Текст книги "Метеоры"

Автор книги: Мишель Турнье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

* * *

Софи

Сначала я винила во всем это серо-зеленое побережье, опаловое море, зловещую прозрачность аквамарина, а также дом, полный привидений, ревностно охраняемых старой Мелиной, пустые мастерские, недействующее аббатство, где блуждают тени сирот и монстров. Но это окружение при всей его важности – только мякоть вокруг косточки. Мне казалось, что Жан воспрянет в этой знакомой ему обстановке и станет живее, бодрее, наполнясь счастливой энергией вновь обретенной юности. Что может быть естественней? Я вспомнила легенду об Антее, восстанавливающем свою силу прикосновением к земле так, что Геракл смог справится с ним, только оторвав его от почвы. Однажды вечером он заключил меня в объятия с такой нежностью, пылом, я бы даже сказала – пусть это звучит слегка цинично – с такой эффективностью, которой были чужды прежние наши вялые объятия. На следующий день он укрылся под покровом грусти и зябко ежился под ним, бросая на меня затравленные взгляды. Я больше ничего не понимала. Только позже я, увы, поняла, увидев их вместе с Полем, что настала моя очередь чувствовать себя подавленной, ужасно одинокой и чужой рядом с этой братской четой. Я не только обрела в Поле уверенность и власть моего прежнего возлюбленного, но, более того, – я заметила, что и Жан, приближаясь к нему, загорается его светом, становится снова живым и бодрым. Конечно, Поль был настоящим хозяином Звенящих Камней, но кто из них двоих был моим любовником? А кто женихом? Я так и не решилась задать Жану эти ужасные вопросы, которые могли бы меня просветить на этот счет.

Еще более страшные вопросы я могла бы задать ему позже, когда у меня возникли новые сомнения. Мелина была очень разгневана тем, что мы заняли центральную комнату, которую некогда занимали Эдуард и Мария-Барбара. Она была довольно странно меблирована – в ней стояли две огромные кровати, представлявшие альтернативный выбор приятного свойства – спать отдельно или вместе, то в одной, то в другой постели. Мы ложились ночью каждый в свою постель, но потом наносили друг другу более или менее продолжительные визиты, никогда не забывая, оторвавшись друг от друга, перебраться обратно в свою постель и наконец уснуть. Несмотря на эту свободу, я скоро заметила, что Жан покидает комнату почти каждую ночь и где-то часами пропадает. Он мне объяснил, что вернулся к своей детской привычке. Ансамбль зданий и дворов, возведенный в Кассине, аббатство и примыкающие фабричные строения неодолимо влекли его ночью, предоставляя прекрасную возможность прогулок для тех, кто любит тьму и тайну. Я приняла это объяснение как новую экстравагантную странность, каких много встречала в этом причудливом доме у его странных обитателей. Позже загадка эта вроде бы прояснилась, но ясность оказалась удручающей. После своих ночных блужданий Жан обычно возвращался в ту постель, где меня не было, и мы спали оставшуюся часть ночи отдельно, снова сходясь при первых лучах солнца. В эту же ночь – по капризу или рассеянности – он проскользнул ко мне под одеяло. Это было неосторожно с его стороны – обычно после ночных прогулок его тело благоухало свежестью и чистотой, но на этот раз, заключив его в объятия, я почувствовала запах не любителя ночных прогулок, а, напротив, человека, только что покинувшего постель, оторванного от сна. К этому благоуханию примешивался запах моего вчерашнего пылкого любовника. Было ясно, что он пришел из комнаты Поля.

* * *

Жан

Софи, ты оказалась недостаточно сильной, ты проявила слабость по крайне мере три раза.

Первое поражение нанесла тебе ужасная коалиция, в которой объединились против тебя Звенящие Камни, Мелина, Поль и даже я, увы! Ты чувствовала себя одинокой, изолированной, преданной. Преданной мной, тем, кто должен был быть твоим непоколебимым защитником. Но как же ты могла не понять, что часть меня осталась тебе верной, как же не расслышала ты призывов о помощи, которые она обращала к тебе? Почему ты не рассказала мне о своих страхах, подозрениях, унынии? Я сам не мог говорить с тобой – пытался и отступал, – потому что есть вещи, которые можно объяснить только Жан-Полю на секретном, немом, эолийском языке. Именно тогда я нуждался в тебе, но ты не хотела проявить инициативу и заставить меня – пусть жестоко, резко – развязать мой язык, чтобы я заговорил с тобой на обыкновенном, общепринятом любовном языке.

Твое внезапное бегство было твоей третьей ошибкой, ты бежала, даже не объяснившись, будто я так глубоко тебя ранил, что не заслуживал быть принятым во внимание. Что я сделал? Что я сделал тебе? Конечно, я уступил Полю. Без сомнения, в некоторые ночи я возобновил ритуал нашего детства – экзорсизм, поза как в яйцеклетке, обмен семенем, – но не это заставило тебя бежать, бросить меня. Ты истолковала мою слабость как предательство – и ты решила, что больше ничто не удерживает тебя.

* * *

Софи

Мое решение покинуть Звенящие Камни было принято, я не знала только, как сказать об этом Жану, тем более что это означало бы, по моему разумению, разрыв нашей помолвки. Все же я не собиралась уходить по-английски, за меня все решила Мелина.

Я составила ей компанию в поездке в Матиньон, она собиралась туда по делам. Сосед одолжил ей повозку и лошадь, которую она погоняла с мужской энергией. Она пересекла город и остановилась уже у вокзала.

– Ваш поезд через четверть часа!

Это была первая фраза, произнесенная ею с тех пор, как мы выехали из дома. Я была ошарашена.

– Мой поезд?

– Вот именно! Ваш поезд в Париж.

– Но… мой чемодан?

Концом кнута она показала на что-то лежащее в повозке.

– Он там, в повозке. Все уложено. Я вам его спущу.

Никогда она не была такой красноречивой и такой услужливой. Я подумала, что идея наверняка исходила от Поля – но кто знает? – может, и не без согласия Жана? Впоследствии это двойное подозрение казалось мне неправдоподобным, оно свидетельствовало о моей растерянности, но именно оно заставило меня капитулировать. В конце концов, раз уж я должна уезжать, почему не сделать это сразу? Я спрыгнула, мой чемодан был уже на тротуаре. В то же мгновение Мелина злобно подхлестнула лошадь, рванув двуколку, помчалась рысью, и я вздохнула с облегчением.

* * *

Поль

Когда Мелина известила меня о том, что девушка уехала утренним поездом в Париж, я заподозрил, что она сыграла какую-то роль в этом внезапном отъезде. Но я хорошо знал, что, если буду расспрашивать ее, она просто замкнется в своей глухоте, и баста. Этим должно было кончиться. Я снова завладел Жаном, а Софи – наполовину согласившись, а наполовину введенная в заблуждение (женщины умеют пользоваться такими двусмысленными ситуациями) стала моей любовницей. С точки зрения непарных, мы образовали классическое трио: жена – муж – любовник. Но наша двойственность придала трио Жан – Поль – Софи дополнительное измерение. Был ли этот союз жизнеспособным? Конечно, структура близости близнецов абсолютно жесткая. Ее ритуал не терпит никакой игры, никакого гибкого приспособления к новой ситуации. К паре двух абсолютных идентичностей нельзя ничего добавить, ей не нужна диалектика. Такая пара сразу отвергнет ее. И все же воспоминание о Марии-Барбаре подсказывает мне, что Софи могла бы вопреки всему занять место между нами. В детстве наша мать была для нас общей почвой, в которой находились корни нашей раздвоенности. Могла бы Софи выполнять эту же функцию? Ее внезапный отъезд доказывает, что она не смогла найти в себе вкуса к новизне, жажды эксперимента и тяги к изобретательству, чтобы принять участие в такого рода играх. Не сравниваю с жесткостью, свойственной близнецам, но повадки женщин тоже схематичны, как у птиц, строящих гнездо, или пчел, возводящих ульи. Гибкость, новизну, охотничий инстинкт найдешь разве что у мужчин-одиночек. Наш отец, например, наверняка был расположен к новым опытам. Адюльтер – разве не открытие своего рода? Скромное, конечно. Я постоянно думаю о его брате Александре, нашем скандальном дяде, всю свою жизнь он провел в поисках любви и закончил ее таким великолепным финалом в порту Касабланки. Всю свою жизнь я буду жалеть о том, что наша встреча не состоялась, он действительно был личностью, и к тому же находился на идеальной дистанции, с которой мог рассмотреть жизнь «непарных» и близнецов, понять их и быть понятым ими, услышать и быть услышанным. Его гомосексуальность – подражание одиночки близнецам, его опыт мог бы осветить драгоценным светом, повергнуть нас в несравненную медитацию, помогающую проникнуть в тайну и близнецов, и «непарных».

* * *

Жан

Каждый сыграл свою роль в этом деле, и все проиграли, при этом все невиновны, потому что остались верны самим себе. С этой точки зрения и Поля и Мелину не в чем упрекнуть. Вообще, что сделал Поль? Ничего, просто его огонь одним своим существованием привлекает ночных мотыльков и сжигает их. Софи и я, мы сгорели в этом пламени, мы сами перерезали нить, связавшую нас. Думаю, Софи быстро найдет, благодаря женскому инстинкту, дорогу, которая ей подходит. Ее печаль развеется, раны заживут, когда она станет женой и матерью. Она будет вспоминать о странном приключении с близнецами как о юношеском безумии, опасном, непонятном, но исполненном нежности. Очень возможно, оно останется в ее жизни самым необычным происшествием. Может быть, воспоминание об этом причинит ей легкую грусть. Что до меня…

Если Поль воображает, что после отъезда Софи все пойдет прежним порядком, то это можно приписать его одержимости идеей союза близнецов, затемнившей его мозг! Я рассчитывал, что Софи поможет мне отдалиться от него. Но раз Софи исчезла, нужно воссоздать и поддерживать эту дистанцию – уехав. Другими словами, диалектика оседлости, которая могла бы осуществиться, поселись я здесь с женой и детьми, оказалась неисполнимой, значит, мне не остается ничего иного, как только прибегнуть к поверхностной и грубой диалектике путешествия. То, что не удалось времени, удастся пространству.

Итак, уехать. Куда? Мы намеревались быстро пожениться и уехать в свадебное путешествие, разумеется, в Венецию. Я сделал такое предложение Софи. Повинуясь духу конформизма, уважения к общепринятым правилам, выбрав самые банальные правила игры, я бы оказался в Венеции, как все, как принято.

Сейчас я понял, что представление о Венеции было ложным и мнимым, она вдруг предстала передо мной в своей вызывающей наготе. Когда-то в День Вознесения венецианский дож всходил в одиночестве на борт «Буцентавра» и направлялся в Адриатическое море, сопровождаемый кортежем великолепно украшенных кораблей. Достигнув Лидо, он бросал в море обручальное кольцо и произносил такие слова: «Море, мы обручаемся с тобой в знак власти, вечной и нерушимой». Одинокое свадебное путешествие, кольцо, брошенное в море, обручение с оттенком дикости, вся эта суровая и торжественная мифология гармонировала с моим стремлением к разрыву и одиночеству, к отъезду с неизвестной целью, вдохновленным именно этим величественным ритуалом. Меня забавляло, что, прикрывшись почтовыми открытками с мандолинами и гондолами, Венеция одержима разрушительным и устремляющимся вдаль духом.

Я собирался поехать в Венецию с Софи. Я поеду в Венецию без нее.

* * *

Поль

Жан уехал. Через три дня после Софи. Моя драгоценная «интуиция близнеца», которая открывала мне столько невидимых для обыкновенных людей тайн, иногда дает сбои, образует дыры, затемняется, что кажется потом непростительным. Пока я поздравлял себя с ликвидацией этого абсурдного брачного проекта, Жан паковал чемоданы.

Я понял, что у него не было истинного призвания к браку. Еще одно усилие, и я мог бы предвидеть, что после разрыва помолвки ему остается только уехать. Просто потому, что одно и то же присущее ему центробежное движение заставило его взломать клетку с близнецами и устремиться к браку. Оно же потом погубило брачную ячейку, чтобы вернуться к игре в Бепа, и оно же унесло его подальше от этого, пахнущего разложением, места неизвестно куда! Чтобы утвердиться в своей свободе, он пользовался Софи против меня и мною против Софи. Плохая компенсация. Я спрашиваю себя, не мог ли я заключить пакт с Софи, чтобы удержать на месте этого прирожденного бродягу? Какой урок!

Что теперь делать? Моей первой мыслью было заключить себя в Звенящих Камнях с Мелиной и послать брата-предателя к черту, на это я и решился поначалу. Пока Мелина баррикадировалась в кухне, чтобы писать свои бесконечные каракули, где она излагала – или полагала, что излагает, – воображаемому корреспонденту все значимые события, случившиеся в Звенящих Камнях, я проводил долгие часы на пляжах Гильдо. Я наблюдал огромные приливы, случающиеся здесь в период сизигий, впечатляющее зрелище. Больше всего во время весеннего равноденствия меня восхищал контраст между спокойствием воздуха и невероятным подъемом волн, вздымавшихся особенно бурно в этом году. Тихая буря.Изо всех сил я старался понять этот невероятный парадокс, случающийся время от времени, но забавно, что только с отъездом Жана я стал догадываться о его причине. Даже разум может стать разлученным – у одинокого близнеца, – и не является ли он своего рода искалеченной версией общего разума близнецов?

Это чистое, бледное небо, яркое, но не жаркое апрельское солнце, тепловатый и ласковый юго-западный бриз, вся природа, задумчивая и как бы медитирующая на тему топора, разбившего клетку с близнецами; и в этом неподвижном и беззвучном пейзаже море, нежданно поднимающее свой зеленый хребет, – а до того спокойное, гладкое, как щеки младенца, – и вдруг оно вздымает не знающие преград волны, залившие в этом году дороги, возделанные поля – в полнейшей тишине. Мирный катаклизм.

………………………

Я не исполнил своего намерения. Мое положение разлученного близнеца невыносимо в Звенящих Камнях. Неблизнецы поймут так: все здесь напоминает ему исчезнувшего брата и заставляет изнывать от горести. Но реальность тоньше и глубже этой банальной формулы.

Если бы я, вследствие своего несчастья, принужден был учиться жизни непарного, то Звенящие Камни оказались бы самым неподходящим местом для этого тоскливого предприятия. Воистину здесь повсюду лежит печать нашего предназначения, нашего союза. Повсюду абсолютно повсюду – в нашей комнате, конечно, да и в общей зале Кассина, в старинных ткацких мастерских, в каждой келье Святой Бригитты, в сапу, на пляже, на острове Эбиан – я зову Жана, я говорю с ним, я вызываю его призрак, я натыкаюсь на пустоту, пытаясь опереться на него. Ничто так не помогает понять природу общего видения близнецов и ощутить всю скудость жизни обыкновенных людей, как эта внезапная ампутация. Каждый человек нуждается в себе подобных, чтобы познать окружающий мир в его полноте. Другой как бы снабжает нас лестницей к труднодостижимым объектам и убеждает в том, что у каждой вещи есть аспект, который невозможно увидеть оттуда, где ты находишься, но видимый другим, находящимся далеко от тебя. Вообще, мы удостоверяемся в самом существовании внешнего мира именно потому, что другие люди подтверждают нам это. Вот почему обесценивается претензия моих снов выдавать себя за реальность – у них нет другого свидетеля, кроме меня. Видение мира обычным человеком – его бедность, непостоянство – для меня тоже непредставимы. Такой человек не проживает свою жизнь, он будто ее видит во сне, вместо нее у него только пустое мечтание, обрывочное, исчезающее. [9]9
  См. на эту тему роман «Пятница, или Лимб Пасифика».


[Закрыть]

Отъезд Жана поверг меня в аналогичное состояние, изменив мысли, образы, чувства, эмоции, короче все, что называется «внутренним миром». Этот внутренний мир непарного явил мне сейчас всю свою ужасающую убогость: неосязаемый сон, обрывочный, исчезающий, – вот обычный пейзаж его души. И вот он стал моим – вместо прежней души Жан-Поля!

Поиграем в Бепа? Магическая формула была не так уж нужна для того, чтобы мой брат отражал, как эхо, мои настроения, придавая им в то же время ощутимость и вес. Только благодаря дару нашей двуполярности, мы жили в пространстве, натянутом между нами, в ткани эмоций, в вышивке образов, в жарком и цветном, как восточный ковер мира. Душа развернувшаяся, да, такой была душа Жан-Поля в противоположность сжавшимся душам неблизнецов.

Поиграем в Бепа? Властная и ритуальная формула повергала нас на восточный ковер друг против друга, мы, одинаковые и в то же время далекие, различающиеся по месту, занимаемому в пространстве, как два акробата, которые смотрят друг на друга, их ноги слегка расставлены, они собраны, глаза смотрят в глаза, руки переплетены – и вот монотонный бой барабана неожиданно извещает, что номер начинается. И два похожих тела неотвратимо соединяются и образуют одну из пяти фигур, обязательных в этой большой игре близнецов.

Эта игра имеет только один финал: мы отвергаем Землю обычных людей, мы смываем грязь диалектической атмосферы, которой мы дышали против желания, во время нашего падения во Время, мы восстанавливаем нашу вечную идентичность, неподвижную, неизменную, она – наше первоначальное состояние.

Беп, когда в него играешь, диалектическая игра. Атакованный испорченностью мира, он дает себя увлечь на путь, общий для всем предшествующим поколениям. Наша юность была по праву вечной, неизменной, не подверженной порче, никакое пятно не могло испоганить ее сияния, никакая ссадина. Но Беп забыл эту фундаментальную истину, пожелав стать мужем, отцом, дедушкой…

Ему не удалась эта метаморфоза. Вовлеченный в диалектический процесс, он пережил только его первую фазу, обручение и свадебное путешествие, фазу бродяжничества, блужданий, отвечающую императиву экзогамии. Но если путешествие превращается в брачный полет насекомых, а однажды оплодотворенная самка расположена… Ну уж нет, избавившись от невесты, Жан никогда не узнает оседлого счастья семейного очага, монотонных радостей верности, шумных удовольствий отцовства. Жених без невесты обречен на вечное свадебное путешествие. Малыш Жан, я знаю, где ты! Если бы я пожелал тебя найти, то искал бы не под юбкой Софи. Вы очень мудро решили, ты и Софи, провести свадебное путешествие в Венеции. Это была твоя идея, и Софи не протестовала против ее банальности, потому что она была покорной конформисткой. Сейчас, когда я пишу эти строки, ты выходишь из поезда на Stazione [10]10
  Станция (ит.).


[Закрыть]Санта-Лючия. Как настоящий бродяга, ты не взял с собой багажа. Ты первый ставишь ногу на борт motoscafo, [11]11
  Моторная лодка (ит.).


[Закрыть]который отвезет тебя на другой конец Большого Канала. Ты смотришь на проплывающие перед тобой театральные фасады дворцов, у каждого свой собственный причал и изукрашенные цветной спиралью шесты, к которым привязаны гондолы, как непослушные лошади, но твои глаза видят только тяжелые и взбаламученные воды, взбиваемые веслами и винтами, как черное молоко.

ГЛАВА XV
Венецианские зеркала

Поль

Когда я приземлился этим утром в аэропорту Марко Поло, дождь лил как из ведра. Отказавшись прятаться в кабину вапоретто, где толкалась космополитичная толпа, я остался на палубе. Все сорок пять минут, пока длился маршрут, я глядел на проплывающие мимо сваи, с навершиями в форме касок, обозначавших фарватер, на каждой из которых сидела чайка. Никто не приезжает в Венецию, чтобы узнать этот город, она – часть воображаемого мира любого европейца. Сюда приезжают, чтобы вспомнить уже знакомое лицо города. Эта дорога, обозначенная шестами, вбитыми в ил лагуны, была чем-то вроде дороги из белых камешков, бросаемых Мальчиком с пальчик, чтобы найти путь домой, к родителям. Для среднего западного европейца нет города более предсказуемого, предвкушаемого, чем Венеция.

Мы плыли по Большому Каналу – и каждый из нас будто возвращался в свой собственный сон и радостно приветствовал знакомые черты, предвещавшие приближение родного города. Сначала голуби взмыли в воздух все вместе, совершили круг над корабликом и исчезли, взмахнув крыльями, подобно голубю Ноева ковчега. Потом гондола прорезала пелену дождя – наша первая гондола, в длину одиннадцать метров, в ширину – полтора, черное лакированное дерево, маленький букет искусственных цветов, воткнутый, как бандерилья в загривок зверя, в щель верхней палубы, на носу ferro [12]12
  Оружие, секира на носу гондолы (ит.).


[Закрыть]из стали, его шесть зубцов символизируют шесть кварталов Венеции. Дождь наконец прекратился. Луч солнца, как шпага, прорезал туман, в котором мы проплывали, и вонзился в белый купол, окруженный хороводом статуй церкви Санта-Мария делла Салюте. Кораблик остановился, и только тогда, повернувшись, я поприветствовал, как старую знакомую, колокольню Сан-Марко, две колонны Пьяцетты, аркады Дворца дожей…

Я отделился от толпы, теснящейся на набережной. Меня удержала тоска, я предчувствовал, что должно случиться. Я «узнал» Венецию… Это был первый ритмический удар, задавший отныне тон моей жизни. Со вторым ударом, я буду «узнан» Венецией.

Я сделал несколько нерешительных шагов по мостику. Он был не длинный. Швейцар в красном жилете приблизился ко мне и, улыбаясь, забрал мой чемодан.

– Я знал, синьор Сюрен, что вы вернетесь. В Венецию всегда возвращаются!

Я почувствовал укол в сердце, в его глазах мелькнул свет узнавания, отчуждающий меня от самого себя, блеск, подобный тому, что сверкнул в глазах Софи, ранив меня в первый раз… Он принял меня за моего брата. Хотел я того или нет, он воплотил в жизнь мою идентичность с Жаном.

В отеле «Бонвекьяти» меня приняли как блудного сына и обещали, что я опять поселюсь в той же комнате – чистой и светлой.

– Она вас преданно ждала, синьор Сюрен, – польстил консьерж.

Действительно, комната номер 47 была светлой, окно выходило на крыши, прямо над переулком Гольдони, узким, как горная расселина, смотрел ли я на нее своими глазами или глазами брата? Я взглянул на кровать – немного узковата для того, чтобы называться супружеской, как раз подходящая для близнецов. Люстра из стекла с прожилками, бело-розовая, как будто висящий под потолком торт, маленькая ванная, хрупкий секретер, мой взгляд задержался на карте Венеции, висящей на стене. Я узнал две протянутые друг к другу ладони – правая повыше левой, разделенные голубой змеей Большого Канала. Вокзал находился в основании указательного пальца правой, Санта-Мария делла Салюте на конце большого пальца левой, площадь Святого Марка у правого запястья… Если у меня было малейшее сомнение в моей миссии, ради которой я приехал в Венецию, то теперь оно исчезло: двойной ключ от этого города был преподнесен мне в день прибытия на бархатной подушечке.

* * *

Что еще делать в Венеции, если не осматривать ее? В обычном понимании мое «узнавание» Венеции как старой знакомой деградировало в простое туристическое времяпрепровождение. Будем же туристами среди туристов. Сидя на террасе остерии, медленно прихлебывая капуччино, я наблюдал стада визитеров, ведомых гидами, размахивавшими, чтобы собрать подопечных, флажками, или раскрытым зонтом, или огромным искусственным цветком, или пером для смахивания пыли. Эта толпа была оригинальна. Она не походила на ту, что летом змеится в узких улочках Мон-Сент-Мишеля – единственную, с которой я мог сравнивать, но думаю отличная и от тех, что осаждают пирамиды Гизы, или Ниагарский водопад, или Ангкорский храм. Попытаемся охарактеризовать венецианского туриста. Первый пункт: эта толпа не профанирует Венецию. Некогда самые привлекательные для туристов места были посвящены одиночеству, медитации или молитве, в таких местах величественный или заброшенный пейзаж пересекается духовной вертикалью. Поэтому космополитичная и фривольная толпа как бы аннигилирует то, ради чего она туда явилась. Ничего похожего здесь. Венеция, благодаря своему вечному гению, привлекает к себе пеструю, веселую волну иностранцев на каникулах, богатых до отвращения. Этот туристический прилив функционирует в двенадцатичасовом ритме, слишком быстро на вкус владельцев гостиниц и рестораторов, жалующихся на то, что посетители, прибывшие утром, вечером уже уезжают, не тратясь даже на лимонад и привозя с собой нехитрую снедь. Однако эта толпа совсем не портит город, в любое время года посвященный карнавалам, туристам и распродажам. Она – составная часть незабываемого спектакля, как об этом свидетельствуют два маленьких льва из красного мрамора в Соборе, на их потертые хребты взгромождались пятьдесят поколений детей со всего света. Они, эти львы – веселый и детский вариант ног статуи святого Петра, истертой миллионами поцелуев пилигримов.

Когда туристам надоедает бегать по улочкам, церквям и музеям, они усаживаются за столиками уличных кафе и рассматривают… туристов. Одно из главных занятий туристов в Венеции – разглядывание самих себя в тысячах интернациональных перевоплощений, постоянная игра – угадывание национальной принадлежности туристов. Это доказывает, что Венеция город не только зрелищный, а и зеркальный. Она отражается в своих водах, и ее дома – отражения самих себя, погруженных в воду. Она театральна по самой своей сущности и поэтому Венеция и образ Венеции являются одновременно, они неразделимы. Поистине есть отчего растеряться художникам. Как рисовать Венецию, которая сама по себе картина? Конечно, был Каналетто, но он не занимает первого места среди итальянских художников. В качестве реванша – нет в мире места, где бы в таких же количествах употреблялась фотопленка. Турист – не творец, он прирожденный потребитель. Объекты на каждом шагу, только успевай копировать. Но в основном он фотографирует самого себя – перед мостом Вздохов, на лестницах Сан-Стефано, в гондоле. Его «сувениры» на память о Венеции – это автопортреты.

Стоит свернуть с площади Сан-Марко и обойти Дворец дожей – и вот ты уже на мосту Вздохов. Он ведет прямо в мастерскую старого Мурано. Это – царство стекла. В первом этаже перед раскаленными печами мастера вертят на конце длинной трубки тестообразную беловатую массу. Когда огромная радужная капля как бы прилипает к трости, вращение останавливают. Рабочий дует в трубку, и капля превращается в лампочку, в пузырь, в шар. Это зрелище поражает воображение, потому что развивается вопреки логике вещей… Печи, тесто, варка, формование, да, это можно поначалу принять за хлебопекарню. Но в то же время ты знаешь, что это тесто из стекла, и пары, поднимающиеся от него, да и сама его консистенция явно подозрительны и несъедобны. Впрочем, все этапы рождения флакона, бутылки, бокала состоят из ряда довольно парадоксальных действий, таких как продавливание дна с помощью железного стержня, моделирование горлышка щипцами, укрепление стенок валиком и прикрепление тонкой спирали, которая становится ручкой бокала в виде шнурочка или косички.

Стекло, мучимое и униженное огнем, тростями и щипцами на первом этаже, обретает свою сущность и суверенность на втором этаже. Там оно становится холодным, твердым, хрупким, блестящим. Это его основные свойства. Но чтобы сделать стекло гибким, лоснящимся или мутным, его нужно подвергнуть ужасному насилию. В выставочных помещениях стекло расцветает во всей своей ледяной и причудливой надменности.

Сначала мы видим потолок, расцветший люстрами, фонарями и светильниками всех видов и цветов – мраморные, яшмовые, филигранные, светло-зеленые, голубовато-сапфировые, розовые, как семга, – но все они, как будто подслащенные, подкисленные, сливаются в одну большую карамель, твердую и прозрачную. Большой цветок из кристаллических медуз, мечущий на наши головы засахаренные стрекала, мерцающие стеклянные трубки органа, вокруг которого плавают связки глазурованных щупалец, зеркальные оборки, все в заиндевевших кружевах.

Но эти обширные комнаты гораздо больше своим престижем и загадочностью были обязаны обилию зеркал, умножавших их, дробивших и вновь составлявших в единое целое, вселявших безумие в пропорции. Они искривляли плоскости и делали перспективу бесконечной. Много было цветных – цвета морской волны, голубоватых или позолоченных, что делало зеркала еще более похожими на замерзшую воду. Одно из них особенно привлекло мое внимание. Скорее его рама, чем само по себе, так как эта рама, составленная из маленьких зеркал, ориентированных в разных направлениях, была непропорционально велика и доминировала над овальным зеркалом, которое окружала. Я остановился перед подобием самого себя, затерявшись в глубине его блеска, подавленный бесконечностью образности, заключенной в нем.

– Я вижу, месье Сюрен, что вы еще не уехали и что вы наконец оценили зеркала, которые так ненавидели раньше.

Это был улыбающийся, маленький, лысый и усатый человек. Его сильный итальянский акцент только подчеркивал замечательную легкость, с которой он говорил по-французски.

– Правда, пришлось отложить свой отъезд из-за погоды. Если она не слишком хороша здесь, что же делается в других местах? – ответил я осторожно.

– Могу вам доложить о какой хотите стране, месье Сюрен. В Лондоне – туман, в Берлине – дождь, в Париже – мелкая изморось, снег в Москве, в Рейкьявике уже ночь. Так что вы хорошо сделали, задержавшись в Венеции. Но если вы хотите побыть здесь еще, мой совет: не слишком вглядывайтесь в это зеркало.

– Почему? Это волшебное зеркало?

– Оно самое венецианское из всех представленных в этом салоне, месье Сюрен. И думаю, именно поэтому оно не внушает вам того ужаса, который вы испытываете обычно от присутствия зеркал, как вы мне рассказывали.

– И что же в нем такого венецианского, чего нет в других?

– Его рама, месье Сюрен. Эта огромная рама, непропорциональна настолько, что заставляет почти забыть зеркало, теряющееся в ней. Мы видим, что эта рама составлена из большого количества зеркал, кривых во всех смыслах. Самолюбование здесь невозможно. Едва ваш взгляд сосредоточится в центре, на вашем лице, как он уже отброшен вправо, влево, вверх, вниз боковыми зеркалами, каждое из которых по-разному отражает ваш облик. Это зеркало с заносом,оно забавляет, оно – центрифуга, которая уносит на периферию все, что в нем появляется. Конечно, это зеркало особенно характерно. Все венецианские зеркала, впрочем, наделены этим свойством центробежности, даже самые простые, самые примитивные. Венецианские зеркала никогда не отражают никого в том виде, каков он в реальности. Это – кривые зеркала и смотреть в них нужно немного сбоку. Конечно, в них есть притворство, шпионство, но они спасают вас от опасности угрюмого и стерильного созерцания самого себя. Если бы Нарцисс смотрелся в венецианское зеркало, он был бы спасен. Вместо того чтобы быть поглощенным своим отражением, он бы поднялся, затянул пояс и отправился бы гулять по миру. Мифы бы изменились: Нарцисс стал бы Улиссом, Вечным жидом, Марко Поло, Филиасом Фоггом…

– Значит, они влекут нас к кочевому образу жизни…