Текст книги "Зейнаб"

Глава IV

Прошел год. Хамид вместе с братьями вновь приехал в деревню, чтобы провести здесь свой летний отпуск.

Живя в столице, он с наступлением весны выезжал за город и, прогуливаясь по берегу величественного Нила, любовался чудесными видами или, если погода благоприятствовала, брал лодку и спускался чуть ниже по течению реки. Иногда он совершал поездки в Гелиополис[23]23
  Гелиополис – восточный пригород Каира.


[Закрыть], где не мог оторвать глаз от волн песчаного моря, желтевших под голубым куполом неба. Он вдыхал теплый, сухой воздух и подолгу смотрел на пустыню, со всех сторон окружавшую Цветущий оазис. Возвращался обычно пешком по асфальтированному шоссе. Мимо проходили юные красавицы. Их темные накидки оставляли открытыми только изящные округлые руки, но сквозь прозрачную ткань можно было увидеть нежный подбородок, розовые с золотистым отливом щеки, огромные глаза с крутыми дугами черных бровей и высокий, чистый лоб. Хамид шел, погруженный в свои привычные мечтания, однако красота окружающего мира не оставляла его равнодушным. Тем более что при каждом порыве ветра, открывающем лица девушек, они испуганно вскрикивали и отворачивались, пытаясь скрыться от взглядов незнакомого мужчины.

Иногда он присаживался за один из столиков, расставленных у обочины дороги, или заходил в кафе, надеясь встретить там кого‑нибудь из друзей. Если ему это удавалось, он начинал болтать о том, о сем. А там, глядишь, приходило время возвращаться в город.

Часто мечты уносили Хамида так далеко, что он не замечал ничего вокруг. Но все же эти пустынные ландшафты, окаймлявшие цветущий оазис, манили его к себе, и он не раз побывал в этих краях.

Ему хотелось скорее очутиться на деревенских полях, среди первозданной природы, полюбоваться прекрасными поселянками в их просторных, свободно ниспадающих одеяниях. Но это, повторяю, не мешало ему наслаждаться видами пригородов столицы и грациозными фигурками горожанок в плотно облегавших одеждах. Домой он возвращался обычно около десяти часов. Трамвай грохотал, рассекая ночную тьму и соревнуясь в скорости с проносившимися мимо машинами.

Но вот занятия и экзамены остались позади, и Хамид с братьями прибыл в деревню. Первые недели он один или в сопровождении кого‑либо из приятелей совершал дальние вечерние прогулки в поля. С наступлением ночи, когда светила луна, они подходили к берегу канала и подолгу сидели в молельне на полу, устланном мягкой травой, овеваемые свежим ветерком. Насладившись покоем, они медленно и неторопливо возвращались домой. Там они заставали членов многочисленной семьи Хамида за чтением вечерних газет. То и дело слышались негодующие возгласы: это сокрушались о каком‑нибудь происшествии, возмущались несправедливыми мерами правительства или открытым произволом с его стороны, иногда, тихонько посмеиваясь, читали пространное заявление какого‑нибудь министра, волновались и громко негодовали по поводу глупостей, творимых чиновниками‑англичанами, или добродушно препирались, защищая какого‑нибудь журналиста. Хамид брал газету, пробегал ее глазами. Иногда кто‑нибудь из присутствующих просил его почитать передовицу или спрашивал его мнение по какому‑нибудь спорному вопросу.

В один из таких вечеров, вернувшись домой с восходом луны, Хамид нашел всех непривычно хмурыми. Оказалось, что пришла дурная весть: хлопок в поле гибнет из‑за нехватки воды.

– Вся вода в руках инженера – ирригатора, да накажет его аллах! Дай ему в лапу, тогда и вода потечет.

– Клянусь аллахом, есть ли совесть у этих людей?

– Вряд ли, старина, у них осталась хоть капля совести и веры… За этой собакой из нашего округа нужен глаз да глаз. Он придерживает воду, когда наполняет каналы. Ведь в этом году нам опять воды не хватило.

– Они тут все хороши бестии – от нашего инженера‑ирригатора до главного инженера и инспектора! Третьего дня пришлось послать несколько телеграмм. Приехал сам инспектор, и что же? Никаких результатов! Все наши просьбы – как глас вопиющего в пустыне.

– Клянусь аллахом, жестокосердного ничто не трогает, кроме денег! Уж мы‑то знаем своих соотечественников! Тут нужны не петиции, а деньги, да еще надо дать взятку инженеру‑ирригатору. Тогда и поливы тебе будут обеспечены в нужные сроки.

Разговор прервался с приходом господина Махмуда. Все встали, приветствуя его, а потом вновь уселись. Слуга принес газеты. Хамид взял их и положил на столик перед собой. Подали кофе, и разговор возобновился. Господин Махмуд сообщил, что вода на поля будет пущена этой ночью. Затем, по раз заведенному обычаю, все вновь углубились в чтение газет.

Весь этот день господин Махмуд был занят переговорами с инженером‑ирригатором. Он получил, кроме заверений, еще и письменное распоряжение пустить воду на его землю вне очереди. И все же на душе у господина Махмуда было неспокойно. Этот трудный день прошел в утомительных разъездах и бесконечных препирательствах с чиновником, слугою правительства. По крайней мере таковым тот себя считает и потому убежден, что ни одно дело не может без него обойтись. Но это не мешает ему, как и другим чиновникам, дерзко нарушать законы и распоряжения правительства.

Беспокойство не покидало господина Махмуда. В конце концов он позвал с собой одного из приятелей, и они отправились на поле, к умирающим от жажды несчастным посевам. Хамид присоединился к ним. Так втроем, озаряемые светом едва взошедшей луны, они дошли до поля. Там, прямо на берегу канала, спали арендаторы в ожидании приговора судьбы, приговора правительства, от которого зависят их жизнь и хлеб насущный. Несчетные беды вечно валятся на них с высот «милосердного» неба, но этого, видно, мало! Еще и правительство взыскивает с них налоги, усугубляя тем самым их и без того бедственное положение. Феллахам нестерпимо тяжко от сознания безысходности своего существования, и старики жалеют о прошлых днях, когда у людей было меньше потребностей и, стало быть, меньше забот. Бледная луна простирает над ними свой прозрачный покров, который издавна служит им одеялом, – с того дня, когда им исполнилось семь лет и они впервые вышли на работу. Но и ранее матери приносили их сюда грудными младенцами, а сами шли в поле, оставляя детей на попечение милостивого и милосердного аллаха.

Сторож первого водяного колеса спал, скорчившись под своим грубым плащом.

– Добрый вечер, Абу Мухаррам! Будет тебе спать! Скоро вода пойдет! – громко сказал господин Махмуд.

Абу Мухаррам – старик, уже давно не ждущий ничего хорошего от жизни, встал, поздоровался со всеми за руку и произнес:

– О – хо – хо! Какая там вода… Клянусь аллахом, в старину люди жили в довольстве. Мы ждали, когда разольется Нил, потом сеяли, и все тут! А какие поднимались хлеба!.. А при спуске воды, правду говоря, мы ловили рыбу. Что эта была за рыба! Пальчики оближешь! Да, уж видно, что прошло, то не вернется…

И он принялся вспоминать прошлое, когда без труда и забот феллахи получали множество всяких благ. По его словам, все тогда было хорошо, кроме плетки надсмотрщика и вымогательств сборщиков налогов. Казалось, этот дряхлый старик, которому скоро суждено было распрощаться с этим миром, насмехается над попытками нынешнего правительства исправить положение в сельском хозяйстве, наладить ирригационную систему и осчастливить всех бедняков.

Господин Махмуд двинулся дальше, будя людей одного за другим. Протерев сонные глаза и обнаружив, что дно канала все такое же пересохшее и растрескавшееся, они удивлялись, зачем это хозяин поднял их в такой час. Но он тут же предупредил их, чтобы все были начеку, потому что вот‑вот пустят воду. Так господин Махмуд с Хамидом и своим приятелем добрались до участка одного из крупных арендаторов. Их пригласили отведать кофе, и они отдыхали, пока на дне канала не появились первые лужицы и вода не начала просачиваться в трещины.

Когда шум прибывающей воды стал явственно слышен, они распрощались с гостеприимным арендатором и пошли на участок самого господина Махмуда, засеянный рисом. Листочки риса совсем высохли от жажды, а метелки даже еще и не появились. Никого не найдя на этом поле, они позвали феллаха, работавшего с упряжкой быков на ближайшем участке, и стали ждать прихода воды. Хамид прошел из конца в конец все рисовое поле. Жизнь покидала это влаголюбивое растение, его зеленые листья потеряли свою яркую, сочную окраску, стали вялыми и блеклыми и, засыхая, опадали на землю.

Когда взошло солнце, хозяин, уверившись, что поля будут политы, решил вернуться домой. Хамид пожелал остаться в поле рядом с водяным колесом, монотонный скрип которого уже заглушался звуками проснувшейся жизни. Ночью, когда мир медленно отходит ко сну, колесо продолжает свое движение вместе с освежающим ветерком, и скрип его среди просторов спящей земли слушает ночной сторож, укрывшийся своим черным плащом. Звук этот радостен сердцу феллаха, а животное он заставляет ускорять шаг.

Наступил полдень. Солнце палило нещадно. Хамидом овладела тяжелая дрема – ведь всю ночь он провел без сна. Он укрылся в шалашике и заснул крепким сном. Когда же открыл глаза, солнце уже клонилось к закату и диск его на краю чистого неба озарил багряным светом окружающую местность. В отводном канале, неподалеку от шалаша, вода вновь поднялась. Хамид оглянулся и увидел, что бывший при нем работник куда‑то ушел, вокруг, насколько хватает глаз, нет ни души, а бык, впряженный в водяное колесо, продолжает брести по кругу. Солнце быстро катилось за горизонт, и небо помрачнело. Хамиду показалось, что воздух заполнили вечерние духи зла. Потом в небе замерцали редкие звезды, однако их свет не в силах был рассеять тьму надвигающейся ночи. Злые духи продолжали реять в сгущавшемся мраке перед глазами одинокого, затерявшегося в ночи человека, словно желая ворваться к нему в шалаш. Хамид посмотрел вокруг и не увидел ни единой живой души. Бык у колеса тоже остановился. Все звуки замерли. Затем онемевший было мир вновь подал свой голос: зазвенели цикады, и стрекот их наполнил пустое пространство. Наступила ночь.

Хамид так часто зевал, что слезы выступили у него на глазах. Его неудержимо клонило ко сну. Он поднял камешек и бросил в быка, а потом опять вытянулся на своей подстилке. И в мертвой тишине вновь услышал монотонный, усыпляющий скрип колеса, приводимого в движение быком. Блестела в темноте вода, льющаяся в запруду. Небо потемнело, тусклые звезды взирали с высоты недвижным взором, а над землей витали ночные тени.

Хамидом овладел гнетущий страх – в подобных случаях это часто бывает с впечатлительными натурами. Он бы не удивился, если бы сейчас вдруг появился волк и набросился на него. Что тогда делать? Хамид постарался прогнать эти мысли и овладеть собой. Через некоторое время он заметил, что упряжь перетерлась и надо заменить быка.

Хамид подошел к стойлу и неожиданно заметил там какую‑то темную фигуру. Это был его напарник.

Бедняга, не желая беспокоить спящего в шалаше Хамида, не нашел для себя более мягкой и покойной постели. Легким прикосновением руки Хамид разбудил его. Батрак спросил, поужинал ли Хамид, – ведь еду приносили из села, когда он спал в шалаше. Один на один со своими страхами, Хамид и думать забыл о еде. Теперь же аппетит у него разыгрался, и он пригласил работника перекусить с ним.

После ужина он улегся опять, не в силах противиться пьянящей неге ночного ветерка, уносившего душу в мир сладких сновидений. Он отдался покою под кровом своего шалаша, или скорее навеса, потому что там были только две стенки, образующие угол, из которого открывался вид на бескрайние просторы полей. Хамид словно провалился в бездну сна, ничего больше не слыша и не ощущая. Он не проснулся бы даже от самого сильного шума – так он был переутомлен. Его сразили палящий зной и страх одиночества.

Проснулся Хамид в прекрасном расположении Духа. Вокруг царила непроглядная тьма, высоко над ним был натянут бархатный полог, усеянный звездами. Он уселся возле скрипящего водяного колеса, чтоб поговорить с батраком. Но тот, закутавшись в свой плащ, сладко дремал, а бык сам, без понуканий, ходил по кругу. Но вот бык остановился, и сон мигом слетел с крестьянина. Он закричал на животное и снова закрыл глаза. Хамид сделал еще одну попытку заговорить с ним, но работника окончательно сморил сон, он лишь изредка, показывая, что слушает Хамида, бормотал свое «ага».

Перед восходом луны сияние звезд стало меркнуть, и наконец появилась луна, ущербная, с чахлым румянцем, как бы пристыженная оттого, что запоздала. Открыв миру свой лик, луна осветила землю призрачным светом, под которым заблестели посевы, до этого черные и угрюмые. Легкий ветерок пронесся по огромному пространству над спящими травами, опьяненными его свежестью и прохладой проточной воды. Бык, вращавший колесо, продолжал свой путь, ни на минуту не останавливаясь, а хозяин его спокойно дремал. Хамид с радостью слушал однообразную музыку ночи, любуясь то близкой линией горизонта, то лунной дорожкой на зыбкой воде канала.

В молчании ночи он размышлял о многообразии жизни. Сколько чудес, повергающих в изумление разум, сокрыто там, за горизонтом? Сколько там живых душ! Им нет числа. А он, Хамид, так близко от них, и ничего о них не знает! Скрип колес, находящихся в отдалении, скрадывается расстоянием. Чем заняты люди, работающие возле них? Молчат они, погруженные в свои думы, или усердно трудятся на поле? Руки феллаха на рукоятке архимедова винта, и бык помогает своему хозяину. Это облегчает и ускоряет работу. И все живое наслаждается свежим ветерком, водой, тишиной и сумраком ночи так же, как наслаждается всем этим и он сам.

А звезды! Как удивительны эти небесные волшебницы, сияющие доброй улыбкой. Неужели они, эти крошечные точки, были свидетельницами начала творения, и пребудут вечно, в то время как наша жизнь – лишь краткий миг? Несмотря на столь высокое свое положение, звезды скромны и малы, как будто ход времени научил их, что глупо гордиться своим долголетием, что и большое и малое существует под властью необъятного. И разве это не удивительно, что они могут держаться там, в космосе, оцепенев в неподвижности или же медленно перемещаясь так, что это почти незаметно для глаз.

А что там, под землей? Кто знает? Там могила мертвого и колыбель живого, корни деревьев и трав, покой смерти и грохот вулканов! Там то, чего мы не ведаем.

Как бледна луна! Если верно, что на ней обитают живые существа, то это, должно быть, влюбленные, которые пылают такой страстью к предмету своей любви, что превратились в слабые, бледные призраки. Хамид долго глядел на эту светящуюся планету, будто вопрошая ее, а она молчала, тихо и плавно плывя по небосводу.

Небо снова поблекло, звезды почти угасли. Близилось утро. Хамид встал и направился в поля, чтобы посмотреть, хорошо ли вода напоила землю. Он дошел до конца залитого водой рисового поля, остановился и посмотрел на внезапно потемневшее небо. Но то была темнота, которая наступает на краткие мгновения перед самым рассветом. Небо тотчас прояснилось, и Хамид вернулся в свой шалаш. Он подозвал батрака и велел разжечь костер, чтобы разогреть остатки еды. А там, далеко из‑за горизонта, солнце уже высылало своих предвестников. Хамид и работник прошли в молельню и уселись там в молчании. Хамид пристально смотрел на великолепный восход, на золото, разливающееся по небу. Вот оно озарило край поля, и сразу же выкатился огромный солнечный шар, чуть колеблясь между небом и землей, как в райской колыбели. Розовая дымка постепенно растаяла. Солнце поднялось быстро, потом приостановилось, и вот оно уже недвижно висит в небе, заливая землю морем огня и света, могучее, способное испепелить все вокруг. И пришел долгий день с его шумом и гамом.

Когда возвестили о наступлении полдня, Хамид снова удалился в свой шалаш. Проснулся он только на закате. Эта ночь прошла так же, как и первая, правда, на этот раз луна запоздала еще на полчаса.

Так дни шли за днями. По ночам, оставаясь в одиночестве, ласкаемый прохладным ветерком, Хамид думал о небе, о земле, о далеких людях, бессловесных животных, скрывающих в своем молчании какую‑то удивительную тайну. Он давно уже привык к скрипу колеса, хоть немного оживлявшего сонное оцепенение. Этот скрип в глубоком безмолвии ночи сближал его с людьми. Одиночество больше не тяготило его.

В одну из таких ночей, когда Хамид глядел на угасающее светило и ждал рождения нового месяца, неожиданно слух его приятно поразил протяжный, грустный напев. Звуки доносились издалека. Это звучала свирель. Там, на дальнем поле, у оросительного колеса, по ней проворно скользили пальцы Ибрахима. Он взывал к луне, царице влюбленных. Сколько невысказанных мыслей содержалось в этой грустной мелодии, сколько страсти и печали было в ней! В груди певца словно был заключен огромный мир, более прекрасный, чем наш, зримый… И он призывал свою подругу в этот мир грез, где, тесно обнявшись, парят души влюбленных, где ожидает нас неземное наслаждение – нежные поцелуи любви.

Да, поцелуй – это признак доверия и доказательство любви… В нем сливаются души влюбленных… Это голос сердца, трепетный зов его струн. Это краткий миг, когда мы забываем себя ради прекрасной возлюбленной. Клянусь аллахом, в тот миг, когда мы целуем любимую, и кровь приливает к ее щекам, и ее затуманенный взгляд говорит: «Я твоя», тогда и мы целиком принадлежим ей, простираемся ниц пред нею, готовы умереть за нее!

Заслышав эту мелодию, Хамид забыл обо всем – он внимал ей, она целиком завладела его душой, уносила его от страдания, отчаяния и покорности к возрастающей надежде… С наступлением рассвета свирель умолкла.

Через несколько дней вода спала, но рис уже упился ею, стал зеленым и сочным. Он сильно разросся – подошло время прореживать его. На работу вышли девушки и юноши. Все они приехали утренним поездом, у каждого в руках был маленький серп. Юноши подвернули свои галлабии и вместе с девушками в молчании принялись за работу. Хамид шел за ними следом, радуясь этой прекрасной сочной зелени, которую он сберегал в течение стольких бессонных ночей. Через час все постепенно разговорились.

Один из юношей, по наущению товарищей, поторопил девушку. Она удивленно и недовольно посмотрела на него: «Разве я не работаю?» Но тот уже подгонял другую девушку, а потом весело расхохотался. Все дружно вторили ему. И началась веселая суматоха, какая бывает всюду, где работает молодежь. Хамид присоединялся то к одной, то к другой группе, помогая ей соревноваться со своими соперниками. И победители радовались не столько тому, что одолели соперников, – это их не так уж сильно заботило – сколько тому, что сам господин Хамид встал на их сторону! Так прошел первый день работ. В тот день больше не случилось ничего, заслуживающего упоминания, разве что в полдень уговорили одну из девушек сплясать.

На другой день крестьяне держались с Хамидом еще более непринужденно. Они откровенно обо всем говорили, искренне, от всего сердца смеялись. Только одна девушка, самая красивая, не позволяла Хамиду смеяться над собой и каждый раз отвечала ему какой‑нибудь колкостью.

Когда на третий день после обеда все присели отдохнуть, и Хамид сел, прислонившись спиной к яслям, и опять завязалась беседа, несколько девушек пересели в тень, поближе к Хамиду. А та, красавица, села совсем близко. Она стала заговаривать с ним и кокетничать. Другие девушки поглядывали на нее искоса, перешептывались между собой. Хамид услышал их шушуканье и догадался, о чем они судачат. Тогда он наклонился к соседке и поцеловал ее в щеку. Она растерянно уставилась на него, как бы спрашивая: «Это что же такое?» Ее подружки от изумления вытаращили глаза. Красотка отвернулась, и Хамид, не дав ей опомниться, поцеловал ее в другую щеку. Она с силой оттолкнула его. Девушки захохотали. Но едва Хамид уселся на свое место, проказница набросилась на него, крича, что сейчас посчитается с ним. Он прижал ее к себе и поцеловал в третий раз.

Теперь уже она сама тянулась к нему, якобы для того, чтоб отомстить. Кровь прилила к ее смуглым щекам. И Хамида то и дело бросало в жар, когда она откидывалась назад, увертываясь от его поцелуев, или когда он прижимал ее к своей груди. Девушка, почти теряя контроль над собою, отдавалась ласке и лишь делала вид, что отталкивает его.

Но час отдыха миновал. С серпами в руках все снова встали на свои ряды. Хамид немного прошел вместе со всеми, а затем замедлил шаг и задумался. «Что за наваждение?» – спрашивал он себя и не находил ответа. Над работающими нависло тягостное молчание. Красавица, вдруг ослабевшая, работала машинально, не отдавая отчета в том, что творится вокруг, не замечая косых взглядов, которые бросали на нее подруги. Одни сопровождали их презрительной улыбкой, другие добродушно усмехались. В сердцах многих девушек полыхала ревность. Опустив глаза вниз, они работали молча.

Нет, что же все‑таки с ним случилось? Что на него нашло? Разве так ведут себя разумные, сдержанные люди? Сколь ни прекрасна и привлекательна простота и наивность деревенских девушек, как он мог так глупо, пошло себя вести? Как мог забыть, что женщина – западня, в которую проклятый шайтан хочет заманить души несчастных, слепых мужчин? Ведь женщины – воплощение зла. В их телах сокрыт адский огонь! Прикоснувшегося к ним мужчину поражает молния и повергает в прах его гордость и достоинство.

Такие мысли бродили в голове нашего друга Хамида, когда он возвращался в село впервые после многих недель, проведенных под открытым небом, под сенью своего шалаша. Он покинул поле, ощущая презрение к себе и страстно желая искупить свой грех. Он прожил на свете уже немало, и всегда мечты его были чистыми. Так неужели в один момент, бездумно и безрассудно он погубит их? Неужели низринется с высот целомудрия, где реют лишь непорочные ангелы, станет на один уровень с низкими и порочными? Разве смеет он вдруг, без всякой на то причины, уронить себя в глазах близких? Согрешить? И с кем? С простой батрачкой! Горе ему! Если он так бездумно стремится к бездне, то час его гибели недалек… Горе и женщинам, которые низвергают нас с высоты нашего достоинства! Мы теряем волю, гордость и деньги, не приобретая при этом ничего. Горе этому миру – нашей пропащей жизни!

Подойдя к каналу, Хамид сбросил одежду и погрузился в воду, чтобы смыть с себя скверну, очиститься и попросить прощения у аллаха за свой грех… И всякий раз, замечая проходящую мимо женщину, он горячо молил: «Аллах, огради меня от этого зла!» и призывал на помощь чистых ангелов. Его громкие молитвы гулко разносились среди тишины полей.

Остаток дня он провел в кругу семьи. Все домашние очень соскучились по нему. Они жадно вглядывались в его румяное лицо, любовались его загорелыми, сильными руками, спрашивали, понравилась ли ему жизнь на лоне природы. Он что‑то отвечал, скрывая волнение и озабоченность, так и не решив еще, как искупить свой грех.

Потом наступила ночь, и Хамид очутился в своей постели. Его окружали непроглядная тьма и спертый воздух комнаты. Где необъятные просторы, над которыми веет освежающий душу и сердце ветерок? Над головой ни неба, ни звезд. Луны тоже не видно, только один ее луч проник через окно, а Хамид, ее пылкий воздыхатель, скрыт за глухими стенами, не внемлет ей и не отвечает. Комната угнетала Хамида. Господи, где тот канал с его быстро текущей водой? Где далекие горизонты, едва различимые в лунном свете? Все ушло, все сокрылось вместе со всеми своими красотами и тайнами! Не в силах уснуть, он долго еще с сожалением вспоминал о прошедшем.

Прошло несколько дней. По вечерам Хамид по‑прежнему ходил на поля, возвращаясь домой на закате. И вот однажды к нему вернулись спокойствие и уверенность в себе, он вновь стал находить утешение в своем одиночестве. И мысленно он произнес такой монолог:

«Я вернулся с поля, пообедав там, а дома меня ждут фрукты и сладости. И я отведал их, хотя вовсе не хотел есть. Как они были приятны и нежны на вкус! Потом я, не страдая от жажды, испил прохладительных напитков, а зайдя поздороваться со своими тетушками, был закормлен разными сластями. До чего же они вкусны! Вечером, когда мы все собрались в гостиной, слух наш услаждал своим пением шейх Саад. Да поразит его аллах, как мастерски владеет он своим искусством! Как напоминает мне шейха Саламу Хигази![24]24
  Салама Хигази (1855–1917) – известный египетский певец, композитор и актер. Организовал первую театральную труппу в Египте.


[Закрыть] При звуках его голоса сокровенные нити моей души напрягались, и я, как, впрочем, и все окружающие, сидел, не в силах вымолвить ни слова, пока шейх не закончил свою песню. Дрожь восторга пробегала по лицам слушателей. Ему аплодировали, громко выражали свое одобрение. Все это было, конечно, прекрасно. Но куда более сладостным был тот краткий миг, когда та девушка на поле, обхватив меня за шею своими руками, прижималась ко мне, а я, не владея собой, обнимал ее и целовал в раскрасневшиеся щеки…

Сколько радости принес бы мне этот миг, если бы не наступившее затем горькое раскаяние! Я отталкиваю ее от себя, а она, быстрая и легкая, приближается ко мне, все крепче прижимаясь своим телом к моему. Она словно растворяется во мне, а я – в ней. Мы оба находимся в сладостном опьянении. Грудь ее трепещет от клокочущего в ней огня страсти, тело издает дурманящий аромат. Приближая свои губы к моим с таким видом, будто хочет укусить меня, она незаметно целует меня. Вот она совсем слабеет в моих объятиях, тело ее словно подает мне тайные сигналы, которые я чувствую всем своим телом. Меня охватывает трепет, я почти теряю голову… Ах, как это сладостно!

Но в нашем обществе это чувство находится под запретом. Почему? Ведь я никого не обидел, не совершил никакого насилия. Я только насладился этим чувством, как наслаждаюсь другими, дозволенными. А мне твердят: «Это грех».

Нет, что это со мной? Конечно же, это – дьявольское наваждение! Шайтан пытается завлечь меня в свои сети, а затем бросить в адскую бездну. Все наслаждения преходящи, а потому – ничтожны. Мы, люди, стоим на какой‑то средней ступени между ангелами и животными. Мы или опускаемся до последних, и тогда довольствуемся в жизни малым, или возвышаемся до ангелов, и тогда добровольно лишаемся и этого малого. Я не пал бы столь низко из‑за простой девушки, как бы красива она ни была, если бы мне в тот миг удалось осознать это!»

Дни проходили за днями, Хамид жил дома, каждую ночь томясь в своей душной комнате, терзаемый раскаянием, Требуя ответа у своей совести, он был суров и беспощаден. Однако перемены в нем никто не замечал, поскольку люди привыкли видеть его серьезным, честным, глубоко верующим юношей. Правда, он не молился при всех, но это ему прощали, принимая во внимание то, что он пока что студент колледжа.

Один день сменяет другой, завтрашний приходит на смену вчерашнему. Постепенно к Хамиду вернулись присущие ему спокойствие и уравновешенность. Он наконец расстался с бесконечными мечтаниями и фантазиями. В конце концов в жизни его не осталось ничего такого, что тревожило бы его. Разве что непроглядной ночью в глубоком молчании в нем возникало прежнее чувство отвращения к мраку комнаты, ее низкому потолку и жаркой постели.

Душа его настоятельно требовала возвращения на лоно природы. И он стал проводить ночи на одном из хлопковых полей, расположенном на возвышенности, куда не доходила вода. Ее поднимали туда при помощи архимедова винта. Сладостные летние ночи вновь явились перед Хамидом во всем великолепии, с их ароматным ветерком, сияющими звездами и переполненными водой каналами, в которых отражалась бессонная луна. Иными словами, он вернулся к своему прежнему времяпрепровождению. Правда, прежде услаждавший его слух скрип оросительного колеса сменился теперь содроганием архимедова винта. Чуть отдалишься от него – все звуки пропадают, ночь становится безмолвной, а ты как бы лишаешься друга – собеседника.

С первым утренним лучом Хамид возвращался к семье на часок – другой, а потом шел к девушкам на прореживание риса, как будто ожидал получить какую‑то прибыль от этого урожая. Когда закончили прореживать половину поля, среди работниц Хамид вдруг увидел сестру Зейнаб. Оказалось, что раньше она была занята на строительных работах в деревне. Подошло время обеда, и Хамид отошел с ней в сторонку, стал расспрашивать о сестре, о том, довольна ли та своим новым житьем‑бытьем. Девушка пустилась в воспоминания о тех днях, когда Зейнаб жила дома – в полдень сестры всегда обедали вместе, а теперь вот ей приходится есть в одиночестве. И из дома она выходит одна, и домашние заботы ее одолевают. Ах, миновали светлые дни!

И в памяти Хамида невольно всплыли сладостные часы, проведенные с прекрасной Зейнаб, и вновь пережил он горечь утраты. А ведь как она была привязана к нему и как нравилась ему! Каким далеким казался ему тот вечер, когда они сидели у обочины дороги, прижавшись друг к другу. И все же это был незабываемый час, память о котором никогда не сотрется! А та ночь, когда он увидел ее такой печальной и почувствовал в своем сердце острую тревогу за нее! Интересно, как ей живется теперь, вспоминает ли она о нем? Сколько красоты и величия в этих деревенских женщинах, сроднившихся с природой под дивным, чистым небом, среди широких зеленых полей! Сколько очарования в каждой такой красавице! У нее сильное тело, высокая грудь, уверенная походка, стан ее грациозно покачивается при ходьбе, и ветер играет ее черным прозрачным покрывалом! Она поистине великолепна!

Увы, так называемая «серьезная», «добродетельная» жизнь – не что иное, как жалкая выдумка. Это вообще не жизнь, а смерть. Едва отведав вкус настоящей жизни, мы сами убеждаем себя, что существование наше отвратительно, и лучшее, на что мы способны, – это отречься от мира и удалиться от него. «Жизнь, которую я вел и продолжаю вести, это жизнь монаха, – думал Хамид. – Я отказался от мира, а мир отказался от меня. И я еще наивно полагал, что наслаждаюсь жизнью и ее радостями – теми радостями, которые именуются «непорочными»!

Как тебе живется, Зейнаб? Идешь ли ты к завтрашнему дню с радостью, ожидая от него только блага? Целует ли муж с восходом солнца твои улыбающиеся уста? Или вы влачите однообразную, скучную жизнь, которая зовется супружеской? Как я боюсь увидеть тебя изнуренной страданиями и бедами! Дни невинных радостей миновали! Излучают ли еще глаза твои тот свет, который очаровал меня? А улыбка твоя, делает ли она твоего друга еще более радостным и счастливым? Блажен и счастлив твой муж! Он один наслаждается этим прекрасным цветком, в котором все совершенно, который призван дать ему счастье! Увижу ли я еще когда‑нибудь тебя, Зейнаб, обниму ли тебя, поцелую ли, смогу ли вернуть прежний прекрасный сон?»