Текст книги "Стихотворения. Зори. Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

 
Вдали,
Где тис растет, где мертвецы легли,
Там роет издавна могильщик ямы
Безмолвно и упрямо.
 
 
Вокруг него десяток дряхлых ив
Горюет да еще цветы печали;
Их низко ветра гнет порыв,
Их дождь и буря укачали.
 
 
Там ямы с кочками всю землю поделили.
Могила лепится к могиле.
 
 
Зимой на камнях иней серебрится.
Июнь приходит, почву накалив,
И слушает, дыханье затаив,
Как смерть в могилах тихо копошится.
Там с незапамятных времен
Могильщик зарывает тупо
Своих погибших чувств немые трупы.
 
 
Путями скорбными в его приют
Гробы дощатые везут,
Везут к нему с утра, весь день, —
Из городков, из деревень,
Затерянных в полях без края, без границы, —
И люди в трауре вослед
Спешат, пока не меркнет свет, —
А с утренней зарей все снова повторится.
К могильщику со всех сторон
Несется похоронный звон.
Давно ль? И сам не помнит он,
В гробах – тела его погибших грез.
Вот жадные желанья в черный вечер
И скорбь бог весть о ком. Вот капли слез, —
Кровавым их дождем льняной покров отмечен.
 
 
Воспоминания по траурным путям
Бредут, ослепшие, сквозь годы, издалека,
Чтоб страх ему вернуть, гнетущий и жестокий.
Вот гордость – торс ее расколот пополам.
 
 
Вот героизм его, не нужный никому.
Вот мужество, чей стан согнулся от усилий.
Вот бодрость жалкая – глазницами во тьму
Ом уставилась, – а в них скопленье гнили.
 
 
Могильщик смотрит, как в его приют
Со всех сторон гробы везут.
 
 
Вот мысли ясные – они еще в движенье,
Но их уже постигло разложенье.
Вот первая любовь его весны,
Ио кроткие черты теперь искажены.
 
 
Вот клятвы гордые перед самим собою,
Но он их зачеркнул своей рукою.
 
 
Вот воля острая, как молнии кинжал, —
Ее, упавшую, в пыли он растоптал.
 
 
Могильщик под унылый звон
Готовит место похорон.
Давно ль? И сам не знает он.
 
 
Вот сон, пришедший в яркий миг забвенья, —
Он волю дал ему в глухую ночь прозренья,
 
 
Одел в крылатые и яркие одежды,
Сорвав их на лету у огненной надежды.
 
 
Послал его парить там, в выси недоступной,
Гонясь за золотой победой неприступной,
И сон, поднявшись ввысь, от неба оттолкнулся,
Но тайны неподвижной не коснулся.
 
 
Тяжелым заступом, безмолвно и упрямо,
Могильщик, худ и утомлен,
За ямой роет яму.
 
 
Вот муки совести, и с ними мысль о тех,
Кто виноват, кому не отпустил он грех.
 
 
Вот тихие мольбы, безмолвные рыданья
В глазах людей, – он их оставил без вниманья.
 
 
Вот надругательства над тем, кто духом слаб,
Кто перед ним стоял, склонившись точно раб.
 
 
Насмешка едкая, взгляд, полный мрачной скуки,
Когда к нему с мольбой протягивали руки.
 
 
Могильщик, страстью опален,
Скрывая боль, под мерный звон
В сухой земле большие ямы
Все роет, молча и упрямо.
 
 
Вот страх перед лицом самоуничтоженья,
Когда отходит смерть, но жить велит мгновенье.
 
 
Вот преступление – его он тоже знал, —
Тайком дотронулся и трепет испытал.
 
 
Вот воля жесткая, свирепое решенье
Жить тем, что самому внушает отвращенье.
 
 
А вот сомнение и безграничный страх,
Безумье в мраморных, безжизненных зрачках.
 
 
Тоска томит, в ушах звенит,
Несется звон со всех сторон…
Объятый ужасом, упрямо
Могильщик роет ямы.
 
 
Он видит прошлые и нынешние дни.
Его грядущее похитили они.
 
 
Они руками гибкими зажали
Живое сердце в нем и кровь его сосали.
 
 
Они уже изъели плоть живую
Его грядущего, глумясь и торжествуя,
 
 
Испуганным глазам показывая труп,
Желанья, что едва слетело с губ.
 
 
Все громче, громче слышит он
Тяжелый колокольный звон
Там, в северной бескрайней стороне.
 
 
О, если бы колоколов тех ложных
На день один прервался звон тревожный!
О, если бы в душевной глубине
Гробы не громоздились, как во сне!
 
 
Но люди, с горестной молитвой и слезами,
К нему гробы приносят за гробами
И, постояв перед горой с тремя крестами,
Вновь продолжают путь упрямый:
Везут гробы, несут на спинах,
Вдоль пашен, вдоль столбов и вдоль заборов длинных, —
И громы труб звучат в неведомых равнинах.
 
 
Могильщик стар и одинок,
Он видит бесконечный их поток,
Ему одно осталось – примириться
И прятать смерть свою в могилы по частицам.
Рукою слабою втыкая в холм потом —
Давно ли он забыл о том —
Две перекладины крестом.
 

Перевод Е. Полонской

 
Вот, зыбля вереск вдоль дорог,
Ноябрьский ветер трубит в рог.
Вот ветер вереск шевелит,
Летит
По деревням и вдоль реки,
Дробится, рвется на куски, —
И дик и строг,
Над вересками трубит в риг.
 
 
И над колодцами бадьи,
Качаясь, жалобно звенят,
Кричат
Под ветром жалобы свои.
Под ветром ржавые бадьи
Скрипят
В тупом и тусклом забытьи.
 
 
Ноябрьский ветер вдоль реки
Нещадно гонит лепестки
И листья желтые с берез;
Поля, где пробежал мороз,
Метлой железною метет;
Вороньи гнезда с веток рвет;
Зовет,
Трубя в свой рог,
Ноябрьский ветер, дик и строг.
Вот старой рамой
Стучит упрямо;
Вот в крыше стонет, словно просит,
И молкнет с яростью бессилья.
 
 
А там, над красным краем рва,
Большие мельничные крылья
Летящий ветер косят, косят,
Раз-два, раз-два, раз-два, раз-два!
 
 
Вкруг церкви низкой и убогой
На корточки присев, дома
Дрожат и шепчутся с тревогой.
И церковь вторит им сама.
Раскинув распятые руки,
Кресты на кладбище глухом
Кричат от нестерпимой муки
И наземь падают ничком.
 
 
Дик и строг,
Ноябрьский ветер трубит в рог
На перекрестке ста дорог
 
 
Встречался ль вам
Ноябрьский ветер здесь и там,
Трубач, насильник и бродяга.
От стужи зол и пьян отвагой?
Видали ль вы, как нынче в ночь
Он с неба месяц бросил прочь,
Когда все скудное село
От ужаса изнемогло
И выло, как зверей ватага?
 
 
Слыхали ль вы, как, дик и строг,
По верескам и вдоль дорог
Ноябрьский ветер трубит в рог?
 

Перевод В. Брюсова

 
Где выезд в поле, где конец
Жилых домов, седой кузнец,
Старик угрюмый и громадный,
С тех пор, как, ярость затая,
Легла руда под молот жадный,
С тех пор, как дым взошел над горном,
Кует и правит лезвия
Терпенья над огнем упорным.
 
 
И знают жители селенья,
Те, что поблизости живут
И в сжатых кулаках таят ожесточенье,
Зачем он принял этот труд
И что дает ему терпенье
Сдавить свой гневный крик в зубах!
А те, живущие в равнинах, на полях,
Чьи тщетные слова – лай пред кустом без зверя,
То увлекаясь, то не веря,
Скрывают страх
И с недоверчивым вниманьем
Глядят в глаза, манящие молчаньем.
 
 
Кузнец стучит, старик кует
За днями день, за годом год.
 
 
В свой горн он бросил крик проклятий
И гнев глухой и вековой;
Холодный вождь безвестных ратей,
В свой горн горящий, золотой
Он бросил ярость, горесть – злобы
И мятежа гудящий рев,
Чтоб дать им яркость молний, чтобы
Им дать закал стальных клинков.
 
 
Вот он,
Сомненья чужд и чуждый страха,
Склоненный над огнем, внезапно озарен,
И пламя перед ним, как ряд живых корон;
Вот, молот бросивши с размаха,
Его вздымает он, упрям и напряжен,
Свой молот, вольный и блестящий,
Свой молот, из руды творящий
Оружие побед,
Тех, что провидит он за далью лет!
 
 
Пред ним все виды зол – бессчетных, всевозможных:
Голодным беднякам – подарки слов пустых;
Слепцы, ведущие уверенно других;
Желчь отвердевшая – в речах пророков ложных;
Над каждой мыслью – робости рога;
Пред справедливостью – из текстов баррикады;
Мощь рабских рук, не знающих награды
Ни в шуме городском, ни там, где спят луга;
Деревни, скошенные тенью,
Что падает серпом от сумрачных церквей;
И весь народ, привыкший к униженью,
Упавший ниц пред нищетой своей,
Не мучимый раскаяньем напрасным,
Сжимающий клинок, что все же станет красным;
И право жить и право быть собой —
В тюрьме законности, толкуемой неверно;
И пламя радости и нежности мужской,
Погасшее в руках морали лицемерной;
И отравляемый божественный родник,
В котором жадно пьет сознанье человека;
И после всяких клятв и после всех улик
Все то же вновь и вновь, доныне и от века!
 
 
Кузнец, в спокойствии немом,
Не верит хартиям, в которых
Вскрывают смысл иной потом.
В дни действий гибель – договоры1
И он молчит, давно молчит,
Мужскую гордость сжав зубами воли,
Неистовец из тех, кому две доли:
Он мертв падет иль победит!
Чего он хочет – хочет непреклонно,
Круша своим хотением гранит,
Сгибая им во тьме бездонной
Кривые мировых орбит.
И слушая, как снова, снова
Струятся слезы всех сердец, —
Невозмутимый и суровый
Седой кузнец,—
Он верит пламенно, что злобы неизменной,
Глухих отчаяний безмерная волна,
К единому стремлением сильна,
Однажды повернет к иному времена
И золотой рычаг вселенной!
Что должно ждать с оружием в руках,
Когда родится Миг в чернеющих ночах;
Что нужно подавлять преступный крик разлада,
Когда знамена ветер споров рвет;
Что меньше надо слов, но лучше слушать надо,
Чтоб Мига различить во мраке мерный ход;
Что знаменьям не быть ни на земле, ни в небе,
Что бог-спаситель к людям не сойдет,
Но что безмолвные возьмут свой жребий!
 
 
Он знает, что толпа, возвысив голос свой
(О, сила страшная, чей яркий луч далеко
Сверкает на челе торжественного Рока),
Вдруг выхватит безжалостной рукой
Какой-то новый мир из мрака и из крови,
И счастье вырастет, как на полях цветы,
И станет сущностью и жизни и мечты.
Все будет радостью, все будет внове!
 
 
И ясно пред собой он видит эти дни,
Как если б наконец уже зажглись они:
Когда содружества простейшие уроки
Дадут народам – мир, а жизни – светлый строй;
Не будут-люди, злобны и жестоки,
Как волки грызться меж собой;
Сойдет любовь, чья благостная сила
Еще неведома в последних глубинах,
С надеждой к тем, кого судьба забыла;
И брешь пробьет в пузатых сундуках
(Где дремлет золото, хранимое напрасно)
День справедливости, величественно властной.
 
 
Подвалы, тюрьмы, банки и дворцы
Исчезнут в дни, когда умрут гордыни;
И люди, лишь себя величащие ныне,
Себялюбивые слепцы,
Всем братьям расточат свои живые миги;
И будет жизнь людей проста, ясна;
Слова (их угадать еще не могут книги)
Все разъяснят, раскроют все до дна.
Что кажется теперь запутанным и темным;
Причастны целому, с своим уделом скромным
Сроднятся слабые; и тайны вещества,
Быть может, явят тайну божества…
 
 
За днями день, за годом год
Кузнец стучит, старик кует,
За гранью города, в тиши,
Как будто лезвия души.
Над красным горном наклонен,
Во глубь столетий смотрит он.
Кует, их светом озарен,
Предвидя сроков окончанье,
Клинки терпенья и молчанья.
 

Перевод В. Брюсова

 
В вечерней глубине пылает вся равнина,
Набат со всех сторон прыжками мечет звон
В багровый небосклон.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
По колеям дорог бежит толпа,
И в деревнях стоит толпа, слепа,
И во дворах псы лают у столба.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
Огонь ревет, охватывая крыши,
Солому рвет и мчится выше,
Потом, извилист и хитер,
Как. волосы пурпурные змеится,
И припадает, и таится, —
И вновь взметается костер,
В безумье золотом и пьяном,
Под небо черное – султаном.
 
 
– Вот стог другой мгновенно загорелся!—
 
 
Огонь огромен, – вихрем красным,
Где вьются гроздья серных змей,
Он все быстрей летит в простор полей,
На хижины, где в беге страстном
Слепит все окна светом красным.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
Поля? Они простерлись в страхе;
Листва лесов трепещет в дымном прахе
Над ширью пашен и болот;
Дыбятся жеребцы с остервенелым ржаньем,
И птицы мечутся и сразу с содроганьем
Валятся в уголья, – и тяжелый стон встает
С земли, – и это смерть,
Смерть, обожженная в безумии пожара,
Смерть с пламенем и дымом, ярко
Взлетающая в твердь.
 
 
На миг безмолвие, но вот внезапно там,
В усталых далях, смел и прям,
Взрыв новый пламени в глубь сумерек взлетает.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
На перекрестках сумрачные люди
В смятенье, в страхе молятся о чуде,
Кричат и плачут дети, старики
Стремят бессильный взмах руки
К знаменам пламени и дыма,
А там, вдали, стоят неколебимо
Умалишенные и тупо смотрят ввысь.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
Весь воздух красен; небосклон
Зловещим светом озарен,
И звезды – как глаза слепые;
А ветер огненных знамен
Колеблет гроздья золотые.
Огонь гудит, огонь ревет,
Ему из дали вторит эхо,
Реки далекий поворот
Облекся в медь чудесного доспеха.
Равнина? Вся – огонь и бред,
Вся – кровь и золото, – и бурей
Уносится смертельный свет
Там, в обезумевшей лазури.
 

Перевод Г. Шенгели

Из книги «Поля в бреду»
(1893)

 
Все колеи стремятся в город.
 
 
Из глубины туманов
Нагроможденьем этажей,
Сплетеньем лестниц, бегом ступеней,
Несущихся все выше, все быстрей,—
Он возникает, как виденье, в небо прянув
 
 
Там,
Хребты железные согнув, мосты
Стремят прыжки в зиянье пустоты;
Там в высь влиты стволы колонн,
Украшенные ликами горгон;
Там башни у пределов пашни;
Там крылья крыш над чернотою ниш
Застылый свой полет в свинцовый свод несут
То – город-спрут
Лег
У дорог лавиной над равниной.
 
 
Багровый свет,
Воздет
В шарах стеклянных,
Горит и в полдень, в дымчатых туманах
Глазами золотыми,
А солнца алое жерло
В туман ушло,
Исчезло в дыме.
 
 
Река, смолу и нефть качая,
Бьет в набережные и сваи;
Судов свирепые гудки
Ревут от страха и тоски,
И с мачт зеленый глаз глядит сквозь слой тумана
В огромное пространство океана.
 
 
Гранит от грохота фургонов изнемог;
Как петли ржавые, скрежещет стая дрог;
Железные весы отбрасывают тени
Дрожащие под натиском огня;
Мосты, что раздвигаются, звеня,
Висят в багровом мраке дня
Громадой виселиц средь мачтовых сплетений,
И в буквах медных скрыт и заключен весь мир.
И тяготят они, бросая блеск в эфир,
Все крыши, своды, все дворцы, все рынки,
Лицом к лицу, как бы на поединке.
 
 
Кругом – движенье кебов, стук колес,
Бег поездов, полет усилий
К вокзалу, что, как корабельный нос,
Свой золотой фронтон вознес,
Путей железных осеняя мили.
И рельсы тонкие змеятся под землей,
Врезаются во мрак ночной
Туннелей, чтобы вновь средь грохота и пыли
Сверкнуть, как тонких молний жгут.
То – город-спрут.
 
 
Вот улица – ее струи
Вкруг памятников вьются, как канаты,
Бежит, ведет сплетения свои.
И толпы, меж домами сжаты, —
В руках безумие, и ненависть в шагах,
И жар горячечный в глазах, —
Вонзают зубы в мчащееся время.
И ночи напролет и дни
Свирепо, гневно, нехотя они
Бросают наугад щетинистое семя
Труда, что тотчас исчезает без следа.
Конторы, чьи угрюмы взоры,
Бюро коварные, что крашены пестро,
Огромный банк, хранящий как в пещере
Металл тяжелый, – раскрывают двери
Под натиском ветров безумья и труда.
 
 
А там – комками красной ваты
Сгорают смутные закаты,
В стекле окон отражены;
И тяжко бродят жизнь и сны,
Заквашенные алкоголем. Бары
Волною ярой льют на тротуары
Своих зеркальных скиний[12]12
  Скиния– переносное святилище-палатка у древних евреев в эпоху кочевий, Здесь – в смысле «святилище», «храм» вообще.


[Закрыть] свет,
Где отражаются борьба и бред.
Вдоль стен скользит слепая,
Свет в коробочках продавая.
Бескровный голод и разврат
Совокупляются в своих берлогах сорных,
И муки плоти черный танец мчат,
Смертельный танец, в переулках черных.
 
 
И похоть в громе уличном растет,
И делается ярость ураганом,
И в давке дикой мчит людей вперед
Стремленье к наслажденьям пьяным
Из золота и фосфора. Идет
Строй бледных идолов – то женщин строй тяжелый,
В чьих косах спутанных таятся знаки пола.
И сажей полная коричневая тьма
От солнца прячется за мрачные дома.
И точно крик – всеобщее влеченье
Несется к свету в громе и смятенье;
Дворцы, дома, проулки и базары
Хрипят и пенятся, объяты страстью ярой,
И умирающие ждут
Хоть несколько минут
Молчанья,
Чтобы глаза сомкнулись без страданья.
 
 
Когда же вечера ваяют черный свод
Эбеновыми молотками,
То город над равниною встает
Как черное надежд огромных пламя.
Возносит он желанья, жизнь и свет.
Его свечения в ночное небо всходят,
Кустами золота горячий газ воздет,
И рельсы тонкие уводят
Глаза к обманчивой мечте,
Сопровождаемой удачею и силой.
Как армия, встает бескрайних стен прибой,
И мгла его и дым застылый
В равнины кличут светлою трубой.
 
 
То – город-спрут,
Горящий осьминог,
Костехранилище, скелет, великий остов.
 
 
И бесконечные сплетения дорог
К нему от пастбищ и погостов
Ведут.
 

Перевод Г. Шенгели

 
Вдоль по дорогам, меж дюн и болот,
Рыщет и свищет
Тот, кто дурные советы дает.
 
 
Ездит в двуколке зеленого цвета_,
Ездит по хляби, где тонет сапог,
И сумасшедшая ждет его где-то
На перекрестках размокших дорог.
Делая дело свое втихомолку,
Он оставляет ей лошадь, двуколку…
Лошадь пасется, а ливень молотит
Ржавую воду в соседнем болоте…
Тучи висят, как сырые лохмотья.
 
 
В каждой деревне, как вечер придет,
Ждут, что появится бог весть откуда
Тот, кто дурные советы дает.
 
 
С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим
Ходит, он, бродит по фермам пропащим,
Где поселилась лихая беда,
Где безысходна нужда.
Стукнет в ворота неведомый кто-то…
Кто это – друг или враг?
Он тут как тут, когда бледный хозяин
Смотрит в тоске, нищетою измаян,
На помертвелый очаг.
Стерто лицо, и одежда – дрянцо…
Он достает из кармана
Баночки, банки, флаконы и склянки
С ядами, зельями, с пакостью разной.
Гаденький, сморщенный и безобразный,
Вроде крестьянин, а все ж – не поймешь:
Скользкой повадкой он очень похож
На шарлатана.
Тихо гнусавит свои заклинанья,
Словно читает святое писанье.
 
 
Шепотом сладким, назойливо страстным,
Он подстрекает к поступкам опасным.
Тех, чья земля – лишь коряги да кочки,
Он соблазняет поодиночке;
Хочет втереться в доверье, проныра,
К людям, которым, когда им не спится,
Мнится, что пялит пустые глазницы
Смерть из просторов зловещего мира.
 
 
Если заложен твой дом или продан,
Крысами и нищетою изглодан,
Лампа погасла и выхода нет, —
Он подает тебе мудрый совет:
Дескать, не худо бы броситься с ходу
В омут, в стоячую, липкую воду;
Выбрав местечко, где топь глубока,
Плюхнуться на своего двойника!
 
 
А стариков, чья бессильная плоть
Вяло висит на скелете,
Словно лоскут, что терзают и рвут
Ветры в течение десятилетий,
Не устает он шпынять и колоть:
Тех – сыновьями, а тех – дочерьми,
Что оставляют отца за дверьми,
Как ты их в детстве ни холь, ни корми…
 
 
Девушек он уговаривать мастер
К пропасти сделать последний шажок.
В сердце девчонки, чей взгляд – как ожог,
Он распаляет порочные страсти.
Ум ее бедный он держит в плену,
Яд обещаний вливая ей в ухо.
Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха
В ней задушили и мать и жену.
Чтобы была она только товаром,
Мертвая – словно на старом погосте
Камни да кости.
Он присоветовал ростовщикам
Соки сосать из несчастного края,
Все разъедая, как опухоль злая,
Все прибирая к рукам.
Он им советы дает по дешевке,
Учит их гнусной паучьей сноровке
Стискивать жертву, попавшую в сеть,
Им, превращающим в золото хлам,
Льстит он, твердя, что самим королям
Власти подобной вовек не иметь.
 
 
Он хоть кого доведет до греха.
Часто случается под воскресенье —
Пламя охватит селенье:
Красного кто-то пустил петуха!
Сжечь все дотла! Когда колокола
Спят и, бесстрастна, нема и глуха,
Смотрит лишь ночь на людские дела,
Он выбирает гумно иль сарай:
Здесь поджигай!
Ставит он метки, проворный и юркий,
На штукатурке.
 
 
Всех окропляет и ядом и желчью,
В души вселяет он ненависть волчью.
Мерзко хихикая: «Всем насолю!»
Он отвращение к жизни внушает
И на свиданье прийти приглашает
К старой-осине: «Припас я петлю…
Дерном я холмик потом устелю…»
Так он блуждает по жалким и голым
Призрачным селам;
По деревням, где встречают дрожа
Дни платежа;
 
 
Проклятый всеми и всеми хулимый,
Но неизбывный и неистребимый —
С клячей, с двуколкой, с безумною нищей,
Что его ждет там, где по голенище
В хляби сапог утопает, где хлесткий
Ветер беснуется на перекрестке.
 

Перевод В. Шора

 
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
 
 
Три савана, снегов белей,
Среди полей
Прошли походкою людей.
 
 
И каждый факел нес горящий,
И косу, и топор блестящий.
 
 
Но глаз увидел только мой,
Что над землей
Пылают небеса бедой.
 
 
Осуждены и всходы и поля, —
Напрасны слезы и мольбы, —
Грядет
Пора, когда себе зобы
Добычей воронье набьет.
 
 
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
 
 
Плоды в садах гниют и распухают;
Побеги на ветвях,
Обугливаясь, отмирают;
Трава горит, и в закромах
Ростки пускает семя;
Все лживо: солнце, тучи, время.
Отравлены равнины, и над ними
Закат, в огне и серном дыме,
Махает крыльями своими.
Под тихий свод церквей
Походкою людей,
Сплоченных волею одною,
Входили саваны чредою,
И все, кто в храме был,
Не находя в молитве сил,
Бежали прочь, потупив взор.
Но только в голове моей
С тех пор
Всегда звучат, гремят раскаты
Безумно бьющего набата.
 
 
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
 
 
Напрасно станут лбы и руки
Стучаться в грудь судьбы, продля
Еще на много лет борьбу и муки.
Пощады нет у ней:
Осуждены и всходы и поля.
 
 
Кто скажет мне, когда они умрут?
А вдруг воскреснет день, когда,
Как в прежние года,
Под светлым небом будет хлеб наградой
За древний труд?
 
 
Но забегать вперед не надо.
 
 
И мимо саваны проходят,
Снегов белей,
И говорят в тиши полей
Друг с другом языком людей.
 

Перевод Ю. Корнеева

 
Когда руками зимних дней
Поля, селенья, пашни сжаты,
Среди бескрайности полей,
Бессильной яростью объяты,
На сумасшедших нищие похожи.
 
 
Отяжелев от сырости ночной,
Шагают колеей пустынной,
Их сухари в воде размокли дождевой,
На шляпах грязь, как сажи слой,
Как своды, сгорблены их спины,
Движенья скованы тоской.
 
 
Их полдень застает во рвах,
Покрытых желтою листвою;
Они устали прятать страх,
Стоять с протянутой рукою, —
И вот, когда полей просторы
Оденет сумрак забытья.
Они внезапно, точно воры,
Встают у сонного жилья.
 
 
На сумасшедших нищие похожи.
 
 
Идут, идут в немую даль,
В глазах угрюмых и голодных
Все та же тусклая печаль —
Уныние равнин бесплодных.
Весною, вдоль зеленой нивы,
В лохмотьях, тягостно, лениво
Они плелись, и птиц пугал
Сведенных челюстей оскал;
А вот теперь,
Когда декабрь, как зверь,
Кусает вереск, рвет кусты
И в дикой злости
Покойников тревожит на погосте,
Застыли нищие во власти немоты
На паперти, от грязи черной,
Угрюмо, мрачно и упорно
Застыли, как кресты.
 
 
На сумасшедших нищие похожи.
 
 
Ярмо невзгод им спины гнет,
На шляпах грязь, как сажи слой,
Их на распутьях ветер ждет
И дождевой поит водой.
Они покоя не находят,
Уходят и опять приходят,
И день и ночь тревожно бродят
По всем дорогам и путям.
 
 
Судьбой отмечены навеки,
Слепцы, глухие и калеки,
Стучат их палки в такт шагам,
Как звон унылый, похоронный,
Как голос нищеты бессонной.
 
 
Чужою жалостью заклеймены,
Своим измучены уделом,
Они измождены, истощены
Душой и телом
До предела.
 
 
Когда, похожие на жителей могил,
Иссохшие, голодные, без сил,
Они, оглядываясь на малейший шорох,
Спешат укрыться, в темных норах,
Как звери, страхом обуяны, —
Отчаянье, древней, чем океаны,
Глядит из их открытых глаз,
В которых свет почти погас.
И те, кто в предрассветной мгле
Приходит их предать земле,
Звенящей в кандалах мороза,
Боятся их окостенелых лиц,
Где вечная угроза
Сверкает из-под сомкнутых ресниц.
 

Перевод Ф. Венцель