Текст книги "Архипелаг"

Автор книги: Моник Рофи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Много дней подряд они с друзьями ковырялись в грязи и иле, но голова у него как будто отключилась, он забывал даже, как его зовут. Сестра пыталась руководить процессом, но его болезнь оказалась заразной: каждый день они собирались совершить очередной подвиг, но вскоре бессильно опускались на крыльцо. Да и что было спасать? От дома остался лишь ком грязи.

В этой грязи они находили странные вещи: оторванную ногу куклы Барби, трехколесный велосипед Оушен, нож для чистки овощей, мертвых золотых рыбок из их аквариума, зубные щетки. Холодильник, плита – все было покрыто грязью, ил осел в шкафах, въелся в матрасы. Разбухшие двери не закрывались, в доме воняло гнилью. В углу валялась осыпавшаяся елка. Механически он начал снимать с нее гирлянду, и вдруг у него перехватило дыхание – так накрыло его горе.

Он чуть не задохнулся тогда, но сестра, дернув гирлянду за другой конец, резко приказала:

– Гэвин, посмотри на меня! Вот так, хорошо. Дыши, милый, дыши. Смотри мне в глаза.

Но руки у него продолжали трястись. Время шло, а руки все тряслись, живот подводило, он не мог нормально спать. Приходили какие-то люди, приносили кастрюльки с супом, вермишелевую запеканку, пиво, ветчину. Вывозили ил из комнат на тележках, выкачивали его насосами, поливали комнаты чистой водой.

Потом и телевидение приехало: репортер из Си-эн-эн и местный новостной канал. Они взяли у него интервью, засняли на пленку разрушения. Оказывается, сотни людей, живших в деревянных домах на окраинах, как и он, в одночасье лишились всего, что нажили за свою жизнь. Он не мог представить, что кому-то сейчас хуже, чем ему, но, очевидно, репортеры не врали. Правда, только он, зажиточный белый человек, живший в приличном квартале, потерял сына – это была единственная человеческая жертва наводнения.

Его историю раструбили на всю страну, стали звонить незнакомые люди, видевшие его по телевизору. Приехал даже местный депутат, прошелся по дому в сопровождении маленькой, возраста Оушен, дочери, которая сделала несколько снимков на розовый пластмассовый фотоаппарат.

– А ну спрячь свою камеру, девочка! – шикнула на нее сестра Гэвина. – Вот еще, нашла себе развлечение! Убери немедленно!

Гэвин боялся, что Паола стукнет испуганную малышку.

Разгневанная сестра повернулась к депутату и перешла в наступление:

– А вы сюда какого хрена явились, спрашивается?! Что вы собираетесь предпринять с теми, кто виноват в этой трагедии? А?! С теми, кто повырубал все леса в округе? Вы что, совсем ничего не соображаете?! Новорожденный ребенок погиб! Утонул! Сын моего брата умер. И всё из-за вас! И что вы будете теперь делать?

Сестра, окончательно выйдя из себя, орала, что засудит депутата по самые яйца, что все они мерзавцы, поганые воры, хапуги, пидоры. Долго кричала она, обзывая члена местного совета и так и этак, ругалась как извозчик. Сама-то она живет в Англии, где демократия позволяет простым людям оскорблять правительство, а правительство обязано нести ответственность за содеянное. Депутат молча стоял рядом, внимательно слушал ее, не поднимая глаз.

* * *

Гэвин почти не разговаривал с Клэр в первые дни после наводнения. Через какое-то время она переехала от Клайва к своей матери, а Гэвин так и остался в разрушенном доме. Они общались по телефону, пару раз он заехал к теще, но не понимал, как подступиться к жене. Его раздражало, что Клэр не принимает участия в восстановлении их жилища, а она злилась, что он не утешает ее. Они отдалились друг от друга, каждый замкнулся в себе. Прибывший на место представитель страховой компании оценил ситуацию и пообещал, что им оплатят съемное жилье – на несколько месяцев – пока они не восстановят свой дом. Мистер Грант, начальник Гэвина, предоставил ему на две недели внеочередной отпуск. Его мать готовила, сестра возила обеды, соседи продолжали помогать.

Через какое-то время после похорон они переехали на съемную квартиру в элитный дом с бассейном и детской площадкой во дворе. Там было множество детей возраста Оушен, но она не хотела играть, сидела одна в своей комнате и, положив голову на подоконник, наблюдала за ними из окна.

Ночью, лежа в новой, незнакомой постели, он обнял жену, но вдруг почувствовал, как ее тело непроизвольно напряглось, стало чужим, холодным. Наверное, именно тогда он понял, что старая жизнь закончилась навсегда. Они с Клэр не обсуждали смерть сына. Ее горе оказалось слишком глубоким, оно разъело ее изнутри, сожрало ей душу, от прежней Клэр осталась пустая оболочка. Жившая в ней раньше искорка, та, что заставляла ее жить, смеяться, петь, целовать его, потухла. Да он и сам был не в лучшем состоянии. Его не оставляли вопросы: почему я? за что их так наказали? как им жить дальше? Они ведь оба старались создать идеальную семью, приложили столько усилий. В чем же их вина?

В том то и дело, что ни в чем. Просто им не повезло, они стали жертвами стихийного бедствия. Такое случается. В их трагедии не было ни злого умысла, ни божественного провидения. Они с Клэр чуть не умерли от горя, а природа этого даже не заметила.

Глава 16

ПОЛУЧЕЛОВЕК

Неделю спустя они снова выходят в море, держат путь в сторону архипелага Сан-Блас, что лежит к востоку от Панамского канала. Материковая земля рядом с архипелагом называется индейским именем Гуна-Яла, что значит «Земля гуна», но у нее есть и второе имя, совпадающее с названием архипелага, – Сан-Блас – в честь яростного испанского адмирала Бласа де Лесо, потерявшего в ходе своей морской карьеры глаз, руку и ногу и получившего за это прозвище Получеловек.

Гэвин покидал Картахену без сожаления – в этом городе он ни минуты не чувствовал себя комфортно. Да, сидел на расписном стуле, как на троне, подставив ботинки чистильщику, да, каждый день заходил на рынок, усаживался за длинный стол, заказывал жареную рыбу и плантан, пил сок из тамаринда, который им наливали на улице из стеклянных резервуаров. Однажды они с Фиби сходили в ресторан напротив Гранд-отеля «Санта-Клара». Но сам город подавлял его своими резными балкончиками, изящно обрамленными цветущими лозами бугенвиллеи, конными экипажами.

Этот город был хорош для любовников, как Париж, а ему с каждым днем становилось здесь все тоскливее. Правда, кровать в общежитии была достаточно удобной, душ и телевизор работали исправно. И они с Сюзи и Оушен целыми днями валялись, таращась в экран, – снова втроем на своем плоту, как в старые времена.

Сейчас конец января, сезон ветров еще не кончился, и они снова идут по неспокойному морю. Все на борту пристегнуты ремнями. Сюзи сидит в будке. Фиби выводит яхту в открытую водную лазурь, а он завязывает тесемки шляпы под подбородком, садится в кокпит рядом с ней, внимательно следит за волнами. Баланс его тела теперь полностью совпадает с балансом водной стихии, как будто он бессознательно настроил свой организм на океанские ритмы.

Фиби улыбается и кивает ему: да, она чувствует то же самое. Переход на яхте в открытом море может быть разным: трудоемким, однообразным, чарующим, иногда откровенно опасным. Километры синевы вокруг, смотреть не на что, говорить не о чем, но нельзя терять бдительность, потому что в любую минуту может произойти что угодно.

И снова они забираются на голубые дюны и спускаются в лазурные овраги. По очереди стоят у руля. Целый день то вверх, то вниз; чашка чая или кофе, лапша в пластмассовом контейнере. Ветер раздувает паруса, они подняли и грот, и стаксель. Этой старой посудиной легко управлять! В кают-компании все вещи разбросаны, невозможно разложить их по местам. Оушен держится за сетку, чуть не висит на кольцах над спальным местом.

– Держись, русалочка! – кричит он ей с палубы.

Она молодец, истинная дочь моряка, скоро сама будет выходить в море.

Проходит день, проходит ночь. Они с Фиби – как единое целое, настоящая команда. Оба синхронизировались с яхтой, морем и друг с дружкой. Оба видят и понимают тысячи мельчайших деталей, оценивают подлянки, которые им может подстроить океан, опасности, что несут ветра. Это требует усилий, и умственных, и физических. Оба позволяют себе поспать лишь короткие промежутки времени по нескольку часов, у обоих нервы на взводе. Ведь море может сделать с ними что угодно: завертеть лодку так, что корма и нос поменяются местами, в течение нескольких минут засосать в водоворот, проглотить, утопить… Но может и прилично себя вести, как сейчас.

Кожа Гэвина постоянно покрыта мурашками: ужас, который он испытывает от соприкосновения с разгулявшейся стихией, заводит его, как необузданный секс. Они с Фиби настолько срослись – полудевочка с полумужчиной, – что он не всегда понимает, кто из них кто. Иногда его напарница кажется маленькой и беззащитной, а в другой раз он ощущает себя по сравнению с ней несмышленым малышом. Но море выуживает из глубин их тел и душ лучшее, на что они способны, и вместе они гармонично справляются с трудностями.

Проходит еще один день, и снова наступает ночь – они в море уже сорок восемь часов. На вахте он прислушивается к ветру, подпевает ему в ритме регги, вспоминает слова популярной песенки-калипсо «Моряк»:

Я должен уйти от нее,

Не в силах я больше терпеть,

Охваченный пламенем, я весь горю,

Лучше в море конец свой найду,

Иль пусть доконает меня табанка.

«Табанка» – одно из его любимых слов, на языке тринидадцев это означает «разбитая любовь». «Блин, табанка меня прикончит!» – заявляют тринидадцы, когда их душа горит от невыразимых эмоций. Это слово легко перекатывается на языке, вызывает улыбку, в его честь называют коктейли, цветы, подарки, но в самом состоянии табанка нет ничего приятного – вязкое, душное, скребущее в груди чувство. Табанка убивает его уже много недель, месяцев. Она, как тяжелая болезнь, изнурила его душу. Он медленно умирает от табанка – и это сущая правда. В море ему и лучше и хуже одновременно.

Он на вахте, сидит за штурвалом. Три часа ночи. Море – черное, смутное, поднимает вверх грозные руки, грозит кулаком, недовольно ворчит. Самая бурная ночь за последнее время. Спать невозможно. Яхту качает. Фиби сидит в кают-компании с Оушен, которая обеими руками цепляется за сетку. Его глаза прикованы к морю, он чувствует и ужас и спокойствие.

«Романи» хорошо справляется с высокой волной, он это прекрасно знает, и все же его мошонка и член сжались, ушли глубоко в тело. Ему чудятся огромные киты, выплывающие на поверхность; невесть откуда взявшаяся, сокрушающая все на своем пути волна; даже гигантский осьминог, который опутывает яхту щупальцами и собирается утащить ее на дно. Сотни видений проносятся в голове, но он все так же спокойно сидит на руле. Но вдруг из салона доносится пронзительный, почти нечеловеческий вопль: так может кричать только его девочка.

Через пару секунд в дверном проеме показывается голова Фиби, ее лицо посерело от усталости и страха.

– Оушен упала, – говорит она. – Сильно поранилась. Сетка прорвалась, и ее сбросило на пол.

Они меняются местами, и он кубарем скатывается по ступенькам. Оушен сидит на полу, лицо покрыто кровавыми потеками. Она судорожно всхлипывает, рот широко открыт, глаза почти закатились. Держится за левую ногу.

– Деточка, что с тобой?! – Он бросается на пол рядом с дочкой, смотрит на ее ножку, и его чуть не выворачивает наизнанку.

На ноге зияет рваная рана, многоугольная, как морская звезда, на голени видно розовое мясо, под ним – желтоватые жилы. Из этой страшной раны толчками вытекает кровь.

– Тише, ду-ду, – пытается он успокоить дочь. – Ничего, сейчас мы вылечим тебя, приведем в порядок.

Она не слышит, да он и сам понимает, что сказанное звучит неубедительно. Он пытается соединить края раны, но плоть упрямо расходится снова, как будто внутри застряло что-то твердое.

Оушен возмущенно смотрит на него: она в шоке, в ужасе, да и он тоже. Он оглядывается по сторонам: да, сетка прорвалась, и девочку выбросило на что-то острое.

– Милая, я сейчас, только схожу за лекарствами!

Он находит нужный шкафчик, вынимает коробку с лекарствами, которую купил в аптеке, бежит обратно. Сердце стучит где-то в горле, руки ходят ходуном. Он опускается на колени рядом с дочкой, сбрасывает крышку, роется среди бинтов, тюбиков с мазями, флакончиков с антисептиками. Оушен продолжает плакать, рана глядит на него широко открытым алым ртом.

Он наливает на вату антисептик, осторожно прикладывает к ране и смотрит на нее как завороженный. Но тут желудок вдруг совершает судорожный прыжок, в голове становится легко, в ушах раздается звон. Свет в салоне такой яркий, что больно смотреть, перед глазами плывут черные червячки.

– Сейчас, сейчас, – бормочет он, – папа сейчас поможет.

Он кивает головой, чтобы приободрить дочку, но ее лицо стало огромным от боли и шока. А ему не пошевелить рукой, он кажется себе неуклюжим бегемотом. Тихонько прикасается к ране смоченной ваткой, но не может соединить края раны.

Оушен вскрикивает:

– Ай, больно!

Обо что же она ударилась? Как будто граблями по ноге проехались… Дыхание Гэвина прерывается, ему кажется, что он тонет, уходит под воду. Сквозь красный туман в глазах он успевает крикнуть:

– Фиби!

Гэвин приходит в себя через несколько минут на полу.

– Что случилось?

– Вы упали в обморок, – нетерпеливо объясняет Фиби. – Идите уже наверх, я сама тут разберусь. Я привязала руль, но долго мы так не протянем. Подышите воздухом, а я перебинтую ногу.

Он смотрит на дочь, которая глядит на него с изумлением – разве взрослые падают в обморок?

Ему ужасно стыдно. Он целует Оушен в лоб, поднимается на непослушные ноги, несколько мгновений стоит покачиваясь. Он никогда в жизни не падал в обмороки и сейчас чувствует себя глубоким стариком: еще немного – и в штаны начнет делать.

Яхта лягается, как норовистая кобылка, стоять тяжело, но он должен вернуться на палубу, или волны перевернут «Романи». Правда, ватные ноги не слушаются, как будто к ним привязано два мешка цемента.

– Ничего-ничего, – говорит Гэвин. – Сейчас я пойду к рулю.

Фиби кивает, не глядя на него, она истинная северянка, по крайней мере, Гэвин всегда считал чрезвычайную выносливость и умение выживать в экстремальной ситуации основным качеством людей, живущих в Северном полушарии.

– Простите меня, – бормочет он виновато.

Снаружи соленый ветер наотмашь бьет его в лицо. Из освещенного прямоугольника кабины высовывается рука Фиби, держащая небольшую бутылку рома.

– Эй, глотните-ка! – кричит она.

Не веря своим глазам, он хватает бутылку. Что это, ром? Откуда она его взяла? Да, Фиби полна сюрпризов. Ему стыдно и страшно, он запрокидывает голову, делает большой глоток, затем наливает немного рома на руку, хлопает себя по лицу. Еще глоток. Яхта окружена вздымающими водяными горами, она пробирается вперед осторожно, а море вокруг хохочет: «Ха-ха-ха! Дурак, куда ты собрался? От прежнего тебя осталась половина, полчеловека от того, кем ты себя воображаешь».

Он садится за руль, смотрит на свои дрожащие руки, а в груди нарастает, распирает ее, пульсирует ужас при мысли, что с Оушен может что-то случиться, что еще одно его дитя может умереть.

* * *

На рассвете море успокаивается, справа и слева – покрытые пальмами острова, будто они плывут по озеру, полному зубных щеток. Острова крошечные, на каждом умещается лишь по нескольку деревьев, больше ничего. Навигационные карты показывают, где проходят рифы, по всей вероятности, они весьма коварны. На одном из них до сих пор держится проржавевший остов грузового судна. Дальше и чуть левее торчит мачта затонувшей яхты.

Они проходят мимо, и Гэвин бросает взгляд в море: похоже, яхта села на мель совсем недавно, корпус выглядит новеньким. Надо же, затонуть в нескольких метрах от берега… Фиби разговаривает с кем-то по рации на испанском, закончив, сообщает, что на самом большом острове архипелага есть медицинский центр.

Он заводит мотор и, не спуская парусов, двигается вперед. Оушен, измученная болью, наконец-то уснула. После ее падения прошло больше четырех часов, рану нужно срочно зашить. Они идут к острову Рио-Асукар, где есть единственная на всем архипелаге больница.

Все дома на островах сделаны в буквальном смысле из травы. Тонкостенные хижины покрыты конусообразными крышами из соломы, которая под жарким солнцем выгорела до серебристо-пепельного цвета. В маленькой бухте рыбаки – индейцы Гуна – ставят сети, лихо управляя своими выдолбленными из стволов деревьев каноэ. Они радостно машут ему руками, он приветственно машет в ответ. Похоже, на Рио-Асукар лишь одно бетонное здание, оно расположено недалеко от берега и выкрашено зеленой краской. Они бросают якорь, переносят Сюзи и Оушен в шлюпку, гребут к берегу. Привязывают ее к большому камню, по камням прыгают к берегу – причала здесь нет. На берегу стоят две женщины, похоже, ждут их. Гэвин шлепает к ним по воде с Оушен на руках.

– Necesita un medico,^[10] – обращается к ним Фиби.

Женщины кивают.

– Мы и есть врачи, – говорит одна из них. – Нам передали по рации ваше сообщение.

Обе они – индианки Гуна – одеты в джинсы и белые футболки, густые черные волосы аккуратно убраны назад.

– Вы говорите по-английски? – пускает пробный шар Гэвин.

– Немножко, – отвечает одна.

– Так это больница?

– Да. Идемте с нами.

Они идут следом за женщинами через заросший сорняками сад, где гуляют куры. На кур с вожделением смотрят бродячие собаки. У дверей клиники их встречают еще три женщины, одетые в традиционную одежду Гуна: красные узорчатые платки, платья, украшенные аппликациями в традиционном индейском стиле, называемыми «молас», на ногах – сплетенные из бисера гольфы. В носы продеты золотые кольца, на щеках замысловатые татуировки. Он улыбается им, женщины смущенно хихикают в кулак. Оушен, не мигая, рассматривает эти экзотические создания.

– Папа, кто это?

– Индианки.

– Я останусь здесь с Сюзи, – предлагает Фиби.

Он кивает, проносит дочку по коридору. Потолок в грязных пятнах, на полу не хватает плитки, шкафчики для бумаг заржавели, воздух сырой, затхлый от близости к морю.

Женщины приводят его в кабинет, оборудованный подобием операционного стола. Входит мужчина-врач, тоже индеец Гуна, одетый в зеленый медицинский халат.

– Привет, меня зовут Антон, – представляется он, улыбаясь.

– Я – Гэвин. Сюда класть?

Врач кивает, и Гэвин осторожно опускает Оушен на стол, неловко отступает, не отпуская ее руки, оглядывается по сторонам: тут все держится на соплях, оборудование ветхое, рыжее от ржавчины. Женщины начинают разбинтовывать ногу, и Оушен вскрикивает от боли.

– Ай! Больно! – визжит она, заливаясь слезами.

Повязка пропитана засохшей кровью, они льют на нее воду, чтобы немного размочить слои бинта, осторожно разматывают его. Сестра держит Оушен за другую руку, ободряюще улыбается сначала девочке, потом ему.

– Да, большая царапина, – говорит она.

– Ничего страшного, – подает голос одна из женщин-врачей. – Рана поверхностная, не слишком глубокая.

Но Гэвин снова видит желтоватую мышцу, куски разорванной кожи, розовое мясо внутри.

– Она не выглядит поверхностной, – мрачно заявляет он.

– До кости не дошло, – говорит врач.

– Вы будете зашивать рану?

Они кивают.

И снова желудок начинает сжиматься, как будто щупальце осьминога шарит по его внутренностям, подбирается в горлу, душит. Он улыбается сестре.

– Что-то меня немного тошнит. Наверное, съел чего-нибудь! – Он показывает на свой живот.

Антон кивает, снисходительно улыбаясь.

Одна из женщин-врачей надевает хирургические перчатки.

– Эээ, у вас же есть обезболивающие средства, правда? – Гэвин вдруг понимает, что этот вопрос здесь не является риторическим.

Врачи кивают.

Он поворачивается к Оушен.

– Моя маленькая, будь мужественна, тебя немножко уколют, совсем чуть-чуть, а потом тебе совсем не будет больно.

Оушен сурово кивает, крепко сжимает губы, будто готовясь к худшему. Закрывает один глаз, другим сканирует комнату как телескопом. Она держится за отца обеими руками, ладони становятся потными от страха. Он оглядывается за спину, видит, как женщина-врач щелкает пальцами по шприцу, кивает ему, как будто говорит: «Поехали!»

– Ну, русалочка, держись!

Доктор вонзает шприц в ногу. Оушен заходится криком, но женщина, не обращая внимания на вопли девочки, продолжает вкалывать анестетик по периметру раны. Гэвину становится дурно – он поспешно отворачивается.

– Папаа!!! – кричит Оушен, и реки слез текут на его руку.

Его бросает в пот, ведь ужас его ребенка – его ужас! Видеть ее страдания для него невозможно, мучительно.

– Да помогите же ей наконец, во имя Господа! – вырывается у него.

Антон улыбается, безмятежно качает головой, как будто не замечая залитого слезами лица Оушен, ее дрожащих от страха губ.

Вдруг на груди хирурга раздается странный звук – это звонит лежащий в верхнем кармане халата мобильный телефон. Антон отвечает на звонок, говорит что-то на языке Гуна, и Оушен на мгновение перестает плакать, прислушиваясь к незнакомой речи.

Антон произносит еще пару слов, улыбается и передает телефон девочке.

– Это тебя! – сообщает он.

Странно, но Оушен как будто не удивлена, она подносит телефон к уху и произносит голосом профессиональной секретарши:

– Алло, слушаю вас!

От удивления Гэвин невольно открывает рот, а врач по имени Антон смеется.

– Это мой брат звонит, – объясняет он.

Оушен слушает голос в трубке, хмурится, пытаясь понять, удивленно поднимает брови.

– Папа, – шепчет она, сделав страшные глаза, – мне кажется, это звонит какой-то голландец.

С трудом сдерживая смех, Гэвин оглядывается на врачей. Они работают над раной, сдвигают кожу, накладывают стежки, но теперь Оушен уже ничего не чувствует, поскольку подействовал анестетик.

– Спасибо! – благодарит он врача, а тот только кивает, продолжая улыбаться.

Еще несколько минут Оушен слушает голос в трубке, а звонящий уверен, что говорит со своим братом Антоном.

– Неправильно набран номер, – в конце концов заявляет Оушен, передавая телефон назад доктору.

После этого дело идет на лад. Оушен ложится на стол, опускает уголки рта, будто только что съела что-то кислое, закрывает глаза. Ее веки дрожат, скорбный вид говорит о том, какое тяжелое испытание она проходит, хотя боли уже не чувствует. Слава богу, его крошка, кажется, приходит в себя, раз демонстрирует старые повадки.

До наводнения дочка гоняла на трехколесном оранжевом велосипеде, дружила и воевала с соседскими мальчишками на равных, умела и «китайский ожог» на руке сделать, и на дерево влезть. Она всегда была в гуще событий, пропадала на улице до темноты, предпочитая компанию детей постарше. И неприятностей с ней случалось немало. Однажды она упала с мангового дерева, утащив с собой целое гнездо фруктовых ос. В другой раз попала ногой в колонию красных пауков и после этого несколько недель чесалась.

Он помнит случай, когда Оушен ножницами отстригла у одноклассницы хвостик и принесла трофей домой в школьном ранце. Она дружила с Сюзи, обожала книги о приключениях, свою коллекцию розовых юбочек. К ужину у нее обычно не оставалось сил, она съедала пару крошек и валилась спать. Его дочь, прирожденная рассказчица, умела и пошутить, и покривляться. Бегала босиком, в грязном платье, с разбитыми коленками. Но в школе всегда хорошо успевала, училась на одни пятерки, учителя отмечали, какой она «умный и общительный» ребенок. Мутная волна на время выбила из нее эту заразительную жизнерадостность, но, похоже, прежний боевой настрой вернулся. Его маленькая девочка разобьет немало сердец, думает Гэвин, улыбаясь и вздыхая о том, что и ее сердце тоже не раз разобьется.

Врачи заканчивают зашивать рану, перебинтовывают ногу. Оушен мрачно следит за их действиями, но молчит. Ее левая нога превратилась в белый кокон. Врачи прописывают курс антибиотиков, делают прививку от столбняка.

– В Панама-Сити покажите ее хирургу, – советуют они.

Гэвин выдает им пятьдесят долларов за потраченное время и профессиональное мастерство и с Оушен на руках выходит на улицу.

Фиби сидит на крыльце, беседуя на испанском языке с местными женщинами. Увидев хозяина, Сюзи бьет хвостом, скулит, вертится у него под ногами. Индианки суетятся вокруг Оушен, гладят ее по голове, воркуют. Впервые за последние недели в груди Гэвина начинает пробуждаться желание вернуться домой. Вот бы отвезти ребенка обратно в розовый дом, уложить спать в комнате с кондиционером, затем забраться вместе с Сюзи в гамак на крыльце и лениво наблюдать за суетой разноцветных попугайчиков в кроне дерева, потягивая пряное красное вино. И это тоже табанка – ностальгия по дому, по зеленым холмам, окружившим их уютным гнездышком. Ностальгия по зеленой женщине по имени Тринидад.

* * *

Они с Фиби сидят в кокпите, Оушен лежит внизу, положив ногу на подушку, а Сюзи с ними, на палубе, тяжело дышит, высунув язык, щурит мудрые глаза на солнце. У него классная собака, классный ребенок, но вот с Фиби не все в порядке. Похоже, происшествие сильно расстроило ее, она стала странно угрюмой, будто сердится то ли на себя, то ли на них. Она ведь просто собиралась проехать с незнакомцами от точки А в точку Б, а оказалась втянутой в семейные отношения, решает семейные проблемы. Это жуткое происшествие посреди бурного моря: кровь, слезы ребенка, его обморок. Интересно, о чем она думает сейчас?

– Давайте я приготовлю спагетти на обед, – предлагает Гэвин. – Хоть горячего поедим!

Фиби кивает, все так же не произнося ни слова. На ней жилетка и шорты, акула сползает вниз с одной руки, на другой горит слово «Далше!».

Гэвин быстро делает влажную уборку кают-компании и гальюна, затем приступает к готовке. Мелко рубит лук, чеснок, свежие помидоры, которые они купили в Картахене, сладкий перец, бросает все на сковороду. Ставит на плитку кастрюлю с водой, трет сыр, моет и режет салат и при этом думает: «А как я отношусь к Фиби?»

Странно, но сейчас он чувствует к ней почти отцовскую любовь и еще что-то доброе, приятное. Он уже не стесняется ни своего позорного обморока, его не заботит, что она лучше управляется с яхтой, что у нее есть татуировки, что она моложе и красивее. Вначале ему казалось, что именно она в их временном союзе олицетворяет стабильность, адекватность и мастерство, что именно она находится в бо́льшем ладу с собой. Но все изменилось: теперь он более уверен в себе. Он – мужчина, этого ей точно не достичь никогда. Он старше и опытнее и к тому же он – хороший отец своей дочке.

Солнце спряталось в облаках, и они садятся обедать на палубе в приятной прохладе. Сюзи переворачивается на спину, болтает в воздухе ногами, постанывает.

Гэвин накладывает дымящееся кушанье в миски, посыпает сыром, и они начинают есть в удовлетворенном молчании.

Лицо Оушен перепачкано соусом, настроение среднее. У них всех настроение среднее, даже у солнца.

– Фиби! – восклицает Оушен с набитым ртом.

Девушка перестает жевать, настороженно поворачивается к Оушен, как будто боится, что девочка может задать ей неприятный вопрос.

– Что значит «Далше!»?

– Ах, это! – Фиби облегченно вздыхает. – Это название автобуса.

– Какого автобуса?

– А такого, разноцветного, полного хиппи, свободных духом людей, которые путешествовали по Америке в начале шестидесятых. Они все были писателями, поэтами и хотели двигаться своим путем.

– Разве у автобуса может быть имя?

– Конечно, ведь у каждой яхты есть имя! Имя всегда что-то означает: «Романи», например, значит «цыганка», «путешественница». Это как стихотворение в одном слове.

– Как стихотворение?

– Именно так. Ну а «Далше!» значит, с одной стороны, что надо двигаться дальше, но не обязательно делать это, как все, можно идти и своим путем. А в более широком смысле это слово говорит о том, что нельзя останавливаться, даже если все вокруг тебя рушится. Даже если не в силах идти, надо продолжить путь, исследовать его, глядеть по сторонам. Вот я и раскрыла тебе тайну этого слова. Ведь у каждого слова есть свой скрытый смысл.

Лицо Оушен посветлело, она пытается осмыслить суть сказанного. Но больше вопросов не задает, жует, глядя в миску, шевеля забинтованной ногой. Дает понять, что еще не решила, собирается ли продолжать разговор.

Фиби, как он видит, тоже размышляет о своем смелом заявлении: а я все равно продолжу путь! Это ее девиз? Попытка преодолеть влияние прошлого? Примириться с ним? Идея, кстати, не так уж плоха.

Глава 17

ГРИНГО

И вот они снова в море, медленно дрейфуют сквозь архипелаг Гуна-Яла. Тридцать шесть из его островов обитаемы и поделены на несколько сообществ, причем у каждого – свой духовный лидер. Острова похожи на миниатюрные сказочные страны: полоса белоснежного песчаного пляжа, рядом машут ветками пальмы, лачуги с крытыми соломой крышами теснятся в нескольких метрах от кромки бирюзовой воды. Краснокожие мужчины Гуна с коротко стриженными черными волосами лихо управляют своими выдолбленными из цельных стволов каноэ.

Множество разнообразных яхт идут вдоль берега, туристы вглядываются в лица местных жителей, местные смотрят на них. Гэвин забросил за корму удочку с тралом. Фиби расчехлила гитару, лениво перебирает струны, мурлыкая старинные шведские песни. Оушен сидит рядом с ней, слушает, глядит себе под ноги, пытаясь привести свои впечатления к одному знаменателю. Она снова надела панамку и темные очки, и от того, как девчушка внимательно прислушивается к пению Фиби, приглядывается к ее движениям, сердце отца больно сжимается. Взрослая душа его маленькой дочери заперта в теле шестилетнего ребенка. Похоже, девочка понимает, что пройдет много лет, прежде чем она сможет стать такой, как Фиби: так же загадочно улыбаясь, играть на гитаре, так же ловить на себе заинтересованные взгляды мужчин. Оушен поднимает глаза на Фиби и расплывается в улыбке, а девушка в ответ кивает головой и притоптывает в такт песни.

Заброшенная за борт леска вдруг резко дергается, натягивается до металлического звона.

– Ой, папа, клюет! – Оушен указывает рукой.

Он бросается к борту, хватается за удилище, сразу же понимает, что на крючок попалось что-то крупное. «О нет! – проносится у него в голове, – неужели сейчас будет битва?» На ум сразу приходит Хемингуэй с его «Стариком и морем». Какое счастье, что огромные марлины больше в природе не существуют. Слава богу за это! Кстати, этому старику из книжки следовало бы получше знать нрав акул, раз уж он был таким мудрым парнем.

Рыба пытается уйти на глубину, судя по силе бросков, она здоровенная.

– Ну держись!

Удилище сгибается, леска натянута как струна, рыба уходит глубоко в море. Фиби кладет гитару и подходит к борту.

– О, групер попался! – восклицает она.

– Да, возможно. Они ходят на мелководье.

Только бы не черепаха! И не ваху – правда, эта хищница давно уже перекусила бы леску. Гэвин начинает тянуть, отклоняется назад, видит, что Оушен тоже наблюдает за ним, и сам не понимает, хочется ли ему вытягивать из морских глубин пойманного зверя. Но куда денешься? Рыба уже заглотила крючок, она сопротивляется, рвется на свободу, от борьбы адреналин невольно разбегается по жилам. Перерезать леску он не может, ведь за ним наблюдают две особы женского пола, большая и маленькая. И Гэвин начинает бороться с рыбой, мысленно кляня старика Хэма. Рыба сражается изо всех сил, но совместная тяга «Романи» и лески пересиливает – через несколько минут над водой появляется темная спина. И верно – здоровый групер весом с десять килограммов, не меньше, крепкий, как коровья ляжка.