Текст книги "Моя жизнь"

Автор книги: Мохандас (Мохандус) Карамчанд Ганди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

компрометирую себя. Но я добивался приема и был принят. Я напомнил чиновнику

о нашем прежнем знакомстве, но сразу понял, что Катхиавар – не Англия и что

чиновник в отпуске и чиновник при исполнении служебных обязанностей -

совершенно разные люди. Политический агент вспомнил наше знакомство, но

напоминание об этом, видимо, покоробило его. "Надеюсь, вы пришли сюда не для

того, чтобы злоупотребить этим знакомством, не так ли?" – звучало в его

холодном тоне и, казалось, было написано на лице. Тем не менее я приступил к

изложению своего дела. Сахиб стал проявлять признаки нетерпения.

– Ваш брат интриган. Я не желаю вас больше слушать. У меня нет времени.

Если у вашего брата есть что сказать, пусть действует через соответствующие

инстанции.

Ответ был достаточно ясен и, возможно, заслужен. Но эгоизм слеп. Я

продолжал говорить. Сахиб встал и сказал:

– Теперь идите.

– Но, пожалуйста, выслушайте меня, – сказал я.

Это его еще больше рассердило. Он позвал слугу и приказал меня вывести.

Когда вошел слуга, я все еще медлил, тогда тот взял меня за плечи и вытолкал

за дверь.

Сахиб и его слуга вернулись в дом. Я рвал и метал. Тотчас же я послал

сахибу записку следующего содержания: "Вы оскорбили меня. Ваш слуга по

вашему приказу учинил надо мной насилие. Если вы не извинитесь, мне придется

обратиться в суд".

Слуга тотчас принес ответ: "Вы вели себя нагло. Я просил вас уйти, но вы

не уходили. Мне ничего не оставалось, как приказать слуге вывести вас. Вы не

ушли даже, когда он попросил вас выйти. Поэтому он должен был применить

силу, чтобы выгнать вас. Можете обращаться в суд, если вам угодно".

С этим ответом в кармане, удрученный, я вернулся домой и рассказал брату о

случившемся. Он был огорчен, растерян и не знал, как меня утешить. Он

посоветовался со своими приятелями-вакилами, так как я не знал, как

возбудить дело против сахиба. В это время в Раджкоте случайно находился

Фирузшах Мехта, приехавший из Бомбея по какому-то делу. Но разве мог такой

молодой адвокат, как я, осмелиться пойти к нему? Поэтому все бумаги по этому

делу я переслал ему через вакила, который пригласил его, и просил дать

совет. "Передайте Ганди, – ответил он, – что подобные истории – удел многих

вакилов и адвокатов. Он недавно приехал из Англии и горяч. Он не знает

английских чиновников. Если он не хочет нажить себе неприятностей, пусть

порвет письмо и примирится с оскорблением. Он ничего не выиграет от подачи в

суд на сахиба, а, напротив, очень возможно, погубит себя. Скажите ему, что

он еще не знает жизни".

Совет этот был для меня горек, как отрава, но я все же проглотил его. Я

стерпел обиду, но извлек из всего этого и пользу. "Никогда больше не

поставлю себя в такое ложное положение, никогда не буду пытаться

использовать подобным образом свои знакомства", – решил я и с тех пор ни

разу не отступал от этого правила. Этот удар оказал влияние на всю мою

дальнейшую жизнь.

V. СБОРЫ В ЮЖНУЮ АФРИКУ

Я был, конечно, неправ, что пошел к чиновнику. Но моя ошибка не шла ни в

какое сравнение с его раздражительностью и необузданным гневом. Я не

заслуживал того, чтобы меня выгоняли. Едва ли я отнял у него больше пяти

минут. Ему просто не хватило терпения выслушать меня. Он мог бы вежливо

попросить меня уйти, но власть слишком опьянила его. Позже я узнал, что

терпение вообще не входит в число добродетелей этого чиновника. Оскорблять

посетителей было его обыкновением. Малейшее недоразумение, как правило, выводило сахиба из себя.

В тот период я, естественно, работал большей частью в его суде. Но

примириться с сахибом было свыше моих сил. Я не желал перед ним заискивать.

Однажды пригрозив ему судом, я уже не мог молчать.

Тем временем я начал понемногу разбираться в местных политических делах.

Катхиавар состоял из множества мелких государств, и для политиканов здесь

было большое раздолье. Интриги между отдельными государствами, интрижки

чиновников, боровшихся за власть, – все это было в порядке вещей. Князья, всегда зависевшие от милости других, готовы были слушать доносчиков. Даже

слуге сахиба надо было льстить, а ширастедар сахиба значил больше, чем его

господин, так как был его глазами, ушами и переводчиком. Воля ширастедара

была законом, а что касается его доходов, то говорили, что они больше, чем у

сахиба. Может быть, это было преувеличением, но жил он, конечно, не только

на жалованье.

Такая атмосфера казалась мне отравленной, и я непрестанно ломал себе

голову, как остаться незапятнанным в такой обстановке.

Я был в подавленном состоянии, и брат видел это. Мы оба понимали, что если

я получу какую-нибудь должность, то сумею держаться в стороне от этих

интриг. Но о получении должности министра или судьи, не прибегая к интригам, не могло быть и речи. А ссора с сахибом мешала мне заниматься судебной

практикой.

Княжеством Порбандар в то время управляла британская администрация, и мне

поручили добиться расширения прав князя. Мне нужно было встретиться с

администратором также по вопросу о снижении тяжелого поземельного налога -

вигхоти, взимавшегося с мерсов. Этот чиновник был индийцем, однако по части

высокомерия мог, на мой взгляд, поспорить с сахибом. Человек он был

способный, но это не облегчало участи крестьян. Мне удалось добиться

некоторого расширения прав для раджи, но для мерсов я не добился почти

ничего. Меня поразило, что никто даже не захотел внимательно ознакомиться с

их делом.

Таким образом, и здесь меня постигло разочарование. Я считал, что по

отношению к моим клиентам поступили несправедливо, но вместе с тем помочь им

ничем не мог. В лучшем случае я мог обратиться к политическому агенту или

губернатору, которые, однако, отклонили бы мое ходатайство, заявив: "Мы не

хотим вмешиваться". Если бы на этот счет существовали какие-либо законы или

предписания, тогда такое обращение имело бы смысл, но здесь воля сахиба была

законом.

Я был вне себя.

Между тем один меманский торговый дом в Порбандаре обратился к моему брату

со следующим предложением: "У нас дела в Южной Африке. Наша фирма – солидное

предприятие. Мы ведем там сейчас крупный процесс по иску в 40 тысяч фунтов

стерлингов. Он тянется уже долгое время. Мы пользуемся услугами лучших

вакилов и адвокатов. Если бы вы послали туда своего брата, это принесло бы

пользу и нам и ему. Он смог бы проинструктировать нашего поверенного лучше

нас самих, а кроме того, получил бы возможность увидеть новую часть света и

завязать новые знакомства".

Мы с братом обсудили это предложение. Для меня было неясно, должен ли я

буду просто инструктировать поверенного или выступать в суде. Но предложение

было соблазнительным.

Брат представил меня ныне уже покойному шету Абдулле Кариму Джхавери, компаньону фирмы "Дада Абдулла и К°", о которой здесь идет речь.

– Работа не будет трудной, – убеждал меня шет. – Вы познакомитесь с нашими

друзьями – влиятельными европейцами. Вы можете стать полезным человеком для

нашего предприятия. Корреспонденция у нас в большинстве случаев ведется на

английском языке, и вы сможете помочь нам и здесь. Разумеется, вы будете

нашим гостем, и вам, таким образом, не придется нести никаких расходов.

– Как долго вам будут нужны мои услуги? – спросил я. – И сколько вы будете

мне платить?

– Не больше года. Мы оплатим вам проезд туда и обратно первым классом и

будем платить 105 фунтов стерлингов на всем готовом.

Меня приглашали скорее в качестве служащего фирмы, чем адвоката. Но мне

почему-то хотелось уехать из Индии. Кроме того, меня привлекала возможность

повидать новую страну и приобрести опыт. Я смог бы также высылать брату 105

фунтов стерлингов и помогать ему в расходах на хозяйство. Не торгуясь, я

принял предложение и стал готовиться к отъезду в Южную Африку.

VI. ПРИЕЗД В НАТАЛЬ

Уезжая в Южную Африку, я не испытывал при разлуке той щемящей боли, которую пережил, отправляясь в Англию. Матери теперь не было в живых. Я имел

некоторое представление о мире и о путешествии за границу, да и поездка из

Раджкота в Бомбей стала уже обычным делом.

На этот раз я почувствовал лишь внезапную острую боль, расставаясь с

женой. С тех пор как я вернулся из Англии, у нас родился еще один ребенок.

Нельзя сказать, чтобы наша любовь была уже свободной от похоти, но

постепенно она становилась все чище. Со времени моего возвращения из Европы

мы очень мало жили вместе. А так как теперь я был ее учителем, хотя и не

беспристрастным, и помогал ей реформировать ее жизнь, то мы оба чувствовали, что нам необходимо больше быть вместе, чтобы и в дальнейшем осуществлять

свои реформы. Однако соблазнительность поездки в Южную Африку делала разлуку

терпимой. "Мы обязательно увидимся через год", – сказал я жене, утешая ее, и

выехал из Раджкота в Бомбей.

Здесь я должен был получить билет от агента фирмы "Дада Абдулла и К°".

Однако на корабле не оказалось мест, но не уехать тотчас – означало застрять

в Бомбее.

– Мы сделали все, что могли, чтобы получить билет в первом классе, но

безуспешно, – сказал агент. – Может быть, вы согласитесь ехать на палубе?

Можно договориться, чтобы кушать вам подавали в салоне.

То было время, когда я считал, что путешествовать необходимо только в

первом классе, кроме того, я не представлял себе, чтобы адвокат мог ехать в

качестве палубного пассажира, и отклонил это предложение. Я усомнился в

правдивости слов агента, ибо не мог поверить, чтобы в первом классе не было

билетов. С согласия агента я сам занялся получением билета. Я отправился на

судно и обратился к капитану. Тот совершенно откровенно объяснил мне, в чем

дело:

– Обычно у нас не бывает такого наплыва. Но на нашем судне едет

генерал-губернатор Мозамбика, и все места заняты.

– Вы не смогли бы меня куда-нибудь приткнуть? – спросил я.

Он осмотрел меня с головы до ног и улыбнулся:

– Выход, пожалуй, есть, – сказал он. – В моей каюте стоит еще одна койка, которая обычно не предоставляется пассажирам. Но я готов уступить ее вам.

Я поблагодарил его и предложил агенту приобрести билет. В апреле 1893

года, полный нетерпения, я отправился в Южную Африку попытать счастья.

Первым портом назначения был Ламу, куда мы прибыли на тринадцатый день

путешествия. За это время мы с капитаном крепко подружились. Он любил играть

в шахматы, но так как был начинающим шахматистом, хотел, чтобы партнер был

еще более неопытным, и поэтому пригласил меня. Я много слышал об этой игре, но никогда не пробовал свои силы. Игроки обычно говорили, что шахматы

предоставляют большие возможности для тренировки интеллекта. Капитан

предложил обучить меня игре в шахматы. Он считал меня способным учеником, ибо терпение мое было безгранично. Я все время проигрывал, и это усиливало

его желание обучать меня. Мне нравилась игра, но мои симпатии к ней так и

остались на борту корабля, а познания не пошли дальше умения передвигать

фигуры.

В Ламу корабль стоял на якоре три-четыре часа, и я сошел на берег, чтобы

осмотреть порт. Капитан также отправился в порт, предупредив меня, что

гавань коварна и что я должен вернуться на корабль без опоздания.

Это было небольшое местечко. Я зашел на почту и очень обрадовался, увидев

там индийских клерков. Мы разговорились. Я увидел также африканцев и

попытался разузнать, как они живут, что меня очень интересовало. На все это

ушло время.

Несколько уже знакомых мне палубных пассажиров тоже сошли на берег, чтобы

приготовить себе еду и спокойно поесть. Когда я встретил их, они уже

собирались вернуться на пароход. Мы все сели в одну лодку. Прилив в гавани

достиг максимума, а лодка была перегружена. Сильное течение не позволяло

удерживать лодку у трапа. Едва она касалась трапа, как течением ее относило

в сторону. Был уже дан первый гудок. Я нервничал. Капитан со своего мостика

наблюдал за нами. Он приказал задержать пароход на пять минут. У судна

появилась еще одна лодка, которую он нанял для меня за десять рупий. Я

пересел в нее. Трап был уже поднят. Поэтому мне пришлось подняться на палубу

по веревке, после чего пароход отплыл. Другие пассажиры лодки остались.

Только теперь я понял предостережение капитана.

После Ламу корабль зашел в Момбасу, а затем в Занзибар. Стоянка здесь была

долгая – восемь – десять дней, а затем мы пересели на другое судно.

Капитан питал ко мне большую симпатию, но она приняла нежелательный

оборот. Он пригласил своего приятеля-англичанина и меня составить ему

компанию во время прогулки, и мы отправились на берег в его лодке. Я не имел

ни малейшего представления о цели прогулки. А капитан и не подозревал, что

за невежда я в таких делах. Сводник повел нас к негритянским женщинам.

Каждого провели в отдельную комнату. Сгорая от стыда, я стоял посреди

комнаты. Одному богу известно, что должна была подумать обо мне несчастная

женщина. Когда капитан окликнул меня, я вышел таким же невинным, каким и

вошел. Он понял это. Сначала мне было очень стыдно, но так как я не мог

думать о случившемся иначе, как с отвращением, то чувство стыда исчезло, и я

благодарил бога, что вид женщины не побудил меня к дурному. Слабость моя

вызвала во мне негодование. Мне было жаль себя за то, что я не нашел

мужества отказаться войти в комнату.

Это было уже третье в моей жизни злоключение такого рода. Должно быть, многие невинные юноши впадали в грех из-за ложного чувства стыда. Я не мог

считать своей заслугой, что вышел неоскверненным. Я заслужил бы уважение, если бы отказался вообще войти в ту комнату. За свое спасение я должен

всецело благодарить всеблагого. Этот случай укрепил еще более мою веру в

бога и до некоторой степени научил преодолевать ложное чувство стыда.

Поскольку мы должны были пробыть в порту неделю, я снял комнаты и, бродя

по городу, увидел много интересного. Уже Малабарское побережье может дать

представление о роскошной растительности Занзибара. Меня поразили гигантские

деревья и размеры плодов.

Следующая стоянка была в Мозамбике, а к концу мая мы прибыли в Наталь.

VII. НЕКОТОРЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Портовым городом провинции Наталь является Дурбан, его называют также

Порт-Наталь. Там и встретил меня Абдулла Шет. Когда пароход подошел к

причалу и на палубу поднялись друзья и знакомые прибывших, я заметил, что с

индийцами обращались не очень почтительно. Я не мог не обратить внимания на

то, что знакомые Абдуллы Шета проявляли в обращении с ним какое-то

пренебрежительное высокомерие. Меня это задело за живое, а Абдулла Шет

привык к этому. На меня смотрели с некоторым любопытством. Одежда выделяла

меня среди прочих индийцев. На мне был сюртук и тюрбан наподобие

бенгальского пагри.

Меня провели в помещение фирмы и показали комнату, отведенную для меня

рядом с кабинетом Абдуллы Шета. Он не понимал меня. Я не мог понять его. Он

прочел письма, которые я привез от его брата, и недоумение его возросло. Он

решил, что брат прислал к нему "белого слона". Моя манера одеваться и образ

жизни поразили его, и он подумал, что я расточителен, как европеец.

Какого-нибудь определенного дела, которое он мог бы мне поручить, не было.

Процесс проходил в Трансваале. Сразу же посылать меня туда не было смысла.

Да он и не знал, в какой степени можно было положиться на мое умение и

честность. Ведь его самого не будет в Претории, чтобы наблюдать за мной. В

Претории находились ответчики, и, насколько ему было известно, они могли

предпринять попытки воздействовать на меня в нежелательном направлении. Но

если мне нельзя делать работу в связи с процессом, то что же мне можно было

поручить, ибо все остальное гораздо лучше меня выполнят его служащие? Если

клерк ошибется, его можно призвать к ответу. Можно ли сделать то же самое в

отношении меня, если мне случится допустить ошибку? Таким образом, если мне

нельзя дать работу в связи с процессом, то от меня вообще не будет никакого

прока.

Абдулла Шет в сущности был неграмотен, но у него был богатый жизненный

опыт. Он обладал острым умом и знал это. Он научился немного говорить

по-английски. И этого было достаточно, чтобы вести все дела: столковаться с

директорами банков и европейскими купцами, а также объяснить свое дело

юрисконсульту. Индийцы очень уважали его. Фирма его была самой крупной или

по крайней мере одной из самых крупных индийских фирм. При всех своих

достоинствах он имел один недостаток – был по натуре подозрителен.

Он с уважением относился к исламу и любил рассуждать о философии ислама.

Не владея арабским языком, он тем не менее прекрасно знал Коран и был хорошо

знаком с исламистской литературой вообще. Примеров он знал великое

множество, и они всегда были у него наготове. Общение с ним дало мне

возможность получить великолепный запас практических сведений об исламе.

Познакомившись ближе, мы стали вести долгие беседы на религиозные темы.

На второй или третий день после моего приезда он повел меня в дурбанский

суд. Здесь он представил меня некоторым лицам и посадил рядом со своим

поверенным. Мировой судья пристально разглядывал меня и, наконец, предложил

снять тюрбан. Я отказался и вышел из здания суда.

– Тот, кто носит мусульманскую одежду, – сказал он, – может оставаться в

тюрбане, все же остальные индийцы при входе в суд как правило должны его

снимать.

Для того чтобы такое тонкое различие было понятно, необходимо остановиться

на некоторых подробностях. За эти два-три дня я понял, что индийцы разделены

на несколько групп. Одна из них, называвшая себя "арабами", состояла из

купцов-мусульман. Другую составляли "индусы". И еще одна группа были

клерки-парсы. Клерки-индусы не примыкали ни к одной из этих групп, если

только не связывали свою судьбу с "арабами". Клерки-парсы называли себя

персами. Эти три группы находились в определенных социальных отношениях друг

с другом. Но наиболее многочисленной была группа законтрактованных или

свободных рабочих-тамилов, телугу и выходцев из Северной Индии.

Законтрактованные рабочие приехали в Наталь по договору и должны были

отработать пять лет. Их называли здесь "гирмитья", от слова "гирмит" -

исковерканное английское "эгримент" (agreement). Первые три группы вступали

с этой группой только в деловые отношения. Англичане называли этих людей

"кули", а так как большинство индийцев принадлежало к трудящемуся классу, то

и всех индийцев стали называть "кули", или "сами". Сами – тамильский

суффикс, встречающийся в виде добавления ко многим тамильским именам и

представляющий не что иное, как санскритское "свами", что в переводе

означает господин. Поэтому, когда индиец обижался, что к нему обращаются

"сами", и был достаточно остроумен, он старался возвратить комплимент

следующим образом: "Можете называть меня "сами", но вы забываете, что "сами"

означает господин. А я не господин ваш!" Одни англичане принимали это с

кислой миной, другие сердились, ругали индийцев, а при случае даже били их: ведь "сами" в их представлении было презрительной кличкой, и выслушивать от

"сами" объяснение, что это слово означает "господин", казалось им

оскорбительным!

Меня стали называть "адвокат-кули". Купцов называли "купец-кули". Таким

образом, первоначальное значение слова "кули" было забыто, и оно

превратилось в обычное обращение к индийцам. Купец-мусульманин мог

возмутиться и сказать: "Я не кули, а араб", или "я купец", – и англичанин, если он был учтив, извинялся перед ним.

При таком положении вещей ношение тюрбана приобретало особое значение.

Подчиниться требованию снять тюрбан было для индийца все равно, что

проглотить оскорбление. Поэтому я решил распрощаться с индийским тюрбаном и

носить английскую шляпу. Это избавило бы меня от оскорблений и неприятных

пререканий.

Но Абдулла Шет не одобрил моего намерения. Он сказал:

– Если вы так поступите, это будет иметь плохие последствия. Вы

скомпрометируете тех, кто настаивает на ношении индийского тюрбана. К тому

же тюрбан вам очень к лицу, а в английской шляпе вы будете похожи на

официанта.

В его совете была практическая мудрость, патриотизм и в то же время

некоторая узость взглядов. Мудрость совета была очевидна; но только чувство

патриотизма побудило его настаивать на индийском тюрбане. Намекая на то, что

английскую шляпу носят лишь индийцы-лакеи, он обнаружил узость своих

взглядов. Среди законтрактованных индийцев были индусы, мусульмане и

христиане. Христианство исповедовали дети законтрактованных индийцев, обращенные в христианство. В 1893 году их было уже много. Они носили

английское платье, и большинство из них зарабатывало себе на жизнь, служа

лакеями при гостиницах. Именно этих людей имел в виду Абдулла Шет, ополчившись против английской шляпы. Служить лакеем в гостинице считалось

унизительным. Это мнение многие разделяют и поныне.

Вообще совет Абдуллы мне понравился. Я написал письмо в газеты, где

рассказал об инциденте со своим тюрбаном и настаивал на праве не снимать его

в суде. Вопрос этот оживленно обсуждался в газетах, которые называли меня

"нежеланным гостем". Таким образом, инцидент с тюрбаном неожиданно создал

мне рекламу в Южной Африке уже через несколько дней после приезда. Некоторые

были на моей стороне, другие сурово осуждали за безрассудство.

Фактически я носил тюрбан все время, пока жил в Южной Африке. Когда и

почему я вообще перестал надевать головной убор в Южной Африке, увидим ниже.

VIII. ПОЕЗДКА В ПРЕТОРИЮ

Вскоре я познакомился с индийцами-христианами, жившими в Дурбане. Среди

них был судебный переводчик м-р Поль, который был католиком, а также ныне

покойный м-р Субхан Годфри, в то время учитель при протестантской миссии, отец м-ра Джеймса Годфри, который посетил Индию в 1924 году как член

депутации Южной Африки. Примерно в это же время я встретился с ныне покойным

парсом Рустомджи и Адамджи Миякханом. Все эти люди, которые ранее

встречались только по делу, в конце концов, как увидим ниже, установили

между собой тесный контакт.

В то время как я расширял круг знакомств, фирма получила письмо от своего

юрисконсульта, в котором сообщалось, что надо готовиться к процессу и что

Абдулла Шет должен поехать в Преторию сам или прислать своего представителя.

Абдулла Шет показал мне это письмо и спросил, согласен ли я ехать в

Преторию.

– Смогу вам ответить только после того, как разберусь в деле, – сказал я.

– Сейчас мне еще не ясно, что я там должен делать.

Он тут же приказал клеркам ознакомить меня с делом.

Приступив к изучению дела, я почувствовал, что начинать следует с азов.

Еще в Занзибаре я несколько дней посещал суд, чтобы ознакомиться с его

работой. Адвокат-парс допрашивал свидетеля, задавая ему вопросы о записях в

кредит и дебет в конторских книгах. Все это было для меня сплошной

тарабарщиной. Я не изучал бухгалтерии ни в школе, ни во время пребывания в

Англии. А в деле, ради которого я приехал в Африку, речь шла главным образом

о бухгалтерских расчетах. Только тот, кто знал бухгалтерский учет, мог

понять и объяснить его. Служащий Абдуллы толковал мне о каких-то записях в

дебет и кредит, и я чувствовал, что все больше запутываюсь. Я не знал, что

означает Д. О. В словаре мне не удалось найти этого сокращения. Я признался

в своем невежестве клерку и узнал от него, что Д. О. – долговое

обязательство. Тогда я купил учебник по бухгалтерскому учету и, проштудировав его, почувствовал себя увереннее и разобрался в существе дела.

Я заметил, что Абдулла Шет, который не умел вести бухгалтерских записей, свободно разбирался во всех хитросплетениях бухгалтерии благодаря своему

практическому опыту. Я сказал ему, что готов ехать в Преторию.

– Где вы там остановитесь? – спросил меня Шет.

– Где вы пожелаете, – ответил я.

– В таком случае я напишу нашему юрисконсульту, и он позаботится о

помещении. Кроме того, я напишу своим друзьям-меманцам, но останавливаться у

них я бы не советовал. Наши противники пользуются большим влиянием в

Претории. Если кому-нибудь из них попадет в руки наша частная переписка, то

это нанесет нам большой ущерб. Чем дальше вы от них будете, тем лучше для

нас.

– Я остановлюсь там, где меня поместит ваш юрисконсульт, или же устроюсь

самостоятельно. Пожалуйста, не беспокойтесь. Ни одна душа ничего не узнает о

наших с вами секретах. Но я намерен познакомиться с нашими противниками. Мне

хотелось бы установить с ними дружеские отношения. Я постараюсь, если

возможно, уладить дело без суда. В конце концов, Тайиб Шет – ваш

родственник.

Шет Тайиб Ходжи Хан Мухаммад был близким родственником Абдуллы Шета.

Упоминание о возможности полюбовного соглашения, как я мог заметить, несколько озадачило Шета. Но я находился в Дурбане уже дней шесть-семь, и мы

знали и понимали друг друга. Я не был больше для него "белым слоном".

Поэтому он сказал:

– Н-да, понятно. Конечно, соглашение без суда было бы наилучшим исходом.

Но мы все родственники и прекрасно знаем друг друга. Не такой человек Тайиб

Шет, чтобы легко пойти на соглашение. При малейшей оплошности с нашей

стороны он выжмет из нас все и в конце концов надует. Поэтому, пожалуйста, подумайте дважды, прежде чем предпринять что-либо.

– Можете не беспокоится на этот счет, – сказал я. – Мне нет нужды говорить

с Тайиб Шетом или с кем-нибудь еще по существу дела. Я только предложу ему

заключить соглашение и избавиться таким образом от ненужной тяжбы.

На седьмой или восьмой день после своего прибытия я выехал из Дурбана. Для

меня приобрели билет первого класса. При этом обычно доплачивали еще пять

шиллингов за постельные принадлежности. Абдулла Шет настаивал, чтобы я

заказал себе постель, но из упрямства, гордости и желания сэкономить пять

шиллингов я отказался. Абдулла Шет предостерегал меня.

– Смотрите, здесь не Индия, – сказал он. – Слава богу, такие расходы нам

по карману. Пожалуйста, не отказывайте себе в необходимом.

Я поблагодарил его и просил не беспокоиться.

Примерно в десять часов вечера поезд пришел в Марицбург, столицу Наталя.

Постельные принадлежности обычно давали на этой станции. Ко мне подошел

железнодорожный служащий и спросил, возьму ли я их. Я ответил: "Нет, у меня

есть свои". Он ушел. Но вслед за ним в купе вошел новый пассажир и стал

оглядывать меня с ног до головы. Ему не понравилось, что я "цветной". Он

вышел и вернулся с одним или двумя служащими. Все они молча смотрели на

меня, потом пришел еще один служащий и сказал:

– Выходите, вы должны пройти в багажный вагон.

– Но у меня билет первого класса, – сказал я.

– Это ничего не значит, – возразил он, – ступайте в багажное отделение.

– А я вам говорю, что в Дурбане получил место в этом вагоне, и настаиваю

на том, чтобы остаться здесь.

– Нет, вы здесь не останетесь, – сказал чиновник. – Вы должны покинуть

этот вагон, иначе мне придется позвать констебля, и он вас высадит.

– Пожалуйста, зовите. Я отказываюсь выйти добровольно.

Явился констебль, взял меня за руку и выволок из вагона. Мой багаж тоже

вытащили. Я отказался перейти в другой вагон, и поезд ушел. Я пошел в зал

ожидания и сел там. При мне был только чемодан, остальной багаж я бросил на

произвол судьбы. О нем позаботилась железнодорожная администрация.

Дело было зимой, а зима в высокогорных районах Южной Африки суровая, холодная. Марицбург расположен высоко над уровнем моря, и холода здесь

бывают ужасные. Мое пальто было в багаже, но я не решался спросить о нем, чтобы не подвергнуться новым оскорблениям. Я сидел и дрожал от холода. В

зале было темно. Около полуночи вошел какой-то пассажир и, по-видимому, намеревался поговорить со мной. Но мне было не до разговоров.

Я думал о том, что делать: бороться ли за свои права или вернуться в

Индию, или, быть может, продолжать путь в Преторию, не обращая внимания на

оскорбления, и вернуться в Индию по окончании дела? Убежать назад в Индию, не исполнив своего обязательства, было бы трусостью. Лишения, которым я

подвергался, были проявлением серьезной болезни – расовых предрассудков. Я

должен попытаться искоренить этот недуг, насколько возможно, и вынести ради

этого все предстоящие лишения. Удовлетворения за обиду я должен требовать

лишь постольку, поскольку это необходимо для устранения расовых

предрассудков.

Поэтому я решил ехать в Преторию ближайшим поездом.

На следующее утро я отправил длинную телеграмму главному управляющему

железной дороги и одновременно известил о происшедшем Абдуллу Шета, который

немедленно посетил управляющего. Последний оправдывал действия

железнодорожных властей, однако заверил его, что уже отдал распоряжение

начальнику станции проследить, чтобы я беспрепятственно доехал до места

назначения. Абдулла Шет протелеграфировал индийским купцам в Марицбурге, а

также своим друзьям в других пунктах следования, чтобы они меня встретили и

позаботились обо мне. Купцы пришли на станцию и попытались утешить меня, рассказав о собственных обидах; инцидент, происшедший со мной, оказался

обычным явлением. Они сказали, что индиец, едущий в первом или втором

классе, постоянно должен ожидать неприятностей со стороны железнодорожных

служащих или белых пассажиров. Целый день провел я, слушая эти прискорбные

истории. Наконец, пришел вечерний поезд. Место для меня было заказано

заранее. Теперь я купил в Марицбурге билет и на постельные принадлежности, который не пожелал приобрести в Дурбане.

Поезд доставил меня в Чарлстаун.

IX. НОВЫЕ УНИЖЕНИЯ

Поезд пришел в Чарлстаун утром. В то время между Чарлстауном и

Иоганнесбургом еще не было железнодорожного сообщения. Приходилось ехать в

дилижансе, который делал остановку en route (*) на ночь в Стандертоне. У

меня был билет на дилижанс, и он не утратил силу, несмотря на мою задержку

на день в Марицбурге. Кроме того, Абдулла Шет телеграфировал обо мне агенту

компании дилижансов в Чарлстауне.

(* В пути (франц.). *)

Чтобы не впустить меня в дилижанс, нужен был предлог, и агент нашел его.

Заметив, что я иностранец, он сказал: "Ваш билет недействителен". Я

разъяснил ему, в чем дело. Но он продолжал настаивать на своем и не потому, что в дилижансе не было мест, а совсем по другой причине. Пассажиров надо

было разместить внутри дилижанса, но так как я был для них "кули", да еще не

здешний, то "проводник", как называли белого, распоряжавшегося дилижансом, решил, что меня не следует сажать вместе с белыми пассажирами. В дилижансе

было еще два сиденья по обе стороны от козел. Обычно проводник занимал одно

из наружных мест. На этот раз он сел внутри дилижанса, а меня посадил на

свое место. Я понимал, что это полнейший произвол и издевательство, но счел

за лучшее промолчать. Я бы все равно не добился, чтобы меня пустили в

дилижанс, а если бы я стал спорить, дилижанс ушел бы без меня. Я потерял бы

еще день, и только небу известно, не повторилась ли бы эта история и на