Текст книги "Ты его не знаешь"

Автор книги: Мишель Ричмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Тридцать девять

Октябрь, конец сезона дождей. Дириомо, промокший и посвежевший, утопал в орхидеях. После ночного путешествия на тряском автобусе из Манагуа я приехала в городок утром во вторник и остановилась в своей обычной гостинице. Днем я собиралась на плантацию к Хесусу, дегустировать новые образцы. Я привезла подарки его детям: Розе – книжку про птиц с картинками, а Анхелю – краски. Но сначала мне надо было кое-кого повидать.

Переодевшись в сарафан и сандалии, я вышла на улицу. На бейсбольной площадке мальчишки гоняли палками теннисный мячик. И вот я уже стою на знакомом пороге перед знакомым медным звонком. Шаркающие шаги за дверью – и я вижу Марию с желтой ленточкой в длинной седой косе, перекинутой через плечо.

– Милости прошу, – улыбается она.

Внутри тот же запах, что и три месяца назад, когда Питер Мак-Коннел подошел к моему столу и спросил: «Вы меня знаете?» Как и в тот раз, терпко пахнет жареной свининой, крепким кофе и чуть-чуть кукурузной мукой. Только тогда в комнате, освещенной лишь свечами, царил полумрак, а теперь плещущее в окна солнце играет на удивленных фарфоровых лицах кукол Марии.

– Чем сегодня угощаешь?

– Nacatamal, – ответила Мария. – Está listed sola?

– Si, señora, я одна.

Мария горестно покачала головой и приложила руку к сердцу: ей больно видеть, что я по-прежнему одинока. Я села на свое привычное место. Немного погодя она принесла мне кофе и удалилась на кухню. Я вытащила из сумки Лилин дневник.

Я без конца перечитывала его, и всякий раз дневник открывал мне что-то новенькое. На этот раз – несколько слов бисерным почерком в самой середине тетрадки, вдоль пружинки и почти вплотную к ней, – чтобы прочесть, пришлось с силой разломить страницы. Я поднесла дневник к глазам и с трудом разобрала: «Если уравнение не выражает Божьей мысли, оно для меня лишено смысла».

Мария принесла nacatamal. Как всегда – пальчики оближешь! Когда она пришла за пустой тарелкой, я на своем корявом испанском спросила о господине, которого встретила у нее три месяца тому назад.

– Ah, si, señor Peter! – закивала Мария.

– Si. Dónde vive?[65]65
  Да. Где он живет? (ucn.).


[Закрыть]

Мария сходила на кухню за карандашом и бумагой и нарисовала план.

– Estamos aquí[66]66
  Ты здесь (исп.).


[Закрыть], – сказала она, ткнув пальцем в маленький квадратик, рядом с которым красовался человечек в юбочке (я, надо полагать). – Él está aquí[67]67
  Он здесь (исп.).


[Закрыть], – она обвела карандашом другой квадратик, соединенный с первым цепочкой извилистых дорожек.

– Спасибо.

Она засмеялась и махнула на меня рукой: мол, иди уж.

– Señor McConnell, él es muy guapo![68]68
  Сеньор Мак-Коннел писаный красавец! (исп.).


[Закрыть]

– Твоя правда, – согласилась я.

Пробираясь к выходу, я приостановилась у шеренги «венериных мухоловок» на подоконнике. Распахнутые половинки бледно-зеленых листьев, отороченных шипами, напоминали разрезанные надвое диковинные фрукты. Над одним цветком нарезала круги легкомысленная муха. Вот опустилась на шипы, и лист мгновенно захлопнулся. Интересно, а Лила видала когда-нибудь такой «цветочек»? Кажется, в начальной школе у нас в классе была «венерина мухоловка». Или не было? По сей день я до конца не избавилась от привычки, увидев или испытав нечто новое, вспоминать Лилу: а ей довелось изведать это? Порой чудится, что каждое новое ощущение я переживаю дважды: один раз за себя, второй – за Лилу. Впрочем, с годами это чувство возникает все реже и реже. В мире не так уж много нового, и чем старше становишься, тем труднее его отыскать.

Улицы Дириомо – сущая паутина, сплетаются и расплетаются самым непостижимым образом, но нацарапанный Марией план оказался превосходным путеводителем. Я шла, не выпуская листок из рук, и попутно отмечала на нем ориентиры для себя – почтовый ящик, привязанный к столбу осел, сделанная из старой шины «тарзанка» на дереве, – чтобы найти дорогу обратно.

Спустя полчаса я вышла на заброшенную улочку, в конце которой белел маленький домик. Совсем крошечный, комнатки на две, не больше. По крайней мере, на первый взгляд. Лес окружал домик с трех сторон. В опрятном дворике – несколько банановых пальм и еще что-то зеленое и с виду очень колючее. От грунтовой дороги к бетонному крыльцу протянулась цепочка круглых каменных плит, с начертанными на них цифрами: 1–13–10–13–1–13–10–13. Только я собралась постучать, как за спиной раздался голос:

– Элли?

Я обернулась. Питер в насквозь пропотевшей рубахе шел по плитам дорожки с двумя большущими ведрами, доверху наполненными водой. Подошел, поставил ведра на крыльцо.

– Колодезная вода, – отдуваясь, сказал он. – Когда приехал сюда, поначалу думал, не выживу. Не представлял себя без водопровода. Но ко всему привыкаешь. Даже начинаешь испытывать некоторое удовлетворение – довольствуешься только тем, что действительно необходимо, и ничем кроме.

– А где колодец?

– В той стороне, – он махнул на лес, – отсюда чуть меньше километра. Вкусная вода. Хотите попробовать?

– С удовольствием.

Мак-Коннел открыл дверь и жестом пропустил меня вперед. Внутри было темно и жарко. Мы оказались в просторной непритязательной комнате. Питер раздвинул занавески и впустил свет. Почти всю левую стену занимала кровать и тумбочка с блокнотом, будильником и большой свечой. В сравнении со скромным окружением кровать впечатляла размерами: двуспальное ложе, застланное свежими зелеными простынями, с двумя пухлыми подушками в ослепительно белых наволочках. К стене в ногах кровати был вплотную придвинут обширный письменный стол. Желтые занавески обрамляли окно над столом. Рядом гнулись под тяжестью десятков томов полки встроенного книжного шкафа. Некоторые названия были знакомы по Лилиной библиотеке: «Основания математики» Уайтхеда и Рассела, «Элементы»[69]69
  Другое название «Начала».


[Закрыть] Эвклида, «Математическая мысль от древности до наших дней» Морриса Клайна, «Арифметические исследования» Гаусса. И там же, поверх собрания желтых томиков «Потерянных записных книжек» Рамануджана бочком лежала книга, с которой я была на ты, – «Апология математика» Харди. После смерти Лилы я взяла ее «Апологию» себе.

Обставленная непритязательно, почти спартански, комната радовала глаз веселыми красками. Даже бетонный пол был выкрашен в голубой цвет, а у кровати лежал ярко-красный с желтыми узорами тканый коврик. В дальнем правом углу, за круглым столом с одним-единственным плетеным стулом, приютилась импровизированная кухонька: пожилой холодильник, газовая горелка и на подставке медный таз для умывания.

– А когда я здесь обосновался, электричества и в помине не было, – заметил Мак-Коннел. – Несколько лет без него обходился.

Я углядела на столе сотовый телефон.

– Шагаете в ногу со временем?

– Уступил грубому насилию. Компании, с которой у меня контракт, необходимо, видите ли, иметь возможность связываться со мной. Представляете? Настаивают еще и на электронной почте, но пока я отбиваю атаки.

Он сходил на крыльцо за ведрами, достал из шкафчика два стакана и в оба налил ковшиком воды. Вода была холодной, с легким металлическим привкусом и слабым запахом травы.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал Мак-Коннел.

Я огляделась. В комнате имелся только один стул, тот самый, что стоял у стола.

– Простите. Ко мне редко кто приходит.

Он принес стул и поставил рядом с кроватью. Я села, плетеное сиденье подо мной заскрипело. Сам Мак-Коннел уселся лицом ко мне на кровать.

– По сути, за четыре года вы мой первый гость.

– А кто был последним?

Он помедлил.

– Одна местная женщина.

– Можно узнать, зачем она приходила?

– Она хотела ребенка. Я сказал, что слишком стар для этого.

– Вам же всего пятьдесят, – удивилась я.

– У меня уже есть сын.

– По-вашему, одного довольно?

– Было время, я мечтал о трех или даже четырех. Но на этом фронте я потерпел поражение. Некоторые ошибки не стоит повторять. – Он печально усмехнулся. – А единица – прекрасное, в принципе, число. Самодостаточное. Факториал единицы – единица, квадрат единицы – единица, куб единицы – единица. Она и не простое число, и не составное. Первые два числа последовательности Фибоначчи – единицы. Она – пустое произведение: любое число, возведенное в нулевую степень, равно единице. Могу поспорить, единица – самое независимое из чисел, известных человеку. Никакое другое число не способно на то, что может единица.

– Последовательность натуральных чисел всегда начинается единицей, – вставила я.

– Вы время даром не теряли.

– Вычитала в дневнике у Лилы. Гипотеза Коллатца[70]70
  Немецкий математик Лотар Коллатц (1919–1990) сформулировал (3n + 1) – проблему, которую еще называют проблемой «чисел-градин». Гипотеза элегантна, но так и не доказана.


[Закрыть]. По мнению Эрдёша, «математика еще не готова к решению таких задач».

Питер отхлебнул воды, утерся тыльной стороной руки.

– Вы навестили одного моего старого друга.

– Да. Дон Кэрролл очень хвалил вашу работу.

Мак-Коннел смутился, уставился в пол.

– Он всегда меня жаловал.

– У него в кабинете я видела книжку с двойным тором на обложке. Хотела спросить вас про Лилину татуировку. Почему она выбрала именно двойной тор?

– Она питала слабость к топологии. В этой области геометрии можно выделывать с фигурами что угодно – сгибать, растягивать, а они останутся практически теми же самыми: сфера – сферой, куб – кубом. И так же любая жесткая форма, – например, кровать, на которой я сижу, или ковер у нас под ногами. Но стоит проделать в форме отверстие, и она перестает быть топологически эквивалентной. Двойной тор эквивалентен любой фигуре, имеющей два отверстия. Скажем, призовому кубку с двумя ручками. Лиле нравилась мысль, что можно подвергнуть нечто кардинальным преобразованиям, а оно, по сути, останется неизменным. Двойной тор особенно ценен в этом отношении.

– У Лилы в дневнике есть одна цитата… «Если уравнение не выражает Божьей мысли, оно для меня лишено смысла».

Питер улыбнулся:

– Рамануджан. Он полагал, что вдохновение ему ниспосылает Намагири, его домашнее божество.

– А как по-вашему, в числах есть Бог?

– Не в числах дело. Дело в моделях. Вселенной управляют математические модели. Силу тяжести, теорию струн, теорию хаоса, квантовую механику – все можно выразить в виде уравнения. F=GMm/R², например, – одно из основополагающих уравнений нашей Вселенной. Есть мнение, что, если нечто можно выразить уравнением, оно существует. Раз можно изобразить в виде уравнения обширное пустое трехмерное пространство, значит, такое пространство существует. Если сущность Господа – творчество, тогда, да, можно утверждать, что красивое уравнение выражает Божью мысль.

Он отвел глаза и улыбнулся собственным мыслям.

– В отличие от Лилы, у меня всегда были довольно примитивные вкусы. Я люблю историю о том, как однажды Харди пришел в больницу навестить Рамануджана и говорит: «Я сюда приехал на такси с номером 1729. Скучное число». На что Рамануджан ему отвечает: «Нет, это очень интересное число; это самое малое число, которым можно выразить сумму двух кубов двумя разными способами. – Помолчал и добавил: – Но вы сюда пришли не затем, чтобы заниматься математикой».

– А дневник Лилы, – осторожно поинтересовалась я. – Как он у вас оказался?

– Мне его дала Лила, в тот последний вечер, за ужином. У нее возникла новая идея – «озарение», как она сказала, – по поводу подходов к Гольдбаху, и ее интересовало мое мнение. Но я, как на грех, заявил, что сегодня – никакой математики. Хотелось хоть раз отложить работу и поговорить о других вещах, что касались нас двоих. Надо было решать насчет моего брака, определяться с нашими планами. И потом, я еще так мало знал о ней самой, о стольком хотел расспросить. В итоге она согласилась, но с условием, что я возьму дневник домой, просмотрю, а завтра мы все обсудим.

– И что же она рассказала о себе? – со жгучим интересом спросила я. – Что в тот вечер вы узнали о Лиле такого, чего не знали прежде?

– Я спросил о лучшем в ее жизни моменте.

– И что она?

– Рассказала, как вы вдвоем путешествовали по Европе.

– Паскаль в Париже, – улыбнулась я.

Он вопросительно взглянул на меня.

– Мечта у нее была такая, – пояснила я, – посетить могилу Паскаля. И в ту поездку эта мечта исполнилась. Ну и разволновалась же Лила! В жизни ее такой не видела.

– Нет, другое, – покачал головой Питер.

– Другое?

– Да, это было в Венеции. Вы путешествовали уже две недели, чистой одежды не осталось. Вас, по словам Лилы, грязная одежда не слишком заботила, вы к чему угодно могли приноровиться, для вас само путешествие, и даже несвежее белье, было одним большим приключением. Но у Лилы имелись свои привычки и правила, и ей было противно ходить в грязном. В тот день она долго разыскивала прачечную самообслуживания, но все без толку. А ночевали вы в общаге, человек двенадцать в одной комнате, мужчины, женщины, все вместе. Посреди ночи Лила вдруг проснулась и обнаружила, что ваша кровать пуста. Она решила, что вы пошли в туалет, но вас все не было. Тогда она забеспокоилась, вылезла из койки и пошла вас искать. Она бродила по коридорам и тихонько звала вас. Там было несколько отдельных номеров с запертыми дверями. Тревога ее росла, и Лила начала прикладывать ухо к этим дверям, прислушиваться – не там ли вы. А потом она услышала стук внизу. Не на шутку перепугавшись, она по темной лестнице спустилась в подвал. И увидела вас, а вы ее поначалу – нет. Горела только одна лампочка, вы стояли и крутили ручку допотопной ручной стиральной машины. Лила спросила, что вы такое делаете. «А на что это похоже?» – усмехнулись вы. Что ей запомнилось, так это выражение счастья на вашем лице, – посреди ночи, в холодном полутемном подвале вы, можно сказать, вручную стирали белье и радовались. А ведь Лила знала, что вы сами могли спокойно проходить в грязном и еще неделю, и две. Вы делали это для нее.

– Она так сказала?..

Венецию – да, помню. Даже смутно припоминаю ту общагу. Но полуночная стирка в подвале? Нет, полный провал в памяти. Удивительно, что Лила запомнила и что придавала этому такое значение.

– Да. Назвала лучшим моментом в своей жизни.

– Но это же такая чепуха! – воскликнула я.

– Для нее – нет.

– Спасибо, что рассказали.

На крыльце раздались шаги. Я выглянула в окно. Какой-то мальчишка кинул под дверь небольшой сверток и укатил на стареньком скрипучем велосипеде.

– Это Педро, – сказал Мак-Коннел. – Раз в месяц он привозит мне карандаши.

– Еще один вопрос, – снова заговорила я, когда скрип велосипеда стих.

– Гм-м?

Он принялся разглаживать наволочку на подушке. Я следила глазами за его рукой, за неторопливыми движениями пальцев по белой ткани. На краткий миг я словно перенеслась в другое место и в другое время, мне было дано заглянуть в самый сокровенный момент его жизни: я видела Мак-Коннела в гостиничном номере в заливе Хаф-Мун – вот он проводит рукой по наволочке, запоминая след, оставленный на подушке Лилиной головой.

Его голос вернул меня назад:

– Элли, где вы?

– Простите, задумалась…

– С вашей сестрой тоже такое бывало. Вдруг посреди разговора унесется мыслями неведомо куда. Я поначалу обижался, а потом она мне объяснила, что…

– …что она как будто зашла в другую комнату и так увлеклась, что не заметила, как дверь захлопнулась. И вывести ее из этого состояния можно было, только прикоснувшись к ней.

– Точно. Трону за плечо или возьму за руку – и она снова со мной и четко, ясно объясняет, о чем думала. А у меня всякий раз оставалось ощущение, что я исполнил диковинный фокус – одним касанием вернул Лилу из другого мира. Забавно, но я всегда считал, что такое под силу только мне. – Он помолчал. – Вы хотели о чем-то спросить?

– Почему вы вернули мне дневник?

– Я выучил наизусть каждую страницу. Зачем мне сам дневник, если каждая цифра, каждая закорючка намертво врезалась в память. А кроме того, я полагал, что он должен быть у вас.

– Я думала, дневник даст какой-нибудь ключ. Надеялась отыскать на его страницах разгадку того, что стряслось с Лилой. И ничего не нашла. Такое разочарование…

– Вы вернулись, потому что по-прежнему не уверены? Вы отправились домой, искали ответы и ничего не нашли. Но я рассказал все, что знал. Поверьте, я очень хотел бы помочь, да нечем. Уж простите.

Его взгляд застыл на моей шее. Он наклонился ко мне. На долю секунды я почувствовала скользнувшие по коже теплые пальцы. Неужели он хочет меня поцеловать? Что ж, пусть.

– Она здесь, – удивленно выдохнул Питер.

Ах, вот оно что. Он приподнял двумя пальцами кулончик с топазом, цепочка натянулась. Он разжал пальцы, камешек упал на место. Он снова прикоснулся к нему. Я заглянула ему в глаза, он был за тысячи километров отсюда.

Я вытащила из сумки журнал и протянула ему.

Питер непонимающе уставился на обложку.

– «Роллинг Стоун»?

– Страница шестьдесят три.

Он снова поднял глаза и, кажется, собрался что-то сказать, но просто принялся листать журнал.

На верхней половине разворота редакция поместила фотографии группы «Звуковой вал». Статья называлась «Последний выход Билли Будро». Ниже, более мелким шрифтом: «Бен Фонг-Торрес». Бен тряхнул старыми связями и в последнюю минуту пропихнул-таки статью.

– Что это? – спросил Питер.

– Посмотрите на бас-гитариста, – сказала я. Этот снимок я изучала так долго, что он навсегда врезался мне в память. На переднем плане – Кевин Уолш с микрофоном у самого лица, только что не во рту. Билли сзади, в тени, лица почти не разглядеть, свет падает только на сильные руки и пальцы на струнах. – Это Билли Будро.

– И что?

– Не торопитесь. А я пока выйду.

Я ждала на крыльце. Подняла сверток с карандашами, вдохнула чистый запах дерева. Двадцать минут я стояла на крыльце, глазея на спешащих по своим делам собак, высматривая птиц в листве. Затем скрипнула пружинами кровать. На крыльцо вышел Питер и встал рядом со мной.

– Откуда это взялось? – тихо спросил он.

– Долгая история.

Мы постояли, глядя на дорогу. Закрапал дождь. Крупные капли оспинами метили красную землю. Я не знала, что сказать. Только надеялась: он понимает, что я чувствую себя некоторым образом в ответе за произошедшее с ним. И это единственное, что я сумела для него сделать.

– Теперь вы можете вернуться домой, – сказала я. – История даже попала в «Новости». Думаю, кое-кто хотел бы попросить у вас прощения.

– Когда-нибудь, может быть. Сейчас мой дом здесь.

– А эти числа на камнях? Что они значат?

– 13–10–13–1, – произнес он. – Л-и-л-а. Я взял восемь камней и написал имя дважды, потому что восьмеркой изображается бесконечность.

– Ей бы понравилось, – заметила я.

Он усмехнулся:

– Вряд ли. Думаю, она сочла бы это жутко сентиментальным. Но у меня была прорва свободного времени. А когда слишком долго проживешь в конце заброшенной улицы, поневоле станешь сентиментальным.

Он приобнял меня за плечи, на какую-то секунду, не дольше.

– Когда я вас здесь увидел в первый раз, вы стояли перед лотком с фруктами, спиной ко мне. Собирался дождь. Я сразу понял, что вы иностранка, и хотел подойти, посоветовать где-нибудь переждать грозу. Иностранцев наши дожди всегда застигают врасплох. Они обрушиваются внезапно и с такой силой – ни убежать, ни спрятаться. Ударил гром. Вы вздрогнули и вскинули голову к небу. И на одну, может, две секунды я поверил в то, что люди болтают о Дириомо. Что это в самом деле pueblo brujo, заколдованная деревня. Потому что когда вы посмотрели на небо, я подумал, что вы – это она. На какую-то долю секунды перед глазами вспыхнула картинка всей моей жизни, словно последние десять лет были сном и кто-то отдернул покрывало.

Мы помолчали. Наконец я сказала:

– Мне пора. Еду на ферму.

– Погодите. Как вы пойдете под таким дождем?

Он зашел в дом и вернулся с белой паркой; точно такая же была на нем на фотографии в кабинете у Кэрролла.

– Поднимите руки, – велел Питер. Я послушно подняла руки, и он напялил на меня парку, которая спустилась к самым щиколоткам. – Ни дать ни взять – привидение, – улыбнулся он.

Мы обнялись, на этот раз по-настоящему. От него пахло карандашами и дождем. Я поблагодарила его и шагнула под ливень. Медленно прошла по камням дорожки – 13–10–13–1–13–10–13–1 – от крыльца через залитый дождем двор к дороге. И тут он снова окликнул меня:

– Постойте!

Нырнул в дом и минуты через две уже грузно шагал ко мне по мокрым камням. Рубашка и штаны тотчас промокли, прилипли к телу. Он протянул мне сверток, довольно увесистый, размером с книгу, упакованный в несколько пластиковых пакетов.

– Что это?

Дождь закончился так же внезапно, как начался. Я развернула пакеты, и в руках у меня оказался большой плотный конверт с толстой пачкой листков, испещренных цифрами и символами.

Сорок

Новое кафе приткнулось на Двадцать первой улице между лавкой букиниста и модным бутиком. В три часа, когда я туда приехала, вся округа готовилась к процессии Día de los Muertos – Дня поминовения усопших. Свернув за угол, в конце квартала я увидела Генри на стремянке перед кафе. А подъехав ближе, заметила у него в руке кисть – он подправлял вывеску.

– Отличное название, – сказала я.

– Нравится?

– «В тенечке», – прочла я. – Замечательно.

– Я бы тебя расцеловал, только я весь в краске и в пыли.

– Все готово к открытию?

– Почти. Есть время на чашечку кофе?

– Всегда!

Внутри Генри продемонстрировал сверкающую хромом кофеварку эспрессо и старинную жаровню. По стенам висели забранные в рамки фотографии фермеров-поставщиков кофейных зерен для его кафе.

– Все отреставрировано или сделано из б/у материалов, – с гордостью сообщил Генри. – Вот это настоящие светильники из кинотеатра «Корона». Барная стойка и столы – из секвойи, оставшейся от старого дома на Сансет, который снесли в прошлом году. Стулья из Монетного двора.

– Красота. – Я вытащила из сумки бумажный пакетик. – А я тебе кое-что принесла. Новый купаж Хесуса.

Генри открыл пакетик и потянул носом:

– М-м-м, шоколад и жареный фундук.

– Ты попробуй сначала. Кайенский перец и лимон. Плюс восхитительная нотка бурбонской ванили! По-моему, он должен стать визитной карточкой твоего кафе.

Генри обошел стойку и засыпал зерна в кофемолку. Пока она шумела, можно было расслабиться. После того незаконченного разговора в дегустационном зале нашей компании мы с Генри виделись считанные разы, и всегда вокруг были люди.

– Не знаю, говорил ли тебе Майк, – начал Генри, – но я попросил, чтобы моими делами занималась ты. И никто другой.

Я кивнула.

– Как съездила в Никарагуа?

– Очень хорошо. Я бы позвала тебя с собой, но…

Генри стоял засунув руки в карманы. Казался усталым. Он улыбнулся – в уголках глаз стали заметны «гусиные лапки». А когда мы познакомились, он выглядел таким молодым. Да он и был молодым, напомнила я себе, и ты, кстати, тоже.

– Смешно, – заговорил он, – когда Майк предложил поехать с тобой, я так живо представил себе, как все это будет… Снова вместе, едим в игрушечных ресторанчиках, бежим под дождем в наш отель. Как раньше. И все ждал, когда же ты дашь знак. Каждый раз, когда видел тебя в конторе, надеялся: сегодня ты передумаешь. Или хотя бы позволишь пригласить себя на примирительный ужин.

Я помолчала.

– Мне там надо было кое с кем повидаться.

– Знаю, слышал. Удивительное дело.

В дверь ворвались звуки музыки, и мимо прошествовала группа стариков с трубами.

– Мы ведь так и не поговорили о том, что произошло в Гватемале, – заметил Генри.

– Все нормально, Генри. Это было так давно.

– Ну, не так уж и давно.

Он засыпал кофе в кофейный пресс, залил кипяток.

– Совсем забыла про это твое пристрастие. По-прежнему беззаветно предан «французскому прессу»?

– Единственный цивилизованный способ.

Генри ждал, пока заварится кофе, а я смотрела на улицу. Потом он принес на стол две фарфоровые чашки – голубую и желтую.

– Миленькие.

– С распродажи. Я подумал, пусть вся посуда будет разномастной.

Мимо прогрохотал автобус, люстра над столом задребезжала. Генри разлил кофе по чашкам и сел.

– А в Гватемале я, наверное, просто струсил. Не хотелось больше ругаться. Мы с тобой вечно грызлись.

– Знаю. Прости.

Снаружи раздались громкие хлопки, затем крики и смех. Я оглянулась – несколько девчонок скакали по улице и на бегу запускали петарды. Все в одинаковых черных платьях, с ярко-красной помадой на губах и с одинаковыми конскими хвостиками. Вдруг одна из них, словно почувствовав мой взгляд, обернулась, встретилась со мной глазами и притормозила. Я махнула ей, она помахала в ответ.

Генри отхлебнул кофе.

– Ты какая-то другая.

– В чем другая?

– Раньше ты была такой нервной, суетливой, вечно озиралась.

– А теперь?

– Ну, не знаю. Угомонилась, что ли.

– Вот и об этом я совсем забыла.

– О чем?

– О том, что ты всегда видел меня насквозь. Мне от этого становилось не по себе. Слишком хорошо ты меня знал.

– А это плохо? – поинтересовался Генри.

– Тогда мне казалось, что плохо.

Мы молча наблюдали, как полицейские огораживают улицу для шествия.

– Помнишь?

– Конечно.

Он имел в виду День поминовения усопших несколько лет назад, когда мы с ним принимали участие в шествии. Его идея.

– Тебя очень шел костюмчик скелета, – заметил Генри.

– Правда? – засмеялась я.

До сих пор помню, как у меня стянуло всю кожу от белой замазки на физиономии. В кармане я несла фотокарточку Лилы, ту, что я сделала «мыльницей» в конюшне, вскоре после покупки Дороти. Я забыла выключить вспышку, и на карточке видно, как Дороти в страхе отпрянула. А Лила подалась вперед и крепко держится за сбрую, ни капельки не испугалась. Наоборот, ей ужасно весело.

– Помнишь ту карточку? – спросила я.

– Конечно. Ты еще положила ее на алтарь, а когда мы уходили, забрала назад.

– Ты видел?

Генри кивнул.

– А почему ничего не сказал?

– Подумал, что у тебя на то есть свои причины.

– Я положила карточку, а потом передумала. Не хотела расставаться с Лилой, даже с ее карточкой.

В открытую дверь потянуло свежестью. Вечерело.

– Ты права. – Генри причмокнул. – Этот кофе должен стать моим фирменным знаком. Потрясающе!

Я взяла его за руку. От неожиданности он вздрогнул. Необыкновенные у него глаза – поразительно голубые, удивительно красивые. Первое, на что я обратила внимание, когда мы познакомились. Должно быть, все первым делом замечают его глаза. А как иначе? При определенном освещении они такие светлые, почти прозрачные. Диковинное сочетание родительских хромосом и в результате – самая примечательная особенность его внешности. Всю жизнь я слепо верила мисс Вуд, нашей школьной биологичке, которая утверждала, что однажды человечество лишится голубых глаз, отдаленного напоминания об ушедшей цивилизации. Рецессивные гены, говорила мисс Вуд, ничего не поделаешь. Планету заполонят кареглазые. Все станут одноцветными. Мир близнецов.

Мне не приходило в голову усомниться в научных воззрениях мисс Вуд, я принимала их безоговорочно, как прочую ерунду, которой пичкали нас в школе. И еще долго, с грустью заглядывая в голубые глаза Генри, вздыхала: наши дети не унаследуют этих глаз. Чудесных, как бледный свет давно потухшей звезды.

И только недавно выяснилось, что мисс Вуд извратила один из важнейших, основополагающих принципов биологии. Мак-Коннел растолковал мне, что к чему, когда мы сидели в его домике в Дириомо.

– Вы так на нее похожи, – сказал он. – Если, конечно, не считать ваших рыжих волос.

А я в ответ ляпнула что-то насчет того, что лет через сто рыжих вообще не останется.

– Неверно, – покачал головой Мак-Коннел и поведал историю о генетике Реджинальде Паннетте, который полагал, что рецессивные гены будут передаваться из поколения в поколение с постоянной частотой нескончаемо долго.

Будучи не в состоянии доказать свою теорию с помощью исследований, Паннетт обратился за помощью к своему другу Г. X. Харди. Тот задумался и через несколько минут набросал простое, изящное уравнение, которое как дважды два – четыре доказывало теорию Паннетта. Паннетт пришел в восторг и немедленно предложил опубликовать эту работу. Харди было засомневался, стоит ли, – возможно, эту задачу уже кто-нибудь решил, да и не дело математику совать нос в чужой огород.

– Но в конце концов он сдался, – сказал в заключение Мак-Коннел, – и работа была опубликована. Теперь она известна как закон Харди-Вайнберга и преподается в самых уважаемых учебных заведениях мира. Голубые глаза и рыжие волосы будут встречаться до тех пор, пока существует человечество. Одно из важнейших положений в биологии, а Харди, когда писал свою знаменитую «Апологию математика», даже не упомянул об этом.

Теперь я впервые смотрела в глаза Генри без былой грусти. Лет через сто его праправнуки взглянут на дедов фотоснимок и поймут, откуда у них эти чудесные голубые глаза.

– Чему улыбаешься? – осведомился Генри.

– Так, ничему.

Мы опять на какое-то время умолкли. Мне припомнились слова Дона Кэрролла: «Совершенные спутники жизни так же редки, как совершенные числа».

– Тогда в конторе ты что-то хотел мне сказать, – заговорила я, – но вошел Майк. Помнишь? Я еще спросила: понял ли ты по первой нашей встрече, почему мы с тобой разойдемся?

Генри взял мою руку в свои и не задумываясь, словно с самого начала ждал именно этого вопроса, ответил:

– Когда я был мальчишкой, мне часто снилось, что папа наконец-то купил велосипед, по которому я помирал, – пять скоростей, высокий руль, весь темно-зеленый. Назывался «Изумрудный гонец». В том сне каждый раз, как я к нему приближался, он от меня откатывался. Я подхожу, а он откатывается. Ни разу не поймал. В Гватемале мне вдруг пришло в голову, что ты как тот велосипед. Вроде и рядом, а не достать.

– Стало быть, я «Изумрудный гонец»?

– Ну…

Снова шум и грохот на улице, которые на этот раз мы оба оставили без внимания.

– Знаешь историю про созвездие Лиры?

Генри покачал головой.

Я рассказала ему про Орфея и Эвридику так, как рассказывала мне Лила тридцать лет тому назад.

– Грустная история.

– Да, – согласилась я, – но реальные факты – вещь от сантиментов далекая. Созвездие Лиры – прямое восхождение от 18 часов 10 минут до 19 часов 24 минут; склонение от 25 до 40 градусов; включает звезды: Вегу, Шелиак, Сулафат, Аладфар, Аль Афар и двойную звезду Эпсилон. Четыре звезды созвездия Лиры обладают собственными планетами. Лучшее время для наблюдения в наших широтах – август.

Генри неуверенно улыбнулся:

– Я что-то не въезжаю…

– Эвридика, Орфей, его роковая ошибка – это всего лишь история. Хочешь – веришь, не хочешь – не веришь. Слова не каменная твердыня. Я сама только недавно до этого дошла.

Потом я помогала Генри с последними приготовлениями – повесить зеркало в туалете, расставить по столам свечи и вазочки с цветами, подмести полы. Уже стемнело, когда я уходила, по улицам валили толпы гуляющих в карнавальных костюмах. Я пробиралась в толчее по Валенсии. В одном месте меня окружили полуголые плясуны, дергавшиеся под жутковатые удары барабанов. От чада курений было не продохнуть. В другом месте пришлось отступить в сторону, чтобы пропустить группу мужчин в лохмотьях, несущих огромный жертвенник, а на нем – обнаженную женщину, с ног до головы в белой краске. Вдоль улицы медленно двигались на урчащих мотоциклах двое полицейских.