Текст книги "Сын хамас"

Автор книги: Мосаб Хасан Юсеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Раз в месяц нам разрешались свидания. Израильская тюремная пища была скудной, поэтому родственники обычно привозили нам домашнюю еду и личные вещи. Поскольку Акель и я были из одной местности, наши семьи приезжали в один день.

После длительной бюрократической волокиты «Красный Крест» собирал родственников из определенной области и сажал их в автобусы. До «Мегиддо» было всего два часа езды. Тем не менее автобусам приходилось останавливаться на каждом пропускном пункте, и всех пассажиров обыскивали на каждой остановке. Нашим семьям приходилось выезжать в четыре утра, чтобы добраться до тюрьмы к полудню.

Однажды после свидания с сестрой Акель вернулся в свою секцию с сумками с едой. Он был счастлив и не подозревал, что его ожидало. Дядя Ибрагим пришел прочитать нам лекцию, это всегда было плохим знаком. Я узнал, что Ибрагим часто собирал заключенных на свои проповеди, чтобы обеспечить прикрытие для бойцов крыла безопасности, когда они забирали кого-то на допрос. На этот раз этим «кем-то» стал Акель. Бойцы отобрали у него гостинцы и повели в палатку. Он исчез за пологом, и начался худший из его кошмаров.

Я смотрел на дядю. Почему он не остановил их? Он много раз сидел в тюрьме с Акелем. Они столько пережили вместе. Акель готовил для него еду и заботился о нем. Дядя знал этого человека. Неужели дело только в том, что Акель был бедным тихим крестьянином, а дядя – горожанином?

Какими бы ни были причины, Ибрагим Абу Салем сидел рядом с бойцом, смеялся и угощался яствами, которые сестра Акеля принесла своему заключенному брату. А совсем рядом братья по ХАМАС – братья-арабы, братья-палестинцы, братья-мусульмане загоняли иголки под ногти Акелю. В течение нескольких недель я видел Акеля только пару раз. Его голова и борода были побриты, глаза – устремлены в землю. Он невероятно похудел и казался глубоким стариком, стоящим на пороге смерти.

Вскоре мне дали переписать его досье. Он признался, что занимался сексом со всеми женщинами в своей деревне, а также с ослами и другой живностью. Я знал, что каждое слово было ложью, но я переписал досье, и бойцы крыла безопасности послали его в деревню Акеля. Его сестра отреклась от него.

Для меня бойцы крыла безопасности были гораздо хуже предателей. Но они обладали властью и влияли на внутренние дела тюремной системы. Я подумал, что мог бы использовать их для достижения собственных целей.

Лидером крыла безопасности был Анас Расрас. Его отец был профессором колледжа на Западном берегу и близким другом дяди Ибрагима. После того как я попал в «Мегиддо», дядя попросил Анаса помочь мне освоиться и сориентироваться. Анас родился в Хевроне, на момент нашего знакомства ему было около сорока лет. Он был очень замкнутым, очень умным и очень опасным. Когда он был на свободе, Шин Бет следил за каждым его шагом. У него было мало друзей, но он никогда не принимал участия в пытках, поэтому я проникся к нему уважением и даже доверием.

Я рассказал ему о том, что согласился сотрудничать с израильтянами в надежде стать двойным агентом, достать оружие и нанести удар в спину. Я спросил, не поможет ли он мне.

– Я должен проверить все, что ты сказал, – ответил он. – Я Никому не скажу, а там посмотрим.

– Что вы имеете в виду под «посмотрим»? Вы поможете мне или нет?

Я должен был лучше узнать этого человека, прежде чем открыться ему. Вместо того чтобы попытаться помочь мне, он немедленно сообщил о моем плане дяде Ибрагиму и некоторым бойцам крыла безопасности.

На следующее утро дядя Ибрагим явился ко мне.

– Ты соображаешь, что ты делаешь?

– Не волнуйтесь. Ничего не случилось. У меня есть план. Вы вовсе не обязаны участвовать в нем.

– Это очень опасно, Мосаб, для твоей репутации и репутации отца, для репутации всей семьи. Другие люди могут проворачивать такое, но не ты.

Он стал задавать мне вопросы. Снабдил ли Шин Бет меня контактами внутри тюрьмы? Встречался ли я с этими людьми? Что мне говорили? Что я рассказал? Чем больше он расспрашивал меня, тем сильнее я злился. Наконец я просто выпалил ему в лицо:

– Почему бы вам не сосредоточиться на религии и не оставить мою безопасность в покое? Бойцы пытают людей ни за что. Они не имеют понятия, что делают. Послушайте, мне нечего больше сказать. Я займусь своим делом, а вы займитесь своим.

Я знал, что положение мое сильно ухудшится. Я был почти уверен, что они не будут пытать или допрашивать меня из-за отца, но мне казалось, дядя Ибрагим не был уверен, говорю ли я правду.

В тот момент я и сам этого не знал.

Я понял, что совершил большую глупость, доверившись бойцам. Но не был ли я таким же дураком, поверив израильтянам? Они все еще ничего не сказали мне. У меня не было никаких связей. Может, они морочат мне голову?

Я ушел в палатку и чувствовал себя совершенно выпотрошенным как эмоционально, так и физически. Больше я никому не доверял. Другие заключенные видели, что со мной творится что-то неладное, но не знали, что именно. Хотя Анас держал в секрете то, что я ему доверил, бойцы не спускали с меня глаз. Все меня подозревали. В свою очередь, и я подозревал всех вокруг. И все мы жили вместе в тюрьме, где все на виду и некуда уйти. Негде укрыться, негде спрятаться.

Время тянулось. Подозрение росло. Каждый день слышались крики, каждую ночь – стоны. ХАМАС пытал своих людей! При всем желании я не мог найти этому оправдания.

Вскоре стало еще хуже. Вместо одного человека под следствием было трое одновременно. Однажды в четыре часа утра какой-то заключенный пробежал по секции, вскарабкался на забор, огораживающий тюрьму по периметру, и через двадцать секунд уже был за ним. Окровавленные клочки его одежды повисли на колючей проволоке. Израильский охранник на сторожевой вышке вскинул автомат и прицелился.

– Не стреляйте! – кричал парень. – Не стреляйте! Я не убегаю. Я хочу спастись от них!

И он показал на задыхающегося бойца крыла безопасности, который следил за ним из-за забора. Солдаты выбежали в ворота, повалили беглеца на землю, обыскали его и увели.

И это ХАМАС? И это ислам?

Глава четырнадцатая

БУНТ

1996–1997

Ислам для меня – это отец. Если можно было бы измерить его преданность Аллаху, результат был бы выше, чем у любого известного мне мусульманина. Он не пропустил ни одной молитвы. Даже если поздним вечером он возвращался домой уставшим, я слышал, как он молится и обращается к Аллаху посреди ночи. Он был скромным, любящим и всепрощающим – по отношению к маме, детям и даже незнакомым людям.

Отец был не просто апологетом ислама: вся его жизнь стала примером того, каким должен быть мусульманин. Он воплощал в себе все лучшее, что есть в исламе, ту его сторону, которая была лишена жестокости и не требовала от своих последователей порабощения остального мира.

В течение десяти лет, прошедших после моего заключения, я наблюдал, как отец борется с внутренним, иррациональным конфликтом. С одной стороны, он не считал мусульман, убивавших поселенцев, солдат, невинных женщин и детей, неправыми. Он верил, что Аллах дал им право поступать так. С другой стороны, лично он не мог сделать то, что делали они. Что-то в его душе вызывало протест. Те поступки, которые он не мог оправдать для себя, он оправдывал для других.

Будучи ребенком, я видел только его добродетели и полагал, что они были плодом его веры. Я хотел быть похожим на него и считал, что вера его безоговорочна. Одного я не знал в то время: неважно, насколько мы преданы Аллаху, вся наша праведность и благие дела – как запачканная одежда для Бога.

Мусульмане, которых я видел в «Мегиддо», вовсе не походили на отца. Они судили людей так, будто были могущественнее, чем сам Аллах. Они казались жалкими и недалекими, когда закрывали экран телевизора, не давая нам смотреть на актрис с непокрытой головой. Они были фанатиками и лицемерами, которые пытали своих собратьев, набравших слишком много «красных меток», хотя почему-то эти метки получали только самые слабые, Наиболее уязвимые люди. Заключенные со связями имели иммунитет, даже признавшийся лично израильский шпион, если он был сыном шейха Хасана Юсефа.

Впервые я начал задумываться о вещах, в которые прежде слепо верил.

– Восемьсот двадцать три!

Пришло время суда. Я просидел в тюрьме уже шесть месяцев. Солдаты АОИ отвезли меня в Иерусалим, где прокуроры просили судью приговорить меня к шестнадцати месяцам заключения.

Шестнадцать месяцев! Капитан Лоай уверял меня, что я пробуду в тюрьме совсем недолго! Что я сделал? Чем заслужил такой большой срок? Конечно, у меня был безумный план, и я купил два автомата. Но это были всего-навсего никчемные железки, которые даже не стреляли! Шестнадцать месяцев.

Судья объявил, что полгода, проведенные мной в тюрьме, засчитываются в общий срок, и меня отправили обратно в «Мегиддо», досиживать оставшееся.

– Ну ладно, – сказал я Аллаху, – я отсижу еще десять месяцев, но, пожалуйста, не здесь! Только не в этом аду!

Однако жаловаться было некому – не обращаться же к этим бравым ребятам из Шин Бет, которые сначала завербовали, а потом бросили меня.

По крайней мере, у меня была возможность раз в месяц видеться с семьей. Мама совершала изматывающее путешествие в «Мегиддо» каждые четыре недели. Ей разрешали приводить с собой только троих братьев и сестер, так что они соблюдали очередность. И каждый раз она приносила мне домашние котлеты из шпината и пахлаву. Мои родные не пропустили ни одного свидания.

Видеть их было огромной радостью для меня, даже несмотря на то, что я не мог поделиться с ними всем происходящим за забором и внутри палаток. А для них наши встречи были хоть и небольшим, но все же облегчением страданий. Ведь младшим братьям и сестрам я практически заменил отца – я готовил, убирал, купал и одевал их, отводил в школу и забирал из нее, а попав в тюрьму, я стал героем сопротивления. Они очень гордились мной.

На одном из свиданий мама рассказала мне, что Палестинская автономия освободила отца. Я знал, что он всегда хотел совершить хадж – паломничество в Мекку, и, по словам мамы, вскоре после возвращения домой он отправился в Саудовскую Аравию. Хадж – это пятый столп ислама, и каждый мусульманин, имеющий физическую и финансовую возможность, хотя бы раз в жизни должен осуществить это путешествие. Ежегодно в Мекку отправляются более двух миллионов мусульман.

Однако планам отца не суждено было сбыться. При пересечении моста короля Хусейна, соединяющего Израиль и Иорданию, он был снова арестован, на этот раз израильтянами.

* * *

Однажды группировка ХАМАС в «Мегиддо» представила администрации тюрьмы список незначительных требований и дала ей двадцать четыре часа на их выполнение, в противном случае хамасовцы угрожали устроить бунт.

Понятно, что администрация не хотела восстания. Бунт мог закончиться расстрелом заключенных, а чиновников правительства в Иерусалиме не радовала перспектива большой шумихи, которую поднял бы «Красный Крест» и правозащитные организации, если бы такое произошло. Бунт был самым нежелательным развитием событий для всех участников. Поэтому израильтяне встретились с лидером ХАМАС, жившим в нашей секции.

– Мы не можем сделать то, что вы просите, – сказал ему представитель администрации. – Дайте нам больше времени, и мы подумаем, что можно сделать.

– Нет, – настаивал тот. – У вас есть двадцать четыре часа.

Конечно, израильтяне не могли проявить слабость и уступить. Откровенно говоря, я вообще не понимал, к чему вся эта суета. Хотя я и чувствовал себя здесь глубоко несчастным, но, по сравнению с другими учреждениями, о которых мне приходилось слышать, «Мегиддо» была «пятизвездочной» тюрьмой. Требования казались мне глупыми и бессмысленными: больше времени на телефонные разговоры, увеличение продолжительности свиданий – все в таком духе.

Весь день мы ждали, пока солнце пересечет небо. И когда установленное время прошло, ХАМАС приказал нам готовиться к бунту. «Что нужно делать?» – спрашивали мы. «Просто крушите все вокруг, как можно жестче! Отламывайте куски бетона и бросайте в солдат. Швыряйте в них мыло. Обливайте их горячей водой. Бросайте все, что под руку попадется!»

Несколько заключенных наполнили контейнеры водой на случай, если солдаты будут бросать газовые баллончики: тогда мы схватим их и сунем в воду. Потом мы стали крушить спортивный уголок. Вдруг одновременно завыли все сирены, и положение стало по-настоящему опасным. Внезапно появились сотни солдат из подразделения по борьбе с массовыми беспорядками, они выстроились по периметру внешнего забора и нацелили на нас свои автоматы.

В моей голове блуждала единственная мысль о безрассудности происходящего. Зачем мы все это устроили? Это чистое безумие! Просто потому, что так захотел этот сумасшедший шавиш? Я не был трусом, но этот бунт не имел никакого смысла. Израильтяне были хорошо вооружены и защищены, а мы собирались швырять в них куски бетона.

ХАМАС дал сигнал, и заключенные во всех секциях стали кидать деревяшки, куски бетона и мыло. Несколько секунд – и едва ли не сотня черных газовых баллончиков перелетела на нашу сторону, они взорвались, наполнив лагерь плотной белой завесой. Я ничего не видел. Вонь стояла неописуемая. Заключенные вокруг меня попадали на землю, пытаясь поймать ртом хоть глоток свежего воздуха.

Все произошло за три минуты. И это было только начало.

Солдаты направили в нашу сторону большие трубы, из которых валил желтый газ. Будучи тяжелее воздуха, он не рассеивался, как слезоточивый газ, а стелился по земле, вытесняя весь кислород. Заключенные начали терять сознание.

Я пытался вздохнуть, когда увидел огонь.

Горела палатка «Исламского джихада» в третьем квадрате. За несколько секунд пламя поднялось ввысь метров на шесть. Палатки были обработаны каким-то бензинсодержащим веществом, для водонепроницаемости, поэтому вспыхивали, как спички. Деревянные балки и рамы, матрасы, ящики – все было объято пламенем. Ветер разносил огонь на палатки ДФОП/НФОП и ФАТХ.

Бушующее пламя очень быстро двигалось в нашу сторону. Огромный кусок потрескивающей в огне парусины парил в воздухе над колючей проволокой. Солдаты окружили нас. Бежать было некуда – только в огонь.

И мы побежали.

Я прикрыл лицо полотенцем и понесся к зоне кухни. Между горящими палатками и стеной было около трех метров. Более двух сотен заключенных одновременно пытались протиснуться там, поскольку солдаты продолжали пускать в секцию желтый газ.

За считанные минуты половине пятой секции удалось спастись – у нас осталось только то, что было на нас. Все остальное превратилось в пепел.

Многие заключенные пострадали. Чудесным образом никто не погиб. «Скорая помощь» приехала собирать раненых. После бунта тех из нас, чьи палатки сгорели, переселили в другие. Меня перевели в среднюю палатку ХАМАС во втором квадрате.

Единственная выгода, которую получили от этого мятежа заключенные тюрьмы «Мегиддо», состояла в том, что пытки, проводимые лидерами ХАМАС, прекратились. Повсеместная слежка продолжалась, но мы почувствовали себя увереннее и позволили себе немного расслабиться. У меня появились друзья, которым, как мне казалось, я мог доверять. Но по большей части я находился в одиночестве, ничего не делая, и так день за днем.

* * *

– Восемьсот двадцать три!

1 сентября 1997 года тюремный охранник вернул мне вещи и немного денег, которые были у меня на момент ареста, надел наручники и усадил в фургон. Мы доехали до первого пропускного пункта на палестинской территории – Дженин. Солдаты открыли дверь фургона и сняли с меня наручники.

– Свободен, – сказал один из них. Потом они развернулись и умчались в обратном направлении, оставив меня стоять на обочине.

Я не мог поверить своим глазам. Это было так чудесно – шагать по дороге и быть абсолютно свободным. Я так соскучился по маме, братьям и сестрам. От дома меня отделяли всего два часа езды, но я не хотел торопиться. Я смаковал свою свободу.

Я прошел километров пять, чувствуя, как легкие наполняются свежим воздухом, а ухо ласкает сладкая тишина. Вновь ощутив себя человеком, я поймал такси, доставившее меня в центр города. Другое такси привезло меня в Наблус, третье – в Рамаллу, и вот я дома.

Проезжая по улицам Рамаллы, видя знакомые магазины и лица, я хотел выскочить из такси и раствориться во всем этом. Выйдя из машины перед домом, я поймал взгляд мамы, стоящей в дверях. Когда она увидела меня, слезы потекли по ее щекам. Мама подбежала к машине, протягивая мне руки. Она обняла меня и стала гладить по спине, плечам, лицу, голове, и вся боль, которую она держала в себе около полутора лет, наконец оставила ее.

– Мы считали дни до твоего возвращения, – говорила она. – Мы боялись, что никогда больше не увидим тебя. Мы так гордимся тобой, Мосаб. Ты настоящий герой.

Как и отец, я знал, что не могу рассказать маме или братьям и сестрам, через что мне пришлось пройти. Им было бы слишком больно. Для них я был героем, который сидел в израильской тюрьме вместе с другими героями, а теперь вернулся домой. Они даже относились к моему заключению как к некоему полезному опыту, сродни переходному обряду. Знала ли мама об оружии? Да. Считала ли она мой поступок глупым? Возможно. Но он воспринимался ею как участие в сопротивлении и в любом случае был оправдан.

Целый день мы праздновали мое возвращение: ели вкуснейшую еду, шутили и веселились, как всегда, когда собирались вместе. У меня было ощущение, что я не покидал этот дом. А в следующие несколько дней многие друзья – мои и отца – приходили разделить нашу радость.

Я сидел дома, греясь в лучах любви и поедая лакомства, приготовленные мамой. Лишь спустя несколько недель я вышел на улицу и наслаждался всеми звуками и запахами, по которым так скучал. По вечерам я гулял с друзьями. Мы ели фалафель^[4] в «Маис аль Рим» и пили кофе в «Кит Кат» с Басами Хури, хозяином лавочки. Шатаясь по шумным улицам и болтая с приятелями, я ощущал себя свободным человеком.

Между освобождением отца из палестинской тюрьмы и его новым арестом израильтянами мама вновь забеременела. Это был большой сюрприз для родителей, потому что они Не планировали больше иметь детей после того, как семь лет назад родилась моя сестра Анхар. К тому моменту, как я вернулся домой, мама была примерно на шестом месяце. Вскоре она сломала ногу, и кость срасталась очень медленно, поскольку растущий организм братика забирал весь кальций. У нас не было инвалидной коляски, и я всюду носил маму на руках. У меня уже было водительское удостоверение, так что мы могли ездить за покупками и привозить продукты. А когда родился Насер, я взял на себя все обязанности по его кормлению, купанию и смене подгузников. Он вступил в жизнь, думая, что я его отец. Как вы понимаете, я пропустил экзамены и не закончил школу. У нас была возможность сдать экзамен в тюрьме, но я был единственным, кто провалился. Почему? Это так и осталось для меня загадкой. Люди из министерства образования пришли в тюрьму и перед тестом раздали нам всем листы с ответами. Это был сумасшедший дом. Одному из заключенных было уже шестьдесят лет, он был неграмотным, и кому-то пришлось писать ответы за него. Но даже он сдал! У меня тоже были ответы, я двенадцать лет ходил в школу и к тому же знал материал. Но когда пришли результаты, выяснилось, что экзамен сдали все, кроме меня. Единственное объяснение, которое пришло мне в голову, – Аллах не хотел, чтобы я сдавал экзамены обманным путем.

Вернувшись домой, я начал по вечерам посещать Аль-Алию, католическую школу в Рамалле. Большинство студентов были традиционными мусульманами, которые ходили туда только потому, что это была лучшая школа в городе. К тому же вечерние занятия позволяли мне днем работать в местной закусочной «Чикерс», чтобы помогать семье.

На экзамене я набрал только шестьдесят четыре процента, но этого было достаточно, чтобы получить аттестат. Я не особо старался, потому что учеба не слишком интересовала меня.

Глава пятнадцатая

ДОРОГА НА ДАМАСК

1997–1999

Через два месяца после моего возвращения у меня зазвонил мобильный.

– Поздравляю, – сказал голос по-арабски.

Это был мой «верный» Лоай, капитан Шин Бет.

– Нам бы хотелось повидать тебя, – сказал Лоай. – Долго говорить по телефону нельзя. Можем встретиться?

– Конечно.

Он дал мне номер телефона, пароль и кое-какие инструкции. Я чувствовал себя настоящим шпионом. Мне приказали идти сначала в одно место, потом в другое и только оттуда позвонить.

Я сделал все, как говорил Лоай, и когда позвонил ему, получил новые указания. Я шел уже около двадцати минут, когда меня обогнала машина и остановилась у обочины. Мужчина, сидевший в ней, велел мне залезать внутрь, что я и сделал. Меня обыскали, приказали лечь на пол и накрыли одеялом.

Мы ехали около часа, за это время никто не проронил ни слова. Когда мы наконец остановились, оказалось, что мы в гараже какого-то дома. Я был рад, что нахожусь не на очередной военной базе или в тюрьме. На самом деле, как я узнал позднее, это был принадлежащий государству дом в израильском поселении. Как только я вошел, меня снова обыскали, на этот раз более основательно, и привели в хорошо обставленную гостиную. Я просидел там какое-то время, потом появился Лоай. Он пожал мне руку, а затем обнял.

– Как дела? Как тебе понравилось в тюрьме?

Я сказал ему, что дела у меня в порядке и тюремный опыт был не слишком-то приятным, особенно после того, как Лоай пообещал мне, что я не задержусь там надолго.

– Извини, нам пришлось оставить тебя там ради твоей же безопасности.

Я вспомнил, что рассказал бойцам крыла безопасности о своем плане стать двойным агентом и спросил себя, знает ли об этом Лоай. Я подумал, что лучше защитить себя самому.

– Послушайте, – сказал я, – они там пытали людей, и у меня не было иного выхода, кроме как сказать им, что я работаю на вас. Я боялся. Вы не предупредили меня о том, что там происходит. Вы не говорили мне, что за мной будут следить свои же. Вы не дали мне инструкций, и я сходил с ума. Так что я сказал им, что обещал быть предателем, потому что хотел стать двойным агентом и убивать ваших людей.

Казалось, Лоай удивился, но не рассердился. Хотя Шин Бет не одобряет пытки в тюрьме, они определенно знали о них и поняли, почему я испугался.

Он вызвал своего коллегу и рассказал ему все, что услышал от меня. Может быть, из-за того, что Израилю трудно было вербовать членов ХАМАС, а может быть, потому, что я сын шейха Хасана Юсефа и, следовательно, был особенно ценным агентом, они предпочли ничего не предпринимать.

Эти израильтяне были совсем не такими, как я ожидал.

Лоай дал мне пятьсот долларов и велел купить себе одежду, следить за собой и наслаждаться жизнью.

– Мы свяжемся с тобой, – сказал он на прощание.

Никакого секретного задания? Никакой книги с кодами? Никакого оружия? Только куча денег и рукопожатие? В этом вообще не было никакого смысла.

Мы встретились снова через пару недель, на этот раз в доме, принадлежащем Шин Бет в Иерусалиме. Все дома были обставлены, с сигнализацией и охраной, и так засекречены, что вряд ли даже соседи имели представление о том, что происходит внутри. Большая часть комнат предназначалась, судя по мебели, для встреч. Мне никогда не разрешалось переходить из одной комнаты в другую без сопровождения, не потому что они не доверяли мне, а потому что не хотели, чтобы меня увидели другие сотрудники Шин Бет. Всего лишь другой уровень безопасности.

Во время второй встречи сотрудники Шин Бет были чрезвычайно дружелюбны. Они хорошо говорили по-арабски, и было ясно, что они понимают меня, мою семью и мою культуру. У меня не было никакой нужной им информации, и они ни о чем не спрашивали. Мы просто беседовали о жизни. Я ожидал совсем другого. На самом деле мне не терпелось узнать, чего они хотят от меня. Из-за досье, которые я переписывал в тюрьме, я опасался, что они прикажут мне, например, заняться сексом с сестрой или соседкой и принести им видеопленку. Но ни о чем подобном они не просили.

После второй встречи Лоай дал мне в два раза больше денег, чем в первый раз. Это была астрономическая сумма для 20-летнего парня. И к тому же я ничего не дал Шин Бет взамен. И вообще в первые месяцы работы агентом Шин Бет я больше учился, чем приносил пользу.

Мое обучение началось с нескольких основных правил. Мне нельзя было прелюбодействовать, потому что на этом легко «засветиться». Мне запретили внебрачные отношения с женщинами – и с палестинками, и с израильтянками, хотя я работал на Израиль. В случае нарушения запрета – увольнение. Кроме того, мне запретили рассказывать кому бы то ни было о сотрудничестве с израильской разведкой.

На каждой встрече я все больше узнавал о жизни, справедливости и безопасности. Шин Бет не пытался склонить меня к совершению дурных поступков. Они, казалось, делали все возможное, чтобы создать мне достойную репутацию, сделать сильнее и мудрее.

Время шло, и я все больше сомневался в том, что намерение уничтожать израильтян было правильным. Эти люди были добры ко мне. Они действительно заботились обо мне. С чего бы мне убивать их? Я сам удивился, когда понял, что мне больше не хочется этого.

Оккупация продолжалась. Кладбище в Аль-Бирехе было по-прежнему заполнено телами палестинских мужчин, женщин и детей, убитых израильскими солдатами. И я не забыл избиение, которое мне пришлось пережить по дороге в тюрьму, и те дни, когда я сидел, прикованный к крошечному стульчику.

Но я также помнил крики из палаток в «Мегиддо» и израненного колючей проволокой мужчину, пытающегося скрыться от своих мучителей из ХАМАС. Ко мне пришли мудрость и понимание. И кто открыл мне глаза? Мои враги! Но Действительно ли они были моими врагами? Или они добры ко мне лишь потому, что я нужен им? Я совсем запутался.

На одной из встреч Лоай сказал: «С тех пор как ты начал работать на нас, мы подумываем о том, чтобы освободить твоего отца, тогда ты мог бы находиться рядом с ним и быть в курсе происходящего на палестинских территориях».

Я не знал о существовании такой возможности, но был бы счастлив увидеть отца на свободе.

Позже, спустя годы, мы с отцом сравнили наши впечатления о тюрьме. Он не любил вдаваться в подробности своих злоключений, но хотел, чтобы я знал, что во время своего пребывания в «Мегиддо» он установил там новые правила. Он рассказал мне один случай. Как-то он смотрел телевизор в камере предварительного заключения, а дежурный опустил фанеру перед экраном.

– Я не собираюсь смотреть телевизор, если ты будешь закрывать экран, – сказал он эмиру.

Они подняли фанеру, и с этим было покончено. А когда отца перевели непосредственно в тюрьму, ему даже удалось положить конец пыткам. Он приказал бойцам крыла безопасности отдать ему все досье, изучил их и обнаружил, что почти шестьдесят процентов тех, кого подозревали в предательстве, невиновны. Так он узнал, что их семьям и соседям сообщили ложные сведения. Одним из таких невинных был Акель Сорур. Документ, подтверждающий его невиновность, который отец послал в деревню, где жил Акель, конечно, не мог стереть все его страдания, но, по крайней мере, дал ему возможность жить в мире и уважении.

После освобождения отца из тюрьмы к нему в гости зашел дядя Ибрагим. Отец хотел, чтобы он тоже узнал, что с пытками в «Мегиддо» покончено и большинство мужчин, чьи жизни и семьи были разрушены бойцами крыла безопасности, ни в чем не виноваты. Ибрагим сделал вид, что потрясен. Когда отец упомянул имя Акеля, дядя сказал, что пытался защитить его и убеждал бойцов, что Акель никак не мог быть предателем.

– Слава Аллаху, – сказал Ибрагим, – что ты помог ему!

Мне было невыносимо видеть этого лицемера, и я вышел из комнаты.

Отец также дал мне понять, что во время своего пребывания в «Мегиддо» он слышал рассказанную мной историю о двойном агенте. Однако он не сердился на меня. Он просто назвал меня глупцом за то, что я обратился за помощью к бойцам.

– Я знаю, отец, – ответил я. – Обещаю, что тебе не придется больше беспокоиться обо мне. Я сам смогу о себе позаботиться.

– Рад слышать такие слова, – сказал он. – Но, пожалуйста, будь осторожен. Теперь я никому не доверяю больше, чем тебе.

В том же месяце мы вновь встретились с Лоай. Он объявил:

– Твое время пришло. У нас есть для тебя задание. – «Наконец-то», – подумал я с облегчением.

– Твоя задача – поступить в колледж и получить степень бакалавра.

И он протянул мне конверт с деньгами.

– Этой суммы должно хватить на оплату обучения и личные расходы, – сказал он. – Если понадобятся еще деньги, дай мне знать.

Я не мог поверить своим ушам. Но израильтяне все отлично продумали. Мое образование было выгодной инвестицией. Не очень-то благоразумно со стороны Шин Бет работать с недоучкой без малейших перспектив. На оккупированных территориях считали, что только неудачники работают на Израиль. Очевидно, эта «народная мудрость» не была такой уж мудрой, потому что неудачникам нечего было предложить Шин Бет.

Я подал документы в университет Бирзет, но меня не приняли, потому что мне не хватило набранных на выпускных экзаменах баллов. Я объяснил, что у меня были исключительные обстоятельства, и экзамен я сдавал в тюрьме. Я интеллигентный молодой человек, настаивал я, и буду хорошим студентом. Однако они отказались пойти мне навстречу. Единственным выходом было поступить в Открытый университет Аль-Кудс и заниматься дома.

На сей раз я учился на отлично. Я стал намного мудрее и имел больше мотивации для обучения. И кого я должен благодарить за это? Своего врага.

Когда бы я ни встречался с моими руководителями из Шин Бет, они говорили мне: «Если тебе что-то нужно, дай нам знать. Ты можешь пойти на омовение. Ты можешь молиться. Тебе нет нужды бояться нас». Еда и напитки, которыми они угощали меня, не противоречили исламскому закону. Эти люди были очень предупредительны и старались не нарушать нормы приличия, принятые в нашей среде. Они не носили шорты. Они не сидели, положив ноги на стол и направив ступни мне в лицо. Они всегда были очень уважительны. И поэтому я все больше и больше хотел учиться у них. Они не вели себя как солдафоны. Они были людьми, и ко мне относились как к человеку. Почти на каждой нашей встрече рушился очередной камешек основ моего мировоззрения. Жизнь на оккупированных территориях учила меня, что АОИ и израильтяне в целом – враги. Отец же воспринимал солдата не как солдата, а как конкретного человека, который делает то, что считает своей обязанностью в силу своей профессии. Для него проблемой были не люди, а идеи, которые мотивировали людей и руководили их действиями.

Лоай был больше похож на отца, чем любой палестинец, с которым мне пришлось встречаться. Он не верил в Аллаха, но он, в любом случае, уважал меня.