Текст книги "Стихотворения. Зори. Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

 
Среди степей,
Где почву каменит железный суховей,
В краю равнин и рек великих, орошенном Днепром, и Волгою, и Доном;
И там,
Где в стужу зимнюю могучим льдам
Дано твердыней встать торжественно и гордо
По берегам
Заливов Балтики и скандинавских фьордов;
И дальше, где среди суровой наготы
Азийских плоскогорий
В каком-то судорожном вздыблены напоре
Утесы и хребты, —
Веками варвары одной томились властной,
Неутолимою мечтой:
На запад, запад золотой
Рвались неистово и страстно.
 
 
Дерзать готовые всегда,
Бросали клич они, чтоб всем идти туда
Вот первые, забрав телеги, и овчины,
И шерсть у родичей, сквозь горы и долины
Шли в неизвестное, о страхе позабыв.
За ними тьмы других, и ветром заносило
Косматых всадников неистовый призыв.
Вожди их славились огромным ростом, силой:
Спускалась ниже плеч косиц густая медь,
Тому был предком зубр, а этому – медведь.
Как неожиданно срывались толпы эти,
Чтоб покорить, забрать с налета все на свете!
О, массы тяжкие кочующих племен,
И вой, и в зареве пожаров небосклон,
Резни и грабежей полночные забавы,
И ржанье конское, и в поле след кровавый!
О, роковые дни,
Когда лавину тел и голосов они
Сумели, бурные, домчать необоримо
К воротам Рима!
 
 
Дремал, раскинувшись по древним берегам
Реки, великий град – и дряхлый и усталый.
Но солнце низкое струилось славой алой
На крыши, золотым подобные щитам,
Как будто поднятым сейчас для обороны.
Капитолийский холм, блистателен, высок,
Надменно утверждал, что он, как прежде, строг,
Наперекор всему прямой и непреклонный.
И взгляды варваров искали меж домов
Дворец Августула[25]25
  Августул– последний император Западной Римской империи (Ромул Августул), вступивший на престол в 475 г. и потерявший его в 476 г.


[Закрыть], дивились, как победны
На небе Лация в торжественный и медный
Закат вознесшиеся статуи богов.
Но медлили они, страшась последней схватки:
Был темным ужасом смятенный дух объят,
Им чудилось – бедой незнаемой грозят
Седые каменные стены древней кладки.
 
 
Зловещие для них творились чудеса
Над этим городом: похожи на огромных
Орлов, обрывки туч стремительных и темных
То наплывут, а то очистят небеса.
Когда же ночь сошла и полог затянула,
Повсюду, у домов, у башен, у террас,
Открылись тысячи горящих ярко глаз, —
И страх заворожил и одолел герула[26]26
  Герулы– германское племя, завладевшее в 476 г. Италией и Римом.


[Закрыть],
А в мышцах не было той силы, что несла,
Что окрыляла их, когда для дали новой
Отторглись варвары от родины суровой,
И леностью теперь сковало их тела.
Они пошли блуждать в горах и мирных чащах,
Чтоб чуять над собой ветвей привычный свод,
А ветер приносил от городских ворот
Им волны запахов – чужих, густых, дразнящих.
В конце концов
От голода пришлось им выйти из лесов
И стать владыками вселенной.
 
 
Победа полная была почти мгновенной.
 
 
Когда
На город ринулись они в слепом разгуле, —
Сжималось сердце их от страха, что дерзнули
Прийти сюда.
Но мясо, и вино, и золото, что взято
Из каждого дворца, пиры в домах разврата,
Субуррских[27]27
  …субуррских чаровниц. – Субурра – в древнем Риме часть города, где сосредоточены были публичные дома и таверны.


[Закрыть] чаровниц пылающая плоть, —
Внезапно дали им отвагу побороть,
О Рим, упорное твое высокомерье.
 
 
В те дни пришел конец одной великой эре.
О, час, которому и слушать и внимать
Крушенье мощных царств, когда стальная рать
Деяний вековых ложится горьким прахом!
О, толпы, яростью взметенные и страхом!
Железо лязгает, и золото звенит,
Удары молота о мрамор стен и плит,
Фронтоны гордые, что славою повиты,
На землю рушатся, и головы отбиты
У статуй, и в домах ломают сундуки,
Насилуют и жгут, и сжаты кулаки,
И зубы стиснуты; рыданья, вопли, стоны
И груды мертвых тел – здесь девушки и жены:
В зрачках – отчаянье, в зубах – волос клочки
Из бороды, плеча мохнатого, руки…
И пламя надо всем, играющее яро
И вскинутое ввысь безумием пожара!
 

Перевод Н. Рыковой

 
Монастыри, —
Всю землю озарял когда-то строй их черный;
В глуби лесной, в выси нагорной,
Горя в лучах зари,
Над ними башни их, как факелы, сверкали;
Созвездия с небес печатями свисали,
И над равнинами, над пеленой озер,
Над деревушками, потупившими взор.
Они стояли в латах
Уставов каменных и догм своих зубчатых.
 
 
И думал Рим за всех;
Они же думали для Рима.
Вся жизнь подвластна им – струи потоков тех,
Что пенились в веках, кипя неудержимо.
Везде, из града в град и из села в село,
Простерлось власти их железное крыло.
Народы светлых стран, народы стран туманных —
Размноженная лишь душа монастырей,
Что вкруг Христа плели сеть силлогизмов льдяных,
Что страх несли в сердца бесстрашных королей.
И ни одна душа в себе раздуть не смела
Жар, где бы пламя их святое не горело.
 
 
Тысячелетие они,
Как меч в тугих ножнах, рукою, полной силы,
Хранили бдительно в своих стенах, в тени
Людские пылы.
 
 
Текли столетия, – и больше не был ум
Бродилом духа;
Исканья умерли, и страстных споров шум
Был чужд для слуха;
Сомненье точно зверь затравленный, едва,
Едва металось,
И жалко погибал смельчак, чья голова
Высокой гордостью венчалась.
 
 
О, христианский мир, железный как закон,
Чьи догмы западный согнули небосклон, —
Восстав, кто на него направит гнев свой пьяный?
Но был один монах, и страстный и крутой,
Он воли кулаки сжимал в мечте ночной, —
Его послали в мир германские туманы.
 
 
Нагие тексты он святыней не считал.
То были жерди лишь, а не вершина древа:
Под мертвой буквою бессильно дух лежал,
И папа во дворце направо и налево
Благословением и небом торговал.
Повсюду вялые опутали покровы
Собора гордого властительный портал,
И золотом попы, как бы пшеницей новой,
Все христианские засеяли поля.
Бесчисленных святых раскинулась опека
Над мукою людской, ее безмерно для;
Но все не слышал бог стенаний человека.
 
 
Хоть видел Лютер над собой
Лишь руки сжатые, грозящие бедой,
Хоть посохов взлетала злоба
Над ним, грозя его преследовать до гроба,
Хоть подымались алтари
Грозою догматов и древних отлучений, —
Ничто не сокрушило гений,
Охваченный волной свободных размышлений
В святом предчувствии зари.
 
 
Собою будучи, он мир освободил.
 
 
Как цитадель, он совесть возносил
Надменно над своей душою,
И библия была не гробом мертвых слов,
Не беспросветною тюрьмою,
Но садом, зыблемым в сиянии плодов,
Где обретал свободно каждый
Цветок излюбленный и вожделенный плод
И избирал себе однажды
Дорогу верную, что к господу ведет.
Вот наконец та жизнь, открытая широко,
Где вера здравая и жаркая любовь,
Вот христианская грядет идея вновь,
И проводник ее – сверкающее око,
Надменность юная, нескованная кровь.
Пускай еще гремит над миром голос Рима, —
Он, Лютер, под грозой собрал свой урожай;
Германская его душа неукротима,
И дрожь природы в ней струится через край.
Он – человек страстей, лишь правду говорящий;
Как виноград, свою он хочет выжать плоть;
Он никогда не сыт; его души гремящей
И радости его ничем не побороть.
Он яростен и добр, порывист, к вере рьяный,
Он противоречив, он ранит как копье,
И реки благости и гнева ураганы
В его душе кипят, не сокрушив ее.
И посреди побед не знает он покоя…
Когда же смерть легла на властное чело,
Казалось, будто ночь простерла над горою
Неодолимое и черное крыло.
 

Перевод Г. Шенгели

 
Когда вошел в Сикстинскую капеллу
Буонарроти, он
Остановился вдруг, как бы насторожен;
Измерил взглядом выгиб свода,
Шагами – расстояние от входа
До алтаря;
Счел силу золотых лучей,
Что в окна бросила закатная заря;
Подумал, как ему взнуздать коней —
Безумных жеребцов труда и созиданья;
Потом ушел до темноты в Кампанью[28]28
  Кампанья– равнина, на которой расположен Рим.


[Закрыть].
 
 
И линии долин и очертанья гор
Игрою контуров его пьянили взор;
Он зорко подмечал в узлистых и тяжелых
Деревьях, бурею сгибаемых в дугу,
Натугу мощных спин и мышцы торсов голых
И рук, что в небеса подъяты на бегу;
И перед ним предстал весь облик человечий —
Покой, движение, желанья, мысли, речи —
В телесных образах стремительных вещей.
Шел в город ночью он в безмолвии полей,
То гордостью, то вновь смятением объятый:
Ибо видения, что встали перед ним,
Текли и реяли – неуловимый дым, —
Бессильные принять недвижный облик статуй.
 
 
На следующий день тугая гроздь досад
В нем лопнула, как под звериной лапой
Вдруг лопается виноград;
И он пошел браниться с папой:
Зачем ему,
Ваятелю, расписывать велели
Известку грубую в капелле,
Что вся погружена во тьму?
Она построена нелепо:
В ярчайший день она темнее склепа!
Какой же прок в том может быть,
Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить?
Где для подмостков он достанет лес достойный:
До купола почти как до небес?
Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный:
«Я прикажу срубить мой самый лучший лес».
 
 
И вышел Анджело и удалился в Рим,
На папу, на весь мир досадою томим,
И чудилось ему, что тень карнизов скрыла
Несчетных недругов, что, чуя торжество,
Глумятся в тишине над сумеречной силой
И над величием художества его;
И бешено неслись в его угрюмой думе
Движенья и прыжки, исполнены безумий.
Когда он вечером прилег, чтобы уснуть,—
Огнем горячечным его пылала грудь;
Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, —
Стрела, которая еще трепещет в ране.
Чтоб растравить тоску, наполнившую дни,
Внимал он горестям и жалобам родни;
Его ужасный мозг весь клокотал пожаром,
Опустошительным, стремительным и ярым.
 
 
Но чем сильнее он страдал,
Чем больше горечи он в сердце накоплял,
Чем больше ввысь росла препятствий разных груда,
Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда,
Которым должен был зажечься труд его, —
Тем жарче плавился в его душе смятенной
Металл творенья исступленный,
Чей он носил в себе и страх и торжество.
 
 
Был майский день, колокола звонили,
Когда в капеллу Анджело вошел, —
И мозг его весь покорен был силе.
Он замыслы свои в пучки и связки сплел!
Тела точеные сплетеньем масс и линий
Пред ним отчетливо обрисовались ныне.
В капелле высились огромные леса, —
И он бы мог по ним взойти на небеса.
Лучи прозрачные под сводами скользили,
Смыкая линии в волнах искристой пыли.
Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням,
Минуя по три в раз, насторожен и прям.
Из-под ресниц его взвивался новый пламень;
Он щупал пальцами и нежно гладил камень,
Что красотой одеть и славою теперь
Он должен был. Потом спустился снова
И наложил тяжелых два засова
На дверь.
 
 
И там он заперся на месяцы, на годы,
Свирепо жаждая замкнуть
От глаз людских своей работы путь;
С зарею он входил под роковые своды,
Ногою твердою пересилив порог;
Он, как поденщик, выполнял урок;
Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым,
Весь день он занят был своим бессмертным делом.
 
 
Уже
Двенадцать парусов[29]29
  Паруса– здесь архитектурный термин, часть крестового свода.


[Закрыть] он ликами покрыл!
Семь прорицателей и пять сивилл
Вникали в тексты книг, где, как на рубеже,
Пред ними будущее встало,
Как бы литое из металла.
Вдоль острого карниза вихри тел
Стремились и летели за предел;
Их золотые спины гибкой лентой
Опутали антаблементы[30]30
  Антаблемент– архитектурный термин, часть свода, опирающаяся на колонну.


[Закрыть];
Нагие дети ввысь приподняли фронтон;
Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн;
Клубился медный змий в своей пещере серной;
Юдифь[31]31
  Юдифь– в библейской легенде героиня, которая проникла в лагерь вавилонского военачальника Олофернапод стенами осажденного им иудейского города Ветилуи и отрубила ему голову.


[Закрыть] алела вся от крови Олоферна;
Скалою Голиаф[32]32
  Голиаф– в библейской легенде воин-великан из племени филистимлян, убитый в единоборстве еврейским юношей, будущим царем Давидом.


[Закрыть] простер безглавый стан,
И в пытке корчился Аман[33]33
  Аман– в библейской легенде визирь персидского царя, преследователь евреев; был казнен после того, как царь женился на еврейке Эсфири.


[Закрыть].
Уверенно, без исправлений,
Без отдыха, и день за днем,
Смыкался полный круг властительных свершений.
На своде голубом
Сверкнуло Бытие.
Там бог воинственный вонзал свое копье
В хаос, клубившийся над миром;
Диск солнца, диск луны, одетые эфиром,
Свои места в просторе голубом
Двойным отметили клеймом;
Егова реял над текучей бездной,
Носимый ветром, блеск вдыхая звездный;
Твердь, море, горы – все казалось там живым
И силой, строгою и мерной, налитым;
Перед создателем восторженная Ева
Стояла, руки вздев, колена преклонив,
И змий, став женщиной, вдоль рокового древа
Вился, лукавствуя и грудь полуприкрыв;
И чувствовал Адам большую руку божью,
Персты его наполнившую дрожью,
Влекущую его к возвышенным делам;
И Каин с Авелем сжигали жертвы там;
И в винограднике под гроздью золотою
Валился наземь Ной, упившийся вином;
И траурный потоп простерся над землею
Огромным водяным крылом.
 
 
Гигантский этот труд, что он один свершил,
Его пыланием Еговы пепелил;
Его могучий ум свершений вынес бремя;
Он бросил на плафон невиданное племя
Существ, бушующих и мощных, как пожар.
Как молния, блистал его жестокий дар;
Он Данта братом стал или Савонаролы[34]34
  Савонарола– монах и проповедник, политический деятель Флорентийской республики в конце XV в. Своими резкими выступлениями против дома Медичи, стремившегося захватить власть во Флоренции, и против папы Александра VI Борджа он снискал значительную популярность во Флоренции. Однако врагам Савонаролы удалось с ним справиться: в 1498 г. он, объявленный еретиком, был подвергнут пытке и сожжен на костре.


[Закрыть].
Уста, что создал он, льют не его глаголы;
Зрят не его судьбу глаза, что он зажег;
Но в каждом теле там, в огне любого лика
И гром и отзвуки его души великой.
Он создал целый мир, такой, какой он смог,
И те, кто чтит душой благоговейно, строго
Великолепие латинских гордых дел, —
В капелле царственной, едва войдя в придел,
Его могучий жест увидят в жесте бога.
 
 
Был свежий день: лишь осень началась,
Когда художник понял ясно,
Что кончен труд его, великий и прекрасный,
И что работа удалась.
Хвалы вокруг него раскинулись приливом,
Великолепным и бурливым.
Но папа все свой суд произнести не мог;
Его молчанье было как ожог,
И мастер вновь в себя замкнулся,
В свое мучение старинное вернулся,
И гнев и гордость с их тоской
И подозрений диких рой
Помчали в бешеном полете
Циклон трагический в душе Буонарроти.
 

Перевод Г. Шенгели

 
1
В тумане, где простерлись ланды.
Стоит заброшенный и опустелый дом.
Любовь их зародилась в нем…
Он высится, покинут, над прудом,
В тумане, где простерлись ланды.
Где корабли – те, что пришли
Издалека, – сереют смутно
В воде канала мутной,
В тумане, где простерлись ланды,
Где речки и ручьи буравят Нидерланды.
 
 
Июльским днем он уезжал,
Когда дрожал над крышей зной
И ветер пил его шальной.
Куда он ехал – сам не знал,
Но верил, что вернется к ней
Спустя немало лет, спустя немало дней,
Наполненных упорною борьбою
С судьбою,
И, гордую скрывая нежность,
Любимой принесет весь мир в своих руках,
В душе, забывшей страх,
В глазах, впивавших синюю безбрежность.
Он увидал моря – и вновь и вновь моря,
Просторы, где встает над тропиком заря,
Дремучие леса в уборе пышно-рдяном,
Цепляющиеся ветвями за туман,
И исполинских змей и белых обезьян,
Что ловко прыгали по голубым лианам.
 
 
Коралловый атолл сверкал ему средь бурь;
Он видел райских птиц – и пурпур и лазурь
Их оперения… И золотые пляжи
И горы перед ним вставали, как миражи.
Он шел по берегу среди нависших скал,
И налетавший бриз лицо его ласкал
И чудилось ему, что это милой руки
Касаются его пылающих висков,
Прочь отогнав тоску, утишив боль разлуки,
И ветер доносил обрывки нежных слов —
Преодолевшие бескрайность моря звуки…
 
 
А между тем в краю далеком, но родном,
В их белом домике, средь лилий и глициний,
Она его ждала, в мечтах о нем одном,
И видела его сквозь сумрак ночи синий.
Шкатулка, что его записки берегла,
Подушка, что голов хранила отпечаток,
Диван, любимая качалка у стола,
большое зеркало, которое когда-то
Скрестило взгляды их, – все ночью, утром, днем
Напоминало ей настойчиво о нем.
 
 
Как часто вечером, когда лучи заката
Окутывали даль вуалью розоватой,
Его упрямая и нежная рука,
Как будто в поисках следов от ласк давнишних,
Касалась глаз, волос, колен ее слегка,
Трепещущих грудей, губ, алых словно вишни…
Какою радостью переполнялась грудь,
Как празднично в душе бывало! Ни ненастье,
Ни бури не могли в такие дни спугнуть
Ее огромное, сияющее счастье,
Когда она, забыв томящую усталость,
К ласкающей руке губами прикасалась.
 
 
Два сердца разлучить не мог и океан…
И где бы ни был он – среди лесов, саванн,
В долинах и в степях, в болотах и в пустыне,
На берегу морском, в горах и на равнине —
Повсюду с ним любимая была,
С ним вместе странствуя, в душе его жила,
Когда он к цели шел дорогой каменистой,
Среди опасностей, в потемках ночи мглистой.
 
 
2
Но как-то раз, в вечерний час,
В стране, где много рек и где полей квадраты
Средь новых домиков похожи на заплаты,
В голубоватой мгле, далеко за мостом,
Он город увидал – огромный, шумный, алый,
Как будто сад из камня и металла —
И сердце замерло от восхищенья в нем.
 
 
Оттуда долетал
С клубами дыма вместе
Неясный рокот улиц и предместий.
Он не смолкал
Ни днем, ни по ночам,
Сливаясь с гулом волн, что пели берегам
Морские саги.
Свистки внезапно, как зигзаги,
Прорезывали воздух иногда.
Из порта, где стоячая вода
Пропахла керосином,
Отрывистых гудков летел призыв к нему,
И фонарей огни пронизывали тьму,
Взмахнувшую крылом нетопыриным.
Прямые пальцы труб вонзались в облака,
Стеклянный свод блистал над рынком, над вокзалом,
И, как циклопа глаз, маяк издалека
Подмигивал огнем зеленым, белым, алым,
Выхватывая вдруг из мрака корабли,
Пришедшие со всех концов земли.
 
 
И всеми фибрами души воспламененной
Он город ощутил, громадный и бессонный,
Его кипение, борьбу надежд и сил,
Людских умов и воль соревнованье,
Могущество труда, воздвигнувшего зданья
Многоэтажные… Гигант его пленил,
Ошеломил его, потряс воображенье;
В предчувствии грозы он весь затрепетал.
В душе, как в зеркале, контрастов отраженья…
Ему казалось – он сильнее, зорче стал,
И выше, и смелей, умноженный стократно
Толпой… И с жадностью внимал он шум невнятный
Далеких выкриков, шагов и голосов,
И гомон города, и грохот поездов,
Увенчанных султаном белым дыма
И мчавшихся по светлым рельсам мимо.
Перед его доверчивой душой
Ритм города возник, как откровенье,
Ритм лихорадочный, кипучий, огневой,
Ритм, уносящий время за собой,
Ритм учащенного сердцебиенья…
 
 
3
Пока в ее душе, утратившей покой,
Сменялась грусть уныньем и тоской —
Он позабыл о ней, подхвачен словно шквалом.
Его энергия, как фейерверк, пылала.
Как перед ветерком камыш – пред ним судьба
Склонилась наконец, послушная раба.
Сиянье золота слепило, чаровало,
Безумная вокруг стихия бушевала,
Но, все опасности и страхи одолев,
Удачу он поймал, как антилопу – лев.
Он стал хозяином, владыкой силы грозной,
Он укротил ее, все выгоды извлек
Из гибельной игры, из мощи грандиозной
И верил, что его рукою движет рок.
Покорные ему, искали рудокопы
И в недрах Кордильер, и в рудниках Европы,
И в знойных тропиках, и там, где смерзлись льды,
Железа, олова и серебра следы;
Он заставлял людей нырять на дно морское,
Взбираться к облакам, долбить пласты в забое;
Его огромные красавцы корабли,
Наполнив грузом трюм, по океанам шли,
И хриплые гудки в ушах его звучали.
Порой он странные слова произносил,
Не видя, он смотрел… Пред ним вставали дали.
От вычислений пьян, он чудеса творил,
Склоняясь по ночам над картой в кабинете,
Чтоб залежи руды отметить на планете.
Он ощущал теперь пульс мира под рукой,
Пульс доков, мастерских, заводов, скотобоен…
Пульс этот бился в нем, и быстр и беспокоен.
Экватор, полюсы и звезд далеких рой!
Как он вобрал в себя, познав вселенной цельность.
Ваш холод, и жару, и блеск, и беспредельность!
 
 
4
О, незабвенные былые времена,
И домик над рекой, где так ждала она,
И, отдаленные пучиной расстоянья,
Ее любовь, ее очарованье!
Он позабыл о вас, он вами пренебрег.
Лишь зов стихийных сил теперь тревожить мог
И волновать его – не золотая лира:
Ведь у него в груди забилось сердце мира.
Со страхом, с радостью, познав его закон,
Его велениям повиновался он.
Поблекли прошлого чудесные картины,
Как фрески мастеров старинных…
Каким трагическим и жутким был тот час,
Когда декабрьские туманы плыли мимо
И зеркало, в котором столько раз
Встречались взгляды их, где трепетал экстаз,
Разбилось, выскользнув из рук любимой…
 
 
И сердце сделалось гробницею любви,
Воспоминание, как факел, в нем пылало.
Дни грустные текли… Она их коротала,
Пока закат не утопал в крови.
Приплывшие назад из-за моря – молчали:
Они ее судьбу безрадостную знали.
И ветер к ней призыв уже не доносил,
И ждать любимого ей не хватало сил.
Прекрасные глаза не меркли от страданья…
Любовь, которая не знает увяданья,
Любовь, дремавшая до этого в тиши,
Еще раз расцвела в глуби ее души
Так пышно,
Что смерть пришла неслышно.
Однажды, зимним днем,
С улыбкой на устах, без жалоб, без мученья,
Она угасла, думая о нем,
Шепча слова любви, привета и прощенья.
В тумане, где простерлись ланды,
Стоит заброшенный и опустелый дом.
Любовь их зародилась в нем…
Он высится, покинут, над прудом,
В тумане, где простерлись ланды,
Где корабли – те, что пришли
Издалека, – сереют смутно
В воде канала мутной,
В тумане, где простерлись ланды,
Где речки и ручьи буравят Нидерланды.
 

Перевод Валентина Дмитриева

 
Мы мирно курс ведем под звездными огнями,
И месяц срезанный плывет над кораблем,
Нагроможденье рей с крутыми парусами
Так четко в зеркале отражено морском!
 
 
Ночь вдохновенная, спокойно холодея,
Горит среди пространств, отражена в волне,
И тихо кружится созвездие Персея
С Большой Медведицей в холодной вышине.
 
 
А снасти четкие, от фока до бизани,
От носа до кормы, где светит огонек,
Доныне бывшие сплетеньем строгой ткани,
Вдруг превращаются в запутанный клубок.
 
 
Но каждый их порыв передается дрожью
Громаде корабля, стремящейся вперед;
Упругая волна, ложась к его подножью,
В широкие моря все паруса несет.
 
 
Ночь в чистоте своей еще просторней стала,
Далекий след кормы, змеясь, бежит во тьму,
И слышит человек, стоящий у штурвала,
Как весь корабль, дрожа, покорствует ему.
 
 
Он сам качается над смертью и над бездной,
Он дружит с прихотью и ветра и светил;
Их подчинив давно своей руке железной,
Он словно и простор и вечность покорил.
 

Перевод Вс. Рождественского

Из книги «Вся Фландрия»
(1904–1911)

 
О, дом, затерянный в глуши седой зимы,
Среди морских ветров, и фландрских дюн, и тьмы!
 
 
Едва горит, чадя, светильня лампы медной,
И холод ноября и ночь в лачуге бедной,
 
 
Глухими ставнями закрыт провал окна,
И тенью от сетей расчерчена стена.
 
 
И пахнет травами морскими, пахнет йодом
В убогом очаге, под закоптелым сводом.
 
 
Отец, два дня в волнах скитаясь, изнемог,
Вернулся он и спит. И сон его глубок.
 
 
Ребенка кормит мать. И лампа тень густую
Кладет, едва светя, на грудь ее нагую.
 
 
Присев на сломанный треногий табурет,
Кисет и трубку взял угрюмый старый дед,
 
 
И слышно в тишине лишь тяжкое дыханье
Да трубки сиплое, глухое клокотанье.
 
 
А там, во мгле,
Там вихри бешеной ордой
Несутся, завывая, над землей.
Из-за крутых валов они летят и рыщут,
Бог весть какой в ночи зловещей жертвы ищут.
Безумной скачкой их исхлестан небосклон.
Песок с прибрежных дюн стеной до туч взметен…
Они в порыве озлобленья
Так роют и терзают прах,
Что, кажется, и мертвым нет спасенья
В гробах.
 
 
О, как печальна жизнь средь нищеты и горя,
Под небом сумрачным, близ яростного моря!
 
 
Мать и дитя, старик в углу возле стола —
Обломок прошлого, он жив, но жизнь прошла.
 
 
И все-таки ему, хоть велика усталость,
Привычный груз труда влачить еще осталось.
 
 
О, как жестока жизнь в глуши седой зимы,
Когда валы ревут и вторят им холмы!
 
 
И мать у очага, где угасает пламя,
Ребенка обняла дрожащими руками.
 
 
Вой ветра слушает, молчит она и ждет,
Неведомой беды предчувствуя приход,
 
 
И плачет и скорбит. И дом рыбачий старый,
Как в кулаке гнездо, ноябрь сжимает ярый.
 

Перевод А. Корсуна