Текст книги "Дочь Голубых гор"

Автор книги: Морган Лливелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 24

Конечно, гроза могла разразиться и без призываний Эпоны; ведь конь предчувствовал ее. Впоследствии и сама Эпона не была уверена, что именно она ее вызвала. Но в то время она чувствовала, как ее наполняет сила, чувствовала, что должна собрать всю свою энергию в один могучий вихрь, сосредоточив для этого все свое внимание, как роженица в ожидании появления младенца, забыв обо всем на свете, сосредоточивается на новой жизни, вызревшей в ее чреве. Тогда-то и налетел ветер, но ведь он мог налететь и сам по себе.

И все же еще совсем недавно небо было безоблачно, а воздух спокоен.

Скифы были ошеломлены яростью обрушившейся на них грозы, которой никогда не бывает в это время года. По небу, по направлению к кочевью, мчалась сплошная пелена черных туч, с оглушительным треском на землю обрушивался небесный огонь, неистово рокотал гром. Ветер бушевал с такой силой, что грозил опрокинуть шатры вместе с их деревянными каркасами, достаточно прочными, чтобы выдержать почти любой разгул стихий. Накидки, ковры и чепраки, казалось, обрели крылья и полетели прочь, их владельцы со всех ног кинулись вдогонку. Истоптанная людьми и животными земля состояла из сухой глины и пыли; и теперь пыль поднялась густыми клубами, забивая им глаза.

Панический страх, точно небесный огонь, поразил стада животных.

По территории кочевья беспорядочно носились домашние животные, козы и овцы, и стреноженные верховые лошади; за ними гонялись мальчишки, стараясь не допустить, чтобы они убежали в степь.

А там, в степи, пришел в движение огромный табун; казалось, будто это бурлит кипящий котел; подгоняемые хлыстом небесного огня, испуганные животные готовы были обратиться в паническое бегство.

Эпона медленно опустила руки. К ее удивлению, руки сильно болели, пальцы не сгибались.

И в этот самый миг безудержно хлынул ливень; низвергаясь в невероятном количестве, вода размывала всякое мужество, подавляла сопротивление. Насквозь вымокшие, полузатопленные, животные успокоились; табун так и не обратился в бегство. В ожидании, когда пройдет гроза, скифы укрылись в своих жилищах.

Эпона одна стояла на открытом воздухе, высоко подняв голову, не страшась небесного огня. Не сама ли она вскормила этот огонь, подобающим образом почтив его дух?

Гроза миновала так же быстро, как и разразилась.

Скифы нерешительно появились из своих шатров и кибиток и увидели, что посреди кочевья спокойно, ничуть не устрашенная буйством стихий, стоит кельтская женщина. Цайгас и другой шаман, Миткеж, укрывавшиеся в своем шатре, смотрели на Эпону через входное отверстие, но наружу так и не выходили. Они глядели на нее своими темными, холодными и враждебными глазами, как ласки из своих нор, заметив появление нового хищника на их территории.

«Я очень устала, – сказала себе Эпона. – Мне надо поспать».

Не обращая внимания на глазеющие на нее лица, на общее перешептывание, она молча вернулась в свой шатер. Быстро стащила с себя мокрые одежды, завернулась в медвежью шкуру и скорее упала, чем легла, на ковры, служившие ей ложем.

Она тотчас же уснула глубоким сном и проснулась, только когда Кажак тронул ее за плечо и позвал по имени.

Она присела еще сонная, плохо соображающая. Сначала она не могла понять, где находится и кто этот человек, находящийся рядом с ней, она даже хотела его оттолкнуть, чтобы вновь погрузиться в успокоительное забытье, но он не дал ей уснуть.

– Эпона, Эпона! Сядь. Сядь же! Так ты чувствуешь себя лучше? Ты должна рассказать Кажак, что случилось. Гроза… все только о ней и говорят, и шаманы…Что ты сделала, Эпона?

Она села с опущенными плечами, вся дрожа. Даже под медвежьей шкурой она не могла согреться и все еще чувствовала себя очень усталой.

– Я сделала, что могла, чтоб произвести на них впечатление, – ответила она.

– Но ты же говорила Кажак, что у тебя нет власти над погодой.

– Я думала, что нет. Я и сейчас не знаю… Просто я попыталась сделать, что могу, вот и все.

– Говорят, что Эпона вызвала своим колдовством грозу, ибо это время в Море Травы никогда не бывает грозы.

– А что говорят шаманы?

Кажак пожевал губами.

– Шаманы ничего не говорят. Сидят в своем шатре, бьют в барабаны и поют. Шаманы очень огорчены.

– Но ведь этого ты и хотел?

Вместо того чтобы ответить ей, Кажак обхватил ее и так крепко сжал в своих объятиях, что у нее захрустели кости.

Казалось, что гроза навсегда изменила степной климат; подобным же образом с этого дня изменилась и общая атмосфера в кочевье. Скифы не могли больше прикидываться, что Эпоны как бы не существует. Мужчины, разумеется, по-прежнему избегали встречаться с ней взглядом, но она замечала, что они наблюдают за ней с большим или меньшим уважением и благоговейным трепетом, ведь она померилась силами с шаманами и принудила их спрятаться в своем шатре, они так и не смогли отвратить навлеченную ею на них грозу.

Женщины, хотя и с некоторой робостью, гордились ею. Она принадлежала к тому же, что и они, презираемому полу, но она сумела переступить очерченные границы и даже вызвала уважение. Уважение!

Страшно даже подумать, что подобная честь может выпасть на долю одной из них, но в этой мысли есть какой-то мучительный соблазн. Все женщины, даже старшие жены в сапогах с расшитыми бисером подошвами, домогались теперь ее внимания, наперебой приглашали ее к очагам, приглашали принять участие в своих беседах и вникнуть в мельчайшие подробности жизни, которую они сами создали для себя, отдельно от мужчин.

Даже шаманы скрепя сердце вынуждены были оказывать ей уважение, уважение, которое оказывают собрату по ремеслу. Не в силах определить, каковы пределы ее возможностей и насколько велика угроза, которую она может представлять собой их положению, они вели себя тихо в ее присутствии, опасаясь, что произойдет что-нибудь такое, к чему они не подготовлены.

Но теперь они ее ненавидели. Она знала это. Стоило кому-нибудь из скифских жрецов приблизиться к ней, как у нее начинали шевелиться волоски на шее и покалывало в больших пальцах.

Кажак был чрезвычайно доволен.

– Пока они боятся тебя, – сказал он Эпоне, – они не причинят никакого зла Колексесу. Кажак опасался, что они будут уморить старого князя, а затем делать так, чтобы он сидел, а они говорили его ртом, но теперь они этого не сделают.

– Неужели ваши шаманы занимаются таким колдовством? – с презрением спросила Эпона. – Это дело нечистое, оскорбительное для тела, являющегося обиталищем духа.

– Шаманы делают много такого, что, я думаю, тебе не понравилось бы. Много такого. Да, иногда они лечат болезни. Иногда. Но Кажак полагает, что иногда, когда это им выгодно, они и причиняют болезни.

– Это омерзительно.

– Ваши жрецы так не поступают?

– Конечно, нет. Если они попытаются использовать свой дар, чтобы добиться своей личной власти, духи покарают их, если не в этом, то в другом мире.

– Стало быть, они непохожи на наших шаманов, – заключил Кажак. – Ты права, Эпона, ваша магия не такая, как наша. В Море Травы нет других друидов, кроме тебя.

Этими словами он хотел ей польстить, но она не могла, не кривя душой, согласиться с его утверждением.

– Тут могут быть и другие, – сказала она. – Друиды учат, что люди, обладающие духовным даром, встречаются везде, среди всех народов. Иногда они даже не знают, что у них есть такой дар, но в стране снов они встречаются друг с другом и обмениваются тем, что знают. В мире снов они могут видеть, как складывался всемирный узор, начиная с времен первых великих друидских королевств и кончая тем далеким еще временем, когда Мать-Земля призовет друидов, чтобы они спасли ее от разрушения.

Кажак был изумлен.

– Это верно?

– Так меня, во всяком случае, учили.

– И ты веришь?

– Конечно. Я чувствую всем своим существом, что это правда. Глубоко убеждена, что это так.

– Но шаманы этому не поверят, – убежденно сказал Кажак.

– Нет. Но Цайгас и Миткеж не друиды, я в этом уверена.

– Но что ты думаешь об их колдовстве? Неужели оно только обман, сплошные фокусы? Кто его знает. У Кажак нет твоей уверенности. Кажак не знает, чему верить.

Эпоне было даже жаль скифа. Она подозревала, что он давно уже сомневался в шаманах, а теперь окончательно утратил всякую в них веру, частично поверив в нее и в ее способности, которые он, видимо, преувеличивает.

Зима обрушилась на Море Травы словно некое возмездие. Степная зима была непохожа на горную зиму, когда небо постепенно приобретает серую окраску голубиной грудки и снег в своем тихом, услаждающем сердце падении устилает Мать-Землю, чтобы под его покровом вызревала новая жизнь. Над здешней зимой, как и над всеми другими временами года, господствовал неутомимый дух ветра.

Он с воем набрасывался на все живое, швырял в глаза пригоршни колючих льдинок, забираясь даже под одежду, он закидывал незащищенных снежными зернами, похожими на градинки; налетал совершенно неожиданно и мог тебя настичь и убить буквально в нескольких шагах от твоего жилья. Ветер гнал вдоль земли такой плотный снег, что дышать под ним было почти невозможно, тем более что легкие сковывал всепроникающий холод. Ужасающий холод. Холод, который промораживал все тело насквозь.

Чтобы летящие кристаллы льда не ослепили скот, приходилось принимать особые меры предосторожности. Когда небо окрашивалось в зловещий мертвенно-белый цвет, пастухи закутывали головы наиболее ценных лошадей покрывалами, чтобы защитить их глаза. После того как буран затихал, эти покрывала оказывались разорванными, а у многих лошадей были окровавленные морды.

Ветер в Море Травы был как бы членом племени, о котором нельзя было забывать ни на минуту.

Неудивительно, что кочевники с благоговейным трепетом смотрели на женщину, по-видимому, способную повелевать такой силой.

Впервые в своей жизни Эпона стала возмущаться погодой, хотя она и знала, что это всего лишь один из ликов Матери-Земли, а не некое существо, всемерно старающееся досаждать ей лично. Но теперь ей приходилось проводить почти все свое время в шатре, который теперь казался ей клеткой, она была лишена возможности свободно разъезжать на лошади по казавшейся такой приманчивой степи. Живя среди кельтов, она без каких-бы то ни было неудобств провела много зим в большом уютном доме, в обществе своей семьи и весело потрескивающего Духа Огня, но как непохож был этот дом на тесный и темный шатер, где она теперь жила.

– Почему бы вместе со мной не поселиться Ро-Ан? – спросила она у Кажака. – Другие женщины живут по двое или по нескольку человек, никому из них не приходится жить одной, как мне.

– Кто захочет жить вместе с шаманкой? – сказал Кажак. Он не хотел, чтобы кто-нибудь жил вместе с Эпоной, это принизило бы ее положение в глазах шаманов, она казалась бы такой же, как и все другие женщины. – Ходи в гости к другим женщинам, – посоветовал он Эпоне. – Но спи здесь одна, с Кажаком.

– Когда я снова смогу покататься на своей лошади? Cесть в седло и…

– Сейчас зима. Ты не можешь ездить одна; это опасно, метели и бураны налетают здесь неожиданно.

– Но ведь тебе говорят, что это я вызвала грозу, – напомнила она. – Ты думаешь, природа может причинить мне вред?

– Одно дело вызвать, другое – справиться с тем, что вызвала. Может быть, тебе и не грозит никакая опасность, но Кажак не хочет рисковать тобой.

Эпона видела, какие здесь метели и бураны, да еще и со льдом, и отнюдь не была уверена, что будет в безопасности, но ей хотелось, по крайней мере, иметь свободу выбора. Если бы Кажак сказал, что она может выезжать когда захочет, она, вероятно, не покидала бы кочевье до самой весны. Но, получив отказ, она не могла думать ни о чем другом.

Чувствуя ее недовольство, Кажак отослал ее рыжего мерина в главный табун.

– Но ведь это же моя лошадь, – попробовала протестовать Эпона.

– Это была лошадь Басла, – поправил ее Кажак. – Но после его смерти она вновь перешла в собственность Колексеса. Ни одна женщина не имеет собственной лошади. Да и вообще никакой собственности.

Гнев был готов перехлестнуть через край. Эпона, однако, понимала, что Кажак никогда не поймет ее объяснений; в конце концов он потеряет терпение и их дружба подвергнется суровому испытанию. А она не хотела рисковать этой дружбой. Ведь это все, что она имеет.

До тех пор пока Эпона не стала общаться со скифскими женщинами, она никогда не знала, что такое одиночество. Теперь, окруженная людьми, с которыми у нее не было ничего общего, она во всей глубине познала это мучительное чувство. Она разговаривала с женщинами, училась у них тому, чему могла, изо дня в день видела одни и те же лица, слышала те же голоса, но не имела ни одной подруги. Если Эпона открыто проявляла свое дружеское расположение к какой-нибудь женщине, потом она узнавала, что этой женщине крепко доставалось от ее товарок. Все они изнывали от скуки, проводили жизнь в бесконечной тяжелой работе или в полном уединении, поэтому они бывали очень жестоки по отношению друг к другу.

– Я бы хотела заниматься какой-нибудь работой, – сказала однажды Эпона Кажаку. – Но мне все запрещено. Я знаю, как соорудить шатер, но не имею возможности применить это знание. Я не могу готовить еду, мне не дают никаких принадлежностей для шитья, чем же я должна занимать свое время?

– Тебе надо радоваться, что Кажак имеет так много жен, которые все делают для тебя, – ответил он. – Ты живешь лучше, чем любимая жена Колексеса. Все это замечают. И шаманы замечают, что ты непохожа на всех других женщин.

Эпона сжала свои – такие беспомощные – кулачки.

– Я не хочу быть непохожей на других, мне это надоело, – пожаловалась она. Но он и слушать не стал.

Он заметил, что шаманы избегают проходить мимо шатра Эпоны. Его вновь приглашали в шатер князя, хотя и не так сердечно, как в прежние времена. Но, во всяком случае, ему больше не напоминали, сколько людей и лошадей он потерял в походе или о том, что привез князю скудные дары. Зато многие расхваливали кельтские мечи и выражали свое восхищение кельтской женщиной. Женщиной совершенно особенной. До тех пор пока Цайгас и Миткеж остерегались Эпоны, Кажак держал в своих руках оружие, которому никто не решался бросить вызов.

Кажак, разумеется, отнюдь не намеревался искоренить шаманизм в Море Травы; одно такое предположение ужаснуло бы его. Хотя сам он и потерял веру в шаманов, он был все еще прочно опутан узами традиций; сама мысль о введении новой религии никогда бы не пришла ему в голову. Если бы Цайгас и Миткеж не захватили бы так беззастенчиво власть, принадлежащую по праву Колексесу, Кажак никогда бы не стал вмешиваться в их дела.

Всю свою жизнь он наслаждался той же свободой, что и нестреноженная лошадь, почти не задумываясь о магии или об обычной среди скифов борьбе за княжескую власть. Как любимый сын Колексеса, он считал себя прямым наследником, следующим князем. А тем временем можно было спокойно пить из чаши жизненных удовольствий. Если он и испытывал периоды глубокого уныния, то считал это вполне естественным, ведь детьми богини Солнца, Табити, являются тени. Купаясь в солнечных лучах, Кажак понимал, что не может избавиться от теней. Ведь он человек, стало быть, смертен; умрет не только он сам, но и все, к чему он привязан в этой жизни, поэтому лучше всего ни к чему глубоко не привязываться. Он был так же суров, как степной климат, отвечал жестокостью на жестокость, безразличием на безразличие, завладевая всем, что ему приходилось по вкусу, и никогда не задумываясь о завтрашнем дне.

И вот на глазах у него Колексес стал слабым и больным стариком, и шаманы готовы растерзать его на части еще до того, как он умрет.

Это и была истинная причина, почему Кажак покинул Море Травы, отправившись в поход: он не мог спокойно смотреть на то, что происходит с его отцом и со всем племенем. Изо дня в день Кажак видел, как растет власть шаманов, изо дня в день племя испытывало все больший страх перед злыми духами, о которых угрожающе твердили шаманы; теперь все скифы испуганно прятались в своих шатрах и кибитках, приходя в ужас от каждого незначительного случая, который можно было истолковать как недобрый знак.

Однако Кажак никогда даже не думал о том, чтобы бросить вызов шаманам. Но после того как он увидел, как сильна магия кельтов, после того как узнал Эпону, в нем стал пробуждаться дух сопротивления.

Благодаря ей шаманы вынуждены были проявлять к нему уважение, избегая всего, что могло бы его раздражать. Скиф полностью отдавал себе отчет в том, что, если шаманы усомнятся, впрямь ли Эпона обладает колдовской силой, ее и его жизни окажутся в опасности. Но ведь она обладает колдовской силой. Она одна из тех, кого называют друидами.

Более того, их навсегда породнил обмен взглядами, отныне они брат и сестра.

Помимо своей воли Кажак сильно привязался к желтоволосой женщине. И в этом крылась, пожалуй, самая большая опасность. Теперь он готов был умереть за нее, как умер бы за брата, готов умереть за существо, чуждое ему как ветер и огонь.

Пока же, хотя бы и против ее воли, он должен ее оберегать; и пусть та неведомая сила, которой она обладает, подтачивает власть шаманов; это, несомненно, оружие устрашения, но как им пользоваться, он, Кажак, не знает.

Зима тянулась медленно. Бесчисленные лошади в большом табуне все худели и худели; многие из состарившихся умерли, но никто не обращался к Эпоне с просьбой об их воскрешении. Они умирали по ночам, в жестокие холода, а утром табунщики обнаруживали их замерзшие трупы, которые не могла бы воскресить уже никакая магия.

Эпона по-прежнему изнывала от безделья.

Чтобы хоть как-то развлечься, она разговаривала со скифскими женщинами, расспрашивая их об обычаях кочевников. Сначала Талия, старшая жена Кажака, подозрительно относилась к таким вопросам, но Эпона скоро заметила, что когда она намеренно, прикидываясь этаким простодушным ребенком, проявляла незнание самых простых сторон жизни в степи, Талия тут же спешила просветить ее.

Старшая жена даже охотно рассказывала ей о некоторых, известных ей подробностях шаманского ритуала; в таких случаях Эпона старалась не показать своей собеседнице, что этот предмет ее очень интересует. Если Кажак хочет противопоставить ее шаманам, в целях своей собственной защиты она должна знать о них все, что ей удастся выяснить.

– Тальтос – это магический дар, – объяснила ей Талия. – Он передается по наследству. Бывает белый – или добрый – тальтос, бывает черный – или недобрый – тальтос. Никто не может сказать, какой дух у него будет. Тот, кто обладает черным тальтосом, насылает порчу, сглаз, может причинять много зла. Одолеть его может только тот, кто обладает белым тальтосом, только он может уберечь от зла.

Хотя Эпона и промолчала, в глубине души она была потрясена. Как может быть магия – понимание и использование сил жизни – черной, причиняющей зло? Друиды учат, что магия должна употребляться только для сохранения и поддержания жизни.

– Тальтос – нежеланный дар, – продолжала Талия. – Шаманов всегда терзают болезни, прежде чем они проявляют желание заняться шаманством. Тело или дух должны быть очень больны, очень слабы, прежде чем наконец тальтос проявится и завладеет телом или духом.

– Помимо борьбы с черным тальтосом чем, какой магией занимаются белые шаманы? – спросила Эпона.

– Они отваживают болезни. Предсказывают будущее.

– Я видела, как они колдуют с камушками, – сказала Эпона и поведала Талии о том фокусе, который показал ей Цайгас.

Талия покачала головой в знак согласия.

– Шаманы делают много необъяснимого, много такого, что можно совершить лишь с помощью магии, – сказала она с благоговейным трепетом. – Они бьют в барабаны и погружаются в особый магический сон, в этом состоянии шаманы могут глотать горящие угли и вонзать ножи в тело, причем из ран не вытекает никакой крови. Они умеют делать очень многое.

– Но с какой целью они все это делают? – спросила Эпона.

– Какая тут может быть цель, ведь это магия.

– Шаманы не объясняют, для чего совершают свои ритуалы? – Эпона почувствовал, какая пропасть разделяет ее и скифов. Кельтов с детства приучали общаться с миром духов, чтобы они понимали природу сил, направляющих их жизнь, и вели себя правильно, относясь к ним с должным почтением.

«А вот я не проявляла надлежащего почтения», – вдруг подумала Эпона, и раскаяние больно кольнуло ее в сердце.

– Шаманы ничего не объясняют, – произнесла между тем Талия.

– Но ведь ты что-нибудь заметила, когда присутствовала при совершении обрядов и жертвоприношений? Получила какое-то знание?

– Нет, нет, – перебила Талия. – Женщины никогда не присутствуют при совершении магических обрядов, только мужчины.

Эпона ужаснулась. Этих женщин лишают благословенной возможности общаться с духами. Такой запрет был строжайшим наказанием, которое кельтский совет племени налагал только на людей, совершивших тяжкие преступления.

– Откуда ты знаешь, что делают шаманы, если тебе никогда не разрешали присутствовать при совершении обрядов? – спросила она Талию.

В темных глазах Талии сверкнула – и тут же погасла – лукавая искра.

– Ты же знаешь, дети любопытны. Они тайком подглядывают через входные отверстия, обо всем рассказывают друг другу. – Она тихонько засмеялась под своим покрывалом. – Талия когда-то была маленькой девчушкой. Как и Эпона. Ты же помнишь, как бывает в детстве.

Эпона улыбнулась и тут же спросила:

– Я видела, что шаманы ходят с палками из резного дерева и с копытом внизу, будто это лошадиная нога. Ты знаешь хотя бы, для чего они используют эти палки?

Талия качнула головой.

– Да. На этих палках жрецы могут летать. Да, да, – подтвердила она, заметив недоверие в глазах Эпоны. – Все знают, что на этих палках они летают в страну демонов, где сражаются с ними, чтобы они не напали на нас. Палки – это волшебные кони.

– Что это за демоны?

– Демоны, насылающие болезни и смерть. Если бы мы не находились под защитой белого тальтоса, пятнистая напасть перебила бы нас всех. – При этих словах Талия начертала магический знак в воздухе и плотнее закутала голову покрывалом.

– Что за пятнистая напасть? – спросила Эпона, но одно упоминание об этом демоне так разволновало женщину, что продолжать этот разговор было бесполезно.

По-видимому, эта пятнистая напасть поистине ужасна. Если шаманы и в самом деле защищают от нее племя, они обладают большим могуществом, чем она себе представляла. Ей надо соблюдать большую осторожность.

Вечером, когда к ней в шатер пришел Кажак, она спросила его о пятнистой напасти. Его реакция была не столь сильной, как у Талии, но все же было заметно, что ему не по себе.

– Это такой демон, ползает по лицу и телу, оставляет после себя красные отпечатки. Все тело пылает огнем. Когда объявляется пятнистая напасть, мужчины, женщины, дети – все умирают.

Эпона была потрясена.

– И никто, никто не остается в живых?

– Очень мало кто. А если кто и выживает, то на его лице остаются пятна, глубокие дырочки, следы от ног демона.

– Талия говорит, что шаманы защищают вас от этой пятнистой напасти.

– Племя уже долгое время не подвергалось ее нападениям, – ответил Кажак. – Может быть, нас и в самом деле защищают шаманы. А может быть, она сейчас где-нибудь в другом месте. Известно, что она нападает на все народы.

– Но в Голубых горах ее не бывает, – сказала Эпона. – Пятнистая напасть не поднимается к нам, в Голубые горы.

Лицо Кажака засветилось, как будто в голове у него зажглась свеча.

– Да? Кельты могут защитить себя от пятнистой напасти?

«Почему дух во мне не предостерег, чтобы я не заводила разговор на эту тему?» – укорила себя Эпона.

– Я никогда не видела болезни, которую ты описываешь, – сказала она Кажаку. – И я ничего не знаю о способах защиты от нее.

– Но ты сказала, что у вас ее нет. Наверно, вы боретесь против нее с помощью магии успешнее, чем шаманы. – С каждым словом он приходил во все большее волнение; казалось, он сейчас схватит ее за руку и потащит к шаманам, чтобы объявить им, как велико ее могущество.

– Я не могу лечить болезнь, вызываемую пятнистой напастью, – повторила она. – Если бы она напала на меня, я бы умерла, как и все другие.

Кажак сердито сверкнул глазами.

– Не говори так. Никогда не говори, чего ты не можешь делать. Никому не говори, чего ты не можешь делать. Понятно?

Она потупилась под его гневным взглядом.

– Понятно.

Так и не удовлетворив полностью своего любопытства, Эпона продолжала расспрашивать о шаманах, но теперь она остерегалась подолгу говорить о них с какой-нибудь одной женщиной. От Ро-Ан она узнала, что, когда шаман умирает, его не погребают в деревянном доме, а кладут на высокий, установленный на столбах помост, чтобы он мог взлететь в воздух, как некогда взлетал на своей палке.

От коренастой пожилой женщины с почерневшими зубами, Вильмы, отвергнутой жены Колексеса, которой милостиво дозволяли жить вместе с другими пожилыми женщинами, Эпона узнала, что шаманы имеют право жениться.

– Но они берут себе жен только из шаманских семей, – объяснила Вильма, – чтобы в их детях текла шаманская кровь.

– Но эти женщины сами не занимаются магией?

Явно ошеломленная, Вильма прикрыла покрывалом свои почерневшие зубы. Она только посмотрела на Эпону, но ничего не ответила.

Ари-Ки, жена Аксиньи, сообщила ей еще кое-что о жизни шаманов. – В нашем племени, – сказала она Эпоне, – считается, что, если девушка до двадцати лет ни разу не принадлежала мужчине, у нее будут очень трудные роды. Поэтому шаманы могут обладать незамужними девушками старше двадцати лет или превращать их в своих рабынь.

Эпона уже знала, что рабовладение, в том виде, в каком оно существовало у греков, было незнакомо в Море Травы, но знатные люди племени иногда превращали в рабов своих соплеменников, чтобы те их обслуживали, рабом был, например, маленький виночерпий Колексеса, мальчик с карими глазами и веселым смехом. Но ее неприятно поразило, что шаманы могут порабощать своих соплеменников.

«А ведь я не была бы рабыней в волшебном доме, – подумал она. – Я пользовалась бы таким же почетом, как гутуитеры, или, может быть, сам Кернуннос… Если бы… Если бы… Моя мать продала меня, но не в рабство».

Было очевидно, что шаманы пользуются значительной властью, основанной не в последнюю очередь на чувстве страха, который они внушали кочевникам. С каждым днем Эпона все больше уверялась, что вера в нее Кажака не имеет особых оснований. Дары, которыми она обладала, были такими небольшими, такими неразвитыми, ее невежество было столь велико. Скоро шаманы увидят, что она собой представляет, и тогда поступят как им заблагорассудится со старым Колексесом и Кажаком, который бросил им вызов, опираясь на слабые силы глупой кельтской девушки.

По ночам она томилась бессонницей, пила горькую чашу страха. Медвежий мех щекотал ее щеки, ее ноздри раздражал постоянный смешанный запах войлока, кожи и прогорклого жира. И все время ее шатер охранял снаружи небольшой костерок, который она топила остатками древесного угля и кизяком.

А спящим в кочевье вокруг нее скифам снились странные сны.

Иногда они видели огромного серебристого волка, который вновь и вновь появлялся по ночам в кочевье; его клыки были оскалены, глаза горели голодом.