Текст книги "Биробиджанцы на Амуре"

Автор книги: Моисей Гольдштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Состояние

С тех пор, как Авром-Бер живет на золотых россыпях, он впервые находится там, куда каждый вечер сдают добытое за день золото и «где запираются на семь замков», как говорил он в шутку, но и не без зависти. Он снял пиджак, засучил рукава выше локтей, лицо его разгорелось, рыжая, коротко остриженная бородка казалась красной, а глаза, обычно матово-серые, сейчас блестят и отливают медью.

Золото…

В маленькой комнате конторы в этот поздний ночной час шла тихая, но очень серьезная работа: взвешивали золото.

Каждый вечер там запираются двое: начальник россыпей Ситников – высокий таежник с постоянно серьезным лицом и с серыми жесткими усами, который говорит в шутку, что весь его жизненный путь усыпан драгоценным золотым песком, и молодой, недавно присланный сюда парторг Петров, который утверждает: золото потому ценно, что его мало, а нужно много. И еще: не всегда золото будет обладать своей притягательной силой, но до тех пор, пока оно все еще много значит на чашке весов, приходится как можно глубже и энергичнее потрошить матушку-землицу.

– Вот, – почти весело говорит парторг, указывая на золото, которое они готовят к отправке. – Этот месяц дал нам порядочное количество сего благородного металла, но нам нужно добыть еще больше! – Он посмотрел на Авром-Бера и утвердительно кивнул головой, что должно означать: да, страна нуждается в золоте, дяденька.

Авром-Бер, потирая руки, качнулся вправо, потом влево, и коренастая его фигура двинулась к ящику, стоявшему посреди комнаты. Так, бывало, до революции он обхаживал богатых, почтенных пассажиров. Авром-Беру сейчас, собственно, нечего было делать. Его позвали, чтобы он немного подождал, а потом запряг бы лошадей. У Авром-Бера кончалось терпение, и он начал укладывать в ящик взвешенные мешочки с золотом.

– Не могу стоять без дела, – сказал он, потирая руки.

Начальник и парторг кивнули и начали молча передавать ему мешочки. Почувствовав в своей загрубелой руке первый мешочек, Авром-Бер короткими пальцами прижал скользившие золотые песчинки. Ему показалось, что в мешочке трепещет что-то живое…

В комнате было тихо, занятые и серьезные, стояли у стола Ситников и Петров, взвешивали золото, тщательно записывали точный вес и шепотом перебрасывались словами. За окном, запертым двойными ставнями, слышались размеренные шаги караульных, а издалека доносились тяжелые вздохи гидравлического элеватора и торопливый шум мониторов: на россыпях работала ночная смена.

Авром-Бер стоял, склонившись над ящиком, опустив в него руки, и странная мысль сверлила ему голову. Он, пятидесятилетний старик, лет тридцать тому назад похоронивший свою мать, сейчас, стоя над ящиком золота, почему-то вспомнил о том, что мать умерла очень тяжелой смертью.

Он как сейчас помнит ее мучения…

– Уснули, дяденька?

Авром-Бер спохватывается и выпрямляется, почувствовав руку у себя на плече.

– Нет, что вы, как можно? – с напускной шутливостью отвечает он. – Вспомнил, – смеяться будете, – мать свою вспомнил!

– Соскучился, старик?

– Да не в этом дело. Прошло уже тридцать лет, как она скончалась, а вот вспомнил, сам не знаю, отчего и почему, – сказал Авром-Бер, смущенно улыбаясь и почесывая бородку. – Жалко было смотреть, как она, бедная, мучилась, очень уж тяжело умирала, Бабушка моя, ее Соре-Итой звали, прямо таки убивалась. Она даже к знахаркам побежала.

– Это чтоб помочь матери умереть? – спросил Петров.

– Видно, так! – недоуменно улыбнулся Авром-Бер.

– Врача бы лучше вызвали, – говорит Ситников.

– Ах, – махнул рукой Авром-Бер, – да разве врачи помогут? Она и так уж сколько лет пролежала, не вставая, все молила бога о смерти…

– А знахарки что же? – спросил Петров, сдерживая улыбку.

– Они посоветовали вложить в руку матери золотой, – тогда ей легче будет умереть.

– Как это? – удивляется Петров, вопросительно глядя на Авром-Бера.

– Басни! – говорит Ситников, не отводя глаз от весов.

– Не басни, а средство для легкой смерти, сказали, как сейчас помню! – уверял Авром-Бер.

Ситников и Петров посмотрели на Авром-Бера, который вдруг задумался.

– Ну и что же? Дали матери золотой? – спрашивает Петров, снова сдерживая улыбку.

– Где его возьмешь? – ответил Авром-Бер, махнув рукой. – Всех родственников обошли, – нигде не то что золотого – следа его не нашли; извозчиками были, откуда у извозчиков золото… – Он сплюнул в сторону, вытер усы и протянул руку за очередным мешочком.

Сразу же за последними деревенскими избами начинается узкая дорога, ведущая к пологому взгорью. На эту дорогу в сопровождении четырех вооруженных всадников выехал Авром-Бер. Усевшись на возу, он опирался спиной об ящик. Ночь была темная. Двигавшиеся тучи заслоняли звезды и грозили дождем. С гор подул ветер и принес острый запах диких цветов. Авром-Бер громко чихнул.

– Застигнет нас в дороге дождь? – спросил Борис, молодой, стройный парень, который держался вплотную к возу.

Авром-Бер поднял голову, взглянул на небо и сказал:

– Нет, тучи идут в Маньчжурию.

– Проедем восемнадцатый километр, а там пускай себе льет, – говорит Борис, искоса поглядывая на Авром-Бера.

– Да, восемнадцатый… – Авром-Бер потер кулаком бороду. – И до тридцать восьмого дождя не будет. А уж восемнадцатый проедем сухими.

Борис повторяет:

– Все же когда проедем восемнадцатый, вздохнем спокойно, хоть и дождь будет. Вперед!

Авром-Бер отпустил вожжи, чтобы помочь небольшим, хорошо кормленным лошадкам взобраться на пригорок. Дул тихий ветерок. По обеим сторонам дороги с негромким бормотанием бежали ручьи, несущиеся с гор. Авром-Бер сидел на возу по-прежнему, опершись об ящик, и в голове у него мелькала веселая мысль о «пассажире», которого он везет… Это, пожалуй, самый богатый из всех пассажиров, которых ему когда бы то ни было приходилось возить… Он пытается прикинуть, сколько может стоить этакий ящичек золота. Авром-Бер вспоминает богатых пассажиров, которых он когда-то возил. Самым богатым был Ицик Койфман – галантерейщик. Его «оценивали» в сто тысяч рублей. А сколько может стоить вот этот ящичек золота? – спрашивает он себя и улыбается в усы. Авром-Бер поднимается со своего соломенного сиденья, упирается локтем в ящик и обращается к всаднику:

– Борис, погоди минуточку.

Борис останавливает коня, поворачивается к Авром-Беру и ждет, пока тот поравняется с ним.

– Сколько, к примеру, может стоить вот этот ящичек золота?

Борис приподнял голову, точно желая лучше понять неожиданный вопрос.

– Стоить? – переспрашивает он.

– Да, да. Стоить. В рублях.

Вопрос этот звучит для Бориса очень странно. Уже не первый транспорт золота охраняет он, но ни разу ему и в голову не приходило спрашивать о стоимости.

– Это дело секретное, – говорит Борис. – Кроме начальника и парторга, никто этого не знает.

– Секретное? – переспрашивает Авром-Бер. И его почтение к «пассажиру» явно возрастает. – Секретное? Но – вес? Сколько он может весить? Ведь ты же его выносил.

– Это тоже секрет, – отвечает Борис, улыбаясь.

– Тоже секрет? Ну, приблизительно – пудом больше, пудом меньше…

– А сколько пудов, по-вашему, весит этот ящик?

– По-моему, верных пудиков пять! – говорит Авром-Бер, глядя на Бориса.

– Пудов пять?

– Думаешь, меньше?

– Больше.

– Например?

– Верных семь…

– Семь пудов золота?! – изумляется Авром-Бер. – Ведь это же состояние! Ведь это же стоит, быть может… полмиллиона!

Звонкий смех Бориса рассыпается по горам, нарушая предрассветную тишину.

– Этот человек понятия не имеет о своем богатстве! – произносит он наконец и, пришпорив коня, вырывается вперед.

– Неужели больше? – кричит ему вслед Авром-Бер, который окончательно растерялся от последних слов и хохота Бориса. – Больше полмиллиона? А? – и, не получив ответа, забирает вожжи в руки, задирает голову к небу, которое здесь, в горах, кажется таким близким, что вот-вот заденешь козырьком фуражки облака, и погоняет лошадей, теперь уже несущихся под гору.

На фоне голубого утреннего неба резко вычерчивались силуэты гор, расположенных на восемнадцатом километре. Авром-Бер шел рядом с возом, держа одну руку на ящике, а другой подгоняя лошадей. Возле него, не отступая ни на шаг, ехал Борис. Спокойно, но очень серьезно он шепотом втолковывал Авром-Беру;

– Не отходить от воза, гнать лошадей изо всех сил!

Авром-Бер слушал молча и чувствовал, как напрягаются его руки.

– А если мне придется драться, то как же: голыми руками, что ли? – тихо ворчал он. – Конечно, я могу и руками… Но вот у тебя на боку я вижу игрушку, да еще за спиной винтовка. – Он кивает головой на револьвер Бориса.

Борис минутку молчит. Он сидит как прикованный к лошади. И кажутся они вылитыми из одного куска серо-коричневого металла, Борис, напряженно вглядывается вперед, присматривается к ущельям.

– Револьвер? – спрашивает он, не глядя на Авром-Бера, и расстегивает кобуру. – Возьмите. Стрелять умеете?

– Кое-как! – ворчливо отвечает Авром-Бер, протягивая руку к оружию. Теперь он преисполнен уважения к своему новому «пассажиру».

– Спасибо, Борис! – говорит он дрогнувшим голосом и опускает револьвер в карман.

В горах повеяло ветерком. Облака ползут по горам, распадаются и тяжело опускаются на склоны. Вот здесь, в нагромождении гор, где подъемы так круты, где серые горные высоты усажены дико разросшимися скалами, – вот здесь, помнит Авром-Бер, в одно такое же серое утро пуля за пулей летели над его головой, а одна из них даже задела его ухо. Ухо залечилось, но сердце – нет. Оно несет в себе неизбывную досаду.

– Знаешь, Борис, – цедит он сквозь стиснутые зубы. – Попадись мне кто-нибудь из них живой… Золота нм захотелось…

– Тшш! – произносит Борис. Он сворачивает с дороги и пускается к подножию горы. Авром-Беру он подает знак – подогнать лошадей, а к себе подзывает второго всадника, оставляя двоих у воза.

Авром-Бер держится обеими руками за вожжи, словно помогая лошадям спускаться с горы.

– Осмотрев дорогу, Борис двинулся вперед и остановился там, где начинается спуск. В горах просыпался день. Небо прояснилось. Облака опускались все ниже и ниже, а горы стояли голубые и ясные.

Странный извозчик

– Есть подвода! – крикнул еще до полной остановки поезда один из пассажиров, указывая на низкорослого человека, что стоял у вокзальчика с кнутом под мышкой и смотрел на прибывающий поезд.

Это восклицание вызвало веселый смех остальных.

– Подвода действительно есть, товарищ Зингер, но имеется и извозчик, – шмыгнул длинным, острым носом сутуловатый бухгалтер Файн, выходя из вагона и уступая дорогу Зингеру. – И вам, – добавил он с усмешкой, – конечно, придется с ним познакомиться.

– Ну и прекрасно! – подхватил товарищ Зингер. – Когда есть лошадь, подвода и даже извозчик, так чего же еще желать? – Он пробежал живыми черными глазками по вагонам уходящего поезда, застегнул воротник кожаного пальто, провел пальцем по клинообразной черной бородке и зашагал по влажному деревянному перрону, осторожно ступая до блеска начищенными сапожками. – Сейчас мы и поедем! – произнес он, указывая широким хозяйским жестом на маленький вокзал, около которого стоял извозчик.

– В таком случае вы не знаете нашего извозчика Эткина, – улыбнулся бухгалтер Файн. – Это, скажу я вам, такой пес с ушами, каких свет не видывал! Приехал он сюда недавно. Сам он портняжка из какого-то захолустья, а здесь сделался одним из самых заядлых патриотов Биробиджана. Пойдемте-ка лучше пешком, пока светло; не бывало еще случая, чтобы Эткин возил кого-нибудь с поезда в такую погоду. Идемте прямо к дороге, туда, куда все шагают! – Он указал на троих пассажиров, которые, даже и не подумав обратиться к извозчику, пошли по тропе, которая вела от железной дороги к домам, стоящим на сопке.

– Идемте, товарищ! – Файн осторожно тронул Зингера за рукав. – Тут всего семь километров. Ну его к шуту, – он все равно не возьмет.

– Нет, нет, – возразил Зингер, подняв голову, будто желая сказать: «Ничего, посмотрим, кто сильнее!» – и пошел прямо к вокзалу, глядевшему в вечерний сумрак единственным слабо освещенным окошком. – Поедем! – сказал он уверенно.

От того, что ему не придется шагать пешком, Зингер был в очень хорошем настроении, и поэтому он дружески поздоровался с извозчиком. Эткин так же дружески ответил, склонив свой кнут до земли.

– Сейчас поедем? – спросил Зингер, потирая руки.

– А что же, ночевать здесь? – ответил Эткин, окидывая пассажира небольшими серыми глазками из-под густых, но поблекших сердитых бровей. – Откуда будете? – спросил он, а его припухшие губы при этом не переставали шевелиться, словно они без ведома их обладателя кого-то проклинали. – А вы дороги не знаете? – обратился он недружелюбно к Файну. – Или тоже ехать хотите?

Бухгалтер не ответил. Он смотрел в сторону, словно был с извозчиком в ссоре.

– Вот видите, – сказал он Зингеру. – Я же вас предупреждал.

– Ничего, ничего, – успокоил его Зингер. – Поедем.

И тут же обратился к Эткину, совсем как свой человек, приехавший после длительного отсутствия:

– Неужели такая скверная дорога?

– А, дорога! – ответил Эткин и сдвинул шапку, словно желая получше разглядеть пассажира. – Не знаете наших дорог? Или впервые у нас? – спросил он, и его маленькие слезящиеся глазки, пробежав по Зингеру, остановились на его начищенных сапогах, которым в самую пору стоять в витрине обувного магазина. – Кто же вы такой все-таки?

Зингер не спешил представляться: «Какой-то извозчик, подумаешь». Вся эта канитель начала его злить, однако он сдержался, закусил губу и сказал с усмешкой;

– Дороги ваши я знаю достаточно хорошо. И не первый год в Биробиджане. Я и у вас бывал уже не раз, а вот вы, видать, здесь новичок, если спрашиваете, кто я такой.

– Вот, вот, именно так, – согласился Эткин, – это вы точно угадали. Но кто же вы в таком случае?

– Кто я такой, вы узнаете позднее, скажу по дороге, а пока не будем терять времени! – повелительно произнес Зингер и огляделся по сторонам, ища взглядом коня с подводой.

Но Эткин не любил, когда ему ставят такие условия.

– Хотите сказать – говорите, не хотите – не надо. Ваш товар – мое шитье.

– Вот ведь клещ! – вмешался в разговор бухгалтер.

Он рассчитывал: одно из двух, – либо ему удастся сесть на подводу вместе с Зингером, либо он посмотрит, чем кончится этот любопытный разговор. Но так как Зингер не торопился сообщить извозчику, кто он такой, то бухгалтер решил загладить ошибку гостя и сказал Эткину:

– Приехали бы к нам годика на три-четыре раньше, так и вы бы знали районного начальника снабжения.

– А-а! – вырвалось у изумленного извозчика. Он отошел на шаг и посмотрел на Зингера расширившимися глазами. – Так чего же вы молчите в таком случае? Ведь мы с вами чуть ли не родственники! – Он говорил быстро и оживленно. Глаза его заблестели, опавшие бледные щеки раскраснелись. Эткин сдвинул шапку и, сжимая кнут в костлявых пальцах, продолжал: – Главное, молчит! Почему же вы мне сразу не сказали? Почему молчали? – Внезапно он притих и посмотрел задумчиво на Зингера, его губы задрожали еще сильнее. Потом он снова сунул кнут под мышку и с очень мягкой, любезной улыбкой сказал: – Погодите минуточку, сейчас поедем. Я только забегу на вокзал, возьму почту. Сейчас, сейчас едем! – Он сгорбился и быстро направился к начальнику вокзала.

– Вот видите, я говорил, что мы поедем, – сказал бухгалтеру Зингер. Он легко повернулся на каблуках и поглядел на хмурое вечернее небо.

– Это только благодаря вам, товарищ Зингер. Видали, как он заговорил? Начальство – это не шутки! – дробно рассмеялся бухгалтер, а его нос при этом вспотел и засиял от удовольствия. – Какой чудак этот человечишко! Для него лошадь в тысячу раз дороже пассажира. Чуть пройдет дождик или на возу у него два-три пудика груза, уже он сесть не даст. Думаете, сам он поедет? Ошибаетесь. Он как собака на сене: и сам не гам, и другому не дам!..

Зингер положил руку на плечо бухгалтеру и рассмеялся, прищурив глаз:

– Мало ли чудаков на свете, – сказал он, глядя на двери вокзала, – почему же Биробиджан должен быть исключением?

Когда Эткин вышел из вокзального помещения, был уже поздний вечер. Возле станции стало тихо. Начальник, который вышел вместе с Эткиным, постоял на пороге и, сладко зевнув, посмотрел в сторону дороги, по которой к тайге пешком шли пассажиры.

– Идемте! – поторопил Эткин. – Поедем скорее!

На плечах он нес туго набитый рюкзак, а в руке держал кнут. Он пошел вперед, за ним следом – районный начальник снабжения и бухгалтер. Часть пути прошли молча. Эткин шагал впереди со своими пакетами, а Зингер и Файн, каждый в отдельности, искали глазами лошадь и подводу. Но ничего не было видно. По одну сторону, далеко от дороги, темнел густой лес, а впереди, среди невысоких кустов, тянулась раскисшая дорога.

– Погодите-ка! – сказал Зингер, остановившись на двух кочках, выпиравших из слякоти. – Может, вы бы подъехали сюда! Зачем вы ведете нас по грязи к лошади?

– Подумаешь, беда какая, – ответил Эткин, шевельнув острым локтем. – Скоро уже, вон там стоит лошадка! – Он прибавил шагу и поторапливал: – Давайте скорее! Сейчас сядете и поедете. – Эткин, ступая как попало, шел не оглядываясь. – Понимаете, лошадка у меня очень пугливая, смерть как боится поезда!

Шли все дальше и дальше. Зингер выискивал кочки, еле находил в темноте подсохшие места и злыми глазами смотрел на Эткина. «Вот дурак извозчик!» – яростно думал он.

– Ведь я же говорил вам, что вы не знаете нашего товарища Эткина. Такого странного извозчика еще свет не видал! – тихо прошептал бухгалтер и добавил: – Послушались бы меня, мы бы давно уже были на сопке.

Наступила ночь. Из леса надвинулась неуютная тьма, и Зингер уже не мог больше выискивать кочки, которые торчали из грязи.

– Эй, вы! Извозчик! – крикнул он Эткину, быстро шагавшему впереди. И, уже не жалея свои шикарные сапожки, Зингер пошел к нему напрямик. – Вы что это, шутки с нами шутите? Где лошадь?

Эткин повернулся к районному начальнику снабжения, выпрямился, вытянул длинную шею и с криком, который рассыпался по всему лесу, стеганул кнутом по голенищам зингеровских сапог:

– Ехать захотели, да? А пешком вы хворы ходить? Лошадей вам высылать к поезду, да? А овсом вы лошадей обеспечили? А? – Он так хлестал кнутом по воздуху, что кругом стоял сплошной свист. – Много ли вы овса припасли для лошадей, что хотите на них ездить?

Бухгалтер поспешил уйти вперед, а Зингер отступал, остерегаясь разгулявшегося кнута, которым Эткин размахивал направо и налево. И лишь когда извозчик увидел, что сапожки Зингера уже в грязи, он сошел с дороги и отправился домой.

Бухгалтер подошел к Зингеру, помог ему вытереть грязь. Оба молчали. Им неловко было смотреть друг другу в глаза. Файн хотел что-то сказать, он чувствовал себя виноватым перед Зингером, но не мог вымолвить ни слова. А Зингер был вне себя от злости. Он глубоко засунул руки в карманы пальто и пошел по дорожной грязи.

Отойдя на некоторое расстояние, Эткин обернулся. Он долго стоял и смотрел, как две фигуры двигаются во тьме. Еще раз щелкнув бичом, он пошел в глубь леса, обгоняя их по кратчайшей дороге, которую знал только он один.

Однажды весною

Как раз в то время, когда трудные дни остались позади, когда все как будто пошло на лад, когда люди, пережившие немало трудных дней, устроились, кажется, навсегда, когда председатель колхоза Берковер, выглядевший, как человек, приходящий в себя после тяжелой и продолжительной болезни, поправил козырек фуражки и взялся за телефонную трубку – позвонить в областной центр и попросить, чтобы прислали новую партию переселенцев, – как раз в это время он увидел в окно завхоза Грина, шагающего по дороге, ведущей к соседнему украинскому колхозу.

Лицо Грина было хмуро. Он подошел к дверям конторы, тихо отворил их, молча уселся напротив Берковера и посмотрел на него усталыми глазами.

– Что случилось? – спросил Берковер, стараясь заглянуть поглубже в глаза Грина.

– Ничего, – ответил тот, отворачиваясь.

– А все-таки?

– Ничего…

Берковер энергично повернулся на стуле, так что тот даже скрипнул, наклонился к Грину и взял его руку:

– Ничего, говоришь?

Председателю казалось, что сейчас он услышит что-то такое, чего бы и слушать не следовало.

«Неужели это возможно? – спрашивает он себя и смотрит на хмурое лицо Грина. – Неужели опять на него эта дурь нашла?» Он сжимает кулаки, ему кажется, будто он, держа в руках вожжи, сейчас помогает толкать в гору тяжелый воз. Поэтому ни на минуту нельзя отпускать вожжи, нельзя допустить, чтобы колеса хотя бы на пол-оборота повернулись в обратном направлении…

Грин сидит опустив голову. В комнате нудная тишина. Берковер не выдерживает этого:

– Скажи как товарищу! Что случилось?

Грин не отвечает. Его широкие плечи нервно опускаются и подымаются. Он вздыхает:

– Трудно так жить…

Прищуренные глаза Берковера впиваются в Грина. Он научился так заглядывать в глаза людям, которые приходили пугать его тем, что они уедут. Он научился различать, хотят они таким образом что-нибудь получить от него или действительно собираются уезжать. Но в глазах Грина он видит лишь мутноватую тусклость и вспоминает интимный разговор, который произошел между ними некоторое время тому назад. Грин пришел и сказал: «Трудно мне так…» И просил освободить его от работы. Тогда это свелось к отдельной комнате, которую ему предоставили в первом же построенном доме. Но сейчас Берковер видит по глазам Грина, что возникла трудность иного рода, и он не знает, сможет ли теперь помочь. И Берковер, который на целый десяток лет моложе Грина, почувствовал себя в положении сына, вынужденного сватать невесту своему отцу.

– Что же, – спрашивает он с натянутой улыбкой, – с Настей так-таки ничего не выходит?..

– Эт… – машет рукой Грин и отворачивается к окну.

Берковер не знает, что, собственно, означает это многозначительное «эт…» Он знает только, что с тех пор, как Грин познакомился с Настей, он стал другим человеком, как будто бы даже помолодел.

– Что ты, – говорит Берковер, – ведь она же очень славная!

Грин резко поворачивает голову и придвигается поближе к окну, шея у него краснеет.

– Нечего стесняться, – успокаивает его Берковер. – Ведь и я холостяк. Думаешь, я не чувствую, как трудно… И в самом деле, сколько же времени можно так? Я и сам хочу начать жить по-человечески! Сейчас вот позвоню, чтоб прислали партию переселенцев…

По лицу Грина расплывается улыбка. Он чувствует теплоту в словах Берковера и поворачивается к нему. На щеках у Грина играет румянец, будто он чувствует себя немного виноватым. Он говорит усталым голосом:

– Ты понимаешь… Ведь нам всегда для жизни, как говорится, «трех четвертей не хватало». Ты же это хорошо знаешь… Не за что было уцепиться. А здесь… Черт побери!.. – Он указал рукой на тайгу, которая сияла предзакатной красотой, и умолк. На губах его осталась застенчивая улыбка человека в летах, который вдруг почувствовал в себе детскую мягкость.

Эти разговоры Грина – не новость для Берковера. Нечто подобное он уже слышал от него и боялся, что Грин опять скажет: «Придется мне ехать в центр». Сейчас, считает Берковер, это было бы равносильно тому, что из наружной стены почти законченного здания вынуть большой кусок. Поэтому он говорит:

– Погоди, братец, ват пришлют новых переселенцев…

А потом, когда Берковер держал в руках телефонную трубку, он вспомнил о Грине и попросил, чтобы среди переселенцев обязательно было несколько хороших девушек. «Ведь лучшие люди уезжать хотят!» – изо всех сил кричал он в трубку.

Окончив разговор и как будто успокоившись, Берковер посмотрел на дорогу, ведущую в соседний украинский колхоз, и весело сказал себе самому:

«Нет, он действительно шляпа – наш Грин: столько девушек за это время приехало…»

Это было совсем недавно, ранней весной.

Снег на полях уже растаял. Из земли пробивалась первая травка и словно зеленым плюшем покрывала поля и берега рек. Вода в реках побежала с веселым шумом. Сквозь тишину ночи далеко в тайге было слышно ее веселое бормотание.

Грин охватывал ночь горячим взором. Он впивал эту раннюю зарю весны. Он чувствовал в жилах ток свежей крови, свежей и чистой, как вода в той реке, что течет у его ног.

Там, вдали, дома украинского колхоза, где живет Настя. Огней уже давно нигде нет. Колхоз спит. Гармошки замолкли. Песен тоже не слыхать. И Настя спит. «А спит ли она?.» Вчера она сидела с ним возле речки. Он и сейчас еще, кажется, слышит ее смех. Грин настораживается, прислушивается, но кругом тихо. Только вода в речке лепечет.

Грин вспоминает;

«Ты старый!» – шептала Настя ему на ухо и смеялась, когда он, положа руку на сердце, клялся, что помолодел здесь.

«Что люди стареют – слыхала, а чтоб молодели – никогда». Так, смеясь, она и ушла домой.

«Больше не приду!» – крикнула Настя в открытое окно.

«Неужели больше не придет?..»

Когда Грин ушел от реки, была уже глубокая ночь. Окна домов сияли лунным светом, а на крышах раскачивались тени ветвей. Спокойными шагами вошел он в свою комнату. Лег. В широкое окно светила луна и освещала два больших чемодана, залепленные разноцветными таможенными ярлыками.

С этими двумя чемоданами Грин подружился, когда был еще молод, Один на другой наклеивались ярлыки: на аргентинском – уругвайский, а на уругвайском – бразильский и на бразильском – ярлык французской таможни.

«Все это – годы, – думает он, глядя на разноцветные бумажки. – Моя жизнь… А сейчас?..»

«Ты старый», – звенят у него в ушах слова Насти. Да, он и в самом деле стар. Вот они – немые свидетели прошедших лет – эти два чемодана, Но Грин чувствует себя так, будто он только что уехал из дому. Он лежит, прислушиваясь к ночи. Слышит издалека, как шумит вода в реке, и кажется ему, будто он слышит восход юного дня.

Никогда, принимая переселенцев, Берковер не чувствовал себя так весело, как на этот раз. Когда ему позвонили со станции и сообщили о прибытии партии переселенцев, он, словно мальчишка, побежал прямо к Грину. Был уже поздний утренний час. Обычно в это время Грин носится по фермам, распределяет работу, следит, чтобы все было сделано вовремя. На этот раз он лежал дома с невыспавшимися глазами и зевал.

– Переселенцы уже на станции! – прокричал Берковер. – А ты все лежишь и зеваешь! – Ему хотелось сдержать возбуждение, но взволнованность выдавала его. Он стащил с Грина одеяло. – Вставай, скорее, надо ехать!

Грин с удивлением смотрел на Берковера, который улыбался и бестолково вертелся по комнате. «По какому случаю он так сияет? Чему он так радуется? Почему переселенцы занимают его сегодня больше, чем когда бы то ни было?..» Грин одевался медленно, будто размышляя, стоит ли это делать.

«Ему хочется, чтобы я думал, что он ради меня пригласил переселенцев». Грин вспоминает, как Берковер отзывался о Насте: «Она очень славная». Он улыбается про себя и думает: «Берковер прикидывается дурачком, как будто я не знаю, что он сам по ней сохнет…»

– Поторапливайся! – подгоняет Берковер.

– Ты что, собираешься меня посылать на станцию?

– Вместе поедем, – отвечает Берковер и проводит ладонью по свежевыбритому лицу. – Давай скорее собирайся, а я пойду запрягать.

Он вышел и легкими шагами направился к конюшне. Грин следил за ним и улыбался при мысли, что все это выглядит так, словно они оба собирались на смотрины.

Вскоре две пары лошадей, запряженных в два глубоких воза, двинулись по недавно раскорчеванной дороге. В тихом утреннем воздухе раздавался громкий стук колес.

Берковер выехал вперед. Весело играя вожжами, он думал: «Как сейчас нужны хорошие люди, которые серьезно думают строить новую жизнь!» Ведь не так давно его колхоз называли «заезжим двором». Теперь люди прочно сидят на своей земле, и проезжих, которые появляются только затем, чтобы «понюхать», больше нет. У Берковера на душе весело. Он подстегивает лошадей. Те несутся, подняв головы. Он смотрит на них и радуется: ведь его лошади славятся сейчас по всей округе.

Хорошо! Солнце сияет. Леса, горы, реки и поля залиты ярким светом. Следом едет Грин. Он сидит, опустив голову, будто дремлет. Берковер с досадой натягивает вожжи.

«Довела его девка! Такой был человек чудесный!» – думает он.

Возле маленькой железнодорожной станции прогуливались переселенцы. Солнце уже поднялось над горами, люди в соседней деревне давно ушли на работу, и далеко по тайге разносится веселый гул. У стены вокзала, возле своих узлов, сидит старушка. Солнце греет ее сморщенное лицо. Она немного взволнована и, то и дело перевязывая платок на голове, обращается к двум молодым, прогуливающимся по перрону:

– Чего это вы меня тут усадили?..

А парочки, будто назло, ходят и ходят все время мимо нее. Молодые люди держатся за руки, будто боятся потерять Друг друга здесь, в тайге. И, точно споря со старушкой, поминутно подбегают к ней, обнимают ее и кричат:

– Какая здесь красота, бабуся, какое солнце, какой аромат!

Пожилые переселенцы заглядывают в деревню, пытаются расспросить о жизни в этой новой стране. Быть может, крестьяне что-нибудь знают о ближнем колхозе, куда направляют переселенцев, действительно ли там так хорошо, как говорят…

Но вот к вокзалу подъехали Берковер и Грин, переселенцы окружили их.

– Еле вас дождались!

– С самого рассвета сидим здесь.

Берковер отвечает улыбкой и все что-то ищет глазами.

Старушка тоже поднялась и, оглядываясь на свои узлы, подошла к возам. Молодежь забегает вперед и кричит:

– Приехали!

– Сейчас поедем!

– Только лошадей покормят!

Переселенцы смотрят на Берковера и на Грина, а те в свою очередь разглядывают переселенцев. Берковер увидал двух молодых девушек, и глаза его встретились с глазами Грина…

– Это вы и есть председатель колхоза? – спрашивают девушки в один голос.

– Да, это я и есть, – отвечает Берковер с улыбкой.

– А квартиры приготовили?

– На дворе ночевать не будете.

– Семейным дадите отдельные комнаты? – спрашивает русоволосая девушка, которая держит за руку молодого парня.

– А школа? – хочет знать паренек с красным галстуком на шее.

– Есть, есть школа, все приготовлено, – отвечает Берковер, не переставая поглядывать на обеих девушек, не отходящих от своих парней.

На обратном пути переселенцы идут рядом с возами, на которые усадили старушку с ребятишками. Ребята постарше вскоре соскочили с возов и побежали к Берковеру, забрасывая его вопросами:

– А речка у вас есть?

– А рыбу ловить можно?

– И лес тоже есть?

– И на охоту тоже можно ходить?

Старушка что-то шамкает губами и поправляет платок на голове:

– Усадили меня, будто бы я уж совсем без ног…

Грин шагает возле первого воза и молчит. Он держит себя так, точно вся эта история его не касается, словно он находится здесь случайно. С Берковером он старается больше не встречаться глазами. Грин слышит, как он спрашивает одну из девушек, ведущую парня за руку, не из одного ли они города.