Текст книги "Ты его не знаешь"

Автор книги: Мишель Ричмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Тринадцать

«Каждый рассказ предполагает некий договор с читателем, основные положения коего излагаются на первой же странице, а лучше – в первой строке: место и время действия, герои, ритм языка и, самое главное, точка обзора: чьими глазами читатель взирает на историю, из какого далека слышит ее. Если по ходу дела эта точка обзора меняется – договор с читателем расторгается. Фундамент рушится, и читатель вспоминает, что это всего лишь вымысел».

Так говорил Торп, а я слишком долго смотрела на историю собственной жизни глазами Торпа. И слишком сильное влияние оказала она на мою душу. Если Лила погибла от рук человека, которого любила больше всех, которого сама впустила в свою жизнь, как после этого верить людям? Потеряв Лилу, я лишь однажды позволила себе абсолютное доверие – с Генри; только перед ним подняла забрало. Когда наши отношения пошли прахом, я с головой окунулась в работу. Убедила себя, что путь к счастью лежит через совершенствование собственных профессиональных навыков. Когда бывало одиноко, отправлялась на какую-нибудь кофейную ферму или бралась за дегустационные записки. Так и жила, в общем-то без печали. Конечно, не о такой жизни я мечтала и не такую жизнь избрали бы для меня родители – им хотелось зятя, внуков. Тем не менее жилось мне не плохо.

Какое бы отвращение ни вызывал у меня поступок Торпа, я отдавала себе отчет: на тот момент его книга, найденные им ответы принесли своего рода облегчение. Теперь же, подобно математическому построению, основанному на неверной теореме, все устои моей жизни с треском обрушились.

На следующее утро после возвращения домой, в Сан-Франциско, я распаковывала чемодан, вдыхая знакомую любому путешественнику смесь отдающих химией запахов аэропорта и травянистого, влажного духа отеля. В боковой карман чемодана я припрятала три фунта кофейных зерен, так что юбки, блузки, да и все остальное изрядно пропиталось еще и ароматом кофе. Засунув одежду в стиральную машину, я приняла душ, достала чистые джинсы, футболку и свитер. Город за окном купался в солнце, но на западе поднималась полоса тумана – сверкающая белизной стена; на улице, скорей всего, прохладно и сыро.

На Двадцать четвертой улице, «У Талли», я заказала маленький кофе, отыскала свободное место в уголке и раскрыла заветную тетрадку сестры. С первым же глотком хмарь в голове начала проясняться. На третьей странице Лила составила список, озаглавленный «Нерешенное. Нерешаемое?». Первой в списке значилась гипотеза Гольдбаха, ей же отводилось больше половины тетрадки; на оставшихся страницах разместились прочие задачи. Второй шла гипотеза Пуанкаре: «Всякое односвязное компактное трехмерное многообразие без края гомеоморфно трехмерной сфере».

Я пялилась на фразу как баран на новые ворота. Поразительно! Моя родная сестра – одни и те же гены, одни и те же любящие родители, одинаково хорошие школы, такие же выходные на Русской реке, – но она была в состоянии проникнуть в смысл этого предложения.

Мне это было недоступно, но самого Пуанкаре я помнила по той причине, что во время нашего с Лилой вояжа по Европе мы побывали на кладбище Монпарнас в Париже, где тот похоронен. И на его могиле Лила поведала мне его историю. Пуанкаре был известен как «последний универсалист»; он добился величайших успехов во всех областях математики своего времени, как в чистой, так и в прикладной. Меня же заинтересовала история про его участие в деле Альфреда Дрейфуса, офицера-еврея, в 1895 году обвиненного сослуживцами-антисемитами в государственной измене и приговоренного к пожизненному заключению на Острове Дьявола. Пуанкаре в пух и прах разнес «научные доказательства» обвинителей Дрейфуса, чем в значительной степени способствовал оправданию последнего.

Лила приложила к могильному камню Пуанкаре листок и потерла бумагу карандашом, копируя поверхность. Потом по кладбищенской карте она помогла мне разыскать еще одну могилу, Симоны де Бовуар[24]24
  Симона де Бовуар (1908–1986) – французская писательница, философ, идеолог феминистского движения.


[Закрыть]. Ее похоронили всего год назад, в могиле Сартра. Надгробие цвета слоновой кости с незатейливой двойной надписью – имена и даты – было усыпано цветами и подношениями. Я читала «Второй пол» и «Воспоминания благовоспитанной девицы»; читала «Слова» Сартра, но единственное, что сумела в тот момент выудить из памяти, – это строчку из Ллойда Коула[25]25
  Британский гитарист и вокалист середины 1980-х.


[Закрыть]: «Когда она Симону де Бовуар читает, то смахивает на актрису Еву Марию Сэйнт».

– Ты могла бы так сильно любить, чтоб захотеть после смерти лечь на кости возлюбленного? – спросила я.

Лила ни на секунду не задумалась:

– Нет.

Не было нужды вдаваться в подробности. Ее взгляды на романтические отношения, на замужество мне были известны: помеха занятиям, и только.

Можно, конечно, утверждать, что истинный универсализм больше невозможен. Самому Пуанкаре было бы не по силам уследить за всеми открытиями в современной математике. Но в глубине души мне хочется верить, что Лила могла, по крайней мере, приблизиться к универсализму. Было в ней это! Она могла стать если не величайшим математиком своего времени, то уж одним из них наверняка. Но что-то разладилось во вселенской арифметике, и это, должно быть, годами мучило моих родителей, хотя сами они никогда и ни за что не признались бы. Простенькое уравнение: в семье имеется две дочери. Вычесть меня – и мир лишается недурного дегустатора: вполне приличные записки по теме, натренированный вкус, две-три статьи в специальных журналах о тончайших различиях в качестве лучших сортов кофе. Невелика потеря. Но происходит иное, более жестокое вычитание. Кто знает, какие открытия сделала бы Лила, какие задачи решила бы, какие изящные доказательства выстроила бы, имей она в запасе время? В отличие от меня она была создана для серьезной, важной работы.

Сегодня мне нетрудно вспомнить, чем я занималась в тот первый после смерти Лилы год. Оглядываюсь назад и вижу себя, вдрызг пьяную, в койке с каким-нибудь пацаном из школы или с очередным новоявленным знакомцем. Снова и снова. Я не просто пыталась выкинуть из головы, что случилось с Лилой, я стремилась забыть, что я – произведение вывернутой наизнанку арифметики, которая ухитрилась погубить гения, а меня, посредственность во всех отношениях, оставила в живых.

– Я как будто брожу по дому, – оправдывалась Лила, когда я (в который раз!) вытягивала ее из молчаливой задумчивости. – Захожу случайно в другую комнату, а дверь за мной закрывается. И все прочее вроде как исчезает.

Порой мне казалось, что это я двадцать лет тому назад попала не в ту комнату и дверь за мной затворилась. По ту сторону двери осталась жизнь, которая была мне суждена. А по эту сторону двери, захлопнувшейся как ловушка, – жизнь, в которую я ввалилась ненароком. Я рвалась назад, туда, откуда шагнула за порог, но дверь заперта наглухо.

Как все осужденные, Дрейфус был признан виновным потому, что судьи уверовали в некую историю о нем. Пуанкаре предложил иную версию истории, и это изменило ход жизни Дрейфуса. Что, если существует и другая история смерти моей сестры? Такая история, что изменит ход жизни Мак-Коннела, а может, и моей собственной?

За все свои тридцать восемь лет я ни разу не совершила ничего из ряда вон выходящего. Случая не подворачивалось, уверяла я себя, нет у меня ни способностей, ни возможности принести кому-нибудь пользу. Быть может, теперь и явился как раз тот самый случай? Мак-Коннел – единственный, не считая членов нашей семьи, кого Лила впустила в свою жизнь, кому она доверяла. Подобно Дрейфусу, Мак-Коннел был обвинен судом общественного мнения на основании истории, – не исключено, что сфальсифицированной истории. Быть может, я все-таки сумею совершить кое-что; быть может, мне удастся возвратить Мак-Коннелу хоть немногое из того, что он потерял.

А заодно попробовать помочь родителям. Десять лет назад они развелись. Потеряли последнюю надежду наладить отношения. Трещина, что пролегла между ними после смерти Лилы, год от года росла. Сначала они стали порознь проводить отпуск, мама подолгу жила в одиночестве на Русской реке. И наконец оба решили, что семьи им не сохранить. В тот вечер, когда развод был окончательно оформлен, мама зашла ко мне поужинать.

– Если б было какое-никакое официальное решение, – говорила она, – арест, обвинение, тогда, думается, мы с папой как-нибудь пережили бы. По правде говоря, вся эта история с Мак-Коннелом не более чем беллетристика. Быть может, так оно и было, но где правосудие? Никто не ответил за то, что случилось с нашей девочкой.

Когда Лиле не давалось решение той или иной задачи, она переворачивала листок бумаги вверх ногами.

– Помогает освежить взгляд, – объясняла она. – Приходится сосредоточиваться на каждой цифре, на каждом символе. Будто смотришь на ту же картинку другими глазами. Иной раз достаточно одного взгляда, бац! – и все становится ясно.

За долгие годы я так привыкла к картинке, намалеванной Торпом, что ее истинность не вызывала у меня сомнений. Но настало время признать: историю Торпа я приняла по инерции. Горе застило глаза. Какая уж тут логика… Вина Торпа очевидна: создал лживое во многом произведение, но и я была виновата не меньше: поверила с ходу, не удосужившись подвергнуть его теорию мало-мальски серьезной проверке. После удивительной встречи с Мак-Коннелом все выглядело по-иному, словно страницу перевернули вверх ногами.

Четырнадцать

Возле книжного магазина «Зеленое яблоко» нес караул деревянный гном. По скрипучим ступеням я поднялась на второй этаж. Между Фрэнком Тистлетвейтом («Великий эксперимент: введение в историю американского народа») и Грантом Уденом («Легенды о героях рыцарских веков») отыскала Эндрю Торпа. Эта обложка… Лицо сестры на фоне моста «Золотые Ворота». На тыльной стороне суперобложки, над несколькими лестными отзывами, – фотография моего давнишнего учителя, серьезного, но добродушного, в темном свитере и при очках. На улице снимали – волнистые волосы отброшены назад ветерком. Стоит подбоченившись, в камеру глядит спокойно и уверенно – такому человеку можно доверять, уж он-то не станет небрежничать с фактами. Но странное дело – во времена нашего с Торпом знакомства у него уже редели волосы, а здесь такая богатая шевелюра. Фотка явно сделана задолго до выхода книги, ему тут едва за двадцать. Глядевший на меня с обложки человек был, по сути, тем же самым, но в ином воплощении. Этот, на снимке, бесспорно оптимист, а от того, которого я знала, который написал книгу, исходил легкий, но несомненный душок разочарования пополам с болезненным честолюбием.

Рядышком с «Убийством в Заливе» стояла еще одна брошюра Торпа, «По следам садиста», о том, как похитили и истязали жену известного предпринимателя из Сакраменто. И здесь на обложке красовался тот же молодцеватый Торп. Нашлось еще два экземпляра третьей книги, «Победитель, побежденный», о том, как в Дубае, на марафонских соревнованиях, средь бела дня был убит журналист. И снова та же фотография. Ну не желает человек стареть! Была и четвертая книжка с его именем и незнакомым названием – «Во второй раз – просто чудо». Уцененное первое издание за 4,95 доллара. Из аннотации на обложке следовало, что это мемуары о семейной жизни, история любви, дающая надежду одиноким мужчинам. «Думаете, вам никогда не найти любви? Так считал и Эндрю Торп. Пока не встретил Джейн, женщину, подарившую ему второй шанс на счастье».

Здесь фото Торпа посвежее: заметно округлившиеся щеки и никаких попыток скрыть растущую лысину. Снято, похоже, в домашнем кабинете. Сидит за столом, руки на старенькой электрической пишущей машинке. Машинка, надо думать, реквизит, для придания романтического флера. Когда я с ним водила дружбу, Торп буквально все писал на компьютере. На левом углу стола два деревянных книгодержателя в виде носа и кормы корабля.

– Это намек, – сказала я, вручая ему книгодержатели в конце весеннего семестра, через пять месяцев после смерти Лилы. – На «Одиссею».

Это было одно из обожаемых им произведений.

– Ну зачем ты, право слово…

– Просто в знак благодарности.

Он удивленно поднял брови:

– За что?

– За доброту. За то, что хорошо слушали.

– А я вовсе не из доброты, – покачал головой Торп. – Мне нравится с тобой общаться.

Теперь, разглядывая в книжном магазине постаревшего, поутихшего Торпа, я подивилась – надо же, сохранил мой подарок.

Устроившись в кафе «Голубой Дунай», дальше по улице, я принялась читать. Самое начало, где Торп подробно описывает, как было найдено тело Лилы, пропустила (не смогла себя заставить), перескочила сразу на четвертую главу: «Первая любовь».

«В одиннадцать лет, – писал Торп, – Лила открыла для себя лошадей».

Что правда, то правда. Я прекрасно помнила эту историю, и именно в моем изложении, только в слегка измененном виде, она появилась в книге. Случилось это, когда Лиле было десять лет. В первый раз она ночевала не дома, а за городом, в графстве Сонома, в лагере для девочек с безобидным названием «Поиск». Как она плакала, когда наша машина въезжала в ворота! А когда мы остановились перед зданием клуба, мертвой хваткой вцепилась в пристяжной ремень и заявила, что не выйдет из машины до тех пор, пока ее не отвезут обратно в город, домой.

Только Саре Бет, долговязой и тощей воспитательнице, удалось выманить Лилу наружу: она подвела старую кобылу по прозвищу Спайс к Лилиному окошку, вручила Лиле яблоко, Спайс схрупала его прямо у той из рук – и дело было в шляпе. Когда в понедельник утром мы приехали забрать Лилу, ни о чем другом кроме как о Спайс она не говорила.

С тех пор Лила стала раз в неделю ходить на уроки верховой езды. На ее тринадцатый день рождения, убедившись, что лошади для дочки не блажь, которую она со временем перерастет, родители Скрепя сердце решились подарить ей лошадку по имени Дороти – рыжую, в белых «чулочках» и с белой полосой вдоль морды. Родители сняли конюшню в маленьком городке Монтара, на машине минут тридцать пять вниз по побережью. Там карабкались на холмы крепкие деревянные домики, а внизу тянулась длинная золотая лента песчаного пляжа. За домами, в тени секвой, расстилались сотни акров необработанных земель, здесь же приютилась парочка небольших ферм. Конюшня, где Лила держала свою Дороти, разместилась на пустоши в полутора километрах от автострады № 1; в погожий день, забравшись на ворота площадки для выездки, я видела несущиеся по извилистому, тряскому шоссе автомобили, а за ними – знаменитые волны пляжа Монтара.

– Я знаешь что подумала, – объявила мне однажды Лила вскоре после того, как заполучила свою Дороти. Мы сидели на заборе, огораживающем площадку для выездки, и ждали Лилиного тренера, а Дороти недовольно фыркала и топталась поблизости, поднимая тучи пыли, от которых я беспрестанно чихала. – Пусть она будет нашей общей лошадью. – Лила болтала ногами, выстукивая сапогами барабанную дробь на заборе. – Ну, не навсегда, а только пока мама с папой не купят тебе твою собственную лошадь.

– Не нужна мне никакая лошадь, – ответила я. Глазеть на Дороти с приличного расстояния – еще куда ни шло, даже приятно, но грязь под ногтями, шершавая лошадиная шкура – брр, мурашки по коже.

Лиле я, конечно, ничего этого не сказала, но она все равно вытаращилась на меня так, словно только что узнала, что я ей не родная сестра.

Она продолжала ездить верхом и в старших классах. Когда конюшня в Монтаре закрылась, Лила подыскала Дороти местечко под Петалумой, в полутора часах езды от Сан-Франциско, на ферме с яблоневым садом и выгоном для скота. Хозяева держали с полдюжины коров, несколько страусов и свинью. Площадки для выездки на ферме не имелось, и это как нельзя лучше устраивало Лилу. Когда ей хотелось покататься верхом, она погружала седло на тележку для гольфа и отправлялась разыскивать Дороти по полям. Завидев вдалеке свою кобылку, свистом и по имени подзывала ее и седлала прямо на месте. Домой возвращалась только под вечер, почерневшая от солнца и пыли, усталая, пропахшая лошадиным потом.

Однажды вечером (дело было летом, а осенью у нее начинались занятия выпускного курса в университете) Лила объявила, что бросает верховую езду, чем совершенно ошарашила нас с родителями.

– Мне нужно серьезно заняться математикой, – пояснила она.

– А совмещать разве нельзя? – удивилась мама. – Ты же так любишь кататься верхом. В жизни всегда должно оставаться что-то, что делаешь исключительно для удовольствия.

Мама знала, о чем говорит. Даром что к тому времени адвокатская практика отнимала у нее массу сил и времени, но мама всегда умудрялась выкроить пару часиков в неделю, чтобы покопаться в саду.

– Я так решила, – твердо сказала Лила. – Мне нужно собраться. Все великие математики чем-нибудь жертвовали.

Через два-три дня она дала объявление в газеты и потом несколько раз ездила в Петалуму встречаться с потенциальными покупателями. Один раз я поехала вместе с ней. Мы переехали мост «Золотые Ворота», миновали мыс Марин. Постепенно шоссе расчистилось, дома уступили место плавно сменявшим друг друга холмам, испещренным точками скота и одиноких деревьев. Лила свернула на проселочную дорогу. По рытвинам и ухабам мы черепашьим шагом доползли до длинной, покрытой гравием подъездной аллеи, которая привела нас к большому белому фермерскому дому. Я еще подумала: вот бы пожить в таком… Широкое крыльцо, слуховое оконце, пристройка сбоку – приляпали, похоже, в последний момент, на всякий случай. Слева от дома – засаженный картофелем клочок земли: длинные, бурые и сухие грядки, точно могильные холмики, с пробивающимися кое-где зелеными ростками.

Мы с Лилой направились к огороженному выгону. Вдалеке под деревом юкки щипала траву Дороти. Лила свистнула, Дороти вздернула уши, прискакала пулей. Лила гладила лошадиную морду и что-то нашептывала Дороти на ухо, та смирно стояла, изредка помаргивая. «Небось говорит с ней, как в жизни не говорила со мной, своей родной сестрой, – подумалось мне. – От этой бессловесной твари у нее небось секретов нет…» Минут через пять подъехал на машине мужчина с десятилетней дочкой, тоже горожане. Лила подсадила девочку на спину к Дороти.

– Она с характером, – предупредила девочку Лила. – Будь с ней построже, и она станет тебя уважать. Морковку она терпеть не может, но с ума сходит по яблокам и черной смородине. А еще обожает хрустящие хлопья. И когда ей напевают на ухо. Если сердится, напой ей какую-нибудь песенку Саймона и Гарфункеля[26]26
  Известный в 60-х годах прошлого века дуэт.


[Закрыть], и она вмиг присмиреет.

Как эта девчушка смотрела! Я узнала этот взгляд – много лет назад точно такими же глазами взирала на Спайс Лила. Папаша объявил, что завтра же зайдет к нам домой с чеком.

Они уехали, а к нам от дома направился какой-то парень. Лет тридцати, высокий, красивый и важный до невозможности. Правда, несколько утомленный и помятый, будто ночь напролет веселился.

– Привет, Вильям, – окликнула его Лила.

– А, Лила, привет!

– Это моя сестра, Элли.

Вильям схватил своей лапищей мою руку и так сжал, что кости захрустели.

– А мы уже встречались, – напомнила я. Он в недоумении уставился на меня. – У нас тогда машина сломалась, а ты помог нам завестись.

– Верно, – заметила Лила. – Я и забыла.

– Рад встрече, – кивнул Вильям, но по лицу было видно, что он меня не помнит. Покусывая веточку мяты, парень обернулся к Лиле: – Ну что, продала?

– Похоже, да. Эта девчушка влюбилась с первого взгляда.

Когда Вильям отошел на приличное расстояние, я выдохнула:

– Хорош!

– Думаешь? – Лила удивленно глянула ему в спину. Похоже, эта мысль не приходила ей в голову. – Ну, не знаю. А вот с Дороти он точно хорош. Жалко, что не он ее купил. По крайней мере, я была бы уверена, что она в добрых руках.

В тот день Лила в последний раз ездила верхом на Дороти. Потом мыла ее, плавными круговыми движениями водя по лошадиной шкуре мыльными руками. «Хорошая девочка», – тихо шепнула Лила, придвинув губы к самому уху Дороти. В конце она угостила кобылку яблоком и обняла за шею. Догадалась ли Дороти, что Лила прощается с ней?

Больше, насколько мне известно, они не встречались. Лила редко вспоминала свою лошадь. «А если бы на месте Дороти была я? – думалось мне. – Она бы так же держалась? Если б я погибла в автомобильной аварии или, ныряя в бассейне, сломала себе шею и потом всю оставшуюся жизнь валялась в коме, она бы смирилась с моим отсутствием так же легко, как с продажей Дороти?»

«С тех пор, – писал Торп, завершая главу, – она больше ни на что не отвлекалась. В сердце Лилы царила лишь одна подлинная страсть – математика».

Вечером, дома, я возвратилась к началу книги. Странно было перечитывать ее после стольких лет, странно видеть на ее страницах Лилу, живую, настоящую: верхом на лошади, за швейной машинкой или у кухонного стола, с карандашом в руках, продирающуюся сквозь дебри математических формул. Такой я ее знала, такой описала. Потому что, какие бы вольности ни позволил себе Торп, рисуя жизнь моей сестры, в одном ему не откажешь: он уловил и передал ее характер, ее привычки и неповторимые черты – как она двигалась, как, разговаривая, держала голову, обороты ее речи.

А вот с Мак-Коннелом он здорово промахнулся.

«Взглянув в глаза Мак-Коннелу, – писал Торп, – вы понимали, что перед вами человек без совести, без чести, способный на все что угодно. В глазах его таилась жестокость, в словах – дерзость».

Вранье! Меня поразила кротость глаз Мак-Коннела, смиренность голоса. Два образа – человек, которого я встретила в Дириомо, и герой книги, – какое разительное отличие! Я не могла поверить в нарисованный Торпом портрет Мак-Коннела – безжалостного, расчетливого убийцы.

И все же книга не дала мне ни ответа, ни ключа к разгадке – кто еще мог быть причастен. Как будто Торп всю свою энергию направил на доказательство вины Мак-Коннела, поспешно и категорично исключив всех остальных. Почему? Чего ради?