Хамиду, находились в твердом убеждении, что они непременно обретут счастливую жизнь, о которой мечтают. Это будет прекрасный мир, исполненный разнообразных радостей и услад. Муж вместе со своей возлюбленной женой будет смотреть на звездное небо и прислушиваться к ночным звукам. Когда к таким юношам придет зрелость и повседневные заботы вынудят их отрешиться от иллюзий, души их содрогнутся и былые надежды уступят место отчаянию.
Воспитание Азизы происходило следующим образом: в десять лет отец сам обучил ее грамоте. Затем определил к учительнице, которая два года учила ее шитью и вышиванию. На этом воспитание Азизы закончилось, она надела чадру, и почти все ее прежние знакомства прекратились. Лет в четырнадцать она начала почитывать романы – без разбору, какие только попадались на глаза. Хотя читать их было для нее делом не таким уж простым, зато какой притягательной силой обладали эти любовные истории! Впрочем, это было неудивительно: любая другая девушка или юноша ее возраста нередко проводили над такой книжкой бессонные ночи. Разумеется, было бы лучше, если б Азиза читала классику, но таких книгой, к сожалению, не попадалось. Более того – в романах она выискивала только страницы любовных признаний или описания тайных свиданий, а все остальное пропускала: ей это было неинтересно. С детства она отличалась слабым здоровьем. Затворничество не способствовало ее правильному физическому развитию. Как только на нее надели чадру и закрыли дома, она стала блекнуть и таять на глазах. Не прошло и года, как состояние ее здоровья настоятельно потребовало сменить обстановку и заняться ее лечением, ибо зимой в их огромном доме было холодно и сыро.
Однако природа, справедливая по своей сути, пришла на помощь Азизе, рассудив, что девушка, как и многие ей подобные, ни в чем не виновата. И потому не препятствовала, чтобы образ юной, хрупкой девушки запал в душу одного из ее двоюродных братьев, знакомого ей с детских лет.
Раздумья Хамида прервал сигнал о прекращении работ. Наступило время полуденного отдыха. Феллахи постарались быстрей завершить работу; потом они уселись под деревьями, и каждый развернул свой узелок. В это время подоспела служанка с обедом для Хамида и его братьев. Они с аппетитом съели весь обед. Когда же время отдыха истекло, феллахи снова принялись за работу; вслед за ними поднялись братья Хамида, а он, вновь оставшись один, растянулся на земле и заснул.
Через час его разбудил свисток вечернего поезда. Хамид поднялся и пошел посмотреть, что происходит на поле. С Ибрахимом он держался по‑приятельски – ведь они вместе ходили в начальную школу. Между ними не существовало той пропасти, которая отделяла Хамида от большинства феллахов, работавших на полях его отца. Оттого‑то Ибрахим просто, с улыбкой отвечал на вопросы Хамида. Когда молодые феллахи увидели, что Хамид не чванится, один из них решился тоже заговорить с хозяйским сыном, желая похвастаться перед своими сверстниками смелостью. Однако Хамид сделал вид, будто не слышит его вопроса, и феллах вернулся к работе. Потом еще один парень обратился к Хамиду, но также не получил ответа, к тому же брат Хамида грубо оборвал его, а Хамид тем временем подошел к девушкам. Красота Зейнаб так его поразила, что он не смог удержаться и спросил, чья она дочь и часто ли работает на поле.
Трудовой день окончился. Батраки разошлись по домам. Хамид тоже вернулся к себе и погрузился в свои обычные занятия.
Один день сменялся другим, летняя страда продолжалась. Феллахам некогда было обращать внимание на палящее солнце, на обжигающий зной. Они должны были работать. Терпение и выносливость они унаследовали от дедов и прадедов, живших в давно минувшие времена. Эти качества египетских феллахов, корни которых уходят в глубокую древность, передаются из поколения в поколение. Ими отличались и феллахи времен хедива[8]8
Хедив – с 1867‑го по 1914 год титул правителей Египта. Хедив Исмаил (1863‑1879) – правитель Египта, во время правления которого был прорыт Суэцкий канал.
[Закрыть] Исмаила. Присущи они и египетским труженикам наших дней. Это они дарят крестьянину крупицы счастья, помогают ему при его ужасающей бедности выносить все муки, и иногда даже вызывают на его иссохшем лице радостную улыбку.
Постепенно Хамид привык к деревенской жизни и даже полюбил ее. Глаз его радовали и сочные травы, и высокие деревья, и живописные пруды, и свежесть воздуха, и сильные тела молодых работниц. Теперь он каждый вечер приходил на поле. Образ Азизы понемногу тускнел в его воображении. Особенное удовольствие он испытывал, когда возвращался домой вместе с батрачками. Его привлекала непринужденность их поведения. Как это отличало их от девушек его класса, скрывавших свои чувства под чадрой, и Хамид невольно искал общества девушек из народа. В его симпатии к ним не было ничего недостойного или пошлого. В самом деле, невинное пристрастие Хамида к девушкам-феллашкам было куда пристойнее, чем увлечения некоторых молодых людей, которые, стремясь удовлетворить свои низменные страсти, теряют здоровье, непосредственность чувств и даже состояние ради прихотей какой‑нибудь пустой и развратной женщины. И если мы не осуждаем слишком строго этих юношей, то лишь потому, что в их поступках повинны не только они сами, а все египетское общество, и особенно обычай носить чадру. Так что я могу только позавидовать Хамиду.
Постепенно Хамид так привык к феллахам, что между ними установились простые, непринужденные отношения. Обычно Хамид возвращался с поля, идя рядом с Ибрахимом и беседуя с ним. Иногда он шел подле Зейнаб. За ее девической непосредственностью он различал красоту ее души, ни в чем не уступавшую ее внешней привлекательности. Когда Хамид смотрел в прекрасные глаза Зейнаб, затененные густыми, длинными ресницами, перед ним словно открывался новый мир, полный любви и желания. Когда она шла своей плавной, грациозной походкой и платье облегало ее стройную фигуру, он любовался ею, и ему казалось даже, что, несмотря на постоянный тяжелый труд, руки у нее мягкие и нежные.
Вскоре красота Зейнаб так захватила Хамида, что не было дня, когда бы он не пошел на поле, где она работала. Зейнаб тоже радовалась его приходу и не пропускала ни одного дня, предпочитая трудиться на плантации, чем на стройке в деревне, что было гораздо легче. Хамид держался с ней ласково и приветливо, как всякий юноша с красивой девушкой, которая ему нравится, пусть даже она принадлежит к другому сословию, – красота является ее заступницей. Любезное, внимательное отношение юноши пленяло Зейнаб. Она не привыкла к такому обращению, никто до сих пор не говорил ей таких нежных слов. Она не сводила с Хамида глаз, и взгляд ее выражал робость и трепет: так батрак смотрит на своего господина.
Однажды, когда работники возвращались с дальнего поля, Хамид подошел к Зейнаб и повел с ней обычную беседу. Чувство неожиданной радости охватило его, пока он слушал девичьи речи в этот сумеречный час, когда все предметы так зыбки, еле различимы. Внезапно он обнял ее за талию и привлек к себе. На мгновение она отдалась его порыву, но едва ощутив на своих губах его горячий поцелуй, вся сразу как‑то сжалась, отпрянула и, обернувшись назад, прошептала:
– Нас может увидеть сестра! Она расскажет родителям!
Хамид почувствовал, как дрожь охватила все его существо. Сначала это был трепет желания, но через несколько секунд Хамид уже дрожал от страха и боязни уронить свое достоинство. Ему показалось, что на него сейчас низвергнется гнев его предков. Ах, какой позор! Лицо его залила краска стыда. Он немного отошел от Зейнаб и за всю дорогу не сказал ни единого слова. Интересно, смолчит ли Зейнаб или расскажет о том, что было, родителям? Эта мысль не давала Хамиду покоя. Дойдя до деревни, он повернул к кофейне и там, в компании завсегдатаев, выпил чашечку кофе и только тогда немного успокоился.
А Зейнаб? Что чувствовала прекрасная Зейнаб? Этот поцелуй словно осветил ее душу ярким светом. Он погрузил ее в мир мечтаний. Как бы ни содрогалось сердце девушки при мысли потерять свою честь, но до тех пор, пока она надеется, что любовь ее пребудет в тайне, не станет предметом пересудов, природа в ней и стремление к продолжению рода всегда сильнее, чем страх перед общественным порицанием. В глубине души человек судит о своих желаниях и страстях с точки зрения их естественной целесообразности: голодному необходима пища, жаждущему – вода и так далее. Когда же дело доходит до поведения в обществе и соблюдения общепринятых приличий, человек по‑другому смотрит на требования природы и позволяет себе только то, что приемлет его окружение. Поэтому он постоянно лицемерит, то в большей, то в меньшей степени, в зависимости от пределов свободы, которую предоставляет ему среда.
Хамид не перестал ходить на поля, не отказался от прогулок и бесед с Зейнаб по пути домой, однако в разговорах с ней стал сдержаннее, осторожнее. Она же ни о чем не подозревала и, по‑видимому, не замечала перемены в его отношении к ней. Вовсе не будучи жеманной, она все же была слишком застенчива и горда, чтобы совсем потерять голову, как это частенько бывало с ее подругами. После того случая Хамид позволил себе поцеловать Зейнаб еще несколько раз. Однако поцелуи уже не вызывали в нем прежних опасений, и он даже подумывал: «Что особенного в том, что юноша целует девушку, которая ему нравится?»
Глава III
Наступила осень, а с нею и подошел конец летним каникулам. Хамид вместе с братьями уехал в город ц через месяц с головой погрузился в учебу. Воспоминания о деревне, о тамошних событиях и людях стерлись с его памяти. Лишь изредка, когда кто‑нибудь приезжал оттуда, Хамид взволнованно расспрашивал о деревенских новостях, о своих знакомых. Помнил ли он Зейнаб? Или она, как и все другие, затерялась в лабиринте его памяти до поры до времени? Ощутила ли Зейнаб после отъезда Хамида смысл слова «разлука», или будни отвлекли ее от раздумий о минувших днях?
Отъезд Хамида как бы положил конец сближению молодых людей. Прошлое было предано забвению, каждый был занят самим собой, своей работой и близкими. Оставаясь в одиночестве, Хамид иногда вспоминал деревню, зеленые посевы, тихие пруды и широкие поля, пересеченные каналами, по берегам которых росли деревья в своих пышных зеленых одеяниях. В одном месте валялись забытые кем‑то мотыга или серп, в другом, издавая жалобный стон, медленно вращались водяные колеса. На всю эту мирную жизнь с безоблачного синего неба взирало сверкающее солнце. А после заката наступало царство ночи, на небосводе светились жемчужины-звезды и нежный ветерок навевал спящим людям счастливые сны. И тогда невольно вспоминал Хамид о Зейнаб и ее подругах.
А Зейнаб? Что делала она? Для нее день тянулся за днем, похожий один на другой, следовавший в своем неторопливом течении по пути вечного бытия, несший ее вместе с мечтами, чтобы передать таким же точно новым дням. А она ждала тот необыкновенный день, когда сбудутся ее надежды. Время текло, а она все обращала свои взоры к будущему. Но наступало и это будущее и превращалось в прошедшее, приумножая древность человеческого бытия.
Злаки все собраны. Поредели зеленые травы: земля, готовясь к приходу зимы, обнажилась. Лишь поля клевера, по‑прежнему зеленые, расстилались до самого горизонта. Не слышно стало голосов, не видно людей. Земля отдыхает, и природа на время дает отдых животным. Скот мирно пасется на лугах. Время от времени животные поднимают головы и кричат, заполняя трубными, ликующими звуками притихший мир. С неба им вторят птицы: серые ката[9]9
Ката – разновидность куропатки.
[Закрыть] и серебристые горлицы. Их нежное, мелодичное пение предвещает покой и умиротворение зимней поры.
В полях, насколько видит глаз, белеют пирамидки шалашей. Жерди их выбелены дождем и ветром. В узких щелях входа мелькают черные одежды. Если подойти ближе, увидишь огонь земляных очагов и смуглые лица феллахов. Они сидят у огня, укрытые от холодного ветра, степенно беседуют. Время oт времени кто‑нибудь встает и выходит, чтобы присмотреть за скотом, который пасется неподалеку. Взгляни на дорогу – она пустынна. Разве только в дневное время пройдут по ней, направляясь в поле, батраки. А потом опять ни души.
В один из декабрьских вечеров, когда ветер пробирает до костей, а зубы стучат от холода, по полевой дороге шли два человека. Они рассуждали о том, где бы получше провести этот вечер.
– Пойдем‑ка в дом дядюшки Сайда на вечеринку, похлопаем в ладоши в такт музыке и посмотрим, как пляшет Мустафа с дочкой Умм Саад.
– Да, пора бы им уж и свадьбу сыграть! Сговорились‑то ведь года два назад, а никто не знает, когда будет свадьба.
– Я слышал, что через две недели после байрама[10]10
Байрам – название двух мусульманских праздников: малого байрама (праздник разговения после поста) и курбан-байрама (праздник жертвоприношения).
[Закрыть]. А до праздника‑то осталось всего три дня. Выходит, до свадьбы ждать дней двадцать.
Путники вслед за группой поселян направились к дому, где устраивали вечеринку. Многие часто наведывались в этот дом. Когда Хамид, вновь приехавший поздней осенью в деревню на праздники, услышал про вечеринку, про то, что там будут играть на барабане, хлопать в ладоши и плясать, он загорелся желанием пойти туда и, не теряя времени, с одним из своих друзей направился к дому дядюшки Сайда, заранее предвкушая удовольствие, которое ждало их в этот вечер.
Они прошли по деревенским улочкам и оказались возле мечети, своей мрачной торжественностью призванной напоминать правоверным о смерти и загробном мире, столь отличающемся от этой суетной жизни, где люди, падкие до развлечений, бездумно шествуют к своей гибели. Однако Хамид и его друг прошли мимо мечети, беспечно смеясь и даже не вспомнив о том страшном часе, который ожидает их, как и всех нас, грешных. Из дома дядюшки Сайда доносились веселые клики и праздничный гомон. Звонко смеялись дети, и чистые голоса их свидетельствовали о невинности их сердец.
Друзья вошли в дом. Нерешительно переступив порог, Хамид увидел перед собой толпу крестьянских парней. Парни стояли и сидели где придется, одни шутили друг с другом, смеялись, другие молча наблюдали за ними. Девушки робко теснились у стен. Комнату освещала тусклая керосиновая лампа, которая одна только и оставалась унылой в этом веселящемся, пляшущем доме, со дня на день ожидавшем большой свадьбы. Лампа как бы нехотя бросала красноватые блики на лица феллахов, загрубевшие от жаркого солнца и зимней стужи, но веселые, улыбающиеся. Рокот барабана заглушал голоса собравшихся, так что трудно было разобрать, о чем идет разговор. Играл на барабане опытный музыкант. Все затаив дыхание глазели на пляшущих в кругу.
При виде феллахов Хамид вспомнил летние дни. Он узнал многих парней и девушек. Подходя то к одному, то к другому, он расспрашивал их о делах. Ему отвечали, но едва только он отходил, тотчас забывали о нем и его вопросах и присоединялись к друзьям, чтобы целиком отдаться веселью. Нельзя же упустить такой случай! Как говорится, счастье ненадежно, радость быстротечна.
Разглядывая собравшихся, Хамид заметил среди девушек сестру Зейнаб. Она разговаривала с соседкой. Хамид поздоровался и спросил, где сейчас ее сестра. Та отвечала, что Зейнаб, возможно, поднялась на плоскую кровлю, – она любит стоять у перил – или уже ушла домой. Хамид не мог сдержать своего желания увидеть Зейнаб. Протиснувшись сквозь толпу, он поднялся по лестнице на крышу, над которой раскинулось покрывало непроглядно темной ночи. Там он увидел Зейнаб. Она была одна. Он неслышно подошел, удивляясь, как это она оставила шумное веселье, предпочтя ему уединение и зимний холод. Чтобы обратить на себя внимание, он тихонько кашлянул. Девушка в замешательстве обернулась и взглянула на него невидящим взглядом. Помолчав немного, он спросил:
– Как поживаешь, Зейнаб?
Очевидно, мысли Зейнаб блуждали где‑то далеко, она не поняла, о чем ее спрашивает Хамид. Ее черные глаза излучали такую печаль и страдание, что взгляд их проник в самую глубину его сердца. Если бы не мрак этой холодной ночи, от такого взгляда содрогнулся бы весь мир. Но ревнивая тьма не позволила никому, кроме Хамида, увидеть горестный взгляд девушки.
– Как поживаешь, Зейнаб? – повторил он, взяв ее руку в свою и целуя ее в лоб братским поцелуем.
Он догадался, что девушка испытывает сейчас душевную муку, которую никто не в силах успокоить, и почувствовал сострадание к ней. Зейнаб покорно приняла его ласку. И когда он увидел ее признательный взгляд, сердце его переполнилось: он привлек ее к себе и стал нежно гладить по голове. В полной растерянности, забыв обо всем, она прильнула к нему и отдалась его нежной ласке. Разум не повиновался ей, она вся трепетала, слезы заволокли ее прекрасные глаза.
В нашей жизни бывают мгновения, когда мы не властны над своим сердцем. Другой человек вдруг приобретает над нами такую власть, что мы готовы отдать ему свою жизнь, всю без остатка. Жизнь наша, с ее восторгами и болью, радостями и печалями, уже не принадлежит нам, и мы страдаем, глядя на любимого человека и понимая, что не можем подарить ему все, что хотели бы.
Ночь развернула свое покрывало над огромным миром, оставив только слабые светильники‑звезды, льющие на землю свой красноватый свет. Они подобны кровавым ранам демона ночи.
В эту непроглядную ночную пору тьма овладела всем. Хамид и Зейнаб, эти дети земли, подчинились ее могуществу, отдались ее власти, и весь остальной мир перестал для них существовать. Взоры, полные смущения и горечи, тщетно пытались проникнуть сквозь черноту ночи. Оба хранили молчание. Он напрасно стремился понять, что тревожит душу прекрасной Зейнаб, и ему не оставалось ничего другого, как только прервать затянувшееся молчание. Он спросил, как ей жилось все то время, что они не виделись. Девушка ответила, что все благополучно, что никаких перемен в ее жизни не произошло. Правда, на душе у нее стало теплее: значит, есть все‑таки в мире человек, который думает о ней. И снова наступило молчание. Невольно мысли молодых людей обратились к пляшущим и веселящимся односельчанам. Время текло незаметно. Хамиду и Зейнаб было так хорошо вдвоем!
Вскоре Хамида позвал товарищ, с которым они вместе пришли на вечеринку. Он попрощался с Зейнаб и стал спускаться по лестнице, наполненный радостным, светлым чувством. Ему удалось сохранить в душе неизъяснимый мир и покой, сошедший на него, когда они стояли вдвоем с Зейнаб, и тогда, когда он оказался среди шума, криков и безудержного веселья. Он словно и теперь все еще стоял подле Зейнаб, закутанной в накидку, в тишине ночи, и ему казалось, что она вот‑вот улетит. Когда Хамид снова вышел на дорогу, счастливая улыбка все еще озаряла его лицо. Весело переговариваясь, приятели вновь прошли мимо мечети, которая чернела во мраке ночи, напоминая о смерти и загробном мире.
С последним поездом приехал брат Азизы, ему тоже захотелось провести праздники в деревне. Хамид радушно встретил его. Они вместе со всеми родственниками уселись в большой зале и провели остаток ночи в непринужденной беседе, игре в карты и нарды. Под утро все вышли из дома послушать, как факих[11]11
Факих – знаток религиозного закона (шариата); законовед‑теолог.
[Закрыть] мечети красиво, нараспев, читает суры Корана. Потом они расстались, и каждый отправился к себе, чтобы поспать хоть часок.
Оставшись один, Хамид бросился на кровать. Он вновь переживал прошедший вечер, шумное веселье крестьянских парней и девушек, свою встречу с Зейнаб. Он представил Зейнаб одну, безмолвно стоящую рядом с ним. Потом он вспомнил беседу с братом Азизы и саму Азизу. Разыгравшаяся фантазия рисовала ему вереницу образов, которые, сменяя друг друга, породили в его душе настоящий хаос. Однако постепенно образы пляшущих и смеющихся людей исчезли, и из глубин памяти вновь возникла Зейнаб, стоящая возле перил, подобно бронзовому изваянию. Хамиду очень хотелось узнать, что же все‑таки произошло с нею? Потом он подумал, что, может быть, и не стоит ему доискиваться причины. Он даже пожал плечами и произнес вслух: «А собственно, мне какое дело?» Он пытался заглушить в душе воспоминание о Зейнаб, но она по‑прежнему была рядом и смотрела на него умоляющим взором.
И в самом деле, после окончания вечеринки, когда сестра позвала ее домой, Зейнаб не переставала думать о Хамиде. Сердце ее трепетало. Как добр и ласков этот юноша! Его интересует, как она живет… Может быть, и в самом деле душа человека – это божественное начало, которому ведомо то, чего не могут постигнуть чувства? Она‑то и владеет нашими надеждами, симпатиями, определяет пути нашей жизни!
Когда Хамид представил себе, как Зейнаб смотрит на него с мольбой, сердце его вновь наполнилось жалостью к этой девушке. Отчего она страдает? Он помнил Зейнаб с детских лет, она всегда была такой веселой, беззаботной девочкой. Что же с ней произошло? Она грустит, погружена в свои думы и даже не замечает окружающего веселья. А ведь ее можно назвать царицей среди ее подруг! Что же так печалит ее? Может быть, в семье что‑то неблагополучно? Но что может случиться с бедняками? Они были бедны и пребудут в бедности. А вдруг кто‑нибудь обидел ее в тот вечер? Или случалось еще что‑нибудь? Так размышлял Хамид, пока его не позвали к столу. Поев, он вернулся к себе и опять погрузился в раздумья. Мысли захлестывали его. Теперь его особенно тревожило воспоминание о разговоре с братом Азизы. Наконец‑то пришел благодатный сон, избавивший Хамида от всех забот и тревог.
Однако наступило утро, и мысли о прошедшем вечере вновь овладели Хамидом. Он решил пройтись, надеясь, что прогулка в поле его успокоит. И вот перед ним знакомая картина: землю покрыл зеленый ковер клевера и каких‑то низкорослых вьющихся трав. Под порывами ветра стебли ложились, тесно прижимаясь друг к другу, а зеленый покров земли волновался, и волны эти уходили в безбрежную даль, теряясь где‑то у горизонта. Пройдя немного, Хамид заметил на кукурузном поле дымок. Он направился к костру, думая, что это феллахи разожгли огонь, дабы уберечься от холода в этот ненастный день, последний день поста.
Подойдя ближе, он увидел там одного из своих дядей. Люди, собравшиеся у костра, жарили на огне кукурузные початки. Хамид удивился и даже смутился, когда понял, что они делают; а они, как ни в чем не бывало, продолжали жарить початки. Каждый заботливо и неторопливо поворачивал над огнем свой початок, видимо, считая, что в последний день поста, или, как они его называли, «праздник молодости», поститься не обязательно. Дядя выбрал початок поподжаристей и с улыбкой протянул его Хамиду. Хамид не выдержал: он бросил на них презрительный взгляд, как бы осуждая их за столь бесстыдное нарушение поста, и встал. Если бы они хоть делали это тайком, а то ведь открыто, без всякого стеснения, оскорбляя религиозные чувства других. И дядя тоже хорош! Осмелился предложить ему початок, хотя прекрасно знал, что племянник постится. Будто хотел показать, насколько сам он пренебрегает предписаниями Корана, священными для всей их семьи.
Хамид повернулся и пошел прямо через поле, куда глаза глядят. Ноги привели его к пруду, запущенному, почти высохшему. Некоторое время он стоял, тупо уставившись на воду, потом поднял голову и увидал, что небо постепенно очищается от облаков. На мгновение даже выглянуло солнце, а потом снова скрылось, и хмурая пелена опять заволокла мир. Все живое вновь погрузилось в покорную печаль, в которой оно пребывало с самого утра. Облака бежали и бежали по небу; созерцание их отвлекло Хамида от дум. Когда он повернул назад, день уже клонился к вечеру.
![](i_003.png)
Дома он застал своих братьев и брата Азизы, занятых игрой в нарды. Он подсел ближе и стал наблюдать за игрой, но уже вскоре это ему надоело, и он пошел к себе. Навстречу ему попалась сестра. Она тут же передала ему поздравительные открытки от друзей. Пробежав их глазами, Хамид спросил у сестры, получила ли и она поздравления от подруг. Спросить об этом его побудило счастливое выражение на лице сестры и письма, которые она держала в руке. Кроме того, он прекрасно знал, что она ведет обширную переписку. Сейчас он заметил, что она хочет показать ему что‑то.