355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Морган Лливелин » Дочь Голубых гор » Текст книги (страница 17)
Дочь Голубых гор
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 21:21

Текст книги "Дочь Голубых гор"


Автор книги: Морган Лливелин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Эпона сидела, скрестив ноги, на земле и, наблюдая за пляской языков огня, думала о Тене, Призывающей Огонь. Любопытно, тот же ли самый дух одушевляет огонь, разведенный скифами? Если она захочет помолиться скифскому огню, должна ли она обращаться к нему на языке заклинателей огня?

Размышляя об этом, она осознала, как скудны ее знания. Теперь-то она понимала, что есть много важных вещей, о которых, будь у нее такая возможность, она непременно расспросила бы друидов.

«Друиды. Ты не должна думать о друидах», – резко напомнила себе Эпона. Эти мысли могут распространяться далеко-далеко, как отблески сигнального костра, разведенного на холме, чтобы извещать всех о смерти вождя или созывать родственные племена на войну. Есть некто, кого могут привлечь эти мысли. Она не должна…

Но она ничего не могла с собой поделать. Она ощущала присутствие Меняющего Обличье; он прятался в тайных уголках ее ума, как невероятно огромный серебристый волк таился среди деревьев, наблюдая за ними желтыми глазами.

Ей так и не удалось убежать от него.

Но, может быть, еще рано терять надежду, Кажак считает, что они смогут убежать. Однако Кажак не понимает, что за существо их преследует. И она, Эпона, не может ему сказать. Чего доброго, он отошлет ее обратно, чтобы избавиться от этого оборотня, тем самым лишив ее возможности жить так, как ей хочется, а что может быть лучше, чем скакать на быстроногом коне, с развевающимися на ветру волосами.

«Пусть другие жертвуют собой ради племени, – подумала она. – Я оставила прошлое позади. Я еду в Море Травы, и там у тебя не будет никакой власти надо мной, Кернуннос. Такое расстояние непреодолимо даже для тебя».

Должно быть непреодолимо.

Языки пламени с треском облизывали сосновые сучья, в небо, в поисках своих далеких сестер – звезд, взметались снопы искр. Но звезды были скрыты тяжелыми тучами. Небо над ними было черное и пустое, такое же пустое, как и окружающая их ночь.

Впрочем, ночь была не совсем пуста. Где-то завыл волк, и серый жеребец вздрогнул.

Эпона боролась со сном; она знала, что Кернуннос может легко пробраться в мир ее сна, где она бывает такой уязвимой. Если он задумал вернуть ее в Кельтскую долину, к друидам, он наверняка сделает эту попытку здесь, в горах, в местности, привычной для них обоих.

Ночь тянулась медленно-медленно, как всегда тянется она для терзаемого болью человека.

Пятеро людей не смыкая глаз ожидали ее завершения.

Деревья стояли неподвижно, как часовые.

Из глубины, скользя по неровной местности, выплыла какая-то бесформенная тень. Она неслась, словно плот по низвергающейся горной реке; словно что-то шепча, она шуршала в листве деревьев; она была как бы неотъемлемой частью самой земли, мглы и всего окружающего. Она явилась, чтобы потребовать то, что, как она считала, принадлежит ей по праву.

Из всех, кто там был, Эпона первая почувствовала, что тень наблюдает за ними: за безопасным кругом, очерченным светом от пылающего костра, она увидела мерцающие желтые глаза.

«Нет, – безмолвно обратилась она к тени. – Я больше не принадлежу племени. Я принадлежу этим людям, их народу».

Костер вдруг погас, как если бы его задернули большой шкурой. Дасадас, выругавшись, вскочил и приладил стрелу к тетиве, однако стрелять было не в кого и не во что.

Тьма придвинулась теснее.

Аксинья стал шарить в свой торбе, ища кресало, но его пальцы онемели, и он никак не мог высечь огонь.

Вокруг их стоянки ходил волк. В наступившей неестественной тишине отчетливо слышалось его хриплое дыхание. Он нарочно наступал на ветки, которые ломались под его тяжестью. Волк был очень большой. И он явно хотел, чтобы все знали о его присутствии.

В Эпоне заговорил дух.

«Ты кельтская женщина, – напомнил он ей. – Твое место не здесь. И не в Море Травы, с этими кочевниками. В твоих жилах течет та же кровь, что и в волке, и ты всем своим существом помнишь песни твоего народа. Он призывает тебя. Он призывает тебя домой».

Волк подошел ближе; в темноте отчетливо виднелась бледная шкура; его глаза мерцали. Он сел в шести шагах от Эпоны.

Кажак бросился к нему с ругательствами.

Волк исчез.

Эпона молча стиснула кулачки.

– Видела его? – закричал Кажак, утратив даже видимость спокойствия. – Видела его? Кажак сейчас убьет волка, будет прекращать все это. Этот волк никогда больше не является. Никогда.

Оскалив зубы, с коротким мечом в руке, он кинулся бежать в том направлении, куда, как он полагал, скрылся волк.

– Нет, – выкрикнула Эпона, протягивая руку, чтобы остановить его, но было уже поздно.

Кажак чувствовал себя оскорбленным. Даже самому себе он не хотел признаваться, как сильно испугал его волк; этот наглец открыто забрался в их лагерь и сел среди них, как домашняя собака. Но нет, он, Кажак, не позволит над собой издеваться. Кто бы ни было это существо, оно должно быть бренно, его можно убить.

Точно так же ему казалось, что он может убить оленя на вершине горы.

– Остановите его! – воззвала Эпона к остальным. Кто знает, что может случиться со скифом в этой темноте – один на один против гигантского волка?

Басл не задумываясь бросился на помощь своему предводителю, хотя Дасадас выкрикнул предостережение, а Аксинья настойчиво посоветовал подождать. После того как он убежал, двое оставшихся подошли к Эпоне, готовые защитить ее от любой опасности.

Кажак карабкался по каменистой земле, грудью пролагая путь через молодые ели, определяя путь по удаляющимся шагам волка. Он пришел с этой стороны и должен быть недалеко. Стрелять в темноте бесполезно, но, если он сможет нагнать его, он искромсает его мечом и кинжалом.

Потеряв направление, он вдруг остановился. Окружающий лес ни о чем ему не говорил: ни звуков шагов, ни шороха потревоженных ветвей. Это существо убежало. Возможно, оно скрылось до наступления дня в какой-нибудь пещере, чтобы затем вновь продолжать – кто знает, с какой целью – свое преследование.

Это животное – конечно же, оно животное – наверняка бешеное; только так и можно объяснить его поведение. И все же он никогда не слышал, чтобы животное вело себя так, как это.

Он услышал какой-то шум за собой, затем, вселяя облегчение, послышался голос Басла. Кажак ответил. Ярость схлынула, и он был рад, что не один в этой гнетущей темноте. Он плохо представлял себе, в какой стороне их стоянка; а ориентироваться по погасшему костру невозможно.

– Эй, Басл! – крикнул Кажак, устремляясь навстречу своему товарищу. Но в этот миг он услышал какой-то шум, подобный грохоту падающего могучего дерева; затем звуки борьбы, треск раздираемой плоти и наконец человеческий вопль. Это был голос Басла. Никакой бури, даже ветра нет, как же могло упасть в этом лесу дерево?

Кажак бросился на крик, раздвигая хлещущие его по лицу ветки. Он громко позвал Басла, но не получил никакого ответа.

Послышался другой шум, совсем рядом, кто-то продирался через подлесок. А затем внезапный ужасающий крик.

– Это волк. Басл, видно… Аааййй!

Крик перешел в визг, затем в невнятное бормотание и стон, более ужасный, чем визг. Кажак слышал этот звук прежде – когда попытка обезглавить человека с одного удара не удавалась, и он, с полуразрубленной шеей, захлебывался в собственной крови.

– Басл! – позвал он голосом, полным боли, но и на этот раз не было никакого ответа.

Деревья и кусты, словно сговорившись, препятствовали его продвижению. Про себя он проклинал и горы, и беззвездную ночь, и бешеное серебристое животное.

И вдруг он споткнулся о тело Басла. Его товарищ лежал, скорчившись, на земле, испуская дикие, нечеловеческие звуки. Кажак взял его на руки и стал, используя свои локти и плечи, выбираться из окружающих их густых зарослей.

В небе не было видно ни одной звезды, ни один ориентир не указывал ему обратное направление. Возможно, волк все еще бродит в лесу, наблюдая за ними с холодным презрением высшего существа. Если позвать товарищей, он может, услышав его голос, напасть снова.

Но выбора у него не было. Басл умирал или уже умер, а сам он заблудился. Он откинул голову назад и закричал во всю глотку, как кричат воины-кочевники. Может быть, этим криком, хоть на это и мало надежды, он сумеет напугать волка.

Неожиданно близко откликнулся Аксинья, и скоро Кажак уже различал во мраке смутные знакомые очертания лошадей, и серый приветствовал его радостным ржанием.

Он положил Басла на землю и стал осматривать его тело. Аксинья без труда разжег костер, и при его свете все они увидели рваную черную рану в горле Басла. Было просто удивительно, что с такой раной, откуда потоками хлестала кровь, Басл смог прожить еще так долго; однако на глазах у них его тело вытянулось, и он умер. Эпона отошла в сторону, чтобы дух мог без помех оставить свою телесную оболочку.

Кажак стонал от горя.

– Брат! – кричал он вновь и вновь. Упав на тело Басла, он спрятал лицо на его залитой кровью груди. Его плечи вздрагивали от рыданий.

Эпона была удивлена тем, что эти воины так горько оплакивают смерть своего товарища.

Дасадас всхлипывал еще громче, чем Кажак, но, невзирая на это, он заметил, что мертвая рука Басла что-то сжимает. Раскрыв пальцы, он поднес трофей Басла к костру, чтобы все могли его увидеть.

Перед тем как умереть, Басл сумел отхватить своим новым кельтским кинжалом от головы волка кусок мяса и одно ухо.

Изувеченное животное, должно быть, сейчас подыхает, исходя кровью.

Дасадас высоко поднял трофей Басла и потряс им с торжеством.

– Теперь волк оставит нас в покое, – прокричал он.

Остальные столпились вокруг него, рассматривая отрезанный кусок мяса и выражая уверенность, что отныне волк перестанет их преследовать. Они могут спать спокойно.

Но, когда Кажак положил голову рядом с головой Эпоны на шею серого жеребца, он тихо, так, чтобы слышала лишь она, прошептал:

– Кажак не уверен, что волк сдох. Рана тяжелая, но Кажак видел животных, живущих с еще худшими. – И, помолчав, он добавил: – Если это, конечно, было животное.

ГЛАВА 19

Кажак хотел, чтобы они ехали как можно быстрее. Лошадь Басла он отдал Эпоне, теперь они не будут терять время, приноравливаясь к идущей пешком девушке. Лошадь была темно-рыжей, в солнечном свете она казалась бы почти вороной, если бы не светлая шерсть на морде, вокруг глаз. Как и у других скифских лошадей, ее хвост и грива были коротко подстрижены, чтобы не мешать стрельбе из лука, но за время их путешествия они успели отрасти и грива уже спадала набок.

Остальные скифы не возражали против того, чтобы у Эпоны была своя лошадь. В прежнее время они не преминули бы выразить свое негодование, но с тех пор произошло много разных событий, и они стали другими людьми. Некогда они оставили Море Травы в составе большого отряда соплеменников, считавших друг друга братьями, обуреваемые желанием повидать новые земли и готовые, как они сами считали, к любой неожиданности. Возвращалось домой лишь несколько уцелевших, сильно павших духом человек. На какое-то время ох огонь был притушен, если не потушен.

Рыжий мерин был не так силен, не так быстроног, как жеребец Кажака, но он никогда не спотыкался и обладал хорошим нравом. Он только порывисто мотал головой, пока его новая наездница не научилась обращаться с поводьями. Девушка с восторгом обнаружила, как легко общаться с лошадью, достаточно только чуть тронуть поводья. Вскоре она поняла, что может с помощью своих рук, через поводья и мундштук, «разговаривать» с лошадью. К концу первого дня они уже стали друзьями.

Она ехала на лошади, наслаждаясь той высшей властью, что была дарована ее рукам и воле, ехала, направляясь к манящему горизонту.

Каждый шаг приближал ее к тому месту, где рождается солнце, к берегам Черного моря, к земле кочевников. Однажды утром, когда небо было почти сплошь голубое, лишь где-то в высоте плыли облака, они выехали из леса и спустились по пологому склону к мелкому ручью. Перейдя через ручей, они поднялись по крутому склону вверх, на высокий берег. Здесь уже кончались леса. Они проехали рысцой через редкую березовую рощицу и невольно зажмурились, ибо в глаза им хлынул внезапный поток желтого света; теперь они находились уже в Море Травы.

Везде кругом, с тем же постоянством, с каким дул ветер, на всем лежал свет. Теперь он был не только вверху, а со всех сторон и как будто пронизывал насквозь; это было настоящее царство света. Его струению не было никаких преград. Озаренные светом, они ехали как бы в чреве некоего бога.

Чуть всхолмленное степное пространство напоминало спокойное море. В довершение этого сходства постоянно волнующиеся под ветром травы сплетали сверкающие узоры, какие бывают на поверхности широкой реки.

Сначала однообразные степи были для Эпоны новым зрелищем, она ехала, отпустив поводья, упиваясь красотой окружающего пейзажа. Покачивающиеся травы, все еще с тяжелыми метелками, доходили до спин лошадей, и животным даже не приходилось нагибать голову, чтобы сорвать верхушку травы. Заморозки, которые уже начинались в горах, еще не спустились в степи.

Безжалостное летнее солнце опалило растительность, и Эпона сначала думала, что вся она одинакового цвета, но, присмотревшись внимательнее, она поняла, что этот цвет изобилует множеством разных оттенков. Некоторые из них с самой весны сохраняли серебристо-зеленый цвет, другие были тронуты желтовато-коричневым цветом; третьи были увешаны широкими блеклыми листьями, от которых лошади отворачивали морды. Некоторые места были лишены всякой растительности, и Эпона могла видеть голую землю, темнокоричневую, как лошадиный помет; тут были разбросаны голубые и желтые звездочки какого-то жизнестойкого, поздно распускающегося цветка. Она нагнулась, чтобы лучше рассмотреть растения, но они только мелькали расплывчатыми пятнами под копытами бегущих лошадей.

– Нельзя ли ехать медленнее? – крикнула она Кажаку.

– Медленнее? Зачем?

– Я хочу рассмотреть траву. – Ответ прозвучал глупо даже в ее собственных ушах, и Кажак рассмеялся.

– Смотри, – крикнул он, бросая поводья на холку коня и широко разводя руки, как бы обнимая весь раскинувшийся перед ними простор, от горизонта до горизонта. – Смотри траву. Она есть везде.

Когда глаза устали от любования волнующимся морем растительной жизни, Эпона откинула голову назад и поглядела на небо, огромное небо, которое было куда больше, чем она себе представляла. Оно раскинулось во всю свою необъятную ширь, как гигантская чаша. Когда-то она полагала, что небо неизменно ограничено горами, окаймлено качающимися верхушками сосен, но теперь она увидела, что ошибалась. Небо нельзя поймать в ловушку.

В Море Травы она познала, каково оно, истинное небо.

Облака над ее головой принимали обличья, которых она никогда не видела в горах. Громоздясь над степями, словно горы, огненосные горы, они несли на своих плечах день. Они были ослепительно белы, как сверкающий в солнечных лучах снег. Но, когда она закрыла глаза, облака и небо продолжали жечь изнутри ее веки. Жгучая голубизна вместо успокоительной полутьмы.

Когда она открыла глаза, небо все так же простиралось над ее головой, но сильный ветер гнал по нему огненосные облака, вплоть до самого горизонта и далее.

Ее мысли отказывались сопровождать их так далеко.

Небо было слишком велико. И постепенно начало ее угнетать. Целый день оно нависало над ней, придавливая ее к земле, заставляя чувствовать, как она, в сущности, мала. Ей хотелось склониться перед ним, принести ему жертву, умоляя о пощаде. Так продолжалось день за днем, они ехали все вперед и вперед, и ничто не менялось.

Как можно жить под таким небом?

Она поравнялась со скакуном Кажака и попыталась объяснить ему свои чувства. Скиф выслушал ее вежливо, но ничего не понял. Видимо, женщину что-то беспокоит в окружающей ее местности, тогда как к нему, наоборот, наконец-то вернулось спокойствие.

Он попытался успокоить ее.

– Здесь, в степях, человек выглядит больше, – сказал он, выражая свои собственные впечатления. – В Море Травы он как будто распрямляется, отбрасывает длинную тень. В лесу деревья кажутся больше. В горах горы кажутся больше. Здесь нет ничего выше, чем Кажак на лошади. Хорошее место. Самое лучшее.

В отношении себя он, возможно, был и прав, но в этом необъятном просторе Эпона ощущала себя совсем маленькой. Может ли так быть, что у каждого из них своя правда? Ее любопытный ум вновь и вновь обдумывал эту загадку, пытаясь объединить две разрозненные мысли в одну, цельную.

Какое-то время они еще видели отдаленные полуостровки леса, вдающиеся в степи, но в конце концов и они остались позади; теперь деревья росли только по берегам ручьев и рек, но по мере их продвижения водные потоки встречались все реже и реже. Теперь Эпона уже искала взглядом эти немногочисленные деревья, как ищут знакомые лица; она тосковала по ветвям и листьям.

Дерево не было лишь частью жизни, оно было самой жизнью, ее воплощением. Эпона никогда не сознавала, как важно для ее внутреннего «я» зрелище деревьев, пока не оказалась в Море Травы, среди бесконечных безлесных степей.

Ночь в степях наступала не вдруг, а с незаметной постепенностью. Эпона не сразу поняла, что солнце проделало уже долгий путь и свет изменился – из желтого по утрам сначала превратился в белый, затем в янтарный и, наконец, когда солнце умирало на западе, стал стлаться по земле большими ровными лиловыми пятнами.

Молодая женщина плотнее закуталась в свою накидку. Она не собирается провести ночь незащищенной, под этой огромной зияющей пастью неба. Может быть, они устроят привал на берегу какой-нибудь реки, чтобы она могла видеть перед сном хоть несколько деревьев.

Скифов отнюдь не тяготило отсутствие деревьев. Когда становилось слишком темно, чтобы ехать дальше, они останавливались прямо там, где находились. Они передавали по кругу бурдюк с водой и, перед тем как отойти ко сну, совершали несколько приготовленний, так же спокойно, как если бы были защищены бревенчатыми стенами. Кажак ложился спать рядом с Эпоной, лицом вверх.

Эпона страдала бессонницей. Она сворачивалась в маленький клубок и плотно зажмуривала глаза, но от этого незнакомые ночные степные звуки, казалось, только становились громче. Ветер, который не прекращался весь день, теперь стонал, как объятый мучительными терзаниями дух. Он говорил на языке чужбины.

«Чужеземка, – сказал он ей. – Чужестранка. Твое место не здесь».

Слыша над собой этот могучий голос, она перевернулась на спину и открыла глаза.

Сверху, с небес, на нее смотрели звезды.

Звезды.

Земля как будто закачалась под ней. Она отчаянно вцепилась пальцами в траву и землю под собой, стараясь удержаться от падения – вверх? – на мириады звезд. Звезд, которых человек не в состоянии ни сосчитать, ни понять, звезд, которые лишили ее чувства равновесия, ошеломили ее, глядящую в безграничную бездну неба.

Эпона воспитывалась рядом со знакомыми духами: Духами Животных и Растений, Воды и Огня и Камня. Ее учили понимать разные лики Матери-Земли, которая дарует людям все, что им нужно для жизни. Ее учили почитать солнце и луну как отдаленные небесные тела, сильно влияющие на Мать-Землю, а стало быть, и на нее, хотя и издали.

Но она почти никогда не задумывалась о звездах. Теперь же она лежала, пригвожденная к земле, чувствуя, как рушатся стены ее маленького мирка.

Разбудило ее пение птицы. Открыв глаза, она увидела маленькую птичку, еще крохотнее, чем та, что накануне ночью, сидя на побеге травы рядом с ее головой, бесстрашно пела ей свои песенки. И неважно, что она так мала, достаточно того, что она обладает смелым духом.

Она улыбнулась птице и сразу же почувствовала себя лучше.

Песни птиц в Море Травы сильно отличаются от тех, что поют горные птицы. Они начинают свою утреннюю молитву восторженным славословием, навеянным скорее самим небом, чем деревьями или кустами. Их пению сопутствовал какой-то очень приятный звук: оказалось, что это вездесущий ветер, как на струнах арфы, наигрывает на побегах травы.

Казалось, сама Мать-Земля ощущает смятение Эпоны и в утешение посылает ей птиц с их звонкими песнями.

Подняв голову, она увидела, что на нее смотрит только что проснувшийся Кажак.

– Здесь хорошо… очень красиво, – проговорила она, и по его глазам поняла, что он доволен.

Кажак проснулся в прекрасном расположении духа. Он много говорил, шутил, стараясь рассеять мрачное настроение Дасадаса и Аксиньи. Да, верно, Басл мертв, но бледный волк уже не преследует их. С такой раной это вряд ли возможно.

– Мы потеряли много братьев, – сказал он. – Никто не минует смерти. Но, пока мы живы, будем жить.

Они поели сушенины, выпили по нескольку глотков воды и поскакали на восток; впереди всех ехал Кажак, постукивая пятками по бокам своего серого коня.

Однако они не могли выдержать такой темп целый день и в конце концов перешли на шаг, чтобы лошади могли отдышаться.

Кажак повернулся к Эпоне.

– Почему ты улыбаешься?

– Я слушала, как поют птицы. Прежде они никогда мне так не нравились.

– Ты знаешь какие-нибудь песни? О конях, о ветре, о ковыле?

– Таких песен у моего племени нет.

– О чем же вы поете?

– Мы поем песни духов, песни об истории нашего племени. Мы поем, для того чтобы не забыть никаких важных событий, случавшихся с нашим племенем.

Кажак нахмурился.

– Это плохой обычай. Прошлое лучше забывать. Проходит день, наступает ночь, а там и новый день. Скачи, не оглядываясь назад.

– Но прошлое не умирает, – возразила она. – Оно влияет на все, что мы делаем, да и на нас самих. – Она решила, что лучше всего не объяснять, что минувшее – один из миров и что друиды могут посещать другие миры.

Может быть, в конце концов, он и прав: скачи не оглядываясь. Не поворачивай головы, не то ты увидишь мертвых крестьян в их поле, или твой покинутый дом и подруг, или те…

– Почему ты сам не поешь? – отвлекаясь от своих мыслей, торопливо спросила она предводителя скифов.

Он хохотнул.

– Если Кажак будет петь, все лошади разбегутся.

– А Дасадас и Аксинья?

– Они мало-мало поют, еще лучше танцуют. Но лучше всего – скакать на коне. Скакать на коне – всегда лучше всего. Только фракийцы все время наслаждаются музыкой.

И все же он попросил ее спеть. Он хочет насладиться и ее пением.

Они ехали бок о бок, так что головы их лошадей качались в одном ритме. Аксинья и Дасадас ехали на несколько шагов позади.

По настоянию Эпоны, Кажак начал рассказывать об обычаях своего народа, и ветер относил его слова к двоим едущим позади.

Аксинья не слушал этого разговор, но Дасадас прислушивался, внимательно ловя звуки голоса Эпоны. В маленьком отряде скифов он был самым младшим; прошло всего несколько лет с тех пор, как закончилось его отрочество; он был могучего сложения, с чертами, словно высеченными резцом ваятеля, и тяжелой копной русых волос. После исцеления фракийской лошади Дасадас наблюдал за Эпоной так же внимательно, как Аксинья выискивал глазами какую-нибудь дичь. Он замечал все ее жесты. Прислушивался ко всем ее словам.

Вот и сейчас он с какой-то мрачной страстью глядел на ее затылок.

В первое время Дасадас, как и его друзья, считал, что кельтская женщина – только лишнее для них бремя, и осуждал Кажака за то, что тот взял ее с собой. С большим удивлением наблюдал он, как девушка прижималась всем телом к охваченной бешенством, умирающей лошади, не страшась ее ног, наносящих смертельно опасные удары копытами. Одним своим присутствием и своей волей Эпона каким-то образом сумела устранить последствия сильного отравления. В глазах Дасадаса это было нечто большее, чем волшебство, ему казалось, будто некая богиня снизошла на землю.

Он был потрясен и озадачен. Отныне Эпона была для него не просто женщиной. Она была сверхъестественным существом, обладательницей неведомых способностей. Она представлялась ему одновременно ужасной и прекрасной. Его глаза неотрывно следили за ней; ею были заняты все его мысли.

Эпона, Эпона, Эпона, скачущая на лошади, как не скакала до нее ни одна женщина: голова откинута назад, желтые волосы развеваются по воздуху, этот смех, как будто идущий от самого сердца; Эпона, молчаливая и замкнутая, размышляющая о каких-то тайнах; Эпона, неуловимая, точно ветер в Море Травы.

Эпона, Эпона.

– Жалко, что нам пришлось похоронить Басла, как семя, сунув его в яму, – говорил Кажак. – Из него не будет вырастать хорошая трава, корм для лошадей. – Его глаза поблескивали. Когда Кажак был в хорошем настроении, он мог шутить даже по поводу смерти друга. Он излил свою скорбь в ту ночь, когда погиб Басл: и он, и все остальные кололи мочки ушей кинжалами, громко выкликали имя усопшего, обезумев от горя, рвали на себе волосы и одежды.

Но после того, как они уехали оттуда, все это осталось в прошлом.

– Если бы Басл умер в Море Травы, среди народа, почитающего лошадей, – сказал Кажак Эпоне, – ему бы устроили пышные похороны. Мы строим деревянный дом, чтобы достатойно почитать своего брата, товарища, сорок дней справляем поминки и скорбим. Затем мы хоронили бы Басла в деревянный дом.

– Сорок дней? – Эпона представила себе, как выглядело бы непогребенное тело Басла после такого долгого времени.

Кажак усмехнулся.

– Мы сохраняем тело. Взрезаем живот, все вынимаем и наполняем кипарисовыми листьями, семенами петрушки, благовониями. Затем зашиваем живот, запечатываем воском. Семья Басла положила бы тело на повозку и объезжала бы соседние племена, чтобы все могли с ним проститься. Мужчины одного племени провожают тело до другого. Сорок дней. Затем его привозят деревянный дом и устраивают похороны. Но до этого все должны видеть Басла. Хороший обычай?

Не находя подходящего ответа на этот вопрос, Эпона только сказала:

– В вашем народе много племен?

Кажак кивнул головой:

– Много племен, и все разные, но все почитают лошадей. Они живут к северу от берега моря до самых лесов. Кажак – царского происхождения; его род жил на берегах реки Танаис, которую черные накидки называют Доном.

– Кто такие «черные накидки»?

– Дикари, которые живут к северу от степей. Те, кто не почитает лошадей. – Его голос зазвучал презрительно. – По краям Моря Травы живут много дикарей; те, что поумнее, держатся от нас подальше. Можно ехать четырнадцать дней на восток или запад, кругом будут только скифы.

– Расскажи мне об этих дикарях, – попросила Эпона. Ее забавляло то, что Кажак говорит о других как о дикарях.

– Они все лысоголовые, – сказал он. – Копаются в грязи, крестьяне. Есть и такие, которые подбирают груз с разбившихся о берег кораблей; их зовут тавры; эти тавры никогда не смеются. Настоящие стервятники. – Он явно недолюбливал этих людей, живущих грабежом, и как будто выплюнул название этого племени.

– Есть еще народ будины, – продолжал он. – Хорошие воины, сильные люди, рыжеволосые, с голубыми глазами; очень вспыльчивые.

– Кто еще? – спросила Эпона.

– Агафирсы, – ответил он, презрительно скривив рот. – Все мужчины спят со всеми женщинами, ни один мужчина не имеет своей женщины. Понимаешь? Дикари. А есть еще очень интересное племя – андрофаги. То есть людоеды.

Эпона посмотрела на него недоверчиво, полагая, что неправильно его поняла.

– Людоеды, едят людей, – повторил он. – Трудно поверить, да? Когда умирает один из андрофагов, его семья смешивает его мясо с бараниной, и все едят. Это племя самое худшее из всех. Они обращаются с женщинами как с мужчинами, у них все равны.

На этом он закончил разговор о каннибалах, осудив их не только за их пристрастие к человечине, но и за непростительный обычай считать женщин равными мужчинам. Как это делают кельты.

У Эпоны сразу же испортилось настроение. Но Кажак этого не заметил. Он возобновил свой монолог, перемежая свое повествование всякими забавными историями, еще недавно смешившими Эпону. Он так упивался звуками собственного голоса, что не обращал внимания на ее безмолвие.

Однако Дасадас заметил, как опустились плечи Эпоны, увидел, как она отвернулась от Кажака и углубилась в свои мысли.

Отпустив поводья, Эпона предоставила свободу своей лошади, зная, что она будет держаться на некотором расстоянии от серого жеребца. Охолощенные лошади всегда избегали близости неохолощенных жеребцов. Однако, прежде чем Кажак успел заметить, что они едут уже не рядом и расстояние между ними все увеличивается, Аксинья обратил его внимание на прячущегося в высокой траве, в пределах досягаемости их стрел, оленя.

Кажак шлепнул себя по бедру, восхищенный представившейся им возможностью. Но, когда он вытащил из чехла лук и стрелы, олень почувствовал опасность и обратился в бегство. Кажак и остальные радостно помчались за ним, мгновенно забыв обо всем.

Эпона не захотела видеть, как они будут преследовать, а затем убьют оленя. Она вдруг почувствовала глубокое желание побыть наедине с собой, наедине с лошадью, степью и своими мыслями. Кажак не оглядывался на нее, ему было все равно, что она делает, лишь бы не мешала охоте.

Ее захлестнуло какое-то дикое, безрассудное чувство. Она еще раз посмотрела вслед оленю, большими прыжками убегавшему на юг, затем развернула своего рыжего на север и ударила пятками по его бокам.

– Скачи! – яростно приказала она.

Рыжий поскакал стремительным галопом.

Эпона скакала прочь, но она не помышляла о бегстве. Просто хотела скакать, чувствуя под собой сильное животное, откликаясь на зов далекого горизонта. Мчаться и мчаться в безграничную даль. Мчаться, свободной, как олень, свободная, как птицы, быстрее, чем может бежать человек, нестись и нестись галопом, опьяняясь скоростью и свободой.

Гнедой наслаждался этой внезапной скачкой не меньше, чем его наездница. После нескольких стремительных шагов он перешел на галоп, буквально пожирая пространство. Тело девушки было так же легко для него, как пушинка. Она не сдерживала его, а, пригнувшись к его голове, все понукала и понукала. Он охотно поддавался тому же порыву, который охватил и Эпону. Они летели по степи как единое существо, упиваясь быстротой бега.

Краешком глаза Кажак заметил, что Эпона скачет куда-то на север, никак не мешая ему преследовать оленя, который оказался быстроногим и хитрым животным. В молодости он тоже не мог противиться искушению вот так нестись по степи во весь галоп. Он знал, что, когда охватившее ее неистовство истощится, она вернется к нему на идущей медленным шагом, взмыленной лошади. Куда бы она могла ускакать?

В эту минуту для него было важнее догнать и убить оленя, чем напрасно беспокоиться о женщине.

В преследовании участвовал и Дасадас, но преследовал он не оленя. Он заметил, как Эпона отделилась от Кажака, а затем сильно ударила пятками по бокам своей лошади; он видел, как легко она мчалась на гнедом, как бы оседлав выпущенную из лука стрелу. Она держалась в седле, как мужчина, нет, лучше, чем мужчина, она скакала, как подобало бы богине.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю