Текст книги "Дочь Голубых гор"

Автор книги: Морган Лливелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 11

Танцуя в дыму этой ночью, Кернуннос на миг остановился у плеча Эпоны. Она его не видела, но в этом и не было необходимости. Его голос – таким холодным голосом говорило бы насекомое, будь оно человеком – продолжал громким эхом отдаваться у нее в голове.

– Завтра луна будет почти полная, – напомнил он молодой женщине. – То, что отдано мне, навсегда мое. Для тебя самой было бы лучше, если бы ты пришла ко мне по своей доброй воле, но так или иначе в назначенное время ты будешь у меня, Эпона. В волшебном доме.

Она сидела, отгороженная своим ужасом от всех собравшихся. Но никто этого не замечал. Вокруг нее были свободные люди, кельты, которые гордились своей свободой и ни за что бы никому ее не отдали; скифы, которые направляли коней куда им вздумается и строили свою жизнь, как им заблагорассудится. Но ее жребий – быть заточенной в волшебном доме, где она перестанет быть самой собой и вынуждена будет послушно выполнять волю духов. Вместе с гутуитерами она будет танцевать вокруг пиршественного костра или же… В ней беззвучно заговорил внутренний голос.

«Он сделает тебя Меняющей Обличье», – произнес голос.

Может быть, кое-кто и радовался бы такой возможности, но все в Эпоне восставало против того, что представлялось ей нестерпимым насилием. Никем не замеченная, она встала и ушла. За ней наблюдали красные глаза костра, но они никому не сказали об ее исчезновении. Заметили ее исчезновение и белые глаза звезд, но им было все равно, ушла и ушла, не их дело.

Эпона подошла к самому краю священной рощи и стояла тут в полном одиночестве, слушая, как дышат деревья. Хотя она и не имела никакого опыта в провидении, она все же попробовала заглянуть в будущее, найти какую-нибудь лазейку, чтобы ускользнуть от уготованной ей судьбы.

От пиршественного костра остались лишь тлеющие угли, и последние пирующие, сильно опьяневшие и объевшиеся, утомленные пережитыми волнениями, разошлись, пошатываясь, по домам.

Добравшись до дома для гостей, Кажак подозвал своего коня, жестом уложил его и растянулся рядом, пристроив голову на его шее. Глядя на звезды, он попытался собраться с мыслями. Но его все еще преследовало воспоминание о дыме, похожем на дым конопли, сжигаемой в Море Травы. Иногда было даже приятно чувствовать, как тебя овевает подобный дым, но только не здесь, в стране кельтов, где опасно потерять ощущение реальности. Эти люди совсем не такие, какими они представляются.

Понять кельтов – дело непростое. О них идет слава как о знаменитых воинах; любой скиф легко может это понять, но после того, как Кажак немного понаблюдал за их жизнью и отведал их еды, он понял, что воинская доблесть – лишь одна отличительная черта их характера. Они как будто разом живут в нескольких мирах, и сейчас, в этом мире, и в других, смутно различимых. Шаманы в Море Травы утверждали, что такие места – обиталища демонов, опасные для простых смертных; это темная, ужасающая другая сторона жизни, которую они обречены познать после смерти. Но кельты говорят об умерших так, словно речь идет о временно отсутствующих друзьях; когда они сидели вокруг пиршественного костра, он слышал, как они призывают духов предков разделить с ними эту трапезу.

Шаманы утверждали, что только они обладают способностью защищать живых от пагубного влияния мертвых. Кельты же не рассматривают смерть как нечто реальное, совершенно очевидно, что они не испытывают перед ней никакого страха. Сидя вместе с пирующими, Кажак с растущим замешательством слушал их разговоры о силах более загадочных и могущественных, нежели те, которых признают степные шаманы. Он внимательно наблюдал за магическим – если это была магия – обрядом Меняющего Обличье и заметил, что невероятно богатый незримый мир духов оказывает влияние на все стороны жизни здешних обитателей.

Но за исключением тех, кого называют друидами, кельты не жрецы, а самые обыкновенные мужчины и женщины, плоть и кровь. Но эти мужчины знают что-то такое, чего не знает он, Кажак, и это позволяет им спокойно наблюдать за тем, как их главный жрец меняет облики.

Их существование не походит на существование какого-либо другого народа, знакомого Кажаку. Казалось, они обладают непостижимым для него могуществом, и, хотя он посмеивался над кельтами, они произвели на него сильное впечатление, внушили ему мысль о необходимости соблюдать осторожность. У них у всех – как у этой желтоволосой девушки – такие задумчиво-мечтательные глаза. Он, Кажак, даже не знает, как обращаться с подобными людьми.

Как истинный скиф, Кажак, идя по жизненному пути, привык пренебрегать естественным порядком вещей. Не пускающие нигде корней кочевники скитались по Морю Травы. Опустошив одно место, они просто передвигались на другое. Главное для них – безудержное движение, алчное стремление к приобретению. Их изнасилованные, ограбленные жертвы ничего для них не значили. Сама земля не составляла их неотъемлемую часть. Это просто пространство, необходимое, чтобы скакать на лошадях. Несущественно и то, что ее могущество несравнимо с их собственным; они даже не задумывались над этим, пока земля не требовала свою законную дань, и когда их опускали в нее в деревянных ящиках, они не испытывали никакого сожаления.

Тем не менее благодаря своему образу жизни они оказались более жизнестойкими, чем те, кто предпочитал другой образ жизни. Сельские пахари и горожане, привязанные к своему месту и имуществу, оказывались беспомощными перед нападением воинов, не имеющих привязанности ни к тому, ни к другому.

Но кельты сильно отличались от племен, с которыми сталкивались до сих пор кочевники. У них было что-то, помимо собственности, что-то, чего нельзя кинуть на лошадь и увезти, чтобы короткое время позабавиться своей новой добычей, а затем ее выбросить. Было бы любопытно забрать с собой это нечто неопределимое – что бы это ни было – в Море Травы, завладеть тем ценным, в чем кельты черпают свою силу и могущество, оставив позади эти необъяснимые, клубящиеся туманы и человека, который по желанию может превращаться в разных животных.

Это было бы то же самое, как если бы он увез голову врага, не взяв с собой руку с зажатым в ней опасным мечом. Но в случае с кельтами можно ли отделить одно от другого?

Кажак боролся с путаницей в мыслях, стараясь отделить реальное, достижимое от того, что является иллюзией или угрозой. Однако реальность ускользала от него точно туман, и наконец он уснул; в своих беспокойных снах он видел клубы дыма, искажавшие то, что и без того запомнилось ему искаженным.

Наутро все скифы были в раздраженном состоянии. Их слишком мало, чтобы забрать железные мечи силой, за эти мечи им придется оставить все золото, а за это с них потребуют отчета. Но это через много дней. Пока же…

– Покончим с нашим делом и поехали, – настаивал Дасадас.

Но Кажак хотел осуществить один замысел. Он заметил, что кельты очень дорожат своей честью, нерушимо держат слово, возможно, в этом и кроется секрет их благополучия. Но и среди его народа принято соблюдать клятву, данную над отцовским очагом, даже ценой жизни. Кажак чувствовал своим долгом показать этим кельтам, что и они, скифы, не меньше их дорожат честью. Конечно, он не может превзойти Меняющего Обличье с его магией. Но он может показать этим кельтам, на что способен он, Кажак, непревзойденный охотник. Ведь луки и стрелы скифов еще более смертоносны, чем копья ассирийцев.

– Кажак обещал вам оленя, Кажак принесет вам оленя, – объявил он Таранису, когда вождь вместе с советом появился на отведенной для торговли круглой площадке, готовый обсуждать предстоящий обмен железных изделий на золото.

Таранис провел трудную ночь. Он отнес отрубленную голову к себе домой, чтобы не оскорбить гостя, но Сирона отказалась делить с ним ложе, пока голова будет находиться под их крышей.

– Засунь эту гадость в какой-нибудь ящик, – сказала она мужу, – или скорми ее собакам, но у нас в доме ей не место.

– Я не могу этого сделать. Какой уважающий себя человек пренебрежительно отнесется к чьему-либо дару. И кто знает, какой тайной силой может обладать эта голова. Говорят, что скифы непобедимы в сражении; может быть, в отрубленных головах и заключается секрет их непобедимости; это очень могущественные талисманы. Глупо выбрасывать то, что, может быть, обладает магическим влиянием.

Сирона скрестила руки на груди.

– Голова или я, – лаконично сказала она.

Утром, по пути на базарную площадь, Кажак увидел голову, нанизанную на кол, возле двери дома вождя.

Когда Кажак заявил о своем намерении убить для гостей оленя, присутствующие разразились одобрительными криками. Это был еще один из тех красивых жестов, о которых потом будут вновь и вновь рассказывать у семейных очагов. А Поэль мог бы сочинить об этом целую песнь.

Таранис, однако, был захвачен врасплох. Он пришел, чтобы всерьез заняться торговлей. В охоте не было срочной необходимости; несмотря на пир, оставалось еще много мяса. Он был расстроен незаинтересованностью Кажака в торговле. Он призвал скифа вернуться к насущным делам.

– А поохотимся мы позднее, – добавил он, хотя бы на время отклоняя предложение скифа.

Но сам Кажак не забыл о своем предложении.

По просьбе вождя Гоиббан и его подмастерья принесли несколько выбранных ими мечей, завернутых в промасленную шерсть, и Таранис с гордым видом показал их скифам, не обращая внимания на неодобрительный хмурый взгляд кузнеца.

Кажак взял меч, подержал его в руке, как бы взвешивая, и, передав для дальнейшего осмотра Дасадасу, сказал:

– Хорошо. Кажак сейчас принесет оленя, мы дадим золото, и айда.

Таранис никогда еще не видел такого небрежного отношения к торговле, он был сильно озадачен. Он приготовился к упорной торговле, взял с собой маленькие бронзовые греческие весы и был готов блеснуть своей деловой сметкой. Но во всем этом, как оказалось, нет необходимости.

Оскорблен был и Гоиббан. Хотя он и не любил продавать оружие чужеземцам, он был возмущен таким легкомысленным отношением к его работе. Перед скифами, на земле, лежали лучшие образцы его мастерства, великолепные, остро заточенные мечи с тяжелыми бронзовыми рукоятями, которым не хватало лишь инкрустации из слоновой кости, чтобы сравниться с рукоятью меча, погребенного вместе с Туториксом. А эти дикари едва удостоили их взглядом. Только кривоногий Аксинья, скиф с небольшим брюшком и глазами, похожими на отшлифованные камни, снизошел до того, чтобы взять в руки один из мечей и несколько раз взмахнуть им. Но Кажак сказал ему несколько слов на их языке, и он тотчас же уронил меч в пыль.

– Не проявляй нетерпения, – сурово сказал ему Кажак. – Чего доброго, он подумают, что мы никогда не видели такого хорошего оружия. – Они и в самом деле не видели, но было нежелательно, чтобы кельты об этом догадались.

Кажак повернулся к Таранису.

– Пойдешь Кажаком за оленем? – спросил он дружеским тоном. Он ожидал, что в этой охоте примет участие и вождь кельтов, ибо хотел, чтобы после его отъезда у них осталось воспоминание о его силе и ловкости.

– Я должен посоветоваться со старейшинами, – ответил Таранис. Хотя он и был заядлым охотником, ему отнюдь не улыбалась мысль о совместной со скифом охоте. Что, если он вернется с пустыми руками? Он жестом подозвал к себе Дунатиса и еще нескольких старейшин, чтобы в этом небольшом кругу обсудить последнее предложение Кажака.

К ним присоединился и Кернуннос. В его глазах поблескивали злые искорки.

– От этих скифов только и жди коварной шутки, – предостерег он вождя. – Это не кельты, они не дорожат своей честью. Отведут тебя подальше от деревни и убьют, а после того как мы останемся без вождя, нападут и на нас.

Старейшины согласились с мудростью этих слов. Облизывая свои тонкие губы, Кернуннос предложил:

– Пошли с ним кого-нибудь другого, Таранис. Пошли… Окелоса, сына Ригантоны; он твой родственник, пусть он и представляет тебя.

– Но я боюсь потерять свое достоинство в глазах скифов.

– Ты не потеряешь достоинства, даю тебе слово. Но этим лошадникам совершенно необходимо преподать хороший урок, чтобы они испытывали должное уважение – и должный страх – к нашему могуществу, чтобы мы навсегда отбили у них желание вернуться сюда с большим войском. Послушай меня, Таранис. Это куда важнее, чем выменять несколько мечей на мешок золота.

– А что будет с мечами? – вмешался Гоиббан, опасаясь ущемления своих интересов.

– Возможно, скифы будут в неподходящем настроении, чтобы думать о них. Возможно, они даже оставят все свое золото, лишь бы побыстрее унести ноги.

Таранис покачал головой.

– Мы не можем допустить, чтобы они оставили свое золото, не получив ничего взамен. Это воровство, а мы, кельты, не воры.

– Говорю тебе, это неважно, – воскликнул Кернуннос, повышая голос. – Ни золото, ни мечи не имеют значения; они ценятся короткое время, только здесь, в этом мире. Главная цель – нагнать ужас на этих лошадников. Как ты думаешь, если что-нибудь случится с их предводителем, они сильно испугаются и поспешат уехать?

Таранис понизил свой раскатистый бас.

– Мне не нравится твое предложение, Меняющий Обличье. Ты хочешь погубить Кажака – нашего гостя? Это означало бы нарушение традиций, которых мы строго придерживаемся. Гость в доме священен.

– Я не притронусь к Кажаку и его людям ни рукой, ни каким-либо оружием. Даю тебе свое слово.

Конечно, если ты друид, то знаешь много способов причинить вред своему противнику, Таранис это хорошо понимал. И, конечно, заманчиво нагнать на скифов такого ужаса, чтобы они бежали, даже не захватив с собой своего золота, – такой богатой добычи в последнее время не получал даже Туторикс, – при этом кельты могут справедливо утверждать, что никто не поднимал на них руку… Таранис запустил пальцы в бороду и задумался.

– Мы должны поступать с большой осторожностью, – сказал он жрецу. – Если в том, что может произойти, заподозрят наш злой умысел, все, кто вел с нами торговлю, начнут избегать Голубые горы. Где мы будем доставать тогда лен и пшеницу… и вино?

Меж тем кто-то уже успел сходить за Окелосом. Он услышал лишь несколько последних слов, но у него уже было свое сложившееся мнение.

– Если бы у нас были быстроногие лошади, на которых мы могли бы разъезжать, как скифы, мы достали бы все, что нам требуется. Мы не зависели бы от привозных товаров.

И вот тогда Кернуннос обратился прямо к Таранису, главный жрец к вождю племени. Момент был торжественный, от того или иного решения могли проистечь самые разнообразные последствия. Если влияние скифов не уничтожить в зародыше, оно может заразить собой все племя, не только такие горячие головы, как Окелос, которым в случае необходимости вполне можно пожертвовать. Это могло привести к полному изменению узора жизни, и тут даже Кернуннос ничего бы не смог поделать.

– Я говорю с вами от имени духов, – протянул нараспев Кернуннос, его голос как будто бы доносился из какой-то глубокой пещеры. Кельты напряженно ждали, что скажет им друид. – Поступи, как я тебе советую, Таранис. Пусть предводитель скифов идет охотиться на оленя; скажи, что он найдет могучего оленя на самой высокой горной лужайке, там, где кончается тропа, ведущая на овечье пастбище… Окелос, ты пойдешь на охоту вместе с ним, будешь его проводником, но помни, что оленя должен убить он, ты понимаешь? После охоты, когда ты вернешься в деревню, ты расскажешь нам – всем – о том, что увидишь. Ясно?

Окелос, сияя от гордости, кивнул. С тех пор как он прошел обряд посвящения в мужчины, главный жрец впервые обратил на него внимание, и он воспринял это как знак раскаяния Кернунноса, который, должно быть, уже жалеет, что не поддержал его на выборах вождя. «Наконец-то он увидел, что я силен и высказываю умные мысли, – сказал себе Окелос. – Если я хорошо справлюсь с этим делом, кто знает, что может случиться».

После этого они быстро договорились с Кажаком об охоте. Предводитель скифов был огорчен тем, что Таранис не сможет сопровождать его: у вождя неожиданно появились срочные дела, но он благодушно отнесся к предложенной ему замене.

– Ты поможешь Кажаку, Кажак будет разделить с тобой оленью печенку, – обещал он Окелосу со свойственной ему щедростью.

Окелос торопливо направился к себе домой за охотничьим копьем в надежде, что ему тоже попадется какая-нибудь дичь, пусть и не такая большая, как олень. Он, правда, никогда не слыхивал, чтобы в том месте, о котором говорил Кернуннос, когда-нибудь водился большой олень, но ведь Меняющий Обличье знает подобные вещи куда лучше.

Меж тем Эпона не отходила от скифских лошадей. Они буквально причаровывали ее. Их тела отличались такой стройностью, такой пропорциональностью сложения, что, казалось, просто созданы для верховой езды; а плавный изгиб их спин так и приглашал усесться на них. Пока скифы беседовали с Таранисом и старейшинами, Эпона рвала пучки травы и кормила лошадей с рук, одновременно она ласково разговаривала с животными, стараясь подружиться с их духами.

К тому же это помогало отвлечься от мыслей о наступающем полнолунии.

Она увидела возвращавшегося с базарной площади Гоиббана и почти тотчас же заметила Кернунноса; пригнувшись к земле, он пробежал между двумя хижинами и направился к ближайшей сосновой роще, что высилась над селением. За этими соснами начиналась тропа, которая вела к высоким горным пастбищам.

Как только жрец скрылся из виду, Эпона почувствовала, что может дышать свободнее. Тревога, весь день висевшая над ней, точно серое облако, улетучилась, и она ощутила прилив уверенности. У нее никогда не будет лучшей возможности.

Она пригладила волосы, поправила платье, покусала губы, чтобы они казались как можно алее, и расправила плечи, выставляя вперед молодые грудки.

Теперь или никогда.

Эпона сгорала от нетерпения поскорее узнать, что же скажет Гоиббан, и одновременно старалась оттянуть момент встречи с ним, поэтому она пошла к кузне медленно.

Наконец приблизившись к мастерской, она услышала звонкие удары металла о металл. С той же ритмичностью, какая пронизывает ритуальный танец, подмастерья ковали своими молотами оранжево-красное лезвие меча, придавая железу окончательную форму. За одним ударом тут же следовал второй, и уже взлетал в воздух третий молот. Не сводя глаз с раскаленной заготовки, Гоиббан держал ее щипцами. Он даже не взглянул на подошедшую к нему Эпону.

– Гоиббан… – начала она.

– Погоди, женщина, – пробормотал он. – Как раз наступило время для закалки. Когда опробуется дух меча, надо вести себя тише… Пора!

Он поднял раскаленный меч с наковальни и погрузил его в длинную лохань с холодной водой. Кузню наполнили клубы пара. Ощущая всю важность этого мгновения, подмастерья затаили дыхание. Звездный металл покорялся людской воле.

Пар рассеялся. Лезвие спокойно лежало в воде. Гоиббан поднял его бережно-бережно, с почтительным выражением на лице он осмотрел его, несколько раз провел по поверхности своим обожженным мозолистым большим пальцем.

– Все в порядке, – обронил он.

Подмастерья облегченно вздохнули и стали похлопывать друг друга по спине. Даже Эпона почувствовала спад напряжения и радостный подъем; в дымной кузне витал дух гордости удачно завершенной работы.

Гоиббан повернулся к пришедшей.

– Я хочу поговорить с тобой наедине, – просто сказала она.

Женщины, чужие жены, уже обращались к нему с подобной просьбой, но у Эпоны, должно быть, есть какие-то свои причины. На лице у нее было умоляющее выражение. У девушки, по всей видимости, неприятности или затруднения, ей требуется помощь сильного мужчины, а может быть, ей понадобилось что-нибудь такое, что может сделать только кузнец. А кто может выполнить ее просьбу лучше Гоиббана?

Улыбнувшись, он вытер руки о кожаный передник.

– Пойдем ко мне домой, – пригласил он девушку. – Там нет никого, кроме моей матери, а старая Грания никогда не сует свой нос куда не надо. В ее присутствии ты можешь говорить совершенно откровенно. – Он отдал четкие распоряжения своим подмастерьям и большими шагами направился к своему дому; Эпона трусила за ним по пятам, как щенок. Хотя и поздно, она осознала, что ей следует идти рядом с Гоиббаном, плечом к плечу, ведь она взрослая женщина; и поспешила поравняться с ним. Ее сердце бешено колотилось.

Когда они вошли в дом, Грания сидела и что-то шила. Она учтиво приветствовала Эпону, преподнесла ей пиво и хлеб, и тут же, казалось, забыла о ее присутствии, как это приходится делать всем, кто делит свое жилище с другими.

– Что тебе нужно, Эпона? – спросил Гоиббан. – Тебя, верно, прислала Ригантона, чтобы заказать себе украшения, но я их больше не делаю. Работе с мягкими металлами я обучаю Виндоса – Белого, и…

– Я пришла не для того, чтобы заказывать украшения, – перебила его Эпона; слова вылетали у нее изо рта, прежде чем она успевала их обдумывать. – Я хочу, чтобы ты женился на мне. – И она уставилась на него, в ужасе от своей собственной дерзости.

Гоиббан помотал головой, будто при купании ему в уши набралась вода.

– Что ты сказала, Эпона? Я не понял.

Эпона зашла уже слишком далеко, чтобы идти на попятный. Вероятно, поэтому она выпалила то, что хотела сказать, так быстро. В смущении понизив голос, она объяснила:

– Мать обещала отдать меня Кернунносу, чтобы он сделал меня гутуитерой. Я не замужем. Я все еще живу с матерью, в ее доме, хотя и прошла обряд посвящения в женщины. Как только настанет полнолуние, я должна буду отправиться в волшебный дом, если только какой-нибудь мужчина не попросит моей руки. У меня нет женихов, и если бы ты посватался ко мне, Гоиббан…

Кузнец сидел на краю своего ложа, заложив расслабленные руки между колен, но, когда он услышал, что предлагает ему Эпона, резко вскочил.

– Я не могу жениться на тебе, Эпона. Ведь ты принадлежишь к моему племени.

Надо отдать должное старой Грании: она продолжала шить, даже не подняв глаз. А если рука, державшая костяную иглу, и дрожала, то это вполне можно было приписать ее старости.

– Я тебе не нравлюсь? – спросила Эпона.

– Конечно, нравишься, мне вообще нравятся все дети, но это не значит…

– Я уже не ребенок, я женщина, – продолжала настаивать Эпона; он уже во второй раз ощутил всю силу чувств, которые, точно присыпанное пеплом пламя, жарко тлели в ее груди.

Он отвернулся, смущенный.

– Да… Я знаю… Я вижу, что ты женщина. Но это не имеет никакого значения. Даже если бы я захотел жениться на тебе…

– Тебя останавливает моя сломанная рука? Я уже заглядывала под повязку, с моей рукой все будет в порядке, она срастется правильно. Гоиббан, я не буду калекой…

– Дело не в этом, Эпона. Ты знаешь, что не в этом.

Она схватила обеими ладонями одну из его больших рук и крепко ее стиснула.

– Для нашего племени ты так же необходим, как Соляная гора, – сказала она ему. – Я знаю, что Таранис пойдет почти на все, только бы угодить тебе. Если ты скажешь, что не удовлетворен своей жизнью и пригрозишь, что перестанешь работать над звездным металлом, он позволит нам пожениться. Наверняка позволит.

Гоиббан как можно более осторожно высвободил свою ручищу.

– Я не могу сказать это вождю, Эпона. Это было бы бесчестно. Я вполне доволен своей теперешней жизнью, мне не нужна жена, чтобы продолжать работу над звездным металлом. У меня есть все, что мне надо: любимая работа, хорошая мать, которая кормит меня и поддерживает огонь в моем доме, и уважение племени. А когда мне нужна женщина, я почти всегда могу выбрать кого хочу. Я не спешу жениться. Я не скрываю, что ты мне очень нравишься, но не стану просить твоей руки, потому что это могло бы затруднить мою жизнь гораздо больше, чем мне хотелось бы.

– Неужели ты боишься сделать что-нибудь такое, чего до тебя никогда не делали? Я угадала?

Гоиббан надулся, точно лягушка, пытающаяся устрашить своего соперника.

– Я сделал много такого, чего до меня никогда не делали, и я не боюсь ничего, кроме небесного огня и землетрясения, – сказал он. – Но я уважаю наш образ жизни, законы, по которым мы живем, ибо без этих законов, без своего племени человек – ничто. Я не хочу нарушать обычаи, не хочу терять уважение племени… Если у тебя есть возможность стать друидкой, не упускай ее, вот тебе мой совет, Эпона, – отправляйся в волшебный дом и будь счастлива, как и я.

Она дрожала, словно от холода.

– Ты трус, – набросилась она на кузнеца. Это было самое грубое оскорбление, и вспыхнувший в его глазах гнев предупредил ее, что она зашла слишком далеко, но ей было уже все равно. Гоиббан был ее тайной надеждой: до этого момента она искренне, глубоко верила, что он возьмет ее в жены, что он испытывает к ней такие же чувства, как и она к нему. Она была уверена в нем, как некогда была уверена в своих родителях и в своем высоком положении в племени. Но Гоиббан отверг ее. В самый трудный момент ее жизни, когда больше всего ей нужна была помощь отца, он перешел в другой мир, Окелос предал, а Ригантона сбыла с рук как ненужный товар. Опоры ее жизни обрушились, и у Эпоны не осталось ничего, кроме нее самой.

«Да будет так», – наконец подал голос долго молчавший дух.

– Ты трус, – повторила она сквозь стиснутые зубы и увидела, как Гоиббан бессознательно сжал свои кулачищи. – Ударь меня! – с вызовом воскликнула она, схватившись за рукоятку висевшего у нее на поясе кинжала. – Ударь меня, кузнец, и ты увидишь, что будет. Я не боюсь, как ты. Ударь меня!

Гоиббан опустил руки. Он заметил, что из-за очага в центре дома на него смотрит мать.

– Тебе лучше уйти, – сказал он девушке.

– Ни вода, ни огонь не помешают мне уйти, – ответила она, не давая угаснуть гневу, который придавал ей силы. И прошла мимо кузнеца к двери.

Оказавшись снаружи, она с новой болью осознала свое положение; впечатление было такое, будто лучи солнца хлестнули ее по лицу, как они хлещут по озерной глади, и на какой-то миг она даже ослепла. Гоиббан отказался протянуть ей руку. Теперь ей не остается ждать ничего, кроме полнолуния, когда она должна будет войти в волшебный дом.

К Меняющему Обличье.

Эпона глубоко вздохнула.

– Нет, – сказала она, обращаясь к самой себе, вернее, своему духу. – Они ничего не сделают со мной насильно. – И она медленно пошла по селению, не выбирая направления, куда глаза глядят.

Тем временем Кажак и Окелос искали большого оленя. Выйдя за частокол, они направились вверх в гору по извилистым и узким, похожим на брошенные чьей-то своенравной рукой нити, тропинкам. Вместе с ними, тесно сомкнутыми рядами, торжественным шагом поднималась и армия сосен. Глубокая горная тишина, казалось, давила на уши; на этой высоте Кажак то и дело позевывал.

Несколько раз Окелос неуверенно оглядывался назад, лицо его выражало хмурое недоумение.

– Чем дело? – каждый раз спрашивал Кажак, но Окелос только тряс головой и шел дальше. Наконец он остановился, неподвижно застыв на месте, как дикое животное при виде охотника, показал жестом, чтобы Кажак тоже остановился.

Двое мужчин стояли в безмолвии, нарушаемом лишь стуком их сердец. Тропинка позади них была пуста, ни одна веточка не обламывалась, ни один лист не шевелился. Но Окелос был теперь уверен, что кто-то их преследует. Из-за деревьев на миг выглянуло и тут же, прежде чем Кажак успел его заметить, скрылось знакомое лицо; казалось, это была лишь игра света, но Окелос не мог не узнать Кернунноса.

Стало быть, все это затея главного жреца.

Окелос хотел было что-то сказать Кажаку, но внутренний голос, голос духа, остановил его. То, что их преследует жрец, никак не касается его, Окелоса. В отношениях со скифами кроме того, что лежит на поверхности, есть и какая-то тайна. Но это уже дело Кернунноса.

– Мне показалось, будто я слышу какой-то шорох позади, но, видимо, я ошибся, – сказал он Кажаку. – Иди за мной, мы уже недалеко от нужного нам места. – Они шли вдоль расщелины, образованной могучим снежным обвалом; идти здесь было далеко не безопасно. Двое мужчин были вынуждены двигаться один за другим, с оружием в руках. Над узкой тропинкой высился крутой, густо поросший лесом склон; внизу валялись обломки скалы, оставленные снежной лавиной.

Кажак следовал по пятам за Окелосом. Внезапно он глубоко втянул в себя воздух и прошептал:

– Олень.

Окелос посмотрел вперед, но ничего не увидел. Нигде среди темных деревьев над ними не мелькало рыжей шкуры.

– Где? – спросил он у скифа.

– Там, там, – Кажак указал рукой вверх по тропе. – Большой олень. Такой большой Кажак никогда не видел.

Окелос растерянно вглядывался в уходящую ввысь тропу. Недалеко от них тропа сворачивала к невидимой оттуда, где они находились, лужайке. Никакого оленя Окелос не видел.

К этому времени Кажак весь пылал охотничьим азартом. Искусно возложив стрелу на лук, отодвинув плечом Окелоса, он побежал вверх, забыв обо всем на свете, кроме исполинского оленя. Ни один горец не позволил бы себе бежать так неосторожно, но Кажак не был горцем.

Как раз в том месте, где тропа сворачивала в сторону, и Окелос увидел наконец оленя: коричневое туловище, гордо поднятая голова с великолепными ветвистыми рогами. С глубоким ужасом он осознал, что там, на самом краю пропасти, их ожидает совсем не обыкновенный олень.

Но завороженный Кажак видел перед собой лишь оленя. Огромного оленя. Убив такого оленя, можно потом хвастаться этим всю жизнь. Радуясь всем своим существом, он ухмыльнулся и пустил первую стрелу, но как раз в это мгновение олень исчез за поворотом. Подумать только, промахнуться на таком близком расстоянии! Выхватив еще одну стрелу, он бросился вперед, одержимый одним желанием – убить этого замечательного оленя. На этой узкой тропе животное не может ускользнуть от него.

И вот оно, перед ним. Даже не убегает, стоит на месте с вызывающим видом, показывая, что оно ровня любому охотнику, столь же гордое и пылкое, как он сам, существо. Он даже подумал, что они с оленем как бы созданы для этой поразительной встречи, дабы во всем блеске явить свое мужество.

Олень опустил голову и угрожающе помахал своими ветвистыми рогами, и Кажак со смехом ринулся к нему, даже не прихватив с собой лука, забыв, что находится в горах, объятый одним желанием – сойтись врукопашную с этим великолепным животным, которое отнюдь не только не убегает, но стоит, готовое сражаться. Он схватит оленя за рога, голыми руками повергнет на землю, перережет глотку и оросит его кровью эту горную почву.

Да, будет о чем рассказывать.

Окелос хотел было предостеречь его криком, но слова застряли у него в горле, и он молча наблюдал, неспособный изменить ход событий, как Кажак бежит к оленю.

Огромные, влажные, коричневые глаза оленя смотрели в упор на скифа, затем вдруг странно изменились, и Кажак понял, что это совсем не оленьи глаза. В самый последний момент, когда он уже прыгнул вперед, глаза стали желтыми, пронизывающе острыми… человеческими глазами.