Текст книги "Ты его не знаешь"

Автор книги: Мишель Ричмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Двадцать девять

Вечером дома я занялась Стрэчменом. Начала со статьи «Самый расторопный человек Сан-Франциско». Затем в журнале «Марин» прочла интервью, из которого выяснила, что у него двое детей, что он обожает ловить рыбу в открытом море и что он без ума от Фрэнка Синатры и кафе «Перекресток» неподалеку от работы, где каждое утро пьет кофе. Судя по интервью, нормальный мужик, добрый малый. Но ведь с тех пор, как он отхватил Гильбертовскую премию, минуло два десятка лет. Возможны ли такие перемены в людях? Может ли жестокий преступник при благоприятных обстоятельствах превратиться в полезного и даже приятного члена общества?

Утром я отправилась на Южный пляж, в «Перекресток», и без четверти семь была уже на месте. Вывеска в витрине извещала, что кафе открывается в семь. Чтобы убить время, я пошла прогуляться. Накануне играли «Гиганты», все тротуары были усыпаны флажками и пластиковыми стаканчиками с эмблемой клуба. Мужчина в банном халате и тапочках смывал из шланга блевотину перед своим многомиллионным особняком. Школьница в клетчатой юбке и черно-белых башмаках ждала автобуса, то затягиваясь сигаретой, то взирая на нее с ненавистью, как на заклятого врага.

Когда я вернулась к «Перекрестку», кафе уже открылось. Я заказала кофе «Суматра» и пробежала глазами по книжным полкам. Забавная сборная солянка из беллетристики и жизнеописаний: «Шаги в тумане: Сан-Франциско Альфреда Хичкока», «Храм Луны» Пола Остера и, между прочим, «Сон в начале тумана» Юрия Рытхэу. На нижней полке я углядела роман, который недавно прочла, своего рода литературная загадка о серии похищений в Сан-Франциско. Довольно интересно, но затянуто. Где-то в середине я уже начала пропускать длинные пассажи о глубинах памяти и комплексе вины – хотелось поскорее добраться до сути. Тогда мне пришло на ум, что подчас хорошей истории всего-то и требуется что начало, середина и финал. Быть может, потому книги Торпа и пользуются такой популярностью. Он не канителится с заумными материями, а на первых же страницах выводит героев и, не откладывая дела в долгий ящик, методично развивает сюжет. Если взглянуть на его работу объективно – что в моем случае почти невозможно, – придется признать: этот знает, как взяться за историю, как увлечь тебя и подвести дело к убедительной развязке как раз тогда, когда ты еще не готов закрыть книгу, когда тебе хочется еще.

«Некоторые писатели считают, что популярность подобна смерти, – сказал мне однажды Торп (про его планы написать о Лиле я еще ничего не знала). – Им кажется, что они продались, если слишком многим их книжки доставляют удовольствие. Но если – а точнее, когда – издадут мою книгу (постучим по дереву), пусть ее прочитает каждый. Каждый!»

Меня поразило это неприкрытое честолюбие, и я задумалась, не грозит ли и мне подобная гордыня. Впрочем, я из тех любителей литературы, которым больше нравится читать, чем писать. Колледж закончила, а что делать со степенью, понятия не имела. В отличие от Лилы, чей путь был предопределен в тот миг, когда она открыла свой первый учебник по арифметике, мое будущее оставалось тайной за семью печатями. Не амбициям, а счастливому случаю обязана я карьерой в кофейном деле. Тому самому случаю, который Лила искренне презирала.

В «Перекрестке» мало-помалу начал собираться народ. Я всматривалась в лица, выискивая Стива Стрэчмена. Если верить «Марин», он заглядывал сюда каждый будний день – выпивал чашку двойного латте, просматривал газету и направлялся в свою контору в нескольких кварталах от кафе. Я была уверена, что узнаю его по фотографии, прилагавшейся к интервью.

Без четверти восемь Стрэчмен еще не объявился. Я допила вторую чашку кофе, изучила все книжные полки, просмотрела «Нью-Йорк таймс» и потихоньку начала нервничать.

Восемь часов. Стрэчмена нет как нет. Я прикинула, не пойти ли прямиком к нему в контору? Нет, пожалуй, этак можно его спугнуть. «Невзначай» встретиться в кафе не в пример лучше. Интересно, как поступил бы частный сыщик? Или Торп? Как ему удавалось разговорить людей?

В десять минут девятого он вошел в дверь. Я не сразу его узнала – на фотографии он казался много полнее. Защитного цвета брюки, джинсовая рубашка, кожаные ботинки с металлическими набойками на носках. Наряд неброский, но от него разило деньгами: сразу можно сказать, что одежда из дорогущего магазина, где покупатели оставляют сотни долларов за рубаху, которой надлежит производить впечатление суровой простоты. Элегантно растрепанные волосы тронула седина, а ямочки на щеках обратились в складки. Он был красив, но на калифорнийский манер, то есть приятная наружность являлась следствием скорее баснословно дорогой экологически чистой еды и выходных на озере Тахо, нежели папы-маминым наследством.

Стрэчмен взял газету. Сквозь шум кофеварки я разобрала, как он сказал девушке за прилавком:

– Доброе утро, Изабель. Мне простой рогалик, без всяких добавок, пожалуйста, и двойной латте.

Уже с рогаликом, газетой и кофе в руках он обвел глазами переполненный зал, высматривая свободное местечко. Его взгляд упал на меня, я с улыбкой кивнула:

– Свободно.

– Повезло мне. Если утром симпатичная молодая женщина приглашает к себе за столик, значит, день будет удачным. – Он развернул газету. – Я это сказал? Тысяча извинений – мысли вслух.

Самое забавное, что он, похоже, не шутил. Слова и впрямь вырвались ненароком. Я ждала, когда он приглядится ко мне и увидит перед собой образ Лилы.

– Вы Стив Стрэчмен, – сказала я.

У него приподнялась бровь:

– Откуда вы знаете?

– Пользуюсь вашим въездом на Мост. Впечатляющая работа.

Он пожал плечами:

– Просто работа. А весь шум из-за того только, что у нас такие дела, как правило, делаются с черепашьей скоростью. – Стрэчмен смахнул с газеты хлебные крошки. Он не узнавал меня. – Как вас зовут? – спросил он.

– Элли, – отвечала я. – Элли Эндерлин.

Он через стол протянул мне руку. Лишь только наши руки соприкоснулись, по его лицу пробежала тень. Он поспешно отдернул руку, судорожно отхлебнул кофе.

– Что-то не так?

– У меня когда-то была знакомая по фамилии Эндерлин. Много лет назад. – Он смолк и уставился в газету, но не читал. Спустя несколько мгновений вновь поднял глаза, изучающе вперился в мое лицо. – Ее звали Лила… и у нее была сестра… – Он не сводил с меня глаз, пытаясь уразуметь, что к чему.

Помолчав, я отозвалась:

– Знаю.

– Какое совпадение, – выдохнул он. – Ведь это совпадение, верно?

Добротная одежда, обаятельная улыбка, добрые глаза. Наверняка носит с собой фотки детей, жене цветы дарит безо всякого повода. И девушку за прилавком знает по имени, поинтересовался, как у той дела. Ничего общего с нарисованным Торпом портретом высокомерного зазнайки себе на уме. Это с одной стороны. А с другой – он определенно смутился. Ему ужасно неуютно рядом со мной.

– Вы по-прежнему занимаетесь той знаменитой задачей? – полюбопытствовала я.

– Простите?

– Гипотезой Ходжа.

Он отмахнулся как от мухи:

– То было в другой жизни. С математикой давно покончено.

– Почему?

Он привстал, собираясь уйти, но остался. Только бы не ушел! – молилась я про себя. Никакого другого плана у меня в запасе не было.

– Способностей не хватило.

– Не может быть. Вы же получили Гильбертовскую премию.

Он нахмурился.

– Только за отсутствием другого претендента. Лила должна была ее получить. Об этом все знали.

– И тем не менее.

Я не представляла, что еще сказать. Просто тянула время. С Делией Уилер все было совсем по-другому. Там я худо-бедно разумела, с чего начать, как вести разговор. А со Стрэчменом как общаться? Бог его знает…

– Говоря откровенно, наверное, из-за нее я и бросил все, – заговорил Стрэчмен. – Знал, что таким, как ваша сестра, мне никогда не стать. Да и не она одна. Были и другие, с кем рядом я ощущал себя самозванцем. Приятель Лилы, Мак-Коннел, например. Мало того, что такая красавица, такая умница влюбилась в него, – у него еще и мозги были что надо.

Я чуть не поперхнулась.

– Вы знали про них? Еще до того как… все случилось?

– Да.

– Но откуда? Они же таились ото всех.

– Ото всех, да не совсем. Я их однажды застукал в редакции «Стэнфордского математического журнала». Вхожу, а они… – Он поскреб затылок, отвел глаза.

– А они – что?

– Заняты делом. – Он глотнул кофе.

– Насколько заняты?

– Вплотную.

– Не может быть. Только не там.

– Я и сам был в шоке. Она ведь такая застенчивая была. Я тогда еще подумал, что дело, вероятно, в харизме Мак-Коннела. Впечатляющая личность. Хорош собой, обаятелен. Девушкам почему-то такие нравятся.

Показалось мне или в голосе Стрэчмена прозвучали нотки зависти?

– Я повернулся да пошел прочь. И держал язык за зубами. – Он умолк, глядя на меня так, словно его только что осенило. – Вы все еще пытаетесь распутать это дело? После стольких лет. – Он помолчал, как будто что-то просчитывал, анализировал, прикидывал – а он сам взялся бы за это дело, поменяйся мы местами? – Что ж, достойно уважения. Но я хотел сказать, что талантов у нас на математическом факультете было пруд пруди. Ваша сестра – самый яркий, но имелись и другие. А я в свои двадцать шесть уже выдыхался. И догадывался, что Гильбертовская премия – мой потолок. Да и получил-то я ее только благодаря тому, что Лилу… – он запнулся, опустил глаза, – потому что с ней случилось несчастье. К тому же на факультете меня особо не жаловали. В те времена я, знаете, был довольно заносчив. А премия не доставила мне никакой радости. Совесть мучила. Я был уверен, что все меня презирают – ведь я взял то, что по праву принадлежало Лиле. Ну остался бы я – чего-нибудь, может, и достиг, но великим не стал бы, это точно. – Стрэчмен развел руками. – Вот и ушел. И нисколько не жалею.

– Вы читали книгу Торпа?

– Пролистал. – Он помедлил. – К стыду своему, должен признаться, меня интересовало только одно: есть там что-нибудь про меня или нет. Говорю вам, гнусный характер был у меня в те времена.

– А почему, собственно, что-то должно было быть? – спросила я.

– Простите?

– Ну, в книге. Про вас. Почему? И если бы, скажем, там что-то было…

– Но ничего не было.

– Да, но если бы…

– А с какой стати? – удивился Стрэчмен. – Из-за того разве, что я там учился? Так мы все на факультете несколько недель ходили в подозреваемых. Каждого полиция допрашивала. Не очень умело, я бы сказал, но каждого. В коридорах, в буфете, даже на занятиях все только об этом и говорили. Помню, у меня тогда появилось ощущение, что мы играем в «Улику», только по-настоящему. «В бальном зале был мистер Бодди с веревкой? А в зимнем саду – профессор Плюм со свечой?»

Меня передернуло.

– Простите, – спохватился он. – Не хотел вас обидеть. Но поймите, мы жили одной математикой, с утра до ночи. Напряжение страшное, постоянное соперничество; поистине – рассадник индивидуальностей, одержимых одной идеей. И вдруг это жуткое и, должен признать, захватывающее происшествие. Мы были и потрясены и заинтригованы одновременно. А женщины – их у нас, понятно, было немного – просто тряслись от страха. Каждый ведь знал, что практически вся жизнь Лилы была на факультете, а значит, ее убийца, скорее всего, один из нас.

– А что вы сами думаете? – спросила я, не сводя с него глаз: не вздрогнет ли, не покроется ли вдруг испариной, не отведет ли взгляда. Я ждала любого знака, который выдал бы его.

Но он сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Не имею ни малейшего представления.

– А как насчет Мак-Коннела?

Стрэчмен покачал головой:

– По правде говоря, на мой взгляд, он просто оказался легкой мишенью. Решение, лежащее на поверхности, однако я не верю, что это его рук дело.

– Почему?

– Не в его характере. Мы не были ни закадычными друзьями, ни даже приятелями, но мы вместе ходили на семинары, а когда я был на первом курсе, на пару работали над одним проектом. Не очень-то он мне нравился, но тогда мне вообще мало кто нравился. Я завидовал его уверенности, его умению обращаться с женщинами. Они, знаете, любили его. Высокий, симпатичный, веселый; идет по коридору – все оборачиваются. Женщины на полуслове замолкают. Я был парнем неприметным, простое «здрасьте» какой-нибудь девчонке в горле застревало, а у него все само собой выходило.

Прежде мне не приходило в голову спросить об этом, но после такой характеристики Мак-Коннела я не могла не поинтересоваться:

– У него и другие женщины были? Кроме моей сестры?

Стрэчмен задумался на мгновение.

– Была одна, с филфака. Миниатюрная такая, стройная брюнеточка. Очень хорошенькая. Я частенько видел, как они вместе обедают. У той на лице было написано – влюблена как кошка. Но он очень скоро положил этому конец – месяца два у них роман тянулся, не дольше. Некрасиво они расстались. Мы, бывало, засиживались на факультете допоздна, так она врывалась в кабинет, требовала, чтобы их с Мак-Коннелом оставили одних. Такой крик поднимала! Ему приходилось буквально выталкивать ее за дверь. Она грозилась выложить все жене, а вот рассказала или нет, не знаю. Еще один парень, который вместе с нами занимался тем проектом, злился, а мне, если честно, ужасно хотелось, чтоб Мак-Коннел научил, как он это делает. Чтобы я у какой-нибудь женщины вызвал столь сильные чувства – такого и вообразить было невозможно.

– Вы помните, как ее звали?

– Дайте подумать. Мелисса? Мелани? – Он покачал головой. – А фамилии я никогда и не знал. И каким образом Мак-Коннелу удалось в конце концов избавиться от нее, понятия не имею. Только когда появилась ваша сестра, та брюнетка больше не показывалась.

– Любопытно, почему вы сохранили тайну Мак-Коннела? – спросила я. – Почему не сообщили полиции про него и Лилу?

Он бросил взгляд на часы:

– У меня встреча через пятнадцать минут. – И в доказательство того, что не выдумал эту встречу как предлог, чтобы улизнуть, пояснил: – Мы собираемся участвовать в конкурсе на строительство туннеля к Монтаре. Если хотите выгодно вложить деньги, покупайте недвижимость на побережье сейчас, пока мы не взялись за туннель. Все считают, что это слишком далеко от города, боятся мыса Дьявола. Но помяните мое слово: как только туннель откроется, цены на недвижимость взлетят под небеса.

Стрэчмен встал из-за стола.

– Надо полагать, вы уже беседовали с Кэрроллом?

– С Кэрроллом? – переспросила я, силясь припомнить, где слышала это имя.

– Дон Кэрролл, куратор Мак-Коннела в Стэнфорде. Он знал Мак-Коннела лучше, чем кто другой. Уверен, он до сих пор преподает.

По дороге на работу после разговора со Стрэчменом я старательно гнала от себя образы Лилы и Мак-Коннела, обнаженных, занимающихся любовью в редакции «Стэнфордского математического журнала». В Дириомо в разговоре со мной Мак-Коннелу каким-то образом удалось представить свою связь с Лилой как нечто одухотворенное, вызванное столь глубоким интеллектуальным и духовным родством, что ни он, ни она не могли ему противостоять. По его словам выходило, что это не банальная интрижка, а история трагической любви. Но я представляла их в редакции, вдвоем, ночью, – а дома его ждет жена, ребенок спит, – и что-то во мне восставало против Лилы, что-то, о чем я раньше не думала и не хотела думать. Она завела роман с человеком, заведомо зная, что тот женат, что у него ребенок. И не в одной интеллектуальной близости здесь дело, а кое в чем прозаическом и пошлом, в том, чему я сама поддавалась чаще, чем следует, – в похоти.

Все эти годы я думала о ней как о молоденькой девушке, а не как о женщине. Хотя она на три года старше меня, более искушенной всегда была как раз я. А девочкой она казалась, потому что была до смешного наивна в житейских делах и не имела ни романтического, ни тем более сексуального опыта. Я никогда не советовалась с ней по поводу мужиков и была уверена: придет день – и она прибежит за советом ко мне. Но этот день пришел, когда ей уже стукнуло двадцать два года, когда она была достаточно взрослой, чтобы понимать, что она делает, чтобы осознавать, чем может закончиться для семьи Мак-Коннела его связь на стороне. Я гнала эти мысли. Даже предположить, что Лила в чем-то виновата, было кощунством. В моей истории Лила всегда была безгрешна.

Тридцать

Вечером в пятницу я снова отправилась к Бену Фонг-Торресу.

– Красное или белое? – спросил он, встретив меня у лифта.

– Красное.

– Отлично. Имеется «Шираз», который мне давно хотелось попробовать.

С бокалами в руках мы спустились по крутой деревянной лестнице в тенистый сад с папоротниками, роскошными розовыми кустами в цвету и банановыми пальмами. Вообразив, как блаженствую в этом саду утром, с чашкой кофе и с книжкой, я поинтересовалась у Бена – а они с Дианой, его женой, сиживают тут?

– Мы не «кофейный» народ, – отвечал Бен. – Мы любим чай.

Я и сама могу иногда побаловать себя чашкой чая, но людей, которые вообще не пьют кофе, не понимаю. Допускаю, что они, вероятно, спокойнее, добрее, меньше подвержены всяким тревогам, – но как прожить целый день без кофе? А месяц? А год?!

– А вы знаете, что в пятнадцатом веке в Турции существовал закон, позволявший женщинам разводиться с мужьями, если те не обеспечивали их достаточным количеством кофе? А сто лет спустя в Оттоманской империи за содержание кофейни полагалась публичная порка. За повторное ослушание нечестивцев зашивали в кожаный мешок и сбрасывали в Босфор.

Бен вежливо кивнул. Ну вот, опять! С некоторых пор у меня вошло в привычку, как только в разговоре случалась заминка, заводить речь о кофе. Это выходило машинально, и я уже подозревала, что смахиваю на стоматолога, который потчует каждого встречного-поперечного захватывающими повествованиями об удалении зуба мудрости, или на риелтора, который во всех деталях посвящает вас в сложности сдачи дома в аренду сроком на тридцать лет.

– Спасибо, что разыскали пленку, – поспешила я сменить тему.

– Не за что. После той неудачной попытки она мне покоя не давала.

– И где же она обнаружилась?

– Сто лет назад я дал ее послушать одному приятелю. Пришлось повисеть на телефоне. Оказалось, что приятель одолжил ее кузине, та отдала сыну, а парень вознамерился продать пленку через Интернет. Только покупателей не нашлось. Вообразите изумление мальчишки, когда он по электронной почте получил мое письмо с требованием вернуть мне мою собственность.

Мы уселись рядышком на плюшевый диван в телевизионной комнате. Запись была плохая, с помехами. Не иначе сработано в каком-нибудь подвале. Первая песня очень приличная, но не более того. Медленная, в стиле Дилана, баллада о раннем утре на Хай-стрит, когда еще не открылись бары. Дальше шла инструментальная пьеса, гитарный перебор томил душу грустью и одновременно окрылял надеждой. Появилось ощущение, что третьим в комнате сидит сам Будро; я почти видела, как он потягивает виски и, склонившись над струнами, роняет слезы. Перед началом третьей песни Бен остановил магнитофон и сказал:

– Впечатляет, а?

– Еще как.

– Следующая оказалась для меня полной неожиданностью. Прежде я ни разу не слышал Будро на клавишных, но не это главное. Знаете, я почти передумал вам звонить. Не представлял, как поступить с этим ящиком Пандоры. Потом посоветовался с Дианой. Она сказала, что вы непременно должны это услышать.

Я сглотнула.

– Ладно, давайте.

Он нажал кнопку. Подавшись вперед, я слушала. Первые две-три минуты – только Будро на клавишах. Аккорды менее уверенные, чем на гитаре, и все же что-то в этой музыке, минуя разум, сразу проникало в сердце, словно Будро каждую ноту пропускал через себя. И было в ней что-то глубоко личное, как будто она не предназначалась ни для чьих ушей, кроме самого Будро. Казалось, я подслушиваю чьи-то мечты. А потом он запел. Сначала его голос чуть подрагивал, затем стал сильнее, но до конца так и не окреп. Позже, снова слушая эту песню, десятки раз слушая ее у себя дома, я поняла – именно этот нетвердый голос и обнаженные эмоции придавали ей красоту. Его голос немножко напоминал Таунза Ван Зандта[61]61
  Американский певец и автор песен в стиле кантри (1944–1997).


[Закрыть] – тридцать лет тому назад родители водили нас с Лилой в «Филмор» на его концерт. Промозглым февральским вечером мы стояли в длинной очереди на бульваре перед залом. По соседству с «Филмором» располагался величественный трехэтажный особняк, где квартировал «Храм народов»[62]62
  Религиозная секта, основанная в 1955 г. Джимом Джонсом и в 1979-м официально запрещенная в США.


[Закрыть]. Среди пришедших на концерт Ван Зандта шныряли члены «Храма» и нищие, поджидавшие бесплатной кормежки в церковной столовой. И вот подъезжает лимузин, из него выходит крашеный брюнет и мигом оказывается в окружении толпы, жаждущей прикоснуться к его волосам, к его одежде. Он расточает улыбки, всех обнимает, целует в губы женщин, даже девочек с виду не старше Лилы.

– Это Таунз Ван Зандт? – спрашиваю я.

Мама притягивает меня и Лилу поближе к себе.

– Нет, – говорит она, – это Джим Джонс.

Пройдет совсем немного времени, и крашеный брюнет умрет в Гвиане, а вместе с ним – сотни его последователей. Через несколько дней Дэн Уайт застрелит Харви Милка и мэра города Джорджа Москоне и будет признан невиновным на том основании, что его психика не перенесла «зловредного влияния» пирожков «Твинки», которых он покушал накануне убийства. В детстве я считала Сан-Франциско самым обычным городом, и только повзрослев, начала понимать, до чего странным казался мой город жителям других уголков страны. Для меня же он был просто домом, местом, где можно проснуться поутру и узнать, что один твой знакомый пустился вслед за своей сектой в Гвиану, другой знакомый умер от СПИДа, а кто-то застрелил твоего мэра. Странное творится здесь постоянно – то прекрасное, то ужасное. Такова жизнь в городе у Залива.