Текст книги "Биробиджанцы на Амуре"
Автор книги: Моисей Гольдштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Моисей Гольдштейн
Биробиджанцы на Амуре
М. Гольдштейн
Лейтенант Гольдштейн пал смертью храбрых в августе 1943 года. Похоронили его где-то на Смоленщине, где именно – родные и друзья погибшего не знали. Через два с лишним года в списке бойцов и командиров, похороненных в братской могиле села Б. Захаровского, удалось обнаружить скупые сведения о Гольдштейне-воине, отдавшем жизнь за родину. В графе «Разные замечания» было написано: «При убитом найдена записная книжка с заметками на еврейском языке».
Эта незначительная, на первый взгляд, деталь очень характерна для творческой деятельности Гольдштейна: все, кому приходилось когда-либо встречаться с этим трудолюбивым и любознательным человеком, запомнили имевшуюся всегда при нем записную книжку, сшитую из школьных тетрадей и заполненную меткими писательскими наблюдениями. Моисей Гольдштейн принадлежал к тем литераторам, которые приходят в литературу из гущи жизни и пишут только об увиденном и пережитом. Таких, как он, М. Горький называл «бывалыми людьми», взявшимися за перо.
Недолгую, но и необычную жизнь прожил М. Гольдштейн. В Советский Союз он приехал в 1931 году из далекой Аргентины, где работал на трикотажной фабрике. В одном прогрессивном аргентинском журнале писали о Гольдштейне: «Скромно начал он свою писательскую и боевую деятельность. В борьбу он включился как делегат профессионального союза от трикотажной фабрики. И вел он эту борьбу честно, отстаивая права профсоюза, сам подавая, как рабочий, пример бескорыстия. Да и как писатель он начал честными зарисовками из рабочей жизни…»
На советском Дальнем Востоке Гольдштейн принимает участие в организации сельскохозяйственной коммуны на целинных землях. Новый, романтический мир окружал здесь бывшего аргентинского трикотажника: непроходимая и непокоренная тайга, мощь и красота Амура, зловещий отблеск самурайских штыков на близлежащей границе с Маньчжоу-Го, слава легендарной Волочаевки, замечательные люди – старые таежники и только что прибывшие переселенцы, вступившие в героическую битву с глухоманью… Гольдштейну потребовалось немного времени, чтобы освоиться с этой новой для него средой. За каких-нибудь два-три года он настолько с ней слился, что стал ее певцом! Свою повесть «Биробиджанцы на Амуре» он создал здесь же, на Амуре. В ней он описал будни той коммуны, в которой работал сам.
Автор запечатлел эпизод из трудовой жизни крестьян-новоселов – заготовку сена, ведущуюся группой переселенцев на отрезанном наводнением острове. Написан этот эпизод с подлинным волнением. Тяжелый и благородный труд преобразователей тайги романтизирован и показан как массовый подвиг. Несмотря на то, что в повести показана суровая дальневосточная природа и изображено стихийное бедствие – наводнение на Амуре, читатель полюбит таежный край, где действуют герои повести. К участникам сегодняшнего похода советской молодежи на целинные земли обращены слова одного из этих героев, бригадира Ривкина: «Ребята, выслушайте меня. Мы отправляемся на Амур, Каждый должен знать, что работа предстоит тяжелая… Нет, не хныкать мы должны, а трудиться».
Повесть заканчивается победой энтузиастов-косарей: сено скошено и заскирдовано, смертельная опасность, грозившая отрезанным на затопленном острове людям, миновала; сложился и окреп испытанный коллектив коммунаров, готовых к новым сражениям с дикой тайгой.
В остальных произведениях, входящих в этот сборник (за исключением двух последних рассказов, написанных на войне), тоже изображена борьба советских людей за освоение Дальнего Востока.
Каждым своим рассказом М. Гольдштейн как бы говорит читателю: работая в тайге, мы наталкивались на трудности, нередко допускали и ошибки. Но мы преодолевали эти трудности, исправляли ошибки. Новое дело требует больших усилий, большого мужества, честности и вдохновения в труде…
Когда грянула война с фашизмом, М. Гольдштейн ушел на фронт.
Мало, очень мало успел написать этот вдумчивый, талантливый прозаик, но его произведения сохранили свою жизненность и актуальность. Они, как и их автор, остаются в ряду действующей советской литературы.
Арон Вергелис
Поход на Волочаевку
Лето было дождливое. Целыми днями над тайгой висели тяжелые облака. Переполнившиеся реки вышли из берегов и залили поля и дороги. В такие дни обитатели тайги ходили хмурые, и как только дождь успокаивался на день-другой, люди «запрягали руки» и работали за десятерых.
В один из таких дней, когда дождь хоть и не шел, но поминутно грозил обрушиться, в колхозе распространились слухи о том, что людям не хватит хлеба, а скоту – кормов. Резче, чем обычно, стали говорить в эти дни о плохой работе правления, о председателе, который занят «гигантскими стройками» и забывает о повседневных делах, о том, что давно уже, до начала дождей, надо было переправить муку из волочаевских амбаров.
– Товарищ председатель, завтра нечего в котел положить, – порадовала повариха Хася председателя, когда тот появился на кухне. – Посмотрите, что осталось.
И показала полмешка ржаной муки. Лицо ее пламенело, а глаза впивались в председателя. Лейбман что-то сердито промычал про себя и выскочил из кухни.
Хася ударила себя по бедрам:
– Как он вам нравится, этот хозяин?
Она посмотрела в окно, последила, как он побежал вниз, к фермам, как развинченным и неуверенным шагом шел с сопки, и невеселая мысль мелькнула у нее в голове; «Какой-то он рассеянный, еще напутает бог знает чего».
Хася недовольно пожала плечами и отошла от окна.
Подойдя к сопке со стороны, ведущей к конюшне, Лейбман вдруг остановился. «Зачем я иду сюда? – спросил он себя. – И здесь, пожалуй, люди устроят мне такую же встречу, как Хася на кухне». Он хотел уже повернуть обратно, но что-то потянуло его к лошадям; «А вдруг удастся запрячь?»
Спокойно, совсем не по своему обыкновению, Лейбман отворил дверь и осторожно заглянул в конюшню. Лошади, почуяв человека, повернули головы и от обращенных на него лошадиных глаз Лейбману сделалось не по себе. Он вошел в хлев. Лошади следили за ним и шевелили ноздрями. Перед ними были пустые кормушки. Лейбман подошел к лошадям, ощупал их опавшие бока и направился к выходу. Он как-то странно щурил глаза и виновато вертел шапку: «Вот так история, хоть сам запрягайся в воз!»
На пороге он наткнулся на Мотеля. Конюх шел с мешком за плечами. Немного растерявшись, он сердито скинул мешок на пол. Почуяв что-то неладное, Лейбман подошел к нему и крикнул:
– Погоди, Мотель! Что ты делаешь? Что у тебя в мешке? – Он схватил Мотеля за рукав, но тот вырвался:
– Оставь! Лошади! – Он снова поднял мешок и, тяжело дыша, стал насыпать муку в кормушки.
Опорожнив мешок. Мотель кинул его Лейбману и прокричал;
– Нате! Болячка им, о лошадях не заботятся! Биробиджанские дожди проглядели! – Он тяжело дышал и рукавом вытирал лицо.
– Где ты муку взял, Мотель? – дрожащим голосом спросил Лейбман.
– Взял… взял… Не все ли вам равно, где взял… Украл, и все тут! – ответил Мотель и сплюнул.
– Но Мотель! Такое дело?
– Какое дело?
– Муку…
Лейбман все понял. Ведь когда Хася показывала ему оставшуюся в мешке муку, Мотель стоял у дверей кухни и свертывал цигарку. И вот на полу валяется пустой мешок.
Лейбман стоит как скованный, в голове у него проносится страшная мысль, что будет завтра утром, когда Хася обнаружит, что муки нет? Однако он сдвигает шапку на затылок и спрашивает неуверенно;
– Как ты думаешь, Мотель… А если запрячь гнедого к карюю клячу?
– И что было бы? – Мотель делает вид, будто ничего не понимает.
– Они перетащили бы парочку мешков муки из Волочаевки.
– По такой дороге?..
Мотель смотрит широко раскрытыми глазами, надвигает козырек фуражки, будто стараясь лучше разглядеть председателя, и молчит.
– Так как же ты думаешь, Мотель?
– С ума сошел? – бросает Мотель и направляется к лошадям. – Эх, лошадки, хозяевам бы вашим такую жизнь! Ведь сколько раз говорили о постройке конюшни – «сейчас же», «немедленно», да так разговорами дело и кончилось.
Лейбман, совсем уже расстроившись, вышел.
Лошади снова вылизывали последние остатки муки из опустевших кормушек. Мотель думал, где бы раздобыть немного корма лошадям, пока привезут что-нибудь из Волочаевки. Он достал из кармана кусок газетной бумаги, оторвал клочок, насыпал махорки и скрутил цигарку. Сделал глубокую затяжку и, выпуская облако дыма, проговорил: «Ничего, покуда Мотель конюхом работает, лошадки от голода не помрут!»
Мотель схватил мешок и направился к соседнему колхозу: «Одолжат мешок овса, – ничего!» – весело думал он, дымя цигаркой и напевая что-то про себя. На дворе было все так же пасмурно, тучи нависли над тайгой и грозили каждую минуту упасть на землю проливным дождем.
Вечером было созвано экстренное собрание. Клуб переполнили старожилы с загорелыми, обветренными лицами. Мелькали и белые лица только что прибывших переселенцев. В зале было шумно и оживленно.
Собрание открыл секретарь партийного комитета, товарищ Лева.
– На повестке дня один вопрос…
– Жратва! – подхватил кто-то из задних рядов.
Широкое лицо Левы расплылось в улыбку. Он закончил коротко:
– Да, насчет жратвы… Слово предоставляется товарищу Лейбману.
В зале стало так тихо, что Лейбман даже побледнел. Он, как всегда, подошел к столику с записной книжкой в руке, с той самой книжкой, в которой были записаны планы «гигантов»… Одним глазом Лейбман заглянул в свои записи и обратился к собранию.
– Странное положение создалось, – начал он с вынужденной улыбкой на лице, – в Волочаевском амбаре лежат продукты, которых хватило бы на всю зиму, а здесь с продовольствием довольно таки неважно… Вот, к примеру, лежат там полтораста мешков муки, а у нас здесь завтра уже не из чего будет печь хлеб.
– Завтра? – послышался чей-то удивленный возглас.
– Чего же ждали? – поддерживает другой.
– Ждали? Нет, не ждали… Натолкнулись на трудности, биробиджанские трудности… – Лейбман пытался отделаться шуткой.
Но собравшиеся не давали покоя:
– А что конкретно сделало правление?
– Почему до сих пор не построена своя база?
– Какие меры предприняты для доставки продуктов?
– Правление занято…
– …гигантскими постройками! – перебивают один другого.
– Надо писать в район!
– В Москву!
Лейбман чувствовал, что против него накапливается «порох», но он не ожидал, что этот «порох» уже сегодня взорвется.
Колокольчик в руке Левы надрывался.
– Дайте кончить! Все получат слово.
Нелегко было утихомирить разгоряченных людей. Стихло, когда после нескольких слов Лейбмана, которых никто не слыхал, выступил старый биробиджанец, конюх Мотель.
– Тихо!
– Спокойствие!
– Дайте говорить! – кричали колхозники один другому.
Мотеля любят. Все знают, как он увлечен работой, знают, что он человек простой, без задних мыслей – настоящий биробиджанец…
На Мотеле белая рубаха, подпоясанная тонким ремешком. Он тщательно умыт, прямые волосы аккуратно расчесаны на пробор. Девушки ревновали его друг к другу.
Мотель подтянул поясок.
– Ужасное безобразие, вот что! – Он замахнулся кулаком в воздухе, будто собирался ударить кого-то. – Четвертый год живу в Биробиджане, и ни разу еще не бывало, чтобы не хватало кормов. Если невозможно возить на лошадях, возят водой… Не могли до сих пор выстроить свой амбар? Но что делать, когда нашего председателя занимают только гиганты! Вот они вам, эти гиганты… Лошади стоят голодные.
– Что же ты предлагаешь? – перебил его Лева. – Скажи, что делать сейчас?
– Сейчас? Сию минуту?
– Да. Завтра нет ни хлеба, ни корма.
– Завтра? – Мотель обвел глазами собравшихся и сказал: – Завтра выходной день. Люди свободны. Пускай они пойдут в Волочаевку за продуктами и перенесут их сюда.
Скамьи с грохотом раздвинулись. Поднялся шум.
– Пустяки… Предложил тоже…
– Полный амбар продуктов!
– Потонем в грязи!
– Как это, на плечах таскать? – спросил недавно прибывший переселенец, и в глазах у него отразились испуг и удивление.
– Пускай правление идет!
– Запряжется и тащит!
– Пусть все пойдут, и правление тоже!
Долго не стихал шум. Люди, стоя между скамьями, обсуждали работу правления и завтрашний поход на Волочаевку.
Эльманы – пожилая пара – последними спустились с сопки к реке. Колхозник, руководивший переправой, раскричался на них;
– Скорее, что ли! Выбрались наконец!
– Идем, Мейер, идем скорее, видишь, мы последние! – Бейля тащила мужа за рукав.
– Быстрее садитесь! Не видите, что ли, дождем пахнет!
Лодочник, схватившись за весла, пересек реку. Он наспех привязал лодку к двум другим, прикрепленным к берегу, и весело крикнул;
– А ну, поворачивайтесь!
И зашагал по болотистой дороге. Эльманы поспешно следовали за ним.
Было тихое, хмурое утро. Тайга дымилась. Утренние ветерки гуляли по широкому простору, лаская дикие травы и листья вековых деревьев.
Тяжело было Эльманам догонять остальных.
– Скорее, Мейер, скорей, пойдем вместе со всеми, – упрашивала Бейля.
Выбиваясь из сил, ковыляли они по кочкам, торчавшим из болота.
– И к чему так торопиться? Что за спешка? – еле дыша, говорил Мейер. Наконец они подошли к задним рядам шагавших колхозников.
– О, реб Мейер!
– А, Бейля! И вы здесь?
– Идемте, идемте, пошли вместе!
Люди шли, растянувшись длинной цепью.
Многие никак не могли прийти в себя после сна. Еще очень рано, но надо торопиться: небо заволокло, и каждую минуту может ударить дождь, который затопит все на свете.
Многим новичкам весь этот поход кажется странным и непонятным; целый поселок поднялся с места, люди собираются перетащить амбар продуктов, и не за версту, а за целых семь верст, да еще по кочкам, по грязной, размытой дождями дороге.
– Знаешь, Мейер, просто не понять, что здесь творится.
– Да, Бейлечка, трудно понять… Очень трудно.
– Я совсем по-другому представляла себе Биробиджан, – тихо говорит Бейля идущей рядом женщине, но Мейер услыхал и пресекает разговор:
– Не стоит об этом говорить.
Брызнул дождик, но сразу же прекратился, точно повис в воздухе.
– Ой, дождь!
– Не пойти ли обратно?
– Ну, какой это дождь!
– Это на одну минуту.
– Сейчас пойдет настоящий.
Передние ряды ускорили шаг. Там идут люди с крепкими ногами, привыкшими ко всяким дорогам. Задним приходится приплясывать, чтобы не отстать. Мейер и Бейля пытаются идти в ногу с остальными, но очень скоро выдыхаются:
– Нет сил!
Эльманы – люди слабые. Старожилы смотрят на их лица, подернутые болезненным румянцем, и качают головами.
– А что, если бы вы не пошли? Думаете, вам бы вашей части не дали?
– Что-о-о? – произносят оба в один голос и вспыхивают.
– Хорошее дело – «не пойти»! Слыхали что-нибудь подобное?
– Вся сопка идет, а мы останемся?
Такого они, Эльманы, простить не могут.
Целый вечер готовились к этому походу, и вдруг – на тебе: «Зачем пошли?» Целый десяток новеньких мешков достала Бейля из ящика и отнесла к Лейбману: «Возьмите! Ведь у вас, наверно, не хватает. Они под сахар пригодятся, новенькие!» Она преподнесла эти мешки с пылающим от волнения лицом, как свой вклад в большое дело. И вдруг такое оскорбление!..
Однако обида сама собою рассеялась, когда в первых рядах запели песню. Перед глазами у Эльманов возникла во всем своем великолепии скульптура красноармейца на вершине Партизанской сопки.
Окруженный колючей проволокой, с поднятой в руке винтовкой стоит боец, а над его головой звенит песня:
Дальневосточная дает отпор!..
Давно уже вставшие волочаевцы вышли из домов:
– Что за поход?
– В такую рань?
– Праздник сегодня, что ли?
– Неужто евреи решили уехать?
– Да нет… Но почему-то все с мешками.
– Куда это они?..
Волочаевка, которая помнит всякого рода походы, на этот раз удивилась. Жители улицы, ведущей в деревню, провожали глазами странное шествие, а марширующие все еще пели.
Мейер и Бейля тоже пели эту не совсем привычную для них песню. Плечи их распрямлялись, и ноги стали подниматься легче…
У амбара кипит работа. Быстро и ловко работают руки на пересыпке и завязывании мешков. Начальник станции пропустил поезд и подошел к Лейбману. Он покачал головой, словно желая сказать: «Ну и хозяева!»
– Пора бы уж собственную базу выстроить и возить хлеб с поля прямо к себе. Да и продукты, которые прибывают по железной дороге, тоже. Пора уже почувствовать себя хозяевами, – сказал начальник станции.
Лейбман промолчал. Он что-то записывал в свою книжечку, записывал и вычеркивал. В этот момент он даже не помнит, что говорили о нем вчера на собрании. Сейчас он занят приемкой муки и продуктов, и с каждым мешком, который выносят из амбара, он испытывает облегчение, будто огромная тяжесть постепенно спадает с плеч… Голова снова занята расчетами и планами на будущее, и он снова почти не замечает, что творится вокруг…
Конюх Мотель схватил мешок овса и хотел бежать домой.
– Чего еще дожидаться? – крикнул он.
Но его остановили:
– Погоди, Мотель, ты-то переправишься на тот берег, а кто вернет лодку?
Тогда Мотель скинул мешок и стал поторапливать людей:
– Скорее, скорее, сейчас дождь пойдет! – И принялся помогать.
А дождь и в самом деле мог начаться каждую минуту. Люди работали быстро. Мейер и Бейля подставляли свои новые мешки и просили, чтобы им насыпали сахару;
– Мешки новенькие, как раз для сахара, – говорили они, улыбаясь.
Когда опорожнили амбар, колхозники взвалили на себя мешки и двинулись в обратный путь. Теперь волочаевцы уже не удивлялись. Старые партизаны покачивали головами, словно приветствуя колонну. Женщины с изумлением указывали на стариков:
– Смотри пожалуйста, все идут.
– Это субботник, понимаешь? – объяснила девушка в красном платочке своей матери.
– Ох, и людей! – крикнул какой-то парнишка.
В первых рядах попробовали запеть, но пение тут же прекратилось.
Ускорили шаг. Погода подгоняла. На горизонте край неба был затянут серыми тучами. Сопки стояли с потемневшими головами, словно на них надвинули тяжелые шапки.
– Товарищи, давайте поторопимся! – доносилось из первых рядов.
Зашагали быстрее. Теперь уже не прыгали по кочкам, а ступали прямо по грязи, не разбирая дороги.
Лейбман шел с мешком на плече и с удовольствием видел, что люди все ближе и ближе продвигаются к сопке, по ту сторону которой находятся хлева, а в них – лошади, коровы, свиньи… Он глазами нашел Мотеля. Тот вымок, весь в грязи.
– А ты не хотел дать пару лошадей. Дорога, говорил, плоха?
– А что, хороша, по-твоему, дорога?
– Сам видишь…
– Что вижу?
– Идут… – Лейбман смеется своей мало удачной шутке.
– Идут-то, конечно, идут, – отвечает Мотель, вытягивая шею, всю в синих жилах, – но будь на вашем месте настоящий руководитель, так и дорога была бы получше.
– Вот как?
– Да, вот так! Будем ставить вопрос…
Он отвернулся.
Лейбман остановился, переложил мешок на другое плечо, подождал немного, и оказался возле задних рядов, в которых шли женщины.
– Что это вы отделились?
– А это чтоб вы не слышали, что мы о вас говорим! – отвечает повариха Хася.
Он подходит к ней поближе.
– Ну, теперь будет, что в котел положить?
– Спасибо вам, замечательный хозяин! В другой раз, если останемся без продуктов, мы вас самого в котел положим!
Женщины недружелюбно поглядывают на Лейбмана и замедляют шаг.
– Сил больше нет ноги таскать!
– Казалось бы, мука, а на плече – точно камень лежит.
– В самый раз угодил! – жалуется новоприбывший переселенец.
– Видно, здесь будет веселенькая жизнь! – говорит одна из женщин.
Хасе это кажется обидным.
– А с чего вы взяли, что здесь плохая жизнь?
– А что, это, по-вашему, жизнь? Ноги пухнут по болотам тащиться.
– Не каждый же день так… Будет дорога, и не придется тащиться…
– Будет… Когда это будет?
– Когда поставим настоящих руководителей, – отвечает Хася и вызывающе смотрит на Лейбмана.
Женщина сдерживает вздох и молчит, Но Хася заметила это.
– Нечего вздыхать. Никого не принуждали. Субботник – дело добровольное. Кто хочет, идет.
– Вот как?
Хася смотрит на нее, словно ожидая конца незаконченной фразы, и говорит в сердцах:
– Такое бы мне счастье, какая здесь жизнь будет! И очень скоро! Не знаю, как вы там у себя жили, но здесь у нас жизнь будет прекрасная!
Когда первые ряды подошли к реке, стало накрапывать. Небо, сплошь затянутое тучами, предвещало затяжной и обильный дождь. Задние ряды подтягивались к передним. Те подошли уже к реке. Люди снимали с себя верхнюю одежду и прикрывали мешки. Дождь постепенно усиливался и вдруг ударил с таким, остервенением, будто хотел все сразу затопить.
Возле реки закричали. В задних рядах не могли понять, в чем дело.
– Почему не садятся в лодки? – кричала Хася, согнувшись от ветра. – Почему стоят под дождем?
– Ведь от продуктов ничего не останется!
– Добро губят!
Подойдя к реке, они услыхали:
– Лодок нет!
– Как нет?
– Это чья-то проделка!
– Ой, мамочки!
– А крепко они были привязаны?
– Да ведь они здесь стояли!
Все перепуганы.
– Что же будем делать?
– Люди, чего вы стоите?
– Может, сложить мешки и бежать искать лодки?
– Куда бежать? Как бежать? Смотри, как хлещет!
Вперед вышел конюх Мотель, он подошел к берегу, посмотрел вниз, потом наскоро отвязал мешок, поднял его над головой и крикнул:
– Здесь не глубоко, ничего! За мной, шагом мар-рш!
И тут же оказался в реке.
На минуту все притихли. Люди отпрянули назад, потом пошли вперед, к воде.
Следом за первыми по невидимой тропе, проложенной Мотелем, пустились остальные. Река бурлила и кипела. Люди молча шли по грудь в воде и не замечали проливного дождя, который завесой прикрывал эту удивительную процессию.
Долго еще взбаламученная река кидалась на берега. Дождь продолжался.
Мейер и Бейля уже переоделись. Они сидели друг против друга, вытирали лица сухими полотенцами и дрожали. Только теперь, дома, они почувствовали пронизывающий холод.
– Знаешь, Мейер, это совсем непонятно, что тут творится! – сказала старушка, кутаясь в шерстяной платок.
– Да, Бейлечка, трудно понять! – вздыхал Мейер, задумчиво глядя в окно.
С верхнего этажа доносился звонкий женский смех и топот крепких ног…
