Текст книги "Стихотворения. Зори. Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

 
Во тьму могил, упав лицом на землю,
Напрасно не кричи:
Никто из тех, кто в них почил,
Твоим стенаньям горестным не внемлет.
 
 
Мертвы, мертвы они,
И там, где некогда их плуг возделал поле,
Теперь везде лишь мертвецы одни
Гниют и тлеют, и не встанут боле
Они.
 
 
В те дни,
Когда над городом царили села,
Под игом рабства долу
Склоняли все покорно лбы и спины,
Не зная, что года придут,
Когда закат сожмут
Руками мощными и злобными машины.
 
 
Во тьму могил, упав лицом на землю
Напрасно не кричи:
Все те, кто в них когда-то опочил,
Давно мертвы, и напитали землю
Они.
 

Перевод Ю. Корнеева

 
Смерть себе спросила крови
Здесь, в трактире «Трех гробов»
 
 
Смерть уходит, на прилавке
Бросив черный золотой.
Кто попросит о прибавке?
 
 
«Вам на траур и на свечи!» —
Вышла, бросив золотой.
 
 
Смерть пошла, качая свечи,
Тихим шагом старика
Поискать духовника.
 
 
Вот кюре понес причастье,
Рядом – мальчик со звонком
– Слишком поздно! —
В дом,
Где уже царит несчастье,
Где уже закрыты окна.
Смерть себе спросила крови
И теперь пьяна!
 
 
«Матушка Смерть! Пощади, пощади!
Пей свой стакан не до дна!
Матушка Смерть! Погляди, погляди!
Наша мольба на ладонке видна!
Матери мы, деревенские тетки,
Как бесконечные четки,
Тянемся мы, без надежд бормоча,
В рваных платках, костылями стуча.
И отражаются в старческом взоре
Годы и горе.
Мы – снедь для могильных червей,
Цель для косы твоей!»
 
 
Полно вам, старухи!
Смерть– пьяна.
Капли крови, как вина,
Ей забрызгали колет,
Покрывающий скелет.
Пьяные на просьбы глухи.
Голова ее качается,
На плечах как шар катается.
Даром денег Смерть не бросит,
Что-нибудь за деньги спросит
Здесь, в трактире «Трех гробов»,
С бедняков.
 
 
«Матушка Смерть! Это мы, ветераны
(Много нас, много! Болят наши раны!),
Черные пни на просеке лесной,
Где ты гуляла когда-то с войной!
Знаем друг друга мы. В дыме и гуле
Ты нам была и видна и слышна:
Ты перед нами несла знамена,
Ядра катала и сыпала пули.
Гордая, строгая, виделась ты
На кругозоре гудящей мечты,
Быстро вставала на бой барабанов,
Первая в битву бросалась вперед…
Матушка Смерть! Наша слава! Оплот!
Выслушай нас, стариков ветеранов:
Нас огляди, сыновей не губя, —
Где малышам постоять за себя!»
 
 
Полно вам болтать без толку!
Разойдитесь втихомолку!
Что ей старый ваш костыль!
Смерть пьяна; сидит, качается,
Голова ее катается.
Как в дорожных рвах бутыль.
Ей катать бы бочки крови
По полям зеленой нови!
Посидев у вас в трактире,
Погулять желает в мире,
Посреди людских племен,
Под случайностью знамен!
 
 
«Матушка Смерть! Это я, богородица
Видишь, в короне своей золотой
Я на коленях стою пред тобой.
Я из часовни, с горы, богородица.
Вышла тебя попросить за село.
Тысячи лет уж прошло,
Как в мою душу скорбящую,
Перед крестом предстоящую,
Горе, как меч беспощадный, вошло.
Матушка Смерть, это я, богородица.
Жителям здешним дала я обет
Их защищать в дни несчастья и бед…
Вот и тебя умолять мне приходится…»
 
 
Матерь божья! И на слове
Благодарны мы тебе.
Только Смерть – как не в себе,
Снова хочет крови!
В отуманенном сознанье
У нее одно желанье…
Смерть пьяна!
Тихих просьб она не слышит!
Надоели ей
Руки матерей!
Смерть пьяна и злобой дышит.
Злость ее несется вскачь,
Словно мяч,
Через мост,
Из деревни на погост.
 
 
«Смерть! Это я, Иисус и твой царь!
Создал я сам тебя, древнюю, встарь,
Чтоб исполнялся закон
Вещей и времен.
Мои пригвожденные руки
Благословили последние муки.
 
 
Смерть! Я был мертв и воскрес.
Я – манна с небес.
На землю сошел я смиренно
Вернуть заблудших овец.
Я – твой царь и отец,
Я – мир вселенной!»
 
 
Череп к огню наклоня,
Смерть сидит у огня,
Пьет за стаканом стакан и качается,
Полузакрыв глаза,
Улыбается.
 
 
У господа – гром, а у Смерти – коса!
 
 
Хочет кто пить, так садись перед ней —
Всех угостит из бутылки своей,
Сколько вздумаешь пей,
Лишь не проси за детей, за внучат!
Каждый пьет на свой лад.
 
 
И Смерть пила, пила, пила;
Христос ушел – она не встала,
Подобной дерзостью немало
Смущая жителей села.
Но дни и дни, опять и вновь
(Как будто позабыв о мире),
Сидела Смерть у них в трактире
И в долг пила без счета кровь.
 
 
Потом, однажды утром, встала,
Худую клячу оседлала;
Ей на спину мешок взвалив,
Поехала в раздолье нив.
 
 
И к ней из каждой деревушки
Спешили матери-старушки,
Несли ей хлеба и вина,
Чтоб здесь не зажилась она;
Несли ей хлеба и свинины,
Большие с грушами корзины,
А дети роем – весь приход —
Несли ей мед.
 
 
Смерть странствовала много, много,
По всем дорогам,
Уже без гнева и не строго
Оглядывая всех: она
Была пьяна.
 
 
На ней был рыжий плащ убогий
С блестящей пряжкой на отлет,
И с перьями колпак двурогий,
И сапоги, как для болот.
Ее заезженная кляча,
По грязным рытвинам маяча,
Тащилась медленно вперед.
И толпы шли за ней в тревоге,
Следя, как медлит на дороге
Хмельной и дремлющий костяк,
Ведущий к далям без зазренья
Свой темный ужас. Но не всяк
Мог слышать терпкий запах тленья
И видеть, как под платьем ей
Впивался, в сердце рой червей.
 

Перевод В. Брюсова

 
Взяв кошек, взяв худых собак, —
Бог весть куда, за шагом шаг,—
Во тьму по выбитой дороге
Народ из этих мест спешит,
Туманом пьян, бурьяном сыт.
 
 
Народ, как скопище бродяг,
Сегодня видит пред собой
Лишь бесконечность выбитой дороги.
 
 
У каждого на жерди белой
Платок с каемкой голубой,
Узлом завязанный платок, —
Рука устала, онемела,—
У каждого большой платок,
А в нем – надежды лоскуток.
 
 
Народ из этих мест бредет
Дорогой в никуда, вперед.
Стоит харчевня на пути;
Сегодня к ней не подойти:
Под сводом крыши водят мыши
И крысы хоровод.
 
 
Харчевню лихорадка бьет.
Прогнили балки потолка,
Крыльцо и стены плесень съела,
И на ветру окостенела
Ослизлой вывески рука.
 
 
Народ здесь робок и пуглив:
Крестом несчастье осенив,
Идет он в путь, дрожа.
Его душа давно остыла:
В ней головни чадят уныло,
Кресты из головней.
 
 
В бескрайней тишине на выбитой дороге
Колоколов далекий отголосок
Все громче, все слышней:
 
 
То кличут одинокие мадонны,
Как птицы позабытые, – печально
И монотонно.
 
 
Народ здесь робок и пуглив:
Ведь нет ни свечек, ни сердечек
Пред статуями возле нив;
Лишь иногда в немые ниши —
Все реже, медленней и тише —
Ложатся-розы и венки.
 
 
Народ из этих мест боится мглы полей,
И мертвой птицы у дверей,
И в озере луны двурогой…
Народ из этих мест пугается людей!
 
 
Народ из этих мест топорен,
Тяжеловесен, не проворен
И волей слаб, хотя упрям.
Живет он мелочно и скупо
И пересчитывает тупо
Свою нужду по медякам.
 
 
Как четки, протянулись годы;
От непогоды гибли всходы;
Под яростным нажимом рук
Пахал одни лишь камни плуг;
Народ зубами и ногтями на клочья землю рвал.
 
 
Взяв кошек, взяв худых собак,
Взяв птиц, нахохлившихся в клетках,
С нуждой соразмеряя шаг,
Чтоб рыться, не кривясь, в объедках,
Покинув кров и край родной,
Усталой, медленной толпой
Народ из этих мест бредет
Дорогой в никуда, во тьму, вперед.
Визжит и воет, ковыляя,
Держась за юбки матерей,
Орава грязная детей;
Не отрываясь и моргая,
Глядят беззвучно старики
На свой клочок земли любимой,
Которую глодали зимы,
И засухи, и сорняки;
Шагают парни по дороге,
Как плети руки, тяжки ноги,
Нет мужества и даже нет
Порыва к счастью давних лет,
Нет сил, чтобы ускорить шаг,
И сжать себя в тугой кулак,
И выпрямиться для борьбы
С угрюмой яростью судьбы.
 
 
Полей и пажитей народ
Сполна узнал несчастья гнет.
 
 
Под градом, ливнем, снегопадом
Тележки катятся вперед,
Размазывая день-деньской
Хребет разбитой мостовой.
Одни – как хрупкие скелеты;
На их оглоблях амулеты
Дрожат и дребезжат;
Другие жалобно визжат,
Как заржавелых ведер дужки;
На третьих – фонари и побрякушки;
Четвертые же длинноносы,
Как древние суда, а их колеса,
Где знаки зодиака уцелели,
Как будто целый мир везут к незримой цели.
 
 
За шагом шаг колеблют свой костяк
Усталые, больные клячи;
Возница вертится и чуть не плачет,
Похож на мельницу, которую с ума
Свела ночная тьма, —
Потом он наудачу
Швыряет камнем в небо, где маячит,
Как туча, воронье судьбы незрячей.
 
 
Народ из этих мест
Несчастен – и несет свой крест.
 
 
По глине, по пескам, минуя реки, рощи,
Замучены, понуры, тощи,
Бредут стада.
Их тоже вывела бог весть куда
Тугая плеть неурожая.
О камни спотыкаются бараны,
Быки ревут – к ним смерть плывет через туманы, —
Коровы тащатся, водянкой налитые,
Соски их вялы, как мешки пустые,
К бокам ослов, изъеденных паршою,
Раскинув руки, смерть приникла головою.
 
 
Из этих мест народ и скот
Бредет дорогой старой,
Которая в ночи ведет
Вокруг земного шара.
Бредет народ со всех сторон
Сквозь сумрак судеб и времен.
Вдоль нив, лугов, селений нищих,
Спокойно спит лишь на кладбищах,
Спускается из лога в лог
По петлям траурных дорог,
Зимою, осенью, весной,
Не ведающей сна толпой,
Из никуда и в никуда.
 
 
А между тем вдали,
Где дымный небосвод спустился до земли,
Там, величавый как Фавор[13]13
  Фавор– гора в Палестине, на которой, по евангельской легенде, Иисус Христос явился своим ученикам «преображенным» – в виде божества.


[Закрыть],
Днем серый, вечером багровый как костер,
Далеко щупальца присоски простирая,
Людей равнин маня и опьяняя,
Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь, и в копоть, и в мазут, —
Встал город-спрут.
 

Перевод Э. Линецкой

Из книги «Города-спруты»
(1896)

 
Равнину мрак объял: овины, нивы
И фермы с остовом изъеденных стропил;
Равнину мрак объял, она давно без сил;
Равнину мертвую ест город молчаливо.
 
 
Огромною преступною рукой
Машины исполинской и проклятой
Хлеба евангельские смяты,
И смолк испуганно задумчивый оратай,
В ком отражался мир небесный и покой.
 
 
Ветрам дорогу преградя,
Их загрязнили дым и клочья сажи;
И солнце бедное почти не кажет
Свой лик, истертый струями дождя.
 
 
Где прежде в золоте вечернем небосвода
Сады и светлые дома лепились вкруг, —
Там простирается на север и на юг
Бескрайность черная – прямоугольные заводы.
Там чудище огромное, тупое
Гудит за каменной стеной,
Размеренно хрипит котел ночной,
И скачут жернова, визжа и воя;
Земля бурлит, как будто бродят дрожжи;
Охвачен труд преступной дрожью;
Канава смрадная к реке течет
Мохнатой тиной нечистот;
Стволы, живьем ободранные, в муке
Заламывают руки,
С которых, словно кровь, струится сок;
Крапива и бурьян впиваются в песок
И в мерзость без конца копящихся отбросов;
А вдоль угрюмых рвов, вдоль путевых откосов
Железо ржавое, замасленный цемент
Вздымают в сумерках гниенью монумент.
 
 
Под тяжкой кровлею, что давит и грохочет,
И дни и ночи
Вдали от солнца, в духоте
Томятся люди в страдной маяте:
Обрывки жизней на зубцах металла,
Обрывки тел в решетках западни,
Этаж за этажом, от зала к залу
Одним кружением охвачены они.
Их тусклые глаза – глаза машины,
Их головы гнетет она, их спины;
Их пальцы гибкие, которые спешат,
Стальными пальцами умножены стократ,
Стираются так скоро от напора
Предметов жадных, плотоядных,
Что оставляют постоянно
След ярости на них, кровавый и багряный.
 
 
О, прежний мирный труд на ниве золотой,
В дни августа среди колосьев хлеба,
И руки светлые над гордой головой,
Простертые к простору неба, —
Туда, где горизонт налился тишиной!
 
 
О, час полуденный, спокойный и невинный,
Для отдыха сплетавший тень
Среди ветвей, чью лиственную сень
Качали ветерки над солнечной равниной!
 
 
Как будто пышный сад, раскинулась она,
Безумная от птиц, что гимны распевали,
Высоко залетев в заоблачные дали,
Откуда песня их была едва слышна.
 
 
Теперь все кончено, и не воспрянуть нивам
Равнину мрак объял, она без сил:
Развалин прах ее покрыл
Размеренным приливом и отливом.
 
 
Повсюду черные ограды, шлак, руда,
Да высятся скелетами овины,
И рассекли на половины
Деревню дряхлую стальные поезда.
 
 
И вещий глас мадонн в лесах исчез,
Среди деревьев замерший устало;
И ветхие святые с пьедестала
Упали в кладези чудес.
 
 
И все вокруг, как полые могилы,
Дотла расхищено, осквернено вконец,
И жалуется все, как брошенный мертвец,
Под вереском сырым рыдающий уныло.
 
 
Увы! Все кончено! Равнина умерла!
Зияют мертвых ферм раскрытые ворота.
Увы! Равнины нет: предсмертною икотой
В последний раз хрипят церквей колокола.
 

Перевод Ю. Левина

 
У скотобоен и казарм
Встает он, грозовой и красный,
Как молнией сверкая саблей ясной.
 
 
Лик медный, золотые – шлем, султан;
Всегда перед собой он видит битву, пьян
Непреходящей, дивной славы бредом.
 
 
Безумный взлет, исполненный огня,
Стремит вперед его коня —
К победам.
 
 
Как пламя пролетает он,
Охватывая небосклон;
Его боится мир и прославляет.
 
 
Он за собой влечет, сливая их в мечте,
Народ свой, бога, воинов безумных;
И даже сонмы звезд бесшумных
Плывут ему вослед; и те,
Кто на него встает с грозой проклятий,
Глядят, застыв, на пламенные рати,
Чей вихрь зрачки их напоил.
 
 
Он весь – расчет и весь – взрыв буйных сил;
И двери гордости его несокрушимой
Железной волею хранимы.
 
 
Он верит лишь в себя, все остальное – прах!
Плач, стоны, пиршества из пламени и крови,
Что непрерывно тянутся в веках.
 
 
Он – словно гордой смерти изваянье,
Что жизнь горящую, из золота и гроз,
Вдруг завершает, как завоеванье.
 
 
Он ни о чем, что сделал, не скорбит;
Лишь годы мчатся слишком скоро,
И на земле огромной нет простора.
 
 
Он – божество и бич;
И ветер, вкруг чела его легко летящий,
Касался лба богов с их молнией гремящей.
 
 
Он знает: он – гроза, и свой он знает жребий:
Упасть внезапно, рухнуть как скала,
Когда его звезда, безумна и светла,
Кристалл багряный, раздробится в небе.
 
 
У скотобоен и казарм
Встает он, грозовой и красный,
Как молнией сверкая саблей ясной
 

Перевод Г. Шенгели

 
Он глыбой бронзовой стоит в молчанье гордом.
Упрямы челюсти и выпячен живот,
Кулак такой, что с ног противника собьет,
А страх и ненависть на лбу застыли твердом.
 
 
На площади – дворцы холодные; она,
Как воля жесткая его, прямоугольна.
Высматривает он угрюмо, недовольно,
Не брезжит ли зарей грядущая весна?
 
 
Понадобился он для рокового дела,
Случайный ставленник каких-то темных сил,
И в сумрачном вчера успешно задушил
То завтра, что уже сверкало и звенело.
 
 
Был гнев его для всех единственный закон
В те дни; ему тогда бряцали на кимвалах,
И успокаивал трусливых и усталых
Порядок мертвенный, который строил он.
 
 
Как мастер, опытный в искусстве подавленья,
Он тигром нападал и крался, как шакал,
А если он высот порою достигал, —
То были мрачные высоты преступленья.
 
 
Сумев закон, престол, мошну свою спасти,
Он заговоры стал придумывать, чтоб ложной
Опасностью пугать, чтоб ныне было можно
У вольной жизни лечь преградой на пути.
 
 
И вот на площади, над серой мостовою
Он, властный, и крутой, и злобствующий, встал,
И защищать готов протянутой рукою
На денежный сундук похожий пьедестал.
 

Перевод Н. Рыковой

 
Вся улица – водоворот шагов,
Тел, плеч и рук, к безумию воздетых, —
Как бы летит.
Ее порыв и зов
С надеждою, со злобой слит.
Вся улица – в закатных алых светах,
Вся улица – в сиянье золотом.
 
 
И встала смерть
В набате, расколовшем твердь;
Да, смерть – в мечтах, клокочущих кругом,
В огнях, в штыках,
В безумных кликах;
И всюду – головы, как бы цветы, на пиках.
 
 
Икота пушек там и тут,
Тяжелых пушек кашель трудный
Считает плач и лай минут.
На башне ратуши, над площадью безлюдной,
Разбит ударом камня циферблат,
И не взывает времени набат
К сердцам решительным и пьяным
Толпы, объятой ураганом.
 
 
Гнев, руки яростно воздев,
Стоит на груде камней серых,—
Гнев, захлебнувшийся в химерах,
Безудержный, кровавый гнев.
И, задыхающийся, бледный,
Победный,
Он знает, что его мгновенный бред
Нужней, чем сотни сотен лет
Томительного ожиданья.
 
 
Все стародавние мечтанья,
Все, что провидели в годах
Могучие умы, что билось
Плененным пламенем в глазах,
Все, что, как тайный сок, клубилось
В сердцах, —
Все воплотилось
В несчетности вооруженных рук,
Что сплавили свой гнев с металлом сил и мук.
 
 
То праздник крови, чей циклон
Несет сквозь ужас строй знамен.
И красные проходят люди
По мертвецам, лежавшим в общей груде;
Солдаты, касками блестя,
Не зная более, где правый, где неправый,
Уставши слушаться, как бы шутя,
Лениво атакуют величавый
И полный сил народ,
Желающий осуществить все бреды
И брызнуть в темный небосвод
Кровавым золотом победы.
 
 
Убить, чтобы творить и воскрешать!
Как ненасытная природа,
Зубами впиться в цель,
Глотая дня безумный хмель:
Убить, убитым быть для жизни, для народа!
 
 
Дома пылают и мосты,
Как замки крови в сердце темноты;
До дна вода в задумчивых каналах
Блистает в отраженьях дымно-алых;
Позолочённых башен ряд
Тенями беглыми переграждает град;
Персты огня в ночной тени
Взметают золотые головни,
И горны крыш безумными прыжками
Мятутся вне себя под облаками.
 
 
Расстрелы и пальба!
 
 
Смерть механической стрельбой,
Прерывистою и сухой,
Валит вдоль стен на перекрестках
Тела, что стынут в корчах жестких;
Как баррикады – груды их;
Свинец господствует на площадях немых,
И трупы, что картечь разъяла на лохмотья.
Зияют в небеса растерзанною плотью,
И в пляске фантастических зарниц
Улыбкой кажется гримаса мертвых лиц
 
 
Захлебываясь, бьет набат, —
В сраженье так сердца стучат, —
И вдруг, как голос, схваченный удушьем,
Тот колокол, что выкликом петушьим
Зарю пожара звал в зенит, —
Молчит.
 
 
У ветхой ратуши, откуда эшевены
Смиряли город, ограждая стены
От гневных толп, от яростной тоски
Людей, покорных страстной вере, —
Бьют молоты в окованные двери;
Засовы отлетают и замки;
Железные раскрыты шкапы,
Где гнет веков в пергаментах лежит,
И факел жадный к ним стремит
Свои змеящиеся лапы,
И черное былое – прах.
В подвалах и на чердаках
Громят; на вышки трупы сносят
И сбрасывают, и они, стрелой
Летя на камни мостовой,
Руками красный воздух косят.
 
 
В церквах
Витражи, где святые восседали,
Рассыпавшись в мельчайший прах,
На плитный пол упали;
Христос бескровный, как фантом,
Последним прикреплен гвоздем,
Уныло свешивается с распятья.
 
 
Ковчежцы, где желтел елей,
Расплесканы под вопли и проклятья;
Святым плюют в глаза у алтарей,
И пол собора, точно снегом,
Причастием усыпан, и по нем,
Его давя победным каблуком,
Толпа промчалась диким бегом.
 
 
Рубины смерти в недрах ночи
Как звездные сверкают очи;
Град из конца в конец —
Огнем и золотом струящийся багрец;
Град простирает к небосклону
Свою пурпурную корону;
Безумие и гнев
Пылают, жизнь в свой алый плащ одев;
Земля трепещет,
Пылает даль,
И дым и ярость ураганом плещут
В холодный небосвод, прозрачный как хрусталь.
 
 
Убить, чтоб сотворить и воскресить!
Или упасть и умереть!
О двери кулаки разбить,
Но отпереть!
 
 
Пусть будет нам весна зеленой иль багряной,
Но сквозь веков тяжелый строй,
Весь клокоча, летит грозою пьяной
Смерч силы роковой!
 

Перевод Г. Шенгели

 
О странник вечности! О человек!
Почувствовал ли ты, откуда
Так неожиданно, в единый миг,
Твоих великих сил возникло чудо?
 
 
От глубины морей до яркого убранства
Светил, блуждающих, но собранных в узор,
Из ночи в ночь, в пространство из пространства
Стремится к высоте пытливый взор.
 
 
А здесь, внизу, весь темный сонм столетий,
Почивший в устланных забвением гробах,
Вновь вызван к бытию, встает, истлевший прах,
Былыми красками сверкает в новом свете.
 
 
В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить
Проходит человек по лесу естества,
Сквозь тернии кустов, все дальше… Время верит,
Что он найдет свои всемирные права!
 
 
Он в пыли, в атомах, в химических началах
Ликующую жизнь стремится подсмотреть.
Все, все захвачено в раскинутую сеть:
Миры вскрываются в песчинках малых!
 
 
Герои, мудрецы, художники, пророки —
Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой;
Одни сошлись в толпу, другие – одиноки,
Но чувствует земля себя уже иной!
И это вы, о города,
Как стражи ставшие по странам, на полянах,
Вместили в свой затвор достаточно труда,
И света нового, и сил багряных,
Чтоб опьянить безумием святым
Умы, живущие тревогой неизменной,
Разжечь их жар и дать упорство им:
В рядах недвижных числ,
В законах – воплотить весь смысл
Вселенной!
 
 
Но дух полей был мирным духом бога,
Он не хотел борьбы, исканий, мятежа;
Он пал. И вот шумит враждебная тревога
На четырех концах родного рубежа.
 
 
Поля кончают жизнь под страшной колесницей,
Которую на них дух века ополчил,
И тянут щупальца столица за столицей,
Чтоб высосать из них остаток прежних сил.
 
 
Фабричные гудки запели над простором,
Церковные кресты марает черный дым,
Диск солнца золотой, садясь за косогором,
Уже не кажется причастием святым.
 
 
Воскреснут ли, поля, живые дали ваши,
Заклятые от всех безумств и лживых снов:
Сады, открытые для радостных трудов,
Сияньем девственным наполненные чаши?
 
 
Вас обретем ли вновь, и с вами лучрассветный,
И ветер, и дожди, и кроткие стада —
Весь этот старый мир, знакомый и заветный,
Который взяли в плен и скрыли города?
 
 
Иль вы останетесь земли последним раем,
Уже докинутым навеки божеством,
Где будет сладостно, лучом зари ласкаем,
Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим сном?
 
 
Кто знает! Жизнь кипит, исполнена сознанья,
Что радость в буйстве сил, в их полноте.
Так что ж! Права и долг людей – лишь беглые мечтанья,
Что на пути надежд пленяют молодежь!
 

Перевод В. Брюсова

Из книги «Календарь»
(1894)

 
– Откройте, люди, откройте дверь мне!
Стучусь в окно я, стучусь в косяк.
Откройте, люди! Я – зимний ветер,
Из мертвых листьев на мне наряд.
 
 
– Входи свободно, холодный ветер,
Живи всю зиму в печной трубе;
Тебя мы знаем, тебе мы верим,
Холодный ветер, привет тебе!
 
 
– Откройте, люди! Я– неустанный,
В неверно-серой одежде дождь.
Я чуть заметен в дали туманной,
На фоне неба и голых рощ.
 
 
– Входи свободно, дождь неустанный,
Входи, холодный, входи, глухой!
Входите вольно, дождь и туманы,
Есть много трещин в стене сырой.
 
 
– Откройте, люди, дверные болты,
Откройте, люди! Я – белый снег.
Все листья, ветер, в полях размел ты,
Плащом я скрою их всех, их всех.
 
 
– Входи свободно под крики вьюги
И лилий белых живой посев
Разбрось щедрее по всей лачуге
До самой печи, о белый снег!
 
 
Входите смело, снег, дождь и ветер,
Входите, дети седой зимы!
Мы, люди, любим и вас и север
За скорбь, что с вами познали мы!
 

Перевод В. Брюсова