Текст книги "Сын хамас"

Автор книги: Мосаб Хасан Юсеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Я по-прежнему ненавидел все, что меня окружало. Оккупацию. Палестинскую автономию. Я стал радикалом просто потому, что хотел что-нибудь разрушить. Но такое импульсивное желание привело меня в этот кошмар. И вот я сижу в израильской тюрьме, а этот офицер предлагает мне работать на него. Я знал, что за согласие мне пришлось бы заплатить огромную цену – как в этой жизни, так и в последующей.

– Хорошо, я должен подумать, – услышал я свой собственный голос.

Я вернулся в камеру и стал думать о предложении Лоай. Я слышал истории о людях, которые соглашались сотрудничать с израильтянами, но они были двойными агентами. Они убивали своих кураторов, прятали оружие и пользовались каждой возможностью, чтобы нанести Израилю чувствительный удар. Если я скажу «да», размышлял я, Лоай быстро освободит меня. Он, возможно, даже даст мне настоящее оружие, и этим-то оружием я и прикончу его.

Пламя ненависти бушевало в моей груди. Я хотел отомстить солдату, который так жестоко избил меня. Я хотел отомстить Израилю. Даже если месть будет стоить мне жизни – мне было все равно.

Но работать на Шин Бет – значит рисковать куда больше, чем подвергать себя опасности, покупая оружие. Наверное, следует выбросить все это из головы, спокойно досидеть в тюрьме, выйти на свободу, вернуться домой и закончить школу, помогать маме и возиться с братьями и сестрами.

На следующий день охранник привел меня в кабинет в последний раз, через несколько минут после меня вошел Лоай.

– Как дела? Кажется, ты чувствуешь себя лучше. Хочешь пить?

Мы сидели и пили кофе, как старые добрые друзья.

– А что если меня убьют? – спросил я, хотя на самом деле совсем не переживал по этому поводу. Я только хотел заставить его думать, что мне страшно, чтобы он поверил, будто я всерьез размышляю о его предложении.

– Позволь мне рассказать тебе кое-что, Мосаб, – начал Лоай. – Я работаю в Шин Бет восемнадцать лет, и за это время я знаю только одного человека, которого разоблачили. Все эти люди, которых ты видел убитыми, не имели к нам никакого отношения. Палестинцы начинали подозревать их, потому что у них не было семей и они вели себя подозрительно, вот их и убивали. Мы так защитим тебя и позаботимся о тебе, что никто ничего не заподозрит. О тебе никто не узнает.

Я смотрел на него долго и пристально.

– Ладно, – наконец произнес я. – Согласен. Вы меня сразу отпустите?

– Ну и отлично! – просиял Лоай. – К сожалению, освободить тебя прямо сейчас мы не можем. Поскольку вас с братом арестовали сразу после Саламеха, история попала на первую полосу Al-Quds^[3]. Все думают, что вас арестовали, потому что вы были как-то связаны с изготовлением бомб. Если выпустить тебя сейчас, люди сочтут это подозрительным и, возможно, подумают, что ты предатель. Лучший способ защитить тебя – вновь отправить в тюрьму. Ненадолго, не волнуйся. Когда подвернется случай освободить или обменять вас, мы воспользуемся им. А в тюрьме, я уверен, тебе поможет ХАМАС, особенно учитывая тот факт, что ты сын Хасана Юсефа. А мы с тобой увидимся после твоего освобождения.

Они отвели меня обратно в камеру, где я просидел еще пару недель. Я не мог дождаться момента, когда выберусь из «Маскобийи». Наконец однажды утром охранник сказал мне, что пора идти. Он надел на меня наручники, но на этот раз не за спиной, а спереди. Никакого вонючего колпака. И впервые за сорок пять дней я увидел солнце и вдохнул свежий уличный воздух. Я дышал полной грудью, наполняя легкие и наслаждаясь ветерком, щекочущим лицо. Забравшись на заднее сидение фургона «форд», с наслаждением плюхнулся на сидение. Был жаркий летний день, и металлические браслеты, сковывавшие руки, сияли на солнце, но мне было все равно. Я чувствовал себя свободным!

Два часа спустя мы приехали в тюрьму «Мегиддо», но потом еще час сидели в фургоне, ожидая разрешения въехать. Когда разрешение, наконец, было получено, нас отправили к тюремному врачу, который осмотрел меня и сказал, что со мной все в порядке. Я принял душ с настоящим мылом, получил чистую одежду и туалетные принадлежности. На обед я поел горячего – впервые за долгое время.

Меня спросили, к какой организации я принадлежу.

– ХАМАС, – ответил я.

В израильских тюрьмах каждой организации позволялось опекать своих людей. Расчет был на то, что такое положение либо уменьшит некоторые социальные проблемы, либо создаст еще больший конфликт между группировками. Если заключенные направят свою ярость друг на друга, у них останется меньше энергии на борьбу с Израилем.

Попадая в тюрьму, каждый заключенный должен был объявить о своей принадлежности к какой-либо организации. Нам приходилось выбирать: ХАМАС, ФАТХ, «Исламский джихад», Народный фронт освобождения Палестины (НФОП), Демократический фронт освобождения Палестины (ДФОП) или что-то другое. Мы не могли быть сами по себе. Заключенным, которые действительно не состояли ни в одной организации, давалось несколько дней, чтобы определиться. В «Мегиддо» ХАМАС был самой крупной и сильной организацией, которая полностью контролировала ситуацию в тюрьме и устанавливала свои правила.

Когда я вошел, заключенные тепло приняли меня, похлопывая по спине и поздравляя со вступлением в их ряды. Вечером мы сидели и рассказывали свои истории. Однако спустя какое-то время я почувствовать себя «не в своей тарелке». Один из заключенных задавал много вопросов – слишком много. Даже несмотря на то что он был эмиром – лидером ХАМАС в этой тюрьме, он не вызывал у меня доверия. Я слышал много историй про «подсадных уток» – так называли тюремных шпионов.

«Если он шпион Шин Бет, – думал я, – почему он не верит мне?» Ведь предполагается, что теперь я один из них. Я решил играть наверняка и не болтать лишнего, рассказал только то, что говорил следователям в центре дознания.

Я застрял в тюрьме «Мегиддо» на две недели – молился, постился и читал Коран. Когда поступила новая партия заключенных, я предупредил их об эмире.

– Будьте осторожны, – сказал я. – Мне кажется, эти ребята – эмир и его друзья – «подсадные утки».

Они немедленно рассказали эмиру о моих подозрениях, и на следующий день меня отправили обратно в «Маскобийю».

– Как прошла твоя поездка в «Мегиддо»? – спросил Лоай.

– Все отлично, – ответил я, саркастически усмехаясь.

– Знаешь, вычислить шпиона с первого взгляда – это высший пилотаж. Теперь иди отдохни. Скоро мы снова отправим тебя в тюрьму, и ты проведешь там гораздо больше времени. Но в один прекрасный день мы начнем работать вместе.

«Ага, и в один прекрасный день я прострелю тебе башку», – подумал я, глядя ему вслед.

Я гордился собой за такие радикальные мысли.

В центре дознаний я провел еще двадцать пять дней. Все это время я находился в камере с тремя заключенными, среди которых был брат Юсеф. Мы коротали время за разговорами. Один парень рассказал, как он убил кого-то. Другой хвастался тем, что готовил смертников. У всех в запасе имелись интересные истории. Мы сидели плечом к плечу, молились, пытались отвлечься от нашего положения.

Наконец, всех нас, кроме брата, перевели в «Мегиддо». Но на этот раз не к «подсадным уткам», а в настоящую тюрьму. Ничто больше уже не будет прежним.

Глава двенадцатая

«НОМЕР 823»

1996

Большинство заключенных, которые жили в камерах предварительного заключения годами, могли узнать о нашем приближении по запаху.

Длинные спутанные волосы и бороды, грязная одежда после трех месяцев, проведенных в ужасающих условиях. Потребовалось около двух недель, чтобы избавиться от вони, приобретенной в центре дознания. Мытье не помогало, этот запах должен был пройти сам.

Заключенные начинали отбывать срок в камере предварительного заключения – в специальном помещении, где каждый проходил своего рода карантин, прежде чем присоединиться к «коренному» населению лагеря. Некоторые из них, однако, считались слишком опасными, чтобы содержаться вместе со всеми, и они жили в этих камерах годами. Неудивительно, что эти люди принадлежали к ХАМАС. Среди них были и знакомые, они узнали меня и подошли поздороваться.

Из-за отца меня узнавали везде, где бы я ни появлялся. Если он был королем, то я стал наследным принцем. И относились ко мне соответственно.

– Мы слышали, ты был здесь месяц назад. Твой дядя тоже здесь. Он скоро придет тебя проведать.

Обед был горячим и сытным, хотя и не таким вкусным, как тот, что я ел в камере с «подсадными утками». И все же я был счастлив. Несмотря на тюремные стены, я чувствовал себя свободным. Оставаясь в одиночестве, я раздумывал о Шин Бет. Я пообещал работать на них, но они не дали мне никаких указаний. Не объяснили, как мы будем держать связь и что вообще это значит – работать вместе. Они предоставили меня самому себе, не дав инструкций, как себя вести. Я был совершенно потерян. Я больше не зная, кто я. Я даже подумал, может быть, они обманули меня.

Камера предварительного заключения состояла из двух больших помещений, заставленных нарами: комнаты восемь и комнаты девять. Комнаты имели форму буквы «L» и предназначались для двадцати человек каждая. В «углу» буквы «L» – маленькая спортивная площадка, с крашеным бетонным полом и складным столом для пинг-понга, подаренным «Красным Крестом». Нам разрешали заниматься там дважды в день.

Моя кровать находилась в дальнем конце комнаты девять, как раз около санузла. Санузел состоял из двух туалетов и двух душевых кабин на всех. Каждый туалет представлял собой обычную дырку в полу, над которой мы стояли или сидели на корточках, а сделав свои дела, обливались водой из ведра. Было жарко и влажно, вонь была нестерпимая.

Смрад стоял повсюду. Заключенные болели и кашляли, многие не утруждали себя мытьем. У всех противно пахло изо рта. Слабенький вентилятор не справлялся с клубами сигаретного дыма. Окон не было.

Каждое утро нас будили в 4.00, чтобы мы могли подготовиться к утренней молитве. Когда мы выстраивались в очередь в туалет, с полотенцами через плечо, мы выглядели так, как обычно выглядят мужчины спросонья, и пахли так, как обычно пахнут мужчины, вынужденные проводить время в душном замкнутом пространстве. Затем наступало время вуду – религиозного ритуала очищения. Сначала мы мыли руки до запястья, полоскали рот и нос, втягивая воду ноздрями. Протирали лица обеими руками от лба к подбородку и от уха к уху, мыли руки до локтя и проводили влажной рукой по голове – от лба назад, к шее. Потом мокрыми пальцами протирали уши внутри и снаружи, шею и обе ступни до лодыжек. Затем весь процесс повторялся еще дважды.

В 4.30, когда все были готовы, имам – большой, плотный мужчина с огромной бородой – пел азан. Затем он читал Аль-Фатиху (начальную суру Корана), и мы проходили через четыре этапа молитвы, повторяя молитву в положении стоя, на коленях и кланяясь.

Большинство заключенных были членами ХАМАС или «Исламского джихада» и молились каждое утро. Но даже члены нерелигиозных или коммунистических организаций должны были вставать рано утром, несмотря на то, что они не принимали участия в молитве. И такое положение дел их совершенно не радовало.

Один из заключенных отсидел примерно половину своего 15-летнего срока. Его уже тошнило от всей этой исламской рутины, и каждое утро его приходилось будить целую вечность. Его приятели тянули и толкали его с криками: «Вставай!» В конце концов им приходилось лить воду ему на голову. Мне было жаль беднягу. Омовение, молитва и чтение занимали примерно час. Затем все снова возвращались в постели. Никаких разговоров. Тихий час.

После утренней молитвы мне всегда было трудно снова заснуть, и обычно это удавалось только к 7.00. Но стоило только провалиться в сон, как кто-то начинал вопить: «Adad! Adad!» [«Номер! Номер!»], предупреждая, что пора готовиться к перекличке.

Во время переклички мы садились на нары спиной к израильскому солдату, поскольку он был без оружия. Перекличка занимала всего пять минут, и потом нам позволялось снова лечь спать.

«Jalsa! Jalsa!» [«Совет! Совет!»] – раздавался крик эмира в 8.30. Это было время организационного собрания, которое ХАМАС и «Исламский джихад» проводили дважды в день. Небесам было явно неугодно, чтобы кто-нибудь из нас поспал хотя бы пару часов подряд. Все это ужасно меня раздражало. Снова очередь в туалет, чтобы к 9.00 все были готовы к собранию.

Во время утреннего собрания ХАМАС мы изучали правила чтения Корана. Я знал их от отца, но большинство заключенных не знали ни одного. Второе ежедневное собрание было посвящено ХАМАС, дисциплине в тюрьме, на нем представляли новичков и сообщали новости с воли. Никаких тайн, никаких планов – обыкновенные новости.

После собрания мы обычно смотрели телевизор, стоявший в дальнем конце комнаты, противоположном туалетам. Однажды утром я смотрел мультфильмы, и вдруг во время рекламной паузы раздался грохот.

Ба-бах!

Перед экраном раскачивался кусок фанеры.

Я подскочил от неожиданности и стал оглядываться.

– Что происходит?!

К фанере была прикреплена веревка, тянувшаяся к потолку. Другой конец этой веревки держал один из заключенных, сидевший в противоположном конце комнаты. Он должен был следить, чтобы мы не увидели чего-нибудь непристойного, и загораживал экран фанерой, чтобы оградить нас.

– Ты зачем закрыл телевизор? – спросил я.

– Для твоей же защиты, – грубо ответил заключенный.

– Защиты? От чего?

– Девушка в рекламном ролике, – объяснил он. – У нее не было платка на голове.

Я обернулся к эмиру.

– Он это серьезно?

– Конечно, – ответил эмир.

– Но у каждого из нас есть дома телевизор, и никому и в голову не придет загораживать экран. Зачем это делать здесь?

– Пребывание в тюрьме создает необычные трудности, – объяснил он. – Здесь нет женщин, и это может вызвать проблемы у заключенных и привести к нежелательным отношениям между ними. Поэтому мы установили такое правило и требуем его соблюдать.

Конечно, не все относились к этому правилу одинаково. То, что нам позволялось смотреть, во многом зависело от того, кто держал веревку. Если он был из Хеврона, то опускал фанеру даже при виде непокрытой головы нарисованной женщины из мультика; если же дежурный был из либеральной Рамаллы, мы могли видеть гораздо больше. Предполагалось, что держать веревку нужно по очереди, но я отказался участвовать в этой глупой затее.

После обеда наступал черед полуденной молитвы, за ней – тихий час. Большинство заключенных пользовались этим временем, чтобы вздремнуть. Я обычно читал. А вечером нам разрешали ходить в спортивный уголок, чтобы немного размяться и поговорить.

Для заключенных, принадлежащих к организации ХАМАС, жизнь в тюрьме была ужасно скучной. Нам нельзя было играть в карты. Чтение ограничивалось лишь изучением Корана и исламскими книгами. У других группировок было гораздо больше свободы.

В один прекрасный день на пороге наконец появился брат Юсеф, и я был счастлив увидеть его. Израильтяне разрешали нам иметь ножницы, и мы остригли его наголо, чтобы помочь избавиться от запаха, приобретенного в центре дознания.

Юсеф не состоял в ХАМАС, он был социалистом. Он не верил в Аллаха, но не отрицал существования Бога. Это сближало его с Демократическим фронтом освобождения Палестины. ДФОП боролся за Палестинское государство, в отличие от ХАМАС и «Исламского джихада», которые стремились к исламскому государству.

Через несколько дней после приезда Юсефа нас пришел навестить мой дядя Ибрагим Абу Салем. Он был под административным арестом два года, хотя никаких официальных обвинений против него не было выдвинуто. И поскольку Израиль считал его опасным, ему предстояло просидеть здесь еще долго. Как VIP-персона ХАМАС дядя Ибрагим мог свободно передвигаться по блоку предварительного заключения и собственно тюрьме. Он пришел к нам, чтобы убедиться, что с его племянником все в порядке, и принес кое-какую одежду. Такая забота была совсем не свойственна моему дяде. Я хорошо помнил, что, когда мой отец сидел в тюрьме, дядя бил меня и издевался над моей семьей.

Ростом около метра восьмидесяти, Ибрагим Абу Салем походил на сказочного героя. Из-за огромного живота – доказательства его любви к чревоугодию – дядя производил впечатление веселого и добродушного гурмана. Но меня не проведешь. Я знал, что дядя Ибрагим – жалкий, самовлюбленный человек, лжец и лицемер – полная противоположность отцу.

И все же в стенах «Мегиддо» к нему относились, как к королю. Все заключенные – независимо от того, к какой группировке они принадлежали, – уважали дядю за его возраст, его педагогические способности, работу в университетах, политические и научные достижения. Обычно лидеры пытались извлечь пользу из таких визитов и просили его прочитать лекцию.

Все любили слушать выступления дяди Ибрагима. В эти моменты он напоминал не лектора, а, скорее, актера. Он любил смешить людей, рассказывал об исламе очень доступно и просто, чтобы любой человек мог понять его.

В тот день, однако, никто не смеялся. Все сидели тихо, с широко раскрытыми глазами, и слушали, как Ибрагим страстно говорит об изменниках, которые обманули и предали свои семьи и стали врагами палестинского народа. По манере его речи мне показалось, будто он говорит мне: «Если ты что-то скрываешь, Мосаб, лучше расскажи об этом сейчас».

Конечно, я ничего не рассказал. Даже если бы Ибрагим подозревал меня в сотрудничестве с Шин Бет, он не отважился бы заявить это прямо в лицо сыну шейха Хасана Юсефа.

– Если тебе понадобиться что-нибудь, – сказал он перед уходом, – дай мне знать. Я похлопочу, чтобы тебя поселили поближе ко мне.

Стояло лето 1996 года. Хотя мне было только восемнадцать, я чувствовал себя так, будто за эти месяцы прожил несколько жизней. Через пару недель после визита дяди надзиратель зашел в комнату девять и выкрикнул: «Восемьсот двадцать три!» Я поднял голову, удивленный тем, что услышал свой номер. Затем он назвал еще три или четыре номера и велел нам собирать вещи.

Когда мы ступили из камеры в пустыню, жара обожгла меня, как дыхание дракона, и на мгновение закружилась голова. Перед нами простирались бескрайние верхушки огромных коричневых палаток. Мы прошли мимо первой секции, второй, третьей. Сотни заключенных сбежались к высокому забору из металлической сетки посмотреть на новичков. Мы подошли к секции пять, ворота качнулись, открываясь. Нас окружила толпа человек из пятидесяти, все обнимали нас и пожимали руки.

Потом нас провели в палатку администрации и снова спросили, к какой группировке мы принадлежим. Я отправился в палатку ХАМАС, где меня встретил эмир и пожал руку.

– Добро пожаловать, – сказал он. – Рад тебя видеть. Мы гордимся тобой. Твоя койка скоро будет готова, позже ты получишь полотенца и необходимые мелочи.

Каждая секция тюрьмы состояла из двенадцати палаток. В каждой палатке стояло двенадцать кроватей и двенадцать ящиков для личных вещей. Максимальная вместимость секции – двести сорок человек. Прямоугольная территория обнесена забором с колючей проволокой. Секция пять разделялась на четыре части. Стена, сверху защищенная колючей проволокой, делила секцию с севера на юг, а низкий забор – с востока на запад.

В квадратах один и два (верхний правый и левый) стояли по три палатки ХАМАС. В квадрате три (нижний правый) – всего четыре палатки: ХАМАС, ФАТХ и одна общая для ДФОП/НФОП и «Исламского джихада». В квадрате четыре (нижнем левом) находились две палатки, одна для членов ФАТХ и одна для ДФОП/НФОП.

В квадрате четыре также имелись кухня, туалеты, душевые и зона для надзирателя и работников кухни, а также чаши для вуду. Мы строились на молитву на открытой площадке в квадрате два. И, конечно, на каждом углу стояли сторожевые вышки. Главные ворота, ведущие в пятую секцию, располагались между квадратом три и квадратом четыре.

Еще одна деталь: в заборе, проходящем по квадрату с запада на восток, были ворота, соединяющие первый и третий, второй и четвертый квадраты. Ворота были открыты почти весь день, кроме момента переклички. Потом их закрывали, и администрация на это время могла изолировать половину секции.

Меня поселили в палатке ХАМАС в верхнем углу первого квадрата на третьей койке справа. После первой переклички мы уселись в кружок и приступили к неспешной беседе, когда вдруг где-то вдалеке раздался крик: «Bareed ya mujahideen! Bareed!» [«Почта от борцов за свободу! Почта!»].

Это в соседней секции кричал агент крыла безопасности ХАМАС внутри тюрьмы, заставив всех поднять головы. Эти агенты перекидывали шарики с записками из одной секции в другую. (Их название – sawa’ed – произошло от арабских слов, означающих «протянутые руки».)

На этот крик из палаток выбежали два парня, вытянули руки перед собой, всматриваясь в небо. Будто по сигналу, в их протянутые руки упал шарик – казалось бы, ниоткуда. Таким образом лидеры ХАМАС из нашей секции получали зашифрованные приказы или информацию из других секций. Этот способ коммуникации активно использовали в тюрьме все палестинские группировки. Каждая имела свое собственное кодовое имя, поэтому когда выкрикивалось предупреждение, соответствующие «ловцы» знали, что им нужно бежать в зону приема.

Шарики делались из хлеба, размоченного водой. Из теста лепили шар размером с мяч для софтбола, внутрь клали сообщение, шар высушивали, и он становился твердым. Естественно, на должность «почтальона» выбирались только самые лучшие подающие и принимающие.

Но зрелище закончилось, едва начавшись. Пришло время обеда.

Глава тринадцатая

НИКОМУ НЕ ДОВЕРЯТЬ!

1996

После долгого заточения в подземелье вид неба дарил особую радость. Мне казалось, будто я сто лет не видел звезд. Они были прекрасны, несмотря на огромные лагерные прожекторы, которые приглушали их яркость. Однако появление звезд на небе означало, что пора возвращаться в палатки и готовиться к вечерней перекличке и отбою. И именно в это время кое-что происходившее меня смущало.

Заключенные распределялись по палаткам в соответствии с порядковыми номерами. Мой номер был «823». Это означало, что я должен был находиться в палатке ХАМАС в квадрате три. Но там не было мест, поэтому меня поселили в угловую палатку квадрата номер один.

Когда приходило время переклички, я должен был стоять на соответствующем месте в третьем квадрате. Таким образом охраннику, когда он проверял всех по своему списку, не нужно было вспоминать обо всех перемещениях, которые приходилось совершать, чтобы сохранить установленный порядок.

Каждое действие во время переклички было выверено.

Двадцать пять солдат с М-16 наизготовку заходили в квадрат один и двигались от палатки к палатке. Мы стояли лицом к тенту, спиной к солдатам. Никто не осмеливается пошевельнуться из страха быть пристреленным на месте. Закончив проверку, солдаты направляются во второй квадрат. Потом они закрывали все ворота в заборе, чтобы никто из первого или второго квадрата не мог проскользнуть в третий или четвертый квадраты для прикрытия отсутствующего заключенного.

Уже в первый свой вечер в секции пять я заметил, что здесь происходило нечто странное. Когда я впервые занял свое место в квадрате три, рядом со мной стоял заключенный очень болезненного вида. Он выглядел ужасно, почти мертвец. Его голова была обрита, он был крайне изможден и никогда не смотрел в глаза. Мне было любопытно: кто этот парень и что с ним произошло?

Когда солдаты закончили перекличку в квадрате один и перешли в квадрат два, кто-то схватил парня и утащил его в палатку, а его место рядом со мной занял другой заключенный. Позднее я узнал, что в заборе между первым и третьим квадратами проделаны маленькие лазы, так что при необходимости заключенные могли пробираться из одного квадрата в другой даже при закрытых воротах.

Очевидно, никто не хотел, чтобы солдаты видели этого доходягу. Но почему?

В ту ночь, лежа в постели, я услышал, как в отдалении кто-то стонет, и в этих стонах было столько невыносимой боли! Стоны продолжались недолго, и я быстро заснул.

Утро всегда наступало слишком быстро, не успел я выспаться, как нас разбудили на утреннюю молитву. Сто сорок человек проснулись и выстроились в очередь к шести туалетам, а точнее, к шести дыркам с перегородками над общей ямой. Восемь чаш для омовения. На все тридцать минут.

Потом мы встали в шеренги для молитвы. Ежедневные дела были такими же, как и в блоке предварительного заключения. Но теперь заключенных было в два раза больше. И еще меня удивляло, насколько слаженно все происходило, несмотря на такое количество народа. Ни одной ошибки, ни одной заминки. Это было почти сверхъестественно.

Похоже, все были запуганы. Никто не осмеливался нарушить правила. Никто не задерживался дольше положенного в туалете. Никто не отваживался встретиться взглядом с заключенным, подозреваемым в предательстве, или с израильским солдатом. Даже к забору никто не подходил.

Однако прошло совсем немного времени, и я начал кое-что понимать. Находясь «под колпаком» тюремной администрации, ХАМАС проводил собственное расследование и вел свой счет. Нарушил правило – получи красную метку. Набрал определенное количество красных меток – отвечай перед бойцами крыла безопасности ХАМАС, которые не умеют улыбаться и шутить.

В обычной жизни мы почти не видели этих бойцов, так как они были заняты сбором информации. Шарики с записками, летающие из одной секции в другую, предназначались именно им.

Однажды, когда я сидел на кровати, в палатку зашел один из бойцов крыла безопасности и крикнул: «Эвакуация из этой палатки!» Никто не сказал ни слова. За считанные секунды палатка опустела. Бойцы завели в нее какого-то мужчину, закрыли полог и поставили двух охранников. Кто-то включил телевизор на полную громкость. Кто-то начал петь и всячески создавать шум.

Я не знал, что происходило внутри палатки, но никогда не слышал, чтобы человек так заходился в крике, как тот парень. Что он сделал, чем заслужил такое? Пытки продолжались около тридцати минут. Затем два бойца выволокли его наружу и потащили в другую палатку, где допрос начался снова.

Пока в нашей палатке шел допрос, я разговорился с заключенным, которого звали Акель Сорур. Он был родом из деревни близ Рамаллы.

– Что там происходит? – спросил я.

– Это плохой человек, – сказал он просто.

– Я догадываюсь, что он плохой, но что они делают с ним? И что он натворил?

– Он ничего не сделал в тюрьме, – объяснил Акель, – но они говорят, что когда он был в Хевроне, то давал израильтянам информацию об одном из членов ХАМАС. Поэтому они пытают его время от времени.

– Как?

– Ну, обычно загоняют иголки под ногти или капают расплавленным пластиком от подносов на голую кожу. Или поджигают волосы на теле. Иногда засовывают палку под колени и заставляют сидеть на пятках часами, не дают спать.

Теперь я понял, почему все тщательно придерживались правил и что случилось с тем изможденным человеком, которого я видел в первый день после приезда. Бойцы крыла безопасности ненавидели предателей, и, пока мы не доказали свою преданность, нас всех подозревали в измене и шпионаже в пользу Израиля.

Поскольку Израиль так успешно раскрывал группы ХАМАС и сажал в тюрьму их членов, бойцы крыла безопасности полагали, что организация, должно быть, кишит шпионами и их задача – выловить их всех до единого. Они следили за каждым нашим движением. Они наблюдали за нашим поведением и подслушивали каждое слово. Они суммировали «красные метки». Мы знали их в лицо, но не знали их осведомителей. Кто-то, кого я считал другом, мог работать на крыло безопасности, и на следующий день я мог оказаться на допросе.

Я решил, что безопаснее будет держаться предельно отстраненно и доверять людям с большой осторожностью. Когда я понял, что в лагере царила атмосфера подозрения и предательства, моя жизнь в корне изменилась. Я чувствовал себя так, будто находился в тюрьме внутри другой тюрьмы: не мог свободно передвигаться, свободно разговаривать, доверять людям, дружить с ними. Я боялся совершить ошибку, опоздать, проспать подъем или зевнуть во время собрания.

Если бойцы крыла безопасности обвиняли человека в предательстве, его жизнь была кончена. Его дети, жена, родственники и друзья отворачивались от него. Репутация предателя – худшее, что может случиться с человеком. С 1993 по 1996 год в израильских тюрьмах ХАМАС провел около ста пятидесяти расследований, касающихся предательства. Около шестнадцати человек были убиты.

Поскольку я умел быстро и аккуратно писать, бойцы спросили, не соглашусь ли я быть у них писарем. Они сказали, что я получу доступ к сверхсекретной информации, и предупредили, чтобы я держал язык за зубами.

И вот целыми днями я переписывал досье на заключенных. Мы тщательно оберегали эту информацию от тюремной администрации. Имена нигде не упоминались – только кодовые номера. Эти досье, написанные на тончайшей бумаге, были сродни наимерзейшим образцам порнографии. Заключенные признавались, что занимались сексом со своими матерями. Один сказал, что имел секс с коровой. Другой спал с собственной дочерью. Третий занимался сексом с соседкой, снимал все это скрытой камерой, а потом передал фотографии израильтянам. Израильтяне, говорилось в досье, показали снимки соседке и пригрозили, что покажут их ее семье, если она откажется от сотрудничества с ними. Однако эти двое не только не прекратили свою связь, но еще и вместе собирали информацию и вовлекали в это дело других людей. Вскоре, оказалось, что вся деревня работает на Израиль. И это лишь одна папка, которую я должен был переписать.

Все это казалось дикостью. Вскоре я понял, что у подозреваемых во время допросов спрашивали вещи, которых они в принципе не могли знать, и они давали те ответы, которые, вероятно, хотели услышать их мучители. Было очевидно, что они готовы признаться в чем угодно, лишь бы прекратить пытки. Я также подозревал, что некоторые из этих странных допросов не имели другой цели, кроме как подпитать сексуальные фантазии бойцов.

Спустя некоторое время в лапы бойцов крыла безопасности попал и мой друг Акель Сорур. Он состоял в ХАМАС, и на его счету было много арестов, но по какой-то причине хамасовцы-горожане относились к нему с явным пренебрежением. Акель был простым крестьянином. То, как он говорил и ел, казалось смешным для остальных, и они чувствовали свое превосходство над ним. Акель делал все возможное, чтобы заслужить их доверие и уважение: он готовил им еду, стирал их одежду, но они относились к нему как к мусору, потому что знали, что он служит им из страха.

У Акеля действительно были причины бояться. Его родители умерли. У него осталась только сестра. Это делало его чрезвычайно уязвимым – за него и его мучения некому было отомстить. Кроме того, один из членов его группы на допросе упомянул имя Акеля под пыткой. Мне было очень жаль его. Но чем я мог помочь? Я сам был запутавшимся подростком, без малейшей власти и авторитета. Я знал, что единственная причина, по которой у меня был иммунитет к подобному отношению, – авторитет моего отца.