Текст книги "Ты его не знаешь"

Автор книги: Мишель Ричмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Двадцать

Я почувствовала, что он рядом, прежде чем услышала шаги. Прошло несколько секунд. Я все ждала, что он подаст какой-нибудь знак. Напрасно. Не выдержав, я обернулась – Торп стоял в дверях и смотрел на меня. На нем были холщовые брюки, белый, крупной вязки свитер и кожаные сандалии. Он начисто выбрил голову и благоухал лосьоном – смесь флердоранжа, мускуса, кожи, с нотками пачули и бобов-тонка. Знакомое амбре, только никак не вспомнить – откуда.

На моих глазах Торп преобразился в третий раз за несколько последних дней. Теперь он даже отдаленно не напоминал того, кто полчаса тому назад открыл мне дверь. И его манера держаться тоже претерпела изменение – появилась некоторая развязность. Наряд, лосьон, гладкий и блестящий череп – общее впечатление, что этот человек намерен повести меня на воскресный обед в дорогой загородный ресторан.

Он пересек комнату и кинул взгляд в окно, в сторону моего дома. Мгновение мы стояли рядом в темноте. Его рука коснулась моей, я отстранилась.

– Лампочка перегорела, – сказал он. – Погоди-ка.

Через пару минут он вернулся, забрался на стул и, повозившись с патроном, вручил мне старую лампочку. Я сунула ее в переполненную мусорную корзину, обтерла грязные пальцы об джинсы.

– Сколько нужно ирландцев, чтобы вкрутить лампочку? – спросил он, когда новая лампочка, мигнув, загорелась.

– Сдаюсь.

– Двое. Один держит лампочку, а второй пьет виски, чтобы комната пошла кругом.

– Неплохо.

Он стоял передо мной, подбоченясь, чуть запыхавшись от усилий.

– Сколько вы тут уже живете? – поинтересовалась я.

– Почти десять лет. – Он был так близко, что я чувствовала запах его зубной пасты. – Прекрасное вложение капитала, как оказалось. Мне дом достался за четыреста тысяч долларов, а в прошлом месяце развалюшку на той стороне улицы продали за миллион семьсот!

– Могли бы переехать в теплые края и наслаждаться бездельем.

Я подумала о Питере Мак-Коннеле в далекой Никарагуа. Что-то он сейчас поделывает? И что бы сказал, узнай о моей вылазке на Алмазные Высоты к человеку, загубившему его жизнь?

– Угу, – хмыкнул Торп. – А как же мои поклонники?

– Писать можно везде.

– Так-то оно так, но дело ведь не только в этом, верно? Ты можешь написать самую расчудесную книгу, но если не станешь давать интервью, сниматься для журналов, появляться на книжных ярмарках, то труд будет забыт, твои читатели испарятся, а ты останешься один на один с чистым листом бумаги.

– Вы потому этим и занимаетесь? Чтобы не остаться в одиночестве?

– А разве, по большому счету, не это движет всеми людьми? – Он бросил взгляд в окно, затем снова на меня. – У тебя кто-нибудь есть?

– Постоянно – нет.

Такой оборот беседы был мне не по душе, но как повернуть его в нужную мне сторону? Я ведь пришла поговорить о Питере Мак-Коннеле, а окно сбило меня с толку. Я представляла, как Торп, устроившись за столом, следит за домом моего детства. Всего год назад он спокойно мог видеть, как по утрам из гаража выезжает моя мама, как она, закинув за спину коврик для йоги, неторопливо бредет по улице на свои субботние занятия.

И разумеется, каждый четверг он мог видеть меня, поскольку каждый четверг я приходила поужинать с мамой. Приезжала к шести, и мы с ней выпивали по бокалу вина – в гостиной или на террасе за домом, в зависимости от погоды. В половине седьмого отправлялись к «Алисе», на углу Двадцать девятой и Санчес, где заказывали китайские пельмени, цыпленка с апельсином, креветок под чесноком и китайскую капусту. Примерно через час мы взбирались по крутой улице к маминому дому и на две-три минуты задерживались на тротуаре, прощаясь. Так у нас повелось с тех пор, как папа переехал после развода, и я свято блюла традицию, если только не уезжала в командировку или не отвлекалась на неотложные дела. Нам обеим это было необходимо. Когда мама продала дом и перебралась в Санта-Круз, я по четвергам чувствовала себя щенком, брошенным на произвол судьбы. Наши ужины были неизменной частью моей жизни так долго, что я не знала, чем себя занять. В конце концов стала заполнять освободившееся время всякими уроками – бикрам-йога, разговорный русский, итальянская кухня, даже танцы хип-хоп, – но все было не то. Единственное, чего мне по-настоящему хотелось, – это сидеть в моем старом доме, с мамой, и, перескакивая с одного на другое, болтать о прошедшей неделе. Только на наших четверговых ужинах я могла быть сама собой, расслабиться и не держать постоянно ухо востро. А теперь оказывается, что Торп все время был рядом, следил, должно быть, за нами со своего холма. Это все меняло.

Мой дом торчал у нас перед самыми глазами, и заговорить об этом было только естественно, но Торп преспокойно промолчал. Снова его манера направлять разговор в нужное ему, Торпу, русло.

– Когда-то давно, еще до знакомства со своей бывшей женой, Джейн, я какое-то время встречался с одной женщиной, – заговорил Торп. Он сидел на краешке стола, вытянув и скрестив ноги, спокойно свесив руки вдоль тела, – эту позу я помнила еще по университету. Я присела на стул. – Ее звали Флоренс, а я называл Фло. Месяца через два после того, как мы сошлись, я повел ее на званый ужин к одному бывшему коллеге, Пио Шункеру. Помнишь его?

Я порылась в памяти.

– Да, симпатичный такой парень с неуловимым акцентом, он еще обожал боевики. Вел у меня английскую литературу двадцатого века. Что с ним сталось?

– Забросил науку и занялся рекламой, но речь не об этом. Итак, отправились мы в гости; и вот сидим после ужина в гостиной, пьем кофе, и вдруг Пио обращается к Фло: «Странное дело, как только вы вошли, мне сразу показалось знакомым ваше лицо. Весь вечер ломал голову, а сейчас сообразил». Тут он оборачивается ко мне и спрашивает, знаю ли я, кого он имеет в виду. Разумеется, я знал, – продолжал Торп, – но Фло я об этом никогда не рассказывал и прикинулся, что понятия не имею. «Вы очень похожи на одну нашу с Энди студентку, – говорит Пио, – на Элли Эндерлин».

Я слушала его, глядя в окно. В моем доме, в комнате наверху, погас свет. Торп встал и принялся ходить из угла в угол. Комната была невелика и сплошь заставлена мебелью, три-четыре шага – и приходилось поворачивать обратно.

– Я что хочу сказать. Ты была нужна мне.

Слишком откровенно, слишком поспешно.

Я инстинктивно подалась назад, откатилась на стуле.

Торп подступил ближе.

– Нет, не в этом смысле, – пробормотал он, читая мои мысли. – Хотя я не возражал бы – до сих пор не могу забыть ту ночь, что мы провели с тобой. Это было потрясающе!

Я еще отодвинулась. И снова Торп шагнул ближе. Спинка стула уперлась в книжные полки, я снизу вверх смотрела на него, на его усталое, бледное в безжалостном свете новой лампочки лицо.

– Ты была удивительной, такой открытой…

У меня остались иные воспоминания от той ночи в его квартирке в парке Долорес. Неудавшаяся лазанья, не успевший оттаять клубничный десерт, вторая бутылка вина, которую мы приканчивали, пока я ломала голову, как бы убраться подобру-поздорову.

– Но я согласился бы ни разу не притронуться к тебе, лишь бы ты осталась в моей жизни. Не в качестве любовницы, нет, гораздо больше – в качестве друга, музы. Тебя не было, и я нашел кого-то похожего на тебя. – Он перестал метаться по комнате. – Забавно, правда? Трагикомедия, да и только. А кстати, у меня есть фотографии. Пойдем-ка.

Я не успела возразить, а он уже вышел из комнаты. По коридору я прошла за ним в спальню и с удивлением обнаружила, что там прибрано. На постели недавно спали, но только на одной ее половине покрывало откинуто; другая половина застлана, с аккуратной горкой подушек. На прикроватной тумбочке лишь стопка книг, по следам на ковре заметно, что его не так давно пылесосили. В углу у окна – черное кожаное кресло на колесиках, с перекинутым через спинку шерстяным пледом. Высокий современный торшер струил мягкий свет. И это тоже отвечало моим представлениям о прежнем Торпе. Лишь только мне начинало казаться, что я окончательно поняла его, открывалась совершенно новая черта его характера и приходилось все пересматривать сызнова.

– Не надо так удивляться, – сказал он. – Хотя бы одну комнату в доме я в состоянии держать в чистоте. Мне лучше спится, когда ничто не отвлекает.

Он вытащил из комода кожаную шкатулку, положил на кровать и снял крышку. Шкатулка была битком набита фотографиями. Торп принялся перебирать их, одну за другой.

– Где-то здесь точно должен быть один снимок, – бормотал он себе под нос. – Вы как две сестры.

Он рылся в ворохе фотографий, и мне на глаза попались его детские снимки, главным образом, в кругу семьи – каникулы в Диснейленде и в «Шести флагах»[40]40
  Крупнейший парк развлечений.


[Закрыть], возле рождественской елки, поляроидный снимок юного Торпа и молодой женщины в шапочке и мантии (должно быть, на выпускном вечере в школе). Я не успевала ничего толком разглядеть, передо мной словно в режиме быстрой перемотки прокручивалась вся его жизнь. Тогда, давно, я часами изливала ему душу, поверяя самое сокровенное, а он не рассказывал о себе почти ничего. В шкатулке имелась целая серия фотографий в гондоле, и на каждой – а было их штук двадцать, не меньше – Торп восседал с новой девушкой.

– Где это? – Я взяла у него из рук один снимок.

На нем девушка была светленькой, пухленькой, хорошенькой; красно-белый полосатый сарафан и белые кеды – ни дать ни взять фермерская дочка из анекдота.

– Ах, это. Прогулка на гондолах в гавани Марина-дель-Рей. Я когда учился в аспирантуре, часто возил сюда девушек на первое свидание. Им это нравилось, а меня устраивала стабильность. Я считал, что если поставлю их в равные условия – ресторан, прогулка на гондоле, – то будет легче сравнивать.

– Ну и как, помогло?

– До второго свидания дело ни разу не дошло. Ни одна из них меня не вдохновила.

Он еще покопался в фотокарточках и наконец нашел то, что искал.

– Вот, – он сунул карточку мне в руки. – Это Фло.

Снимали на стадионе Кэндлстик-парк. Фло сидит на скамейке трибуны, с сосиской в одной руке, стаканом пива в другой, и, улыбаясь, смотрит прямо в камеру. Судя по ее пальто и шарфу, типичный для Кэндлстик денек: с залива задувает холодом и сыростью. Когда мы с Лилой были маленькими, родители иногда водили нас сюда, но я не была настолько горячей болельщицей «Гигантов»[41]41
  «Гиганты» («Giants») – бейсбольная команда Сан-Франциско.


[Закрыть], чтобы мириться со здешней холодрыгой. Когда в 2000 году «Гиганты» перебрались в Чайна-Бейсин, где погодные условия более приемлемые, я стала ходить на их игры регулярно.

Но этот снимок сделали не в Чайна-Бейсин, а в Кэндлстик. Девушка на нем была миниатюрной, с рыжеватыми волосами и ямочками на щеках, но на этом сходство и кончалось. Не были мы с ней похожи. Торп все напридумывал.

Он присел на кровать и, потянув меня за руку, усадил возле себя.

– Ты, Элли, стала для меня поворотным моментом. Кто я был? Несостоявшийся писатель. Работа осточертела, впереди пустота. Но появилась ты – и все переменилось. Если бы не ты, история Лилы осталась бы для меня всего-навсего газетной заметкой – прочел и забыл. Благодаря тебе я бросил болтать о книге, а сел и написал ее. Ты стала моей музой. Без тебя я погибал как рыба на песке.

– Вы написали еще четыре книги.

– Да, но это другое. Именно поэтому все говорят, что первая книга – лучшее мое произведение. Остальные книжки вымученные. Грамотные – да, потому как я уже поднаторел в своем деле, но вымученные. Каждое предложение давалось с превеликим трудом. А «Убийство в Заливе» текло само собой. Днем я встречался с тобой или хотя бы общался по телефону, а ночью писал, окрыленный нашими беседами.

– Вы кое-что упускаете, – заметила я.

– Хм-м?

– Все то время, что я говорила с вами о Лиле, о своей семье, вы использовали меня. Я вас считала другом, а вы меня – источником информации.

– Ты не права! – Он всем телом повернулся ко мне. – Люди помнят имя Лилы. И двадцать лет спустя говорят о ней. Любят ее! А не будь книги, она так и осталась бы просто убитой девушкой, одной из многих.

– Это не любовь, а любопытство, – сказала я. – Для них Лила – всего лишь мертвое тело, кем-то найденное в лесу; катарсис. Каждый, кто читает книгу, радуется, что это не его дочь, или подружка, или сестра. Чужая трагедия. Ваши читатели наслаждаются зрелищем, ничем не рискуя.

– Ты ошибаешься, – Торп покачал головой, – все совсем не так.

Судя по всему, он верил в то, что говорил. Верил, что превратил Лилу в кумира публики. По его версии, он не сделал ничего дурного.

Двадцать один

В два часа ночи мы с Торпом сидели друг против друга у большого стеклянного стола с недоеденной пиццей и почти пустой бутылкой вина. Ему непременно нужно было накормить меня, а единственное, что сыскалось в доме из съестного, – замороженная пицца со шпинатом и артишоками. Она оказалась на удивление вкусной, а я на удивление голодной. Вино было восхитительным, пино 2003 года. Чувствовалась малина, дымок. Я налила себе второй бокал. Торп приканчивал третий.

Все было переговорено, а ответов на свои вопросы я так и не получила. Стоило попытаться свернуть разговор на Питера Мак-Коннела, как Торп уходил в сторону и заводил речь о чем-нибудь другом. Мы обсудили его недавнюю поездку в Лиссабон, разгневанное письмо от его второй и теперь уже бывшей жены (той, что увековечена в книге «Во второй раз – просто чудо»), потолковали о ранней работе венгерского фотографа Мартина Мункачи, приобретенной Торпом за изрядную цену. Года два тому назад в сан-францисском Музее современного искусства мне довелось видеть лаконичные черно-белые фотографии Мункачи. На выставке были представлены известные портреты американских знаменитостей, воздушные снимки женщин-летчиц и хрестоматийные «Три мальчика на озере Танганьика». Фотография же, купленная Торпом, относилась к началу 1920-х, когда Мункачи еще только делал первые шаги на пути к успеху.

– А ты знаешь историю Мункачи? – поинтересовался Торп, поднимая свой бокал.

– Ему, кажется, принадлежат несколько канонических снимков Фреда Астера?

– Точно. Но интересно другое, то, что произошло прежде, чем он бежал от гитлеровцев и переселился в Нью-Йорк. В те времена никто о нем еще и слыхом не слыхивал. Однажды Мункачи прогуливался с камерой по улицам и наткнулся на драку. Он тотчас принялся снимать. Потасовка закончилась смертью одного из участников, а фотографии Мункачи использовали в суде для оправдания подсудимого. С этого и началась его карьера. Мне удалось заполучить один из снимков той самой потасовки. В следующем месяце ее доставят из будапештской галереи. А повешу я ее вот здесь, над камином.

Я вообразила себе изображение кровавого уличного побоища над каминной доской. Кто захочет изо дня в день любоваться картиной убийства?

– Повезло.

– Еще как! Видела бы ты, как я уламывал владельца галереи расстаться со снимком! Тот, знаешь ли, вознамерился продать его только венгру, и никому другому. А общался я с ним через переводчика, которому пообещал кругленькую сумму в качестве комиссионных. И уж он расстарался – убедил галерейщика, что в моих жилах течет кровь не чья-нибудь, а самих Габсбургов!

– Я не вас имела в виду, – бросила я.

– То есть как?

– «Повезло» я сказала про того человека, с которого сняли обвинение в убийстве.

– Ну да… конечно…

Было уже поздно, и я боялась, что так и уйду с пустыми руками. Я – «сова», всегда чую наступление нового дня, кожей ощущаю убегающие минуты. Самые добрые наши с Генри разговоры случались глубокой ночью. С восходом солнца людская близость испаряется; ночью человек незащищен и восприимчив, но это исчезает вместе с луной и звездами.

Торп взял нож и принялся резать свою пиццу на малюсенькие кусочки. А я и забыла его отвратительную привычку препарировать еду.

– Я хотела спросить вас кое о чем.

– И как это люди обходятся без замороженной еды? – покачал головой Торп. – Я бы без нее точно с голоду помер. Я тебе никогда не рассказывал, как однажды познакомился с самим Джо Куломбом, основателем «Трейдер Джо»? На благотворительном вечере в пользу оперного театра Лос-Анджелеса. Большой, знаешь ли, почитатель оперного искусства.

– Питер Мак-Коннел, – сказала я.

Торп подцепил на вилку артишок с пиццы и медленно жевал, не отрывая глаз от тарелки. Не знай я его как облупленного, решила бы, что он не расслышал.

– Гастрономов «Трейдер Джо» было не так уж много, пока в 1979 году всю сеть не перекупил один из братьев-немцев, владеющих торговой сетью «Алди». А наши до сих пор уверены, что делом заправляет калифорнийский малый по имени Джо, в цветной рубахе и панаме.

– Это сделал Питер Мак-Коннел? – Я твердо решила не сдаваться.

Торп промокнул губы салфеткой.

– Книгу ты читала, с моей теорией знакома.

– Ваша теория меня нисколько не интересует. Я спрашиваю: он или не он?

– Строго между нами?

– Само собой, – кивнула я. – С кем мне откровенничать?

– У него была возможность. У него был мотив. Большинство косвенных улик указывали именно на него.

– Большинство?

– В делах, подобных этому, всегда остаются некоторые сомнения.

Я вылила ему остатки вина из бутылки и осторожно продолжила:

– А когда писали книгу, вы сомневались?

– У любого разумного человека в данных обстоятельствах будут какие-то сомнения. Это неизбежно.

– Но в книге вы даете понять, что это именно он.

Торп взял бокал.

– Так и есть.

– Но почему?

– Потому что, если бы преступление совершил кто-то другой, оно стало бы всего-навсего очередным убийством в полицейских сводках, годящимся разве что для заметки в газете. А вот если его совершил Мак-Коннел… О, тогда это совсем другая история. Юная, прелестная, талантливая девушка убита собственным женатым возлюбленным, который знает, что ему никогда не сравняться с ней в одаренности. – От выпитого голос слегка изменял ему. – Чтобы развеяться после тяжелого трудового дня, людям нужна какая-нибудь захватывающая история. Хочется почитать про что-нибудь такое, с чем в реальной жизни им никогда не повстречаться. Как только я наткнулся на Мак-Коннела, я сказал себе: вот герой, которого ты ищешь, который не давался тебе в прежних, безуспешных попытках написать роман.

– Но ведь ваша книга – не роман.

– И тем не менее я должен был мыслить как романист. Возьмись я за это дело как за элементарный журналистский опыт, я бы не ухватил самой сути истории.

– А что, если герой вашей книги не имеет ничего общего с реальным человеком? Что, если Мак-Коннел не делал этого?

– Такой возможности исключить нельзя.

– Вам плевать на то, что вы, быть может, сломали жизнь невинному человеку?

– Ну, назвать его невинным можно лишь с большой натяжкой. Давай на минуточку допустим, что он не убивал Лилы. Это ни в коей мере не снимает с него вины за внебрачную связь и за то, что он использовал твою сестру в своем честолюбивом желании доказать гипотезу Гольдбаха.

– Если книга претендует на документальность, люди рассчитывают на правду.

– Помнишь, что Оскар Уайльд написал в предисловии к «Портрету Дориана Грея»? «Нет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошо написанные или плохо написанные». Моя, надеюсь, написана хорошо и занимательно. Все, чего я хотел, – это рассказать интересную историю. Чем глубже я погружался в материал, тем яснее мне становилось, что финал может быть одним-единственным. И как только это понял, писать стало до смешного легко.

Торп откинулся назад.

– Слушай, я тут подумал, давай как-нибудь на днях встретимся? В субботу я буду давать автографы в магазине на Опера-плаза. Могли бы потом где-нибудь пообедать.

Светлело небо. Время близилось к пяти, мир вот-вот продерет глаза, зашевелится. Я поняла: единственный способ добиться желаемого – это бить Торпа его же оружием. Мама как-то призналась, что успех адвоката напрямую зависит от работы со свидетелями. «Ошибка многих адвокатов в том, – говорила мама, – что перекрестный допрос они начинают с нападок. Для них главное – выиграть дело во что бы то ни стало, вот они и запугивают свидетеля». А мама, по ее словам, к любому перекрестному допросу подходила как переговорщик. Еще до суда старалась побольше разузнать о свидетелях и строила допрос с учетом характера каждого из них. Это позволяло вести разговор в нужном ей направлении.

Предложив еще раз встретиться, Торп сам распахнул передо мной двери.

– Предположим на минуточку, что это был не Мак-Коннел, – заговорила я. – Кто еще мог это сделать?

Торп поднялся и стал собирать тарелки.

– Можно заглянуть в «Мангостан». Потрясающий вьетнамский ресторанчик. Лучшая в городе говядина с чесноком!

Я пропустила приглашение мимо ушей и продолжала гнуть свое:

– Вы переговорили с десятками людей, когда собирали материал для книги. Неужели не нашлось других подозреваемых?

– Ты когда-нибудь пробовала сок из ягод мангостана? Пальчики оближешь!

Он направился с тарелками на кухню. Прихватив бокалы и остатки пиццы, я двинулась следом.

– Я не прошу, чтоб вы припомнили вот так, с ходу. Наверняка у вас где-нибудь припрятаны записи.

Торп свалил тарелки в доверху набитую раковину, сбрызнул всю горку моющим средством и включил горячую воду.

– Пусть отмокает.

– Люблю вьетнамскую еду, – после паузы обронила я. – Давненько не пробовала.

Торп повернулся, прислонился к кухонному столу. Помолчал.

– Джон Уилер, – наконец проговорил он. – Он был дворником в Стэнфорде. Один студент заявил, что в вечер ее смерти видел, как тот разговаривает с Лилой в здании математического факультета.

– Джон Уилер! Что-то не помню такого имени в книге.

Торп пожал плечами:

– Я всего раз говорил с ним. В первом варианте он был, а потом я его вычеркнул: не интересно.

– А где его найти, знаете?

– Какое там! Сто лет прошло. Но может, отыщется его прежний адрес. Пойдем-ка.

Если спальня была единственным опрятным местом в доме, то в гараже Торп даже не пытался поддерживать порядок. Помещение предназначалось для двух машин, но было так завалено и заставлено коробками, садовым инструментом, спортивным инвентарем и старой мебелью, что сюда не удалось бы впихнуть и мотоцикл. Освещался гараж люминесцентными лампами; в их неестественно ярком свете Торп выглядел совсем старым, изможденным – утренняя щетина, мятые брюки, закапанный вином свитер. Сквозь запах лосьона слабо, но явственно пахло телом. В одной главе книги он описывал Питера Мак-Коннела как современного доктора Джекила и мистера Хайда, а сейчас мне подумалось, что это сравнение скорее подходит самому Торпу. И гараж как нельзя лучше олицетворял истинного Торпа – не щеголеватого, подтянутого литератора, которого он изображал на публике, а такого, каков он наедине с самим собой, – дурно пахнущего и неуверенного, среди обломков собственного одиночества.

– Добро пожаловать в винный погреб! – пошутил он.

Я споткнулась о свернутый рулоном старый ковер, Торп ухватил меня за руку и удержал. Мимо грозящих рухнуть стеллажей, мимо тренажера со штангой, мимо нескольких переполненных мусорных баков мы пробрались к металлическому картотечному шкафу, задвинутому в самый угол.

– Может, все это и смахивает на последствия взрыва, – сказал Торп, – но хочешь верь, хочешь не верь, а у меня есть система. В этом шкафчике у меня все записи к старым книгам, начиная с первой и дальше – сверху вниз.

Он вытащил верхний ящик и принялся рыться в зеленых папках. Запахло плесенью и старой бумагой, и я вспомнила кабинет хироманта, где как-то летом на каникулах подрабатывала целых три нескончаемые недели. А буквально через несколько дней после окончания моей рабочей повинности явился недовольный клиент и открыл пальбу, убив самого хироманта и серьезно ранив секретаршу, которую я как раз и замещала, пока у той был медовый месяц. Это происшествие только укрепило меня в мысли, что мир чреват опасностью и таится она в самых, казалось бы, безобидных местах. Я усвоила этот урок после смерти Лилы и с тех пор с неумолимым постоянством убеждалась в его жестокой справедливости.

Я заглянула через плечо Торпа, пытаясь разобрать ярлычки на папках, но там вместо имен стояли лишь даты. Наконец он извлек одну папку и листал ее, пока не добрался до небольшого блокнота в зеленой обложке, с тисненой золотом надписью «Меморандум».

– Замечательный блокнот, а? – обернулся ко мне Торп. – Отчет ФБР У меня там есть знакомая, Люси Рэнахан, она мне удружила. Давно это было. Определенно отдает Гувером. Такая жалость, что они больше их не выпускают, отчетов то есть. – Он лизнул палец, переворачивая одну страничку за другой. – Ах нет! Джеймс.

– Что, простите?

– Джеймс Уилер, а не Джон. Я ошибся. Вот его прежние координаты. Ему тогда было за пятьдесят и здоровье неважное. Вполне возможно, его и в живых уж нет. Хотя, если память мне не изменяет, жена у него была много моложе. – Торп вырвал страничку из блокнота и протянул мне.

Там значились имя, адрес и номер телефона.

– А это что? – я ткнула пальцем в набросок какого-то лица под номером.

– Так, привычка. Когда разговариваю с людьми, всегда их рисую. И жертв тоже рисую, по фотографиям. Помогает проникнуть в характер. Пытался уговорить редактора включить рисунки в книгу, а та уперлась: мол, уводит читателя в сторону.

Значит, есть и портрет Лилы? И мой? Я потянулась к блокноту, но Торп отвел руку:

– Я обещал одно имя.

– А есть и другие?

Он не ответил. Мы вернулись через дом. В холле у фонтана я задержалась, оттягивая момент ухода. Мне все еще хотелось спросить насчет вида из окна. Теперь было заметно, что вода в фонтане зеленая и мутная. На поверхности плавали дохлые насекомые.

– Хочешь?

– Простите?

– Фонтан хочешь? Это была идея Фло. Все никак не избавлюсь от него. Можешь взять, если нравится.

– Спасибо. Я подумаю.

Нам обоим было ясно, что не стану я думать ни о каком фонтане. Пару минут спустя мы уже стояли у распахнутой двери и было ясно, что удобный случай спросить про окно упущен. В утреннем свете садик при доме имел жалкий вид: лаванда чахлая и невзрачная, лоскуток газона отчаянно нуждается в прополке.

– В субботу увидимся? – спросил он.

Я кивнула. Стоя в дверях, Торп наблюдал, как я роюсь в сумке в поисках ключей, как сажусь в машину. Я уже отъезжала, когда он подбежал к обочине и постучал в мое окно.

– Удобная обувь! – крикнул он.

«Удобная обувь»? Это что, ключ к разгадке, какая-то головоломка, которая приведет меня к настоящему убийце Лилы?

– В субботу, – пояснил он. – До «Мангостана» путь неблизкий.

– Ясно.

Спускаясь с Алмазных Высот по извивающейся змеей дороге, я припомнила, как однажды на пикнике в Лоун-Маунтин поведала Торпу одну историю. Про нашу немецкую овчарку, Бориса, который появился у нас в доме, когда мы с Лилой были еще маленькими. В 1986 году пес серьезно заболел. Сердце в груди переворачивалось – так мучился, бедняга. Мы всячески старались облегчить его страдания. Всю свою собачью жизнь, готовясь отойти ко сну, Борис сам решал, кого нынче почтит своим присутствием – родителей, Лилу или меня, а сделав выбор, входил в облюбованную спальню с большой помпой: приседал, шумно принюхивался и лишь потом вразвалочку подходил к кровати и плюхался на нее. Мы все его обожали и тем не менее постоянно изобретали способы выманить Бориса из своей спальни и затащить в чужую: он жутко храпел и занимал столько места, что уснуть с ним в одной постели было просто немыслимо. Но стоило псу заболеть, как все наши игры прекратились. Мы поняли, что скоро нам будет ужасно недоставать этого хлюпающего храпа и громоздкой тяжести в ногах постели.

Недели за две до смерти Бориса, когда стало ясно, что это может произойти в любую минуту, мы составили расписание, чтобы кто-то постоянно оставался с ним дома. Страшно было подумать, что Борис может умереть совсем один. Если у родителей не получалось отпроситься с работы, Лиле или мне разрешалось не ходить в школу. В тот вторник была моя очередь. Обычно мы сидели возле него в гостиной, откуда он теперь редко выползал. Я и сидела подле него на полу – гладила мохнатую спину и читала ему вслух. И тут в дверь позвонили.

Это была соседская девчонка, Роксана, они жили через два дома от нас. Несколько лет подряд я подрабатывала у них нянькой, но пару месяцев назад Роксане стукнуло десять, и родители стали оставлять их с Робби, ее младшим братом, одних. Я открыла дверь и в ту же секунду поняла: стряслась какая-то беда. В расширенных глазах девочки застыл ужас. «Робби задыхается! Дома никого!» – только и смогла выдохнуть она. Я бросила взгляд на Бориса, тот смотрел на меня со своей подстилки на полу. «Я только на минуточку!» – пообещала я. Борис тихонько фыркнул, поднял голову и попытался встать. Он хотел пойти со мной, хотя по целым дням не двигался с места. «Лежать!» – сказала я, заперла дверь и бросилась к дому Роксаны. А там шестилетний Робби, который мне никогда особенно не нравился, корчился на полу с синим лицом. Я поставила его на колени, обхватила за живот и резко нажала, у мальчишки изо рта выскочил довольно крупный кусок чего-то. «Мороженый банан! – содрогаясь от рыданий, объяснила Роксана. – Говорила же ему – не ешь!» Убедившись, что с мальчишкой все в порядке, я велела Роксане позвонить матери и пулей помчалась домой.

Борис лежал в прихожей, недвижимый, с открытыми, но пустыми глазами. И не дышал. И пульса не было. Пока я спасала маленького сорванца с нашей улицы, Борис умер, пытаясь доползти до меня. Родители, конечно, похвалили меня за то, что помогла Робби, но сама я по сей день корю себя за то, что оставила нашего бедного пса умирать в полном одиночестве.

Годы спустя, на пикнике, Торп внимательно выслушал эту историю, помолчал. Я ждала, что сейчас он скажет что-нибудь вроде: ах, какая печальная история, и была потрясена, когда он наконец выдал: «Вот это да! Отличная концовка!»

«В Стэнфордском университете, на третьем этаже математического факультета, есть кабинет, – писал Торп в заключительных строках последней главы „Убийства в заливе“. – В кабинете сидит человек – высокий, представительный; само присутствие этого человека сгущает атмосферу кабинета. Быть может, сейчас он работает над гипотезой Гольдбаха, уверенный, что в один прекрасный день найдет доказательство. Когда он найдет его, разделить славу ему будет не с кем».

Оглядываюсь назад и сама себе дивлюсь: как же было сразу не сообразить! Финал книги явился Торпу не в процессе работы. Нет, он подгонял книгу под уже готовую «отличную концовку».