Текст книги "Зейнаб"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

В тот ранний час, когда все живое только начинает пробуждаться ото сна, когда глубокое молчание ночи, окутавшее селения, вдруг прерывается призывом муэдзина к молитве, петушьим криком и возней животных в хлевах, когда светлая заря приподнимает черное покрывало ночи и тьма редеет, в тот час Зейнаб еще нежилась в постели, и в утренней тишине слышались ее вздохи – такие обычно издает человек, расстающийся со сновидениями. Рядом с нею по‑прежнему мирно почивали сестра и брат.

Зейнаб приподняла голову и повела вокруг еще сонными глазами. Повеяло свежим ветерком, но она вновь прильнула к подушке. Интересно, что сейчас происходит во дворе? Взглянув на дверь, она обнаружила, что комната закрыта. До ее слуха донеслись крики мелиораторов, работавших на окраине деревни.

Некоторое время она лежала неподвижно, потом потянулась, глубоко вздохнула и вновь погрузилась в сладкую дрему. Но вскоре раздался скрип двери, – значит, мать вернулась с первых поливных работ. Тогда Зейнаб обернулась к сестре и принялась будить ее. Но малышка и не думала просыпаться. Она лишь перевалилась на другой бок с недовольным видом человека, которому почему‑то не дают как следует выспаться.

– Зейнаб, буди их! – крикнула мать.

– Хорошо, мама.

Зейнаб растормошила наконец сестру, повернулась к брату и его подняла на ноги. Тем временем на нежно‑розовом горизонте показался ослепительный солнечный диск. Небо сбросило свой ночной покров. Зейнаб поднялась, растопила печь и испекла хлебные лепешки – по одной каждому, никого не забыв.

Прочитав в мечети положенные суры[7]7
  Сура – глава Корана. Всего их в Коране сто четырнадцать.


[Закрыть] из Корана и совершив утреннюю молитву, подошел к дому отец. Едва переступив порог, он крикнул: «Мухаммед!», как бы вопрошая, проснулся ли сын и выполнил ли он свои обязанности по дому.

Вся семья уселась вокруг корзины с лепешками, и каждый принялся за еду, посыпая лепешки солью.

Поев, отец с сыном отправились на свое поле, а Зейнаб с сестрой стали поджидать их соседа Ибрахима, чтобы вместе с ним пойти на хлопковое поле господина Махмуда. Сегодня они, наверно, закончат прополку на западном берегу канала, или, как называл его хозяйский писарь, на участке номер двадцать, а завтра приступят к участку номер четырнадцать.

Вскоре сестры увидели подходившего к их дому Ибрахима и других батраков. Пожелав друг другу доброго утра, все повернули из переулка на деревенскую улицу, а потом – на главную дорогу. Возле участка номер двадцать они оказались как раз тогда, когда прогрохотал утренний поезд. Тотчас каждый встал на свой рядок, облюбованный еще накануне вечером.

Солнце стояло уже высоко, когда кончили прополку двух полос. Палящие лучи немилосердно обжигали землю. Зной словно затопил крошечные кустики хлопка, еще только‑только проклюнувшиеся. А о них‑то, об этих кустиках, и батраки и сам хозяин пеклись больше, чем о собственных детях.

Перейдя через дренажный канал, батраки заняли свои места на третьей полосе. Ибрахим сказал им, что на этой стороне поля урожай хлопка всегда лучше и потому здесь надо работать с особым тщанием. Так что он всех предупреждает: если заметит у кого огрех – заставит все переделать, пусть уж на него не сетуют.

К вечеру прибыл писарь Шейх Али – составлять списки работавших. Он привязал своего осла у обочины и добрался пешком до середины поля, дабы увидеть каждого батрака самолично. Кое‑кто заикнулся было, что хорошо бы получить хоть немного денег за свой труд, но Шейх Али грозно нахмурил брови. Кончив составлять списки, он сообщил, что деньги будут выплачены накануне базарного дня.

В канун базарного дня крестьяне‑батраки явились в контору. Писарь и его помощник – мальчик лет двенадцати – расположились за некрашеным деревянным столом, заваленным счетными книгами. Посреди стола стояла пятилинейная керосиновая лампа; ее тусклый свет едва пробивался сквозь пыльное стекло. По одну сторону от лампы находилась чернильница и медный пенал с перьями, по другую – пузырек с чернилами. Крестьяне тесно окружали стол. Феллахи, работавшие у господина Махмуда постоянно, держали в руках свои расчетные листки, остальные же стремились протиснуться к писарю, чтоб узнать, сколько им причитается. Дети и молодежь держались в стороне, у окна.

Сначала ждали молча, потом начался недовольный ропот – писарь томил их уже второй час. Но тот безмолвствовал. Долго еще прождали феллахи, пока им не объявили, что выплата денег будет производиться лишь завтра, прямо на самом базаре.

Возмущение охватило всех, раздались выкрики:

– Что за новые порядки?

– А если кто не пойдет на базар?

Негодование феллахов было так велико, что кое‑кто решил идти с жалобой к самому господину Махмуду. В это время мимо конторы проходил один из родственников хозяина, пользовавшийся расположением и доверием феллахов. Те окружили его, каждый хотел объяснить, что здесь происходит. Родственник господина Махмуда не поскупился на добрые, сочувственные слова, которые успокаивают, но ничего не меняют по существу.

После разговора с ним многие феллахи ушли, с тем чтобы получить свои деньги завтра утром, а другие вернулись к писарю – узнать, сколько же они заработали. И тут выяснилось, что Халилу Абу Гебре начислено за шесть дней восемнадцать пиастров. Зато Атыйе Абу Фарагу, который проболел почти неделю, причитается всего шесть пиастров. Что же это такое? Ведь у него жена, маленькая дочь и престарелая мать, у которой нет других кормильцев. Семья обносилась, все ходят в лохмотьях, а на эти жалкие гроши Атыйя Абу Фараг опять не сможет ничего купить. Но он, разумеется, благодарен господу и за это. Его соседу Мабруку Абу Сайду хуже: у него пала буйволица, и теперь он вынужден доживать свой век в беспросветной нужде.

Наутро кое‑кто из феллахов вновь явился к писарю. Один настойчиво требовал денег, другой справлялся о сумме своего заработка, но Шейх Али на все вопросы сердито заявлял, что у него нет мелких денег. А вообще‑то он попросту не слушал их, дожидался, пока выйдет господин Махмуд собственной персоной. Некоторые феллахи рискнули обратиться прямо к хозяину, хотя и знали, что обычно он оставался глух к их просьбам.

Однако на этот раз господин Махмуд приказал вызвать к себе писаря и изъявил желание лично заняться рассмотрением просьб этих несчастных. Лица феллахов осветили улыбки. Особенную радость и многозначительные перемигивания вызвал у них обескураженный вид писаря после его разговора с господином Махмудом. Хозяин обнаружил ошибки в расчетах Шейха Али и так отчихвостил его, что писарь даже глаз не решался поднять на повеселевших крестьян.

Вскоре батракам выдали деньги, и они разошлись, радуясь, что наконец‑то им довелось увидеть писаря посрамленным.

Большинство же феллахов отправилось получать плату за свой труд на базар. Пришел туда и отец Зейнаб. На этот раз Шейх Али не заставил себя долго ждать. Повинуясь хозяйскому приказу, он быстро разменял деньги и выплатил всем положенные суммы.

После этого Зейнаб еще несколько дней ходила па прополку хлопка вместе с Ибрахимом. Когда же настало время жатвы пшеницы, они с сестрой оказались в другой группе феллахов. Руководил этой группой Хусейн Абу Сайд. Они с вечера отправлялись из дому и отдыхали прямо в поле, на согретой дневным солнцем земле, под покровом прохладного, потемневшего неба, а когда ночная роса увлажняла стебли пшеницы и они уже не ломались при легком прикосновении, выходили на пшеничное поле со своими серпами.

Как упоительны эти бессонные ночи! Воздух напоен прохладой, на небе блистают звезды. Феллахи любуются прелестью летних ночей у себя на родине, а богатые и знатные люди совершают путешествия в красивейшие уголки мира, дабы узреть в полнолуние хранительницу вечного покоя – ночь. Глубокой ночной тишине поверяют феллахи свои надежды и мечты; легкий ветерок несет на своих крыльях их песни в вышину небес.

Именно в такие ночи крестьянские девушки выходят на поле, как на своеобразную арену. Самая работящая и выносливая из них благодаря своей сноровке опережает подруг, а они тянутся за нею изо всех сил.

Даже эти бедняки, столь нуждающиеся во взаимной помощи, таят в душе чувство соперничества. Оно‑то и побуждает их проявлять все усердие, на какое они способны. Таков закон жизни, который руководит действиями человека и способствует движению человечества вперед. Этот закон слепит и околдовывает, заставляет беззаветно служить намеченной Цели. Но как бы ни трудился каждый отдельный индивидуум, как бы ни помогала ему цивилизация проявить свою личность, он прежде всего работает на всех, на все общество, может и вопреки своей воле. Каковы бы ни были его собственные эгоистические устремления, он, сам того не замечая, трудится для всеобщего блага. Поэтому не лучше ли ему узнать об этом, дабы относиться сознательно к своему предназначению на земле?

Природа не поскупилась, создавая Зейнаб. Она была поистине прекрасна. Все подруги признавали ее превосходство над ними.

Может быть, тебе, читатель, выпадет такое счастье, и ты выйдешь из дома безлунной летней ночью, когда в небе сияют неяркие звезды, слегка рассеивая черноту ночи, но не в силах побороть ее мрак, а может быть, тебе посчастливится еще более: луна изберет тебя в спутники, и ты пустишься в путь среди широких сельских просторов, и у тебя, влекомого какой‑то непреодолимой силой, не будет иной цели, как только идти и идти по дороге, не думая о том, куда и зачем идешь. Тогда ты полетишь, состязаясь с ветром, несомый некой колдовской силой, беззвучно шепча что‑то, вызывая в памяти чьи‑то нежные и ласковые образы, призывая кого‑то откликнуться на твой зов и все более и более погружаясь в волшебный мир ночи.

Но внезапно что‑то пригвождает тебя к месту, ноги больше не подчиняются тебе, и ты не в силах двинуться дальше. Ты смотришь вперед, оборачиваешься – никого, и ты вновь окунаешься в ночь и с трепещущим сердцем продолжаешь свой неведомый путь, растворяясь в этой красоте. Снова раздается голос, заставивший тебя замереть, и снова ты напрягаешь слух и прислушиваешься всем своим существом.

Знай же: это Зейнаб окликает подруг, будит их, а они отвечают ей. Эта музыка чарующей летней ночи доносится до слуха спящих феллахов, как напев любви, и наполняет покоем их уставшие души. Может ли этот голос, многократно повторенный эхом, оставить чью‑либо душу безучастной?

Если ты, внимая этому гласу, будешь двигаться вперед и вперед, то скоро увидишь в призрачном свете, льющемся с бездонных небес, гибкие девичьи фигуры, быстро двигающиеся по полю. В левой руке у девушек вороха пшеничных колосьев. Они как символы радости, которая может облегчить и развеять любую печаль сердца. А в правой они сжимают железные полукруглые серпы, которые хранят в своей памяти эпоху фараонов – седое время не коснулось их своим дыханием, они сейчас такие же, какими были тысячи лет назад.

Ты подходишь ближе и видишь, что Зейнаб идет впереди всех. Справа и слева от нее, словно два крыла, две стайки ее подруг, и все они – воплощенное усердие и трудолюбие. Зейнаб поет, подружки вторят ей, и песня летит из края в край, отчетливо звуча в чутком молчании ночи. Клонящаяся к закату бледная луна с нежностью устремляет свой лик на работающих девушек.

Такой была Зейнаб в расцвете молодости и красоты, она любила жизнь, все ее проявления, и мир, словно влюбленный юноша, любовался ею. Она же смущенно потупляла глаза, изредка кокетливо взглядывая сквозь ресницы, а потом снова опускала их долу. Все, что окружало Зейнаб, наполняло ее сердце радостью, и это придавало еще больше прелести и очарования ее красоте. Все происходящее вокруг мгновенно отзывалось в чутком сердце девушки, и сама она являлась как бы сердцевиной влюбленного в нее мира.

Довольны ли были влюбленные своей участью?

Если говорить о мире, то он, созерцая красоту Зейнаб, был уже вполне счастлив. Время научило его, что неумеренность душевных порывов, неудержимый полет фантазии ведут к вечному смятению духа, ибо если и прекрасно настоящее, то за ним неизбежно следует будущее, и все наши мечтания обречены на гибель.

Что же касается Зейнаб, счастье ее не было полным: то она чувствовала в душе смятение, то необъяснимую радость. Она сознавала, что ее красота– властная сила, и мечтала в этой многоликой жизни отыскать созвучную душу, готовую слиться с ее душой во имя дружбы и взаимного счастья. Ей даже и в голову не приходило, что эти мечты могут не сбыться.

Пробуждается утро, на горизонте показывается солнце и посылает на просторы земли первые лучи, под которыми роса сверкает и переливается всеми цветами радуги. Гордое светило, не желая занимать столь низкое положение, взмывает все выше и выше, сушит хрупкие стебли пшеницы. И тогда феллахи спешат увязать сжатую пшеницу в снопы. Несколько человек остаются ждать верблюдов, которые должны отвезти пшеницу на гумно, а остальные отправляются в обратный путь, чтобы провести трудный, наполненный заботами день, моя и чистя волов, готовясь к уже близким дням пахоты. В селении, на берегах прудов и каналов они предаются кратковременному отдыху в тени деревьев, а впереди их ждет следующая трудовая ночь.

Но вот миновала пора жатвы. Феллахи перешли к новому виду работ. И лунную ночь со свежим ветерком сменил теперь летний день с его палящим солнцем. Но феллахи не ропщут, они свыклись с тяжким трудом, как ранее свыклись с ним их отцы и деды. Они трудятся со дня своего рождения, и в труде протекает вся их жизнь. Они привыкли к этому постоянному рабству и смиренно склонили перед ним свои головы.

Трудясь вечно и неустанно, они своими глазами видят результаты своей работы, видят всходы, цветение и созревание урожая. Но плоды их трудов пожинает господин, владелец поля, который только и думает, как бы подороже продать свой хлопок и как бы побольше содрать с феллаха за аренду клочка земли, в то же самое время нещадно эксплуатируя этого феллаха и платя ему жалкие гроши. Господину никогда и в голову не приходит протянуть крестьянину руку помощи и спасти его от нищеты, от голода и прозябания, он не в силах понять, что эти труженики могли бы работать еще усерднее, если бы перед ними открылась возможность иной жизни, которую заслуживает всякий честный человек.

Ни о чем таком хозяин даже и не помышляет. Он живет так, как жили его отцы, по старинке, по обычаям предков. Если он заговорит с тобой о прошлом, то с глубочайшим почтением будет всячески превозносить его, сокрушаясь лишь о том, что нынешней зимой батраку-поденщику надо платить не один, а два пиастра. Он желал бы вернуть прошлое, те прекрасные времена простоты и дешевизны, не потому, что сам перегружен обязанностями, возложенными на его плечи (как раз он признает, что в этом отношении настоящее намного лучше прошлого), но он хотел бы, чтобы поденная плата батракам упала до прежнего уровня. Тогда бы он получал еще большие прибыли, а феллах пусть остается темным, бесправным рабом.