Текст книги "Ты его не знаешь"

Автор книги: Мишель Ричмонд

Тридцать три

Несколькими днями позже, подъезжая к зданию нашей компании, я приметила серебристую «тойоту» Генри. Когда я вошла, Дора присвистнула:

– Куда это ты так вырядилась?

– Представляешь, оказалось, что все остальное в стирке, – затараторила я.

Все-таки, наверное, черная узкая юбка и сапоги до колен – это перебор. Не помню, чтобы я когда-нибудь так одевалась на работу.

Дора подмигнула:

– Генри понравится.

В дегустационном зале я принялась готовить последние образцы кофе: «Желтый бурбон» из Сальвадора, панамский «катурра» и «пиберри» из Коста-Рики. Я только успела разлить кипяток по чашкам, когда из обжарочного цеха появился красный, распаренный Генри. Что-то в его облике изменилось, я не сразу сообразила, что именно.

– Ты постригся!

Он смущенно провел рукой по волосам.

– Пошел в свою старую парикмахерскую, но Дотти там больше не работает, а новенькая чересчур увлеклась.

– Неплохо смотрится.

– Ты короткую стрижку всегда терпеть не могла.

Я улыбнулась:

– Ничего, отрастут.

Он подтащил стул, развернул его спинкой вперед и уселся верхом. Эта его привычка почему-то всегда умиляла меня.

– А помнишь, как ты тогда сама меня стригла?

– Помню. Думала, тут нам и конец придет. Ничего себе начало романа.

– Да уж, парикмахер из тебя неважнецкий, – фыркнул Генри. – Но главное в другом: ты первая, кому я доверил свою голову.

Я почувствовала, что к щекам прилила кровь. С чего бы это? Если двое взрослых людей были так близки, как мы, и так долго, как мы, – какие могут оставаться причины для смущения?

Я взяла свою увесистую ложку и разбила корку на кофе, радуясь, что есть чем заняться.

– Остыл, – заметила я. – Придется начинать все сначала.

Он что-то сказал. Мне показалось, что я ослышалась.

– Что?

– Я говорю: может, нам так и поступить? Мне и тебе. Начать все с начала.

Я отложила ложку.

– Ты серьезно?

– А что, разве это такая уж безумная мысль?

– Но ведь три года прошло, Генри!

– Я не переставал думать о тебе.

– Сколько я тогда ждала, что ты вот-вот одумаешься и вернешься. Не верила, что все может кончиться так вдруг. Но ты не вернулся, и я решила, что, должно быть, любила тебя гораздо больше, чем ты меня. Других объяснений у меня не было. А теперь ты здесь. Мне бы убить тебя надо!

– Нет, если уж на то пошло, все было как раз наоборот, – заявил Генри. – Это я любил тебя больше, чем ты меня!

Я замотала головой:

– Тогда бы ты постарался не доводить до крайности.

– Я и старался! Сколько раз я тебе говорил, что не вынесу еще одной ссоры? Сколько раз умолял: давай прекратим грызню? Ты соглашалась, обещала не заводиться по пустякам, и все было прекрасно… пару недель, месяц. А потом ты ни с того ни с сего обижалась и налетала на меня, а я понятия не имел, в чем провинился.

– Правда?! Я так ужасно себя вела?

Генри вздохнул:

– Да, ты так себя вела.

– Прости.

– Я не напрашиваюсь на извинения. Если кто и должен просить прощения, так это я. Думаешь, я не понимаю, что тогда поступил по-скотски? Да я не удивился бы, если б ты и разговаривать со мной не захотела. Но честное слово, я очень старался, чтоб у нас с тобой получилось. Только каждый раз, как мы с тобой поцапаемся, у меня появлялись мысли, что тебе, по большому счету, на меня наплевать и ты просто хочешь от меня отделаться.

– Ничего подобного! И в мыслях такого не было.

С минуту мы оба молчали. Я окунула ложку в простывший кофе, сгребла кофейную корку с первой чашки и пошла вдоль ряда, пока не сняла гущу с поверхности всех девяти чашек.

– Вот так всегда, – тихо проговорил Генри.

– Как?

– Заведем серьезный разговор, а едва он станет неприятным, ты принимаешься возиться по хозяйству. Стирать, посуду мыть, кофе варить – да мало ли что.

Я подняла на него глаза. А ведь он прав. Сколько ни стараюсь – не могу переступить определенной черты в отношениях с людьми. Даже с очень близкими. Даже с Генри.

– Ты мне как-то сказал… – заговорила я. – Еще в самом начале… Ты сказал, что зачатки гибели отношений можно разглядеть уже при их зарождении. Приглядись к началу и увидишь конец. Тогда мне это показалось нелепицей. Но позже, в последние месяцы нашего с тобой совместного житья, когда мы постоянно ругались, я задумалась. И проследила наши отношения от развязки к началу, к самому первому свиданию. Хотела отыскать эти самые зачатки, первопричину – назови как хочешь, – то, что предсказывало конец.

– Нашла? – негромко спросил он.

– Нет. Ровным счетом ничего. Ничегошеньки! Во всяком случае, для меня. И с тех пор я вот уже три года гадаю: а был ли некий знак для тебя? В смысле – может, ты заметил что-то во мне на первом свидании, или когда мы в первый раз спали вместе, или… черт! Ну, не знаю – когда мы только познакомились, что-то сказало тебе, как все закончится?

Генри покрутил ложку на столе.

– Я тебе сейчас кое-что скажу, а ты обещай, что постараешься правильно меня понять.

Я еще не решила, хочу ли услышать то, что он собирается сказать, когда в зале появился Майк.

– Придется тебе в октябре снова сгонять в Никарагуа, – обратился он ко мне.

– Ладно.

Майк обернулся к Генри, которого, похоже, только что заметил.

– А ты давно последний раз наведывался в Центральную Америку?

– Давненько.

– Ну так и поезжай. Считай это подарком по случаю возвращения.

Слова повисли в воздухе. Майк у нас никогда не отличался особой деликатностью.

Когда мы с Генри разошлись, Майк ему заявил без обиняков: совершаешь ошибку, о которой будешь жалеть по гроб жизни. И ко мне несколько раз подходил и, обнимая за плечи, уверял: «Он вернется!»

– Может, и поеду, – отозвался Генри.

И хотя я сделала вид, что целиком поглощена своими чашками, я знала, что Генри не спускает с меня глаз в ожидании некоего знака.

Тридцать четыре

На вывеске в виде сельского домика красным по белому было выведено: «Семейная ферма Будро». Рядом на обрезке доски – надпись от руки:

 
                         Добро пожаловать
                       на День фермера!
          Ваша тыква ждет вас на грядке.
                  Накопайте себе картошки.
                Познакомьтесь с Табитой!
                      Подоите корову!
Имеются прохладительные напитки
                   и свежий сыр.
 

Я свернула на проселочную дорогу. С обеих сторон расстилались пастбища, ярко-зеленые на фоне бурых холмов. В траве валялся допотопный плуг. На нем сидела ворона, чистила перья и грелась на солнышке. Дряхлая лошадь у изгороди лениво проводила меня взглядом. Вспомнился летний день незадолго до того, как Лила продала Дороти. Мы тогда приехали в конюшню, и Лила оседлала для меня свою лошадку.

– Пришпорь ее хорошенько, – деловито, как всегда, посоветовала Лила. – Пусть знает, кто тут главный.

Я так и сделала. Дороти припустила бешеным галопом, а я вцепилась в гриву мертвой хваткой и только молилась, чтоб не грохнуться оземь.

Как давно это было – Лила, ее лошадь… Целая жизнь прошла. Не во сне ли привиделось? Пыльная дорога, ползущий с холмов туман, по радио поет Кэт Стивенс – и Лила в штанах для верховой езды, в черном свитере и черных сапогах мчится по полю, и завязанные в хвост волосы плещутся за спиной. Как все обернулось бы, если бы она не бросила верховой езды? Если бы не нырнула с головой в математику, а, как советовала мама, приберегла для себя это хобби, это маленькое удовольствие, не имевшее ничего общего с учеными занятиями. Но Лила – спору нет – была честолюбива. На свою беду. Не будь она так феноменально умна, так исключительно прозорлива, у нее, конечно же, сложился бы совсем другой распорядок дня. В конце концов, когда дело касается главных событий, определяющих нашу жизнь, выбор времени – это все. Кто знает, сдвинься ее расписание хоть на малую толику – и Лила не попала бы в руки убийцы. И, вместо того чтобы разъезжать по молочным фермам в поисках неведомо чего, я бы мчалась к ней в гости на другой конец страны, в Принстонский или Колумбийский университет. И везла бы подарки племяннику или племяннице, a может, обоим сразу. И чем черт не шутит, сидели бы рядом со мной мой собственный ребенок и муж – для полноты картины.

Сейчас Лиле было бы уже сорок два. Как она выглядела бы сегодня? Я попыталась представить лицо повзрослевшей сестры, но перед глазами вставал лишь обескураживающий портрет молодой Лилы с карандашными черточками морщин поперек лба и в уголках рта. Так художники по фотографии человека в молодости рисуют его же в старости. Мне всегда было любопытно, что движет ими, когда они укорачивают или удлиняют волосы, добавляют или убирают челку на портрете.

Глядя в зеркало заднего обзора, я попыталась изобразить странноватую Лилину улыбку – с ямочкой на правой щеке и прищуренным правым глазом. Только так, пожалуй, и поймешь, какой она могла бы стать. Да и то вряд ли. В детстве мы были очень похожи. А с годами? Усиливалось бы сходство или, наоборот, уменьшалось? Наверное, все-таки уменьшалось.

Нелегко вообразить, как Лила выглядела бы сейчас, но еще труднее представить, каким она стала бы человеком. Да, она четко расписала собственную жизнь и прекрасно знала, чего хочет добиться, но ведь без сюрпризов на этом свете не обойтись. Как Лила реагировала бы на эти сюрпризы и как ее реакция сказалась бы на ее жизни? Этого я никогда не узнаю. Лила – словно незаконченный роман: вы отмахали страниц двести, вошли во вкус и вдруг обнаружили, что дальше ничего нет, не написано. И вам никогда не узнать, чем все закончилось.

Проехав с полкилометра, я миновала большой навес, где несколько десятков коров, просунув морды под деревянную перекладину, ели из длинной кормушки. Дорога привела к небольшой тыквенной бахче, окруженной красными тачками и ручными тележками. На выгоне припарковались полдюжины автомашин. Я встала рядом с серебристым минивэном. Молодая светловолосая женщина силилась вытащить из сидений двух ревущих благим матом дошколят.

– Это же ферма! – уговаривала она. – Увидите, как будет весело!

Я выбралась из машины и двинулась вдоль тележек, старательно обходя коровьи лепешки. Из-за снопа кукурузы («Кукуруза! Кукуруза!» – кричала вывеска) вынырнула белая собачонка, а следом мальчишка с палкой в руке. Собака пулей пронеслась мимо; паренек притормозил и, отдуваясь, пропыхтел:

– Тетя, подсобите поймать Буяна.

– Ладно. – Скрепя сердце согласилась я, но тут, благодарение небу, вовремя подоспел невысокий коренастый мужчина и пригрозил парнишке, что не позволит ему доить корову, если тот не прекратит мучить собаку.

Я могу объехать весь свет и в любом уголке буду чувствовать себя как дома, но привезите меня на ферму с парочкой тележек и дюжиной тыкв – и я растеряюсь, будто попала в волшебную страну Оз.

Попахивало навозом; как ни странно, даже приятно. Над сарайчиком неподалеку поднимался дымок. За бахчой под шатром стоял стол, возле него скучала женщина с зеленой косынкой на шее.

– Простите, – сказала она, – моих парней еще нет. На тракторе мы катаем только после двух.

– Ничего, – откликнулась я.

С чего она взяла, что я рвусь прокатиться на тракторе?

– Хотите попробовать? – Она отрезала ломтик от большого куска белого сыра. – Наш фирменный «Сонома Джек»! Растопите, залейте печеный картофель, добавьте чесночка – и познаете нирвану!

Я купила немножко сыру, перебросилась парой фраз об этом бесподобном продукте и только после этого задала вопрос, ради которого приехала:

– А Билли Будро случайно не здесь?

– У нас таких нет. Может, вам нужен Фрэнк?

– Фрэнк?

– Ну да, хозяин. Он где-то поблизости. Вон там, – женщина махнула рукой на выгон за дорогой, где в окружении дюжины валков сена задумчиво жевала крупная бурая корова, – минут через пятнадцать он будет проводить показательную дойку.

Я поблагодарила ее и двинулась через бахчу, мимо вывески, предлагавшей «фермерские пироги». Перейдя дорогу, увидела длинные пустые грядки. На память пришло картофельное поле, которое Лила показывала мне в тот далекий-предалекий день, когда мы с ней навсегда прощались с Дороти. У меня похолодело под ложечкой, ноги сами повернули назад, и я медленно направилась к дому в конце дороги. Поначалу я не обратила на него внимания – ряд высоких, почти до самой крыши, елей скрывал дом, – но, приглядевшись, меж стволов я увидела широкое крыльцо, слуховое оконце, бестолковую пристройку с западной стороны.

Я здесь уже бывала.

Не сознание – скорее чутье потянуло меня через весь выгон к старой лошади. Мне оставалось до нее метров тридцать, когда она подняла голову и посмотрела на меня.

Я подходила сбоку, как учила Лила. «У лошадей периферическое зрение, – говорила она. – Если приближаешься к ним спереди, они пугаются. И не смотри им в глаза, во всяком случае, сразу. Так хищники делают».

– Привет, девочка, – окликнула я, пододвигаясь потихоньку, шажок за шажком.

Лошадь переступила с ноги на ногу, взмахнула хвостом. Я подошла ближе, она отступила. Я замерла и с минуту не двигалась. Потом протянула руку, жалея, что у меня нет ни морковки, ни яблочка.

Лошадь была стара: седая, спина провисла, зубы торчат, глаза слезятся. Вдоль морды бежала белая полоса. Я сделала еще шаг, и на этот раз она не попятилась. Еще чуть-чуть – и я ощутила теплое влажное дыхание у себя на руке. Я легонько погладила ее по морде. Лошадь фыркнула и моргнула.

– Ну, здравствуй, – тихо сказала я.

Она снова потопталась и взмахнула хвостом. Муха села ей на левый глаз. Лошадь моргнула, но та не улетела. Я смахнула муху и принялась поглаживать лошадиный бок. Она чуть придвинулась. Шерсть у нее была густая, блестящая, и, странное дело, я не почувствовала того отвращения, которое накатывало на меня всякий раз, когда девчонкой я притрагивалась к лошадям. От нее пахло землей, овсом и солнцем. Особый лошадиный запах.

Лошадь – это всего лишь лошадь, уговаривала я себя. Разве для чужака не все лошади на одно лицо? То есть на морду.

– Сколько же тебе лет?

Услышав шаги за спиной, я обернулась. Со стороны конюшни ко мне приближался мужчина в джинсах и клетчатой фланелевой рубашке, в руке он нес небольшое ведерко.

– Тридцать один, – сказал он. – Она хоть и стара, да крепка. – Он подошел к лошади с другой стороны, провел рукой по ее спине, обнял за шею. – Совсем как я. Верно, старушка? Люди и животные стареют одинаково: суставы скрипят, зрение подводит и прочие разные прелести. Жена говорит, скоро и меня отправит в отставку, на подножный корм.

Мужчина вынул из ведерка репку, меленько порезал перочинным ножом и на ладони протянул лошади. Та принялась вдумчиво жевать.

– Вы тоже на День фермера? – поинтересовался он. – В этом году народу понаехало – страсть. В городе небось ни души не осталось.

– Это ваша ферма? – спросила я.

– Наша с женой. С восемьдесят третьего года. Мы когда ее купили, здесь скота почти не было. Тут раньше яблоки выращивали, но мы работали, развивались и в 1998 году перешли на экологическое производство. Теперь у нас девятьсот коров. Маловато для настоящей молочной фермы, но работы хватает. – Он протянул руку: – Я Фрэнк Будро.

– Элли.

Рукопожатие у него было крепким, но в меру, а рука – шершавой и мозолистой.

– Красиво здесь у вас.

– И мы так думаем. – Фрэнк похлопал лошадь по спине, та ткнулась мордой ему в плечо. Он вытащил несколько ягод черной смородины, она осторожно взяла их у него с ладони. – Мы с женой когда покупали ферму, нам ведь чего хотелось – жить на природе, на всем своем, не зависеть ни от кого, ну и концы с концами сводить. Ни о чем таком мы и не мечтали. – За разговором он продолжал заниматься лошадью: заглянул в уши, влажной тряпочкой протер глаза. Потом высыпал перед ней на землю оставшуюся репу и сказал: – Пойду доить Табиту. Это у нас вроде как гвоздь программы, если вам интересно.

Как сказать ему, что мне на самом деле интересно? Этого я не представляла, а потому лишь улыбнулась в ответ:

– Обязательно приду. – Похлопав лошадь по боку, я отважилась задать вопрос, еще не зная, готова ли услышать ответ: – Как ее зовут?

– Дороти. Удивительно, что она от вас не убежала. Вообще-то она чужих не жалует. – Фрэнк бросил на меня взгляд: – Что с вами?

– Мы с ней не чужие, – выдавила я.

– В смысле?

– Мы с Дороти давние приятели. Я знала ее еще до того, как она появилась здесь. Еще когда она жила в Монтаре.

Он пристально посмотрел на меня.

– Как, говорите, вас зовут?

– Элли.

– Эндерлин?

Я кивнула.

Он уставился в землю. Мы оба молчали. Наконец он поднял глаза:

– Вы сюда не корову доить приехали, так ведь?

– Так.

И тогда он сказал нечто совершенно для меня неожиданное:

– А я всегда знал – рано или поздно вы объявитесь. Даже, можно сказать, поджидал вас.

– Ждали меня?

– Да. И рад, что вы здесь. Мне надо с вами потолковать. – Фрэнк неуверенно глянул на холм. – Только вот у меня там орава ребятишек дожидается представления. Послушайте, не уезжайте. Вечером, когда все разойдутся, мы сядем и спокойно поговорим.

– Хорошо, – ответила я.

У меня голова шла кругом, чересчур стремительно развивались события. Этот человек, это место… Хотелось разобраться во всем, но в глубине души было страшно.

Следующие несколько часов прошли как в тумане. Мы с детьми сидели кружком на валках сена, и Фрэнк показывал нам, как доить Табиту. Дети по очереди пробовали проделать то же самое, за ними нехотя по одному подходу к «снаряду» совершили их родители, а затем настал мой черед усесться на металлическую табуретку. Мне не доводилось доить коров, и трудно сказать, чего я ждала, но не такого уж точно. Сосок выглядел как палец или как вялый пенис. Я сжала, потянула, направляя струйку молока в пластиковую чашку, и в этот момент Табита подняла хвост и – плюх! – выдала солидную порцию пахучего дерьма. Дети пришли в восторг, кто-то из них тут же окрестил это «непотребным непотребством». Молоко пить я отказалась, хотя все остальные выпили то, что надоили.

– Пей! – раздался чей-то вопль.

Ага, тот самый пацан, что гонялся за кудлатым Буяном. К нему присоединились другие, и скоро все дети хором скандировали: «Пей! Пей! Пей!» Пришлось подчиниться. Молоко было теплым, сладковатым на вкус, я с трудом проглотила.

– Деревенская жизнь не для меня, – заявила я однажды, сидя с Лилой на крыльце белого фермерского дома, в считанных метрах от этого самого места. Мы развалились в креслах-качалках и потягивали домашний лимонад, терпкий, с мякотью и крупинками не растаявшего сахара. – Лимонад, крыльцо, качалка – еще куда ни шло, это мне нравится, – я позвенела кубиками льда в пластиковом стакане, – вроде как в сериале «Уолтоны». А все остальное – картошку копать, свиней кормить, навоз вывозить, вставать ни свет ни заря… нет уж, увольте.

– Ты бы привыкла, – сказала Лила.

– Не-а.

Она покачалась в кресле, подняла лицо к солнцу и заговорила, не открывая глаз:

– Вот ты живешь и думаешь, что только так и можешь существовать, боишься даже на шажок отойти в сторону. Но если бы деваться тебе было некуда – ну, скажем, землетрясение, город сгорел и ты оказалась в деревне, где натуральное хозяйство – единственный способ выжить, – ты бы справилась. А может, даже и полюбила бы такую жизнь. Поняла бы, что она тебе больше подходит, чем нынешняя.

– A «MTV» у меня будет? – поинтересовалась я, наливая себе вторую порцию лимонада из холодного металлического кувшина.

– Нет.

– А в город за покупками ездить и книжки в библиотеке брать смогу?

– Нет, все магазины сгорели. И библиотека тоже. Ничего не осталось. Одежду будешь шить сама, из занавесок, как Скарлетт О’Хара. А вместо телевизора – истории у камина.

– Не пойдет, – отрезала я. – Я бы ходила голая, голодная и в конце концов сдохла бы от скуки.

– А я думаю, ты бы справилась! – настаивала Лила. – Надо только морально настроиться – приспособиться к изменившейся реальности, к новым правилам.

– Ну а ты сама? Как бы жила без своей математики?

– Неудачный пример. Математика будет всегда. Математика – главный кирпичик в фундаменте мироздания. Человечество легко может обойтись без «MTV», без «банановых республик», если на то пошло, даже без литературы, но без математики – никогда!

– А все-таки, – гнула я свое, – давай представим. Если у меня нет ничего, что я люблю, то и у тебя – никакой математики!

– Ну ты сравнила, – сказала Лила. – Все твои сегодняшние увлечения – хобби, не больше. Сегодня есть, завтра нет. Математика же – мое призвание. А от призвания не отказываются. Ни при каких обстоятельствах.

Я поднялась, подошла к перилам крыльца, вылила остатки лимонада на землю. Он быстро впитался, оставив темное пятно на сухой земле.

– Подожду тебя в машине, – буркнула я.

– Больно уж ты обидчивая.

– Подумаешь – призвание. Какая тебе от него польза? Ни подружек, ни приятелей. Может, я и не знаю, как распорядиться собственной жизнью, но я хотя бы не умру девственницей!

Ничего более обидного мне на тот момент в голову не пришло. Позже, конечно, жалела, но тогда хотелось уколоть сестру побольнее. Ей-то ничто не помешало ткнуть меня носом в мои собственные недостатки. Гению, само собой, легко найти цель жизни. Для нас же, простых смертных, задача куда сложнее.

Потом я сидела в машине с открытыми дверцами, запустив магнитофон на всю катушку, и следила глазами за Лилой, скачущей на Дороти через поле. Как естественно она смотрелась на лошади, словно родилась наездницей. К машине она вернулась только часа через два. Я, наверное, задремала. Когда очнулась, пленка давно кончилась, рядом сидела Лила и пыталась завести машину.

– Похоже, ты посадила аккумулятор, – сказала она.

– Я нечаянно, прости.

– Нет, это ты меня прости. Ты в любом деле добьешься успехов, чем бы ни занималась.

– Ладно, чего уж там, – пробормотала я, еще не совсем остыв, но оценив извинение.

Самое удивительное, что Лила могла запросто ляпнуть что-нибудь этакое – например, что у меня нет призвания, – без всякой задней мысли. Она лишь констатировала факт, не догадываясь, что подобное прямодушие может быть обидным.

– Я серьезно, – сказала она. – Ты сможешь. – И легонько сжала мне руку. – Ладно, пойду, поищу Уильяма, попрошу подтолкнуть нас.

Немного погодя она вышла из дома с высоким парнем в комбинезоне и бейсболке. Я прыснула – для смеха, что ли, вырядился?

– Познакомься, Уильям, это моя сестра Элли, – представила Лила. – Элли, это Уильям.

Уильям приложил руку к козырьку, буркнул: «Очень приятно» – и отправился за грузовиком и проводами для «прикуривания». Его стараниями уже через пару минут наша машина завелась. Он просунул голову в открытое окно и сказал Лиле:

– Главное, мотор не выключай.

– От него пахнет потом и яблочным пирогом, – заметила я, когда мы выехали на шоссе.

– Послушать тебя, так это здорово, – усмехнулась Лила.

– А разве нет?

Она промолчала.

– По-моему, ты ему нравишься, – снова заговорила я.

– Уильяму? – Лила расхохоталась. – Да у нас с ним абсолютно ничего общего! Скорее уж он твой герой.

– Почему это?

– Он вообще-то музыкой увлекается, играл в какой-то чудной группе.

Ну и что? Подумаешь… Слова сестры вылетели у меня из головы почти сразу.

На ферме я бывала нечасто и в следующий раз увидела Уильяма только год или два спустя, когда мы с Лилой приехали продавать Дороти. Теперь, сидя на табурете перед коровой, я вспомнила тот давний день и симпатичного парня, который, похоже, втюрился в мою сестру. Тогда это казалось такой чепухой. Уильям, Билли… Передо мной забрезжил свет… «Что натворил я, голубка моя, ах, что натворил я…»

После дойки Фрэнк пригласил ребятню прокатиться на сене.

– А ремни безопасности? – заволновалась блондинка, что силой тащила из машины своих малышей.

– В прицепе для сена, голубушка, – усмехнулся Фрэнк, – ремни безопасности не полагаются.

– Даже не знаю… – засомневалась мамаша, но ее ребята подняли такой вой, что пришлось согласиться.

Затем Фрэнк привел всю компанию в коптильню, где, подвешенная за ноги, висела целая свинья. Горло у нее было перерезано, но выражение морды выглядело пугающе живым. Тот паренек, который орал «Пей!», когда я доила Табиту, с ревом бросился вон.

После коптильни устроили конкурс художественной резьбы по тыкве. А ровно в половине пятого Фрэнк поблагодарил всех за участие и отправил по домам, вручив каждому по куску пирога. Я стояла рядом с ним перед домом, наблюдая, как последняя машина медленно скрывается в клубах пыли на дороге.