Текст книги "Стихотворения. Зори. Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

Из книги «Поэмы и легенды Фландрии и Брабанта»
(1916)

 
Веселье,
Которое дарит нам зелье,
Хмельной струей
Стекающее в кубок золотой,
Легло на лица светом новым.
 
 
Все были братьями, все страстно рвались в бой.
Веселья ток живой
Мгновенно проходил
По пылким и слепым, по мудрым и суровым.
Но вот один произносил
Под звоны чаш такое слово,
Как будто факел подносил,
И зажигал другого,
И все пылали яростью святой.
 
 
В те дни сомнение мятежное, глухое
Тревожило народ и королей покоя
Лишало; веры же гранитная стена —
Как молнией была расколота она.
Так из одной скалы рвались, неутолимо
Враждуя, два ключа: щитом латинским Рима
Стоял Филипп Второй, князей германских меч
Монаха Лютера поклялся оберечь.
 
 
За праздничным столом легко текла беседа.
Пророчески одни вещали для соседа,
Как будто их речам внимала вся земля;
Другие, понося Филиппа-короля,
Насмешкой вольною его клеймили зверство:
Костры дымящие, престолы изуверства,
Он воздвигал вокруг престола своего.
Христианином ли теперь считать его?
Безумья черного он сеятель – не мира,
А злая власть его, горящая порфира,
Все города, дворы, селенья захлестнет,
Чтоб наконец поджечь и самый небосвод.
Граф Мансфельд щурился на блеск: в его стакане
Огонь бесчисленных свечей
Пучками собирали грани.
Согласье, думал он, всего сейчас важней:
И, властно требуя всеобщего вниманья,
Вильгельма прославлял Оранского[36]36
  Вильгельм Оранский(1533–1585) – принц, один из вождей нидерландской буржуазной революции, военный и политический руководитель Нидерландов в борьбе против Испании.


[Закрыть] деянья,
И силы тайные, и ум, и дарованья.
 
 
Напитки сдабривали остряки
Намеками солеными своими,
Друг друга ловкостью плутующей руки
Дурачили весельчаки.
О, яростный восторг, овладевавший ими,
О, дерзкий этот смех, когда они
Эгмонта[37]37
  ЭгмонтЛамораль, граф – один из крупнейших нидерландских сеньоров, родился в 1522 г. Принимал участие в заговорах и восстаниях против испанского владычества. В 1568 г. был казнен испанским наместником Нидерландов, герцогом Альбой.


[Закрыть] возглашали имя,
Победно-грозное в те дни!
 
 
Хотелось жить и жить – отважней и полнее.
Вино запенилось в кувшинах и ковшах,
Что лебединые вытягивали шеи.
Мечты неслись вперед на бешеных конях,
И кубки стройные с узорными краями
Гляделись в зеркала широких гладких блюд,
И шелком лоснился и мехом под огнями
И драгоценными поблескивал перстнями
Весь этот знатный люд.
 
 
Но тут,
Когда все пламенно мечтали о свободе
И в небо рвались бы, скрывайся в небе враг,
Три раза Генрих Бредероде
На золотой поднос обрушил свой кулак
И подал знак
Толпе проворных слуг, – а те уже готовы, —
И вдруг на пышные покровы,
На скатертей шитье, на лоск и пестроту,
С кувшинов всю эмаль сбивая на лету
И опрокидывая кубки дорогие,
Низверглись миски жестяные,
И плошки, и горшки простые,
Чтоб расхватали их тотчас же господа.
А Бредероде взял убогую котомку,
И плошку осушил до дна, и громко
Промолвил – речь его была, как звон клинков,
Горда:
«Друзья! Они кричат: вы – босяки, вы – гезы!
Что ж, будем гезами! У нас, у босяков,
В сердцах – огонь, в руках – железо
У босяков!»
 
 
И вот из уст в уста метнулось это слово,
Как вспышка молнии. И жгуче и сурово
Крылатым каждого овеяло огнем:
Отвага, и задор, и вызов были в нем.
Как знамя и как меч его на подвиг ратный
Нести готовился отныне самый знатный,
Гордец надменнейший уже пленился им.
Оно для недругов – и страх и изумленье.
В него вложили гнев и дерзкое глумленье
Безумные сердца, чей пыл неутолим.
И были донага бестрепетно раздеты
Все души братские, готовые себя
И все свое отдать, дерзая и любя,
Мешая без конца проклятья и обеты.
Делили хлеб, и соль, и доброе вино,
Но в этих игрищах им становилось ясно
Порыв, горячка, бред, – а все же не напрасно,
Каких бы будущее ни было полно
Еще неведомых сомнений и загадок, —
Они его творят. И эта честь дана
Тому, кто кубок свой кипящий пьет до дна,
Хотя и гибельный бывает у вина
Осадок.
 

Перевод Н. Рыковой

Из книги «Высокое пламя»
(1917)

 
Скажите мне, чей шаг
Из тысячи шагов, идущих, проходящих
По всем путям, в полях и в чащах, —
Скажите мне, чей шаг
Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих,
В моих дверях?
 
 
Я знаю, эти двери скромны
И беден мой убогий дом,
Но их заметит пешеход бездомный.
 
 
Не входит ли ко мне весь мир – тот, что кругом, —
Едва свое окно я широко раскрою,
Лучами, сумраком, и ветром, и теплом,
Чтоб жить в моей мечте, делить восторг со мною!
 
 
Пусть умерла во мне та вера, что вела
В амфитеатр – святых и мучеников Рима:
Я в солнце верую, моя святыня – мгла,
И ветер в жилы мне вливает мощь незримо!
 
 
Скажите мне, чей шаг
Из тысячи шагов, идущих, проходящих
По всем путям, в полях и в чащах,—
Скажите мне, чей шаг
Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих,
В моих дверях?
 
 
Сожму я руки дружески руками
Того, кто так придет
Откуда-то, бездомный пешеход,
И пред тенями, под огнями,
Звездящими высокий небосвод,
Молчать мы будем от волненья,
Молчанью веря наугад,
Чтоб успокоить двух сердец биенье,
У нас в груди стучащих в лад.
 
 
Кто будет он, не все равно ли, —
Он любит ли всю жизнь, как я,
И грудь его упором воли
Таким ли дышит, как моя!
 
 
Как будет радостно обоим нам в те миги
По-братски встретиться, и пламенно мечтать,
И ждать, что мы найдем, как в нераскрытой книге,
В другом – доверчиво и с гордой верой ждать!
Друг другу нашу жизнь, всю жизнь мы перескажем,
Стремясь к правдивости до глуби, до конца,
Ошибки, горечи, тоску – в одно мы свяжем,
Стирая между слов слезинки след с лица.
 
 
О, радость полная! О, острая отрада
Делиться силами, и мужеством, и всем!
И взором уходить во глубь себя затем,
Что грузы нежности извлечь оттуда надо!
 
 
Двойной восторг в одно сольется так бескрайно
(Двух, вдруг изведавших все счастье быть собой),
Что оба взнесены мы будем в небо тайны,
Где властвует любовь над мировой судьбой.
 
 
И вот —
Перед окном вдвоем мы,
Я и бездомный пешеход;
И мы глядим в ночные водоемы,
На звездный небосвод,
Познав друг друга, в полноте слиянья,
И с нами говорит весь мир в своем молчанье.
Да, вся вселенная нам исповедь свою
Приносит – звездами, лесами, и холмами,
И ветром, что летит по зрелому жнивью,
Играя по пути то пылью, го цветами.
Мы слышим, как журчит в траве невидный ключ,
Как ветки серых ив поют над черным прудом;
Нам внятен этот гимн: каким-то новым чудом
Он полнит наш восторг, задумчив и певуч.
 
 
И нам так хорошо все чувствовать согласно,
Гореть на пламени единого огня,
И будущее в нас горит светло и страстно:
В нас брезжит человек из завтрашнего дня!
 
 
Скажите ж мне, чей шаг
Из тысячи шагов, идущих, проходящих
По всем путям, в полях и в чащах, —
Скажите мне, чей шаг
Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих,
В моих дверях?
 

Перевод В. Брюсова

Из книги «Часы»
(1896–1916)

 
Чтоб нам друг друга взглядами любить,
Мы с них должны чужие взгляды смыть,
Которые так долго нас пятнали
В дни рабства и печали.
 
 
Рассвет, румяный и росистый,
Неяркой дымкою лучистой
Подернут,
Как будто мягких перьев веера
Из нитей солнечных и серебра,
Туманы разорвав, в саду скользят по дерну.
Как чаши голубой воды,
Искрятся золотом чудесные пруды,
В листве мерцает изумруд крыла,
И стряхивает день, нетороплив и точен,
С дорог, с оград, с обочин
Чуть влажный пепел, где таится мгла.
 

Перевод Э. Линецкой

 
У нас, в саду любви, не увядает лето:
По гравию идет павлин, в парчу одетый:
Ковер из лепестков пушистый —
Жемчужины, смарагды, аметисты —
Разнообразит сон зеленых трав;
К синеющим прудам цветы купав,
Как поцелуи белые, прильнули;
Кусты смородины стоят на карауле;
Щекочет сердце флокса яркий жук;
Как яшмовый, искрится луг,
И пчелы – пузырьки мохнатые – роятся,
Жужжа над лозами, где гроздья серебрятся.
 
 
Похож горячий воздух на муар;
В полдневный раскаленный жар
Мерцает в нем как будто вихрь жемчужный,—
А медленным дорогам нужно
Брести тем временем вперед,
На небеса, где их, пылая, солнце ждет.
 
 
Но не у лета взял наш скромный сад
Свой незапятнанный, сверкающий наряд:
То нашей радости немеркнущее пламя
Его одело яркими огнями.
 

Перевод Э. Линецкой

 
В те дни, когда мне жизнь была трудна
И стерегла в засаде злоба,
Явилась ты, как огонек радушный,
Чей луч зимою из окна
Струится в темноте на белизну сугроба.
 
 
Твоя душа средь ночи равнодушной
Меня коснулась – так легка,
Как теплая, спокойная рука.
 
 
Потом пришли и пониманье,
И нежность, и правдивость, и слиянье
Доверчиво протянутых ладоней,
В тиши, когда звезда зажглась на небосклоне.
 
 
Хотя растаял снег, хотя июньский зной
И в нас и над землей,
Как пламя вечное, пылает
И наши помыслы огнями устилает.
 
 
Хотя, рожденная неистовым желаньем,
Любовь – чудовищный цветок —
Пускает за ростком росток,
Не тронутая увяданьем, —
Но я, как встарь, гляжу на кроткий огонек.
Который засиял во тьме моих дорог.
 

Перевод Э. Линецкой

 
Сегодня к нам, когда померк закат,
Явилась осень,
И на тропинках и в канавах
Ладони листьев ржавых
Беспомощно лежат, —
Хотя уже явилась осень,
Руками ветра шаря и шурша
В вершинах сосен,
И розы жаркие срезая не спеша
И бледность лепестков роняя у крыльца, —
Но от ее холодного дыханья
Нам нужно наши уберечь сердца.
 
 
Мы сядем к очагу воспоминанья,
И огоньки нам лица обагрят,
Мы сядем и к его теплу вдвоем
Руками и коленями прильнем.
Чтоб скрыться от печалей и утрат,
От увяданья чувств, горячих и живых,
От страха нашего, от нас самих,—
Мы к очагу прильнем, где память разожгла
Огонь, который не погасит мгла.
 
 
И если ливней паутины
И длинные полотна темноты
Окутают пруды, лужайки и кусты, —
Пусть осень, омрачившая равнины,
Минует потаенный сад,
Где наших мыслей, слитых воедино,
Шаги согласные звучат,
 

Перевод Э. Линецкой

 
Я радость бытия принес тебе в подарок!
Как зологистый шелк, был день сегодня ярок,
И ветер весело кружил над головою.
Блестят мои ступни, омытые травою,
Ладони бархатны – к ним ластились цветы,
Глаза блестят от слез душевной полноты, —
Я их сдержать не мог, ликующий влюбленный
В огромный сад земли, весною обновленный.
 
 
Сверкающей рукой простор мне подал знак,
И я пошел к нему, все убыстряя шаг,
Я устремился вдаль – куда, не знаю сам,
И эхо робкое звенело в такт шагам.
Я в дар тебе принес равнин очарованье:
Не медли, залпом пей, наполни им дыханье!
Я гладил бережно тимьян, и у меня
Струится в жилах блеск и терпкий запах дня.
 

Перевод Э. Линецкой

 
Прозрачна тень, и радужна заря.
С деревьев, где проснулись птицы,
Роса струится,
Цветы и травы серебря.
 
 
Так мягко день возник,
Так чист и хрупок воздух ранний,
Как будто в нем искрятся сотни граней.
Я слышу шелест крыл; я слушаю родник.
 
 
О, как глаза твои нежны и как блестящи,
Когда рассвета луч, неверный и скользящий,
Дробится в голубых прудах!
Как бьются жилки на твоих висках!
 
 
И сила жизни, радостной и страстной,
С дыханьем ветра и полей
В тебя врывается, как счастье, властно.
 
 
И, отступая перед ней,
Ты за руки меня берешь, скрывая дрожь,
И прижимаешь их все крепче, все сильней
К груди своей.
 

Перевод Э. Линецкой

 
Окно распахнуто. В смятенье
Дрожат зеленых листьев тени,
Скользит горячий блик
Среди бумаг и книг,
И дом задумчив и беззвучен, —
Приучен
К спокойному насилию труда.
 
 
Цветы доверчиво алеют,
Огромные плоды на ветках тяжелеют,
И песни зяблика, малиновки, дрозда
Звенят, звенят,
Чтобы стихи могли родиться
Прозрачны, чисты, свежи и лучисты,
Как золото плода,
Как пурпур лепестков, как щебетанье птицы.
 
 
Неспешным шагом ты выходишь в сад,
Сидишь в тени, по солнцу бродишь,
Я на тебя смотрю, но взгляд
Ты от меня отводишь,
Чтоб целиком я мог отдаться власти слов
Вот этих добрых и простых стихов.
 

Перевод Э. Линецкой

 
Лобзанья мертвые годов минувших
Оставили печать на дорогих чертах;
Поблекло много роз и на твоих щеках
Под строгим ветром лет мелькнувших;
 
 
Твои уста и ясные глаза
Не блещут больше молнией летучей,
И над твоим челом не виснет тучей
Твоя густая черная коса;
 
 
И руки милые, с задумчивым мерцаньем
На пальцах, никогда уже не льнут ко мне,
Чтоб целовать мой лоб в минутном сне,
Как утро мхи целует с трепетаньем;
 
 
И тело юное, то тело, что мечтой
Я украшал с волнением когда-то,
Уже не дышит свежестью и мятой,
И плечи не сравню я с ивой молодой.
 
 
Все гибнет и – увы! – все блекнет миг за мигом,
И даже голос твой как будто изменен.
Как зрелый мак, твой стройный стан склонен,
И юность поддалась невидимым веригам!
 
 
И все ж моя душа, верна, твердит тебе:
Что мне до бега лет, назначенных судьбе!
Я знаю, что никто во всей вселенной
Не изменит восторженной мечты,
И для любви, глубокой, неизменной,
Не значат ничего прикрасы красоты!
 

Перевод В. Брюсова

 
Когда на скорбное, мучительное кресло
Свинцовою рукой недуг толкнул меня,
Я не мечтал о том, чтоб радость вновь воскресла,
Как солнце, что от нас ушло в разгаре дня.
 
 
Цветы грозили мне, злоумышляли клены,
Полудней белый зной больные веки жег,
Рука, моя рука разжалась утомленно,
И счастье удержать, бессильный, я не мог.
 
 
Желаний сорняки во мне теснились жадно,
Друг друга яростно терзая и глуша;
Смерзалась, плавилась и разгоралась чадно
Моя недобрая, иссохшая душа.
 
 
Но утешения врачующее слово
Ты просто и легко в любви своей нашла:
У пламени его я согревался снова,
И ждал зари, и знал, что поредеет мгла.
 
 
Печальных признаков упадка, умаленья
Во мне не видела, не замечала ты,
И твердо верила в мое выздоровленье,
И ставила на стол неяркие цветы.
 
 
С тобою в комнату врывался запах лета,
Я слышал шум листвы, немолчный говор струй,
И ароматами заката и рассвета
Дышал горячий твой и свежий поцелуй.
 

Перевод Э. Линецкой

 
Я покидаю сна густую сень,
Тебя оставив неохотно
Под сводами листвы, бесшумной и дремотной,
Куда не проскользнет веселый день.
 
 
Пришла пора цвести и мальвам и пионам,
Но я иду, не глядя на цветы,
Мечтая о стихах прозрачной чистоты
С кристальным, ясным звоном.
 
 
Потом внезапно я бегу домой
С таким волненьем и такой тоской,
Что мысль моя, желанием гонима,
Опередив меня, летит неудержимо,
Меж тяжких веток сна прокладывая путь,
Чтоб разбудить тебя и вновь к себе вернуть.
 
 
Когда я наконец вхожу в наш дом уютный,
Где дремлет тишина и сумрак смутный,
То нежно, горячо целуя грудь твою,
Я словно песню в честь зари пою.
 

Перевод Э. Линецкой

 
Касаньем старых рук откинув прядь седую
Со лба, когда ты спишь и черен наш очаг,
Я трепет, что всегда живет в твоих очах
Под сомкнутыми веками, целую.
 
 
О, нежность без конца в часы заката!
Прожитых лет перед глазами круг.
И ты, прекрасная, в нем возникаешь вдруг,
И трепетом моя душа объята.
 
 
И как во времена, когда нас обручили,
Склониться я хочу перед тобой
И сердце нежное почувствовать рукой —
Душой и пальцами светлее белых лилий.
 

Перевод А. Гатова

 
Когда мои глаза закроешь ты навек,
Коснись их долгим-долгим поцелуем —
Тебе расскажет взгляд последний, чем волнуем
Пред смертью любящий безмерно человек.
 
 
И светит надо мной пусть факел гробовой.
Склони твои черты печальные. Нет силы,
Чтоб их стереть во мне. И в сумраке могилы
Я в сердце сохраню прекрасный образ твой.
 
 
И я хочу пред тем, как заколотят гроб,
С тобою быть, прильнув к подушкам белым;
Ко мне в последний раз приникнешь ты всем телом
И поцелуешь мой усталый лоб.
 
 
И после, отойдя в далекие концы,
Я унесу с собой любовь живую,
И даже через лед, через кору земную
Почувствуют огонь другие мертвецы.
 

Перевод А. Гатова

 
Боярышник увял. Глицинии мертвы.
В цвету один лишь вереск придорожный
Спокоен вечер. Ветер осторожный
Приносит запах моря и травы.
 
 
Дыши и мыслью уносись вперед.
Над пустошью кружится ветер, клича,
Прибой растет, песок – его добыча,
И море с берега все заберет.
 
 
Когда-то осенью мы жили там —
Всегда в полях, под солнцем, под дождями
До рождества, когда широкими крылами
Сойм ангелов парит по небесам.
 
 
Там сердцем мягче, проще стала ты.
Дружили мы со всеми в деревушке,
О старине шептали нам старушки,
Про дряблые дороги и мосты.
 
 
В туманах ланд и светел и широк
Стоял наш тихий дом гостеприимный.
Все было любо нам – и черный, дымный
Очаг, и дверь, и крыша, и порог.
 
 
Когда же над огромным миром сна
Ночь расстилала света плащ широкий, —
Прекрасного давала нам уроки
Наполнившая душу тишина.
 
 
Так жили мы в долине – холод, зной,
Зарю и вечер вместе провожая.
У нас глаза раскрылись, и до края
Сердца вскипали яростью земной.
 
 
Мы счастье находили, не ища,
И даже дней печаль была нам милой.
А солнце позднее едва светило
И нас пленяло слабостью луча.
 
 
Боярышник увял. Глицинии мертвы.
В цвету один лишь вереск придорожный.
Ты помнишь все, и ветер осторожный
Приносит запах моря и травы.
 

Перевод А. Гатова

 
Нет, жить тобой душа не уставала!
Ты некогда в июне мне сказала:
«Когда бы, друг, однажды я узнала,
Что бременем я стану для тебя, —
С печалью в сердце, тихом и усталом,
Бог весть куда, но я б ушла, любя».
 
 
И тихо лбом к моим губам припала
 
 
И снова:
 
 
«Есть и в разлуке радости живые,
И нужды нет в сцепленье золотом,
Что вяжет, словно в гавани, кольцом
Две наши тихие ладьи земные».
 
 
И слезы у тебя я увидал впервые.
И ты сказала,
Ты еще сказала:
«Расстанемся во что бы то ни стало!
Так лучше, чем спускаться с вышины
Туда, где будням мы обречены».
 
 
И убегала ты, и убегала,
И вновь в моих объятьях трепетала
 
 
Нет, жить тобой душа не уставала.
 

Перевод А. Гатова

Эмиль Верхарн
Зори

Посвящается Полю Синьяку

Пьеса в четырех актах.

Действующие лица

Толпа.

Группы рабочих, нищих, фермеров, солдат, женщин, молодых людей, прохожих, мальчишек, стариков.

Жак Эреньен – трибун.

Пьер Эреньен – его отец.

Клер – его жена.

Жорж – его сын.

Эно – брат Клер.

Ордэн – капитан неприятельской армии, ученик Эреньена.

Ле Бре – сторонник Эреньена.

Дядя Гислен – фермер.

Кюре.

Офицер.

Разведчик.

Цыган.

Консул Оппидомани.

Пастух.

Нищий Бенуа.

Городской ясновидец.

Сельский ясновидец.

Группы действуют как один человек, обладающий многочисленными и противоречивыми обликами.

Действие первое

Обширный перекресток; справа – дороги, ведущие вверх, в Оппидомань, слева – равнины, изрезанные тропинками. Вдоль тропинок – деревья; их очертания теряются в бесконечной дали. Город осажден неприятелем, подступившим вплотную. Местность охвачена пламенем. На горизонте огромные зарева; звон набата.

В канавах группами расположились нищие. Другие группы стоят на кучах гравия, наблюдая пожар и обмениваясь замечаниями.

Нищие. Глядите: с этого холма видно, как горят села.

– Давайте влезем на деревья, оттуда виднее.

Один из нищих (взобравшись на дуб). Сюда! Сюда!

Нищие (глядя на город). Чем ближе к городу, тем яростней пожар.

– Слышите – разнесло пороховые погреба.

Грохот взрыва.

– Огонь подобрался к заводу переднего порта, к докам и пристани.

– Пылают нефтяные хранилища. На небосклоне, как огненные кресты, вздымаются мачты и реи.

Другие нищие (глядя на равнины). А там, в дали равнин, пылают все деревни. Пламя лижет и ферму Эреньена. Во двор как попало выбрасывают мебель. Скотине завязывают глаза и выводят ее из хлева. Больного старика отца выносят на кровати.

– Пришел черед арендаторам почуять смерть за плечами.

– Какое неожиданное, чудесное возмездие! Изгонявшие нас изгнаны сами. Они толпятся на большой дороге. Наши богохульства были не напрасны; наша ярость, молитвы и проклятья не пропали даром!

 
Смотри, к болотам их стада бегут.
Беснуясь, рвутся жеребцы из пут
И тяжело храпят, кося багровым оком.
Вот, вырвавшись, один помчался диким скоком,
На взмыленном хребте неся пожар и смерть;
Он, морду повернув, кусает злобно пламя
И, как живой костер, летит в степную мглу,
А люди мечутся в безумье по селу,
Стараясь вилами остановить стихию.
 

– Колокола безумствуют в вышине. Рушатся церкви и башни. Кажется, даже бог объят страхом.

– Кто знает, почему началась война?

– Все короли зарятся на Оппидомань. О ней мечтают в самых глухих уголках земли.

Встревоженные люди бегут и рассеиваются по дорогам кто куда. Иные останавливаются и кричат: «Фермеры сваливают на телеги все пожитки и мебель; они направляются в город; они проедут здесь».

Группа нищих. Вот случай пробраться в Оппидомань.

– Последуем за ними…

Нищий Бенуа

 
За ними следовать? А кто же ты такой?
Когда, бездомны и гонимы,
В лохмотьях по миру пошли мы -
Кто, как не фермеры да эти мужики
Нуждой и голодом зажали нас в тиски?
У них ломились закрома. У нас
И корки не бывало про запас.
И в ярости огня, что ныне
Грызет их риги на равнине,
Я злобу давнюю свою,
Свой гнев, так долго спавший, узнаю.
С тех пор как стал я нищим и бродягой,
Я призывал все кары неба
На тех, кого молил о черствой корке хлеба.
Я в их дома болезни заносил,
Выбрасывал их трупы из могил,
Я попирал презренный их закон,
Насиловал их дочерей и жен;
Где мог, вредил всему их роду
И вечно буду их врагом.
Все годно: кол, топор и лом,
Чтоб истреблять их мерзкую породу.
 

Старик. Зачем их убивать? Они уже безвредны, они даже несчастнее нас.

Нищий Бенуа. Молчи, ты слишком стар, ты больше не мужчина.

Новые толпы бегут по дороге в Оппидомань. Появляется группа рабочих. Один рабочий обращается к нищим.

Рабочий. Эреньен не проходил?

Нищий (рабочему). Этот пастух знавал его. Спросите у него.

Рабочий (пастуху). Здесь не проходил Эреньен?

Пастух (он одет в рубище). Я жду его. Он кинулся на помощь к своему отцу. Я бы хотел поглядеть на него еще раз. Я его вылечил, когда он был ребенком.

Рабочий. Он должен прийти. Подождем его вместе.

Пастух. Как же он выбрался из города? Ведь даже его врагам выгоднее было бы его задержать.

Рабочий. Эреньен делает все, что хочет. Его отец в деревне, при смерти, и просил его приехать.

Пастух. Как, по-вашему, он усмирит Оппидомань?

Рабочий

 
А разве он не властвует народом?
Святой мудрец! Он и сквозь тьму времен
Событий ход провидит вещим оком.
В своем всеведенье глубоком
Как тонко разъясняет он,
Где надобен расчет, а где отвага,
Чтобы грядущим овладели мы.
Своею книгою он пролил свет в умы,
Народного алкающие блага.
Он, только он найти дорогу смог
В тот мир, где человек становится как бог.
 

Пастух. Вы – из тех, кто любит и защищает его в городе?

Рабочий

 
Нас сотни, тысячи, и нами он любим,
И приняли мы твердое решенье:
С его идеями, и до конца – за ним!
 

Рабочий выходит на дорогу, чтобы не упустить Эреньена. Снова беженцы, потом – группа крестьян с повозками и ручными тележками. Лошади, непосильно нагруженные, едва взобрались на крутизну.

Дядя Гислен. Наши клячи выбились из сил. Пускай отдохнут. Эй вы! Нищие! Этот чертов Эреньен не проходил еще здесь?

Нищий Бенуа. Дядя Гислен, замолчи.

Дядя Гислен. Мне велят замолчать! Мне велят замолчать!… Почему?… Из-за кого? Можно подумать, что Эреньен и впрямь хорошо знает вас!

Нищий Бенуа. Дядя Гислен, мы здесь сила и можем тебя пристукнуть, прежде чем ты раскроешь рот. Ты годами выставлял нам за дверь кухонные помои, то, чего и твоя свинья жрать не хотела. Зато мы годами приходили к тебе с нашими просьбами и мольбами. Итак, за прошлое мы квиты, а настоящее принадлежит нам. (Угрожающе направляется к дяде Гислену.)

Крестьянин (подбегая). Дядя Гислен, дядя Гислен, с твоей фермы Звенящие поля огонь перекинулся на всю Волчью равнину!

 
Деревья вдоль дорог охвачены пожаром,
Весь ельник корчится и воет в вихре яром,
И пламя все круче
Взвивается к туче
И в бешеной злобе грызет небеса.
 

Дядя Гислен

 
Ну что ж! Пускай горит! Прекрасная потеха!
Пускай горят и нивы, и пустыни,
Моря и небо, вечных гор твердыни,
Пусть лопнет грудь земли, как скорлупа ореха.
(Меняя тон.)
Тот нищий угрожал меня отправить в гроб.
(Нищему Бенуа.)
Так действуй! К черту эти штуки!
Вот грудь моя, вот шея, вот мой лоб!
Вот продававшие свой труд проклятый руки,
Уже бессильные; мой сгорбленный хребет;
Морщины на лице, которым счета нет;
Вот тело, на которое невзгоды
Обрушивались шесть десятков лет.
Зачем, иссохнув как скелет,
Я на себе тащу ненужные мне годы,
Зачем живу я? Кто мне даст ответ?
Мне каждый день грозят нужда и голод.
Я поле распахал, но всходы губит холод.
Все то, что по грошам успел собрать отец,
Что выжал он, зажал, запрятал, как скупец,
Проел я с домочадцами моими.
Я вырастил детей – и был обобран ими.
Трясиной городов поглощены, они
В позорной праздности растрачивают дни.
Деревни умерли и не воскреснут вновь!
Оппидомань, ты выпила их кровь!
На наши нивы, пашни, огороды
Обрушились болезни всей природы,
Земли и солнца, неба и воды.
 

Крестьянин

Ваши горести – наши. Мы тоже все несчастны…

Дядя Гислен

 
Когда-то праздником считались дни посева,
Земля сдавалась нам с улыбкою, без гнева,
Цветами радости синели всходы льна.
Теперь – не то! Земля озлоблена.
Мы ворвались туда, где ночь царит,
Мы оскорбили все подземные святыни,
И властелином стал великий антрацит,
Дремавший в пропастях доныне.
Узлами черных рельс земля оплетена,
Кровавым золотом пылают семафоры,
Грохочут поезда, пронизывая горы,
И тонет в дымной мгле небес голубизна.
Невинные цветы и девственные травы
Вдыхают черный смрад отравы.
Настал последний час!
Победным шествием идут и топчут нас
 
 
Огонь, чугун, металлов сплавы,
Как будто ад восстал во всем величье славы.
 

Нищие пятятся, не угрожая больше.

Нищий. Бедняга!

Дядя Гислен. Бедняга? Как бы не так! (Хватая одного из крестьян, указывает на горящую усадьбу.) Вы думаете, неприятель поджег мою усадьбу? Вы ошибаетесь. (Показывая ему свои руки.) Ее подожгли вот эти руки. А мой лес подле болота Блуждающих огней! – Тоже они. А мои амбары и мельницы? – Они, опять они! Нет! Дядя Гислен – бедняга? Он, и, может быть, он один, все видит ясно. Люди перестали уважать свое поле; медлительность природы выводит их из терпения; они убивают ростки, перегревая их; они согласуют, рассуждают, составляют; земля перестала быть женщиной; она превратилась в публичную девку.

 
И вот над ней глумится враг жестокий.
Когда-то город наносил ей раны,
А ныне новые тираны -
Свирепствуют пожары и война.
И там, где некогда она
Давала новой жизни соки,-
Над нею пляшет смерть остервенело,
Кромсая бомбами ее нагое тело.
Нет нужды ни в дождях, ни в утренних прохладах,
Ни в реках медленных, ни в бурных водопадах;
Не нужен зимний холод, летний жар.
Пускай же сокрушительный удар
С лица земли сотрет деревни!
 

Крестьянин. Дядя Гислен, наверное, рехнулся. Другой. Так поносить землю – преступление. Третий. Не знаешь, во что и верить.

Появляется сельский ясновидец. Он напевает, подражая движениями полету воронов пожара.

Сельский ясновидец

 
Бегут, бегут леса, равнины мчатся в дали,
И буря встала в золотой пыли,
Подъемлются кресты на полюсах земли,-
Для Красных Воронов дни торжества настали.
 
 
Они, как призраки, теснятся на домах,
Их перья в зареве щетинятся, как пики,
И, крылья черные раскрыв во весь размах,
По крышам, каркая, кружит их табор дикий.
Неисчислимою зловещею ордой
Они летят, как вестники пожара,
Как тени, вставшие из глубины земной,
Чтоб сеять ужасы вокруг земного шара.
 
 
Прохожий, голову не смея повернуть,
За ними искоса следит оцепенело;
Их клюв вонзается, как нож, в земную грудь,
Чтобы взрывать, и разрывать,
И потрошить пласты земного тела.
И гибнут семена, и засыхают злаки,
Скирды горят блуждающим костром,
И языки огня перебегают грозно
И лижут свод небес – и кажутся во мраке
Кобыл окровавленных табуном.
 
 
Смерть предреченная пришла.
Гремят колокола!
Земле, носящий плод, назначен жребий бренный,
Смерть предреченная пришла.
Гремят колокола! Гремят колокола!
Споем отходную вселенной.
 

Дядя Гислен. Да, да! Он прав, этот ясновидец, этот безумец, над которым все издевались, над которым издевался я сам и которого я никогда не понимал! Да, теперь на все проливается ужасный свет. (Указывает вдаль.) Он это давно предсказывал. А мы – все остальные – цеплялись за старые призраки и пытались нашим бедным маленьким здравым смыслом преградить путь грозным колесам судьбы.

Толпа деревенских парней, батраков, рабочих, скотниц, нищенок несет на носилках Пьера Эреньена. Их сопровождает кюре. Умирающий показывает знаками, что невыносимо страдает, и просит остановиться.

Жак Эреньен. Сюда, мои друзья! Кладите его осторожней. (Помогает несущим; затем, как бы обращаясь к самому себе.) Бедный старик! Бедный старик! Тебе не суждено умереть, как умер твой отец, в своей постели! О, войны, войны! Их нужно ненавидеть ненавистью твердой, как алмаз!

Пьер Эреньен. Эреньен! Эреньен!

Жак Эреньен. Я здесь, отец, подле тебя, перед твоими глазами, близ твоих рук. Я здесь, подле тебя, как при жизни матери, так близко от тебя, что слышу каждое биенье твоего сердца. Ты видишь меня? Чувствуешь ли, что я по-прежнему люблю тебя?

Пьер Эреньен (коснеющим языком). На этот раз – конец! Ты уже не успеешь перевезти меня к себе, в Оппидомань. Я счастлив, вокруг меня родные равнины. Прошу тебя о милости: позволь старому кюре подойти ко мне.

Жак Эреньен. Отец мой, любое желание, любая воля твоя будут исполнены. Я должен уйти?

Пьер Эреньен. Исповедоваться можно только наедине.

Эреньен отходит в сторону. Кюре приближается. Дядя Гислен робко подходит к трибуну, желая с ним поговорить, покуда совершается исповедь.

Дядя Гислен. Господни Эреньен, я вижу, вы добры по-прежнему… а я считал вас не таким. Вы – главный человек в Оппидомани, и на наших фермах часто заходил разговор о вас… Мои сыновья за вас заступались… Быть может, они и правы… Но теперь, когда деревня умерла, откуда, скажите мне, придет к нам жизнь? Где найти уголок, чтоб посеять зерно и вырастить пшеницу? Где найти пядь земли, не отравленную дымом, нечистотами, ядом и войной? Скажите… Скажите!

Эреньен молчит. Все его внимание обращено на отца. Когда Гислен кончает говорить, он едва пожимает плечами.

Пастух (медленно приближаясь к Эреньену). Жак, ты узнаешь меня?

Жак Эреньен. Как, ты жив еще, старый пастух! (Сильно взволнованный, целует его.)

Пастух. Я много лет провел вдалеке отсюда, я видел новые, чудесные страны. Вот так уходишь, скитаешься изо дня в день, из края в край, и потом, вернувшись, видишь, как умирают люди.

Пьер Эреньен. Простите меня все, кого я оскорбил.

Кюре. Не тревожься,– ты жил христианином и будешь спасен. (Отпускает ему грехи.)

Жак Эреньен (подводя пастуха к умирающему). Отец, это пастух со Звенящих полей; ты знаешь его; он самый старый из твоих слуг и друзей.

Пьер Эреньен (долго смотрит на пастуха и, внезапно узнав его, схватывает за руку и притягивает к себе. Довольно твердым голосом). Когда я умру, пастух, ты истребишь все старые семена. Они покрыты вредной пылью, они изъедены, они заплесневели. Не с ними торжественно обручится земля. А ты, побывавший всюду, ты посеешь на моем поле, на моей ниве новые семена – живые, свежие, прекрасные семена, которые ты видел в девственных землях.

Пауза. Пастух наклоняется и становится на колени. Нищие и носильщики делают то же самое.

А теперь поверните меня к солнцу.

Его просьбу исполняют, но на западе, где в это мгновение заходит солнце, вся местность озаряется кострами пылающих деревень; их горячее дыхание обдает умирающего.

Крестьянин (указывая на Пьера Эреньена). Отсветы пожара пробегают по его лицу.

Второй. Видно, он к огню и повернулся!

Третий (к тем, кто помогает Пьеру Эреньену). Осторожней… осторожней… лучше ему не видеть пламени.

Четвертый. Поверните его направо.

Пятый. Сюда… сюда… Направо… Направо…

Но старик, судорожно цепляясь за носилки, остается в том же положении, обратив лицо к закату и пожару.

Шестой. Бедный!… Если бы он знал!