Текст книги "Бабье царство: Дворянки и владение имуществом в России (1700—1861)"

Автор книги: Мишель Ламарш Маррезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Помещики и дурное обращение с крестьянами

Самым распространенным мотивом лишения помещиков контроля над имениями служило жестокое обращение с крестьянами. В первой половине XIX в. местные и центральные власти, опасавшиеся крестьянских бунтов, были буквально одержимы стремлением не допускать помещичьих издевательств над крепостными. Петербургские чиновники неустанно внушали губернским властям, чтобы те напоминали местному дворянству о его ответственности за крестьян и о том, что помещики, превысившие свою власть, лишаются права распоряжаться имениями. Под дурным обращением понимали не только телесные наказания и непосильный труд, но и те случаи, когда крестьянам давали слишком мало земли. В итоге губернские предводители дворянства и губернаторы усиленно собирали информацию о том, у кого среди подвластных им дворян меньше двадцати крепостных душ и кто выделяет крестьянам меньше 4,5 десятин земли, т.е. минимального прожиточного надела^{644}. Местные власти выискивали и другие признаки притеснений. В 1832 г. министр внутренних дел инструктировал московского губернского предводителя дворянства внимательно наблюдать за дворянами, подозреваемыми в жестокости, и предупреждал, что, когда при переселении крестьян не соблюдаются должные меры, есть риск спровоцировать волнения. Хотя министр преуменьшил масштаб проблемы, уверяя предводителя, что такие происшествия редки и обычно происходят по вине старост, он все же настоятельно просил, чтобы уездные предводители не спускали глаз с местного дворянства. Через десять лет Министерство внутренних дел перестало делать вид, будто считает случаи дурного обращения с крестьянами исключительным явлением. Теперь министр заявил, что они далеко не редкость, и устроил разнос уездным предводителям, смотревшим на дело сквозь пальцы^{645}.

До нас дошло поразительное множество дел о жестокости помещиков; ими переполнены материалы служебных архивов предводителей дворянства, а также собрания документов полиции и Сената. Нельзя сказать, что в XVIII в. случаи, когда помещиков наказывали за истязания крестьян, были неслыханным делом[198]198
  Еще в 1719 г. Петр Великий указал отдавать в опеку имущество помещиков, плохо обращавшихся со своими крепостными. Но на протяжении XVIII в. это установление в основном игнорировали. См.: Blum J. Lord and Peasant in Russia from the Ninth to the Nineteenth Century. Princeton, 1961. P. 435—439. В.И. Семевский обнаружил в XVIII в. 18 случаев, когда помещиков обвиняли в истязании крестьян, и отметил большую непоследовательность в назначенных им наказаниях. См.: Семевский В.И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II. СПб., 1881. Т. 1. С. 189– 196. Самые ранние примеры дел помещиков, подозреваемых в засечении крестьян насмерть, см.: ПСЗ-1. Т. 15. № 11291 (10.06.1761); № 11450 (25.02.1762).


[Закрыть]. В 1768 г. нашумела история по сей день печально знаменитой Салтычихи. Эта помещица за мелкие или даже мнимые проступки засекла до смерти десятки дворовых, причем заставляла своих людей прятать тела замученных^{646}. Однако крестьянам, страдавшим от невыносимой жестокости хозяев, было, в сущности, почти некуда обратиться за помощью, ибо закон отнюдь не поощрял их к подаче жалоб на своих владельцев^{647}. Крестьяне же, задумавшие отомстить своим мучителям, прибегали к другому приему – к формуле «слово и дело», означавшей обвинение в оскорблении величества, а заодно доносили и о том, что обращение помещиков с крепостными оставляет желать много лучшего. Так, в 1764 г. Николай Иванов объявил, что его барыня, Устинья Соколова, вернувшись с коронации Екатерины II, говорила, что новая императрица недостойна править Россией, потому что родом она иноземка. За свое усердие Иванов был сурово наказан, как и практически все крестьяне, приходившие с доносами на своих господ^{648}.

Когда в 1797 г. император Павел изменил закон и разрешил крестьянам жаловаться на господ за жестокое обращение, немедленно хлынул поток челобитных от обиженных крепостных. Показания этих людей не принимались как улики против помещиков, но вина барина могла быть установлена, если соседские помещики и крестьяне, не принадлежавшие обвиняемому, вызывались ее подтвердить. В первое время после выхода нового указа помещиков признавали виновными в жестоком обращении лишь в редких случаях[199]199
  Не следует удивляться тому, что власти обычно признавали обвинения со стороны крестьян необоснованными. См. подборку дел: РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Ед. хр. 2985. Ч. 1 (1797).


[Закрыть]. Но уже во втором десятилетии XIX в. власти с большей, чем прежде, решимостью вставали на защиту обиженных крестьян.

Для хозяев, которые секли крестьян и морили их голодом, предусматривался определенный круг наказаний. В самых крайних случаях таких помещиков лишали дворянства и подвергали пожизненной ссылке или заточению в монастыре, где у них было время подумать о своих грехах[200]200
  Небольшое число дворян было сослано в Сибирь за дурное обращение с крестьянами при Екатерине II: Madariaga I. de. Catherine II and the Serfs. P. 53.


[Закрыть]. Такова была судьба той же Салтычихи, а также Анны Лопухиной, чьи дворовые показали, что она избивала их детей и втыкала булавки в языки и в грудь крепостным женщинам^{649}. В 1769 г. поручик Федор Тарбеев убил свою крестьянку, за что Сенат приговорил его к шести месяцам монастырского покаяния с последующим разжалованием в нижние чины^{650}. В Симбирской губернии в 1801 г. жена майора Нагаткина лишилась дворянского звания, после того как ее свирепое рукоприкладство стало причиной смерти одиннадцатилетней дворовой^{651}. Когда в XIX в. наказания за жестокое обращение с крестьянами усилились, Сенат перестал ссылать провинившихся помещиков в ближайшие монастыри, предпочитая различными способами ограничивать их имущественные права: некоторых хозяев отстраняли от управления имениями, а других лишали права заключать всякие сделки с недвижимостью. Но чаще всего этим помещикам вообще запрещалось появляться у себя в имениях.

Дела по обвинению в жестоком обращении с крепостными дают уникальную перспективу для оценки роли тендерных факторов во взаимодействии помещиков с судебными властями. Многие историки в XIX в., невзирая на свидетельства об обратном, делали широкие обобщения на основании нескольких нашумевших случаев и в итоге заключали, что женщины по своей природе склонны тиранить подвластных им людей^{652}. Труднее установить, как относились к помещицам официальные власти: есть ли причины считать, что они были расположены воспринимать обвинения против помещиц более серьезно, чем жалобы на мужчин дворянского звания? Чаще ли женщины сталкивались с сопротивлением непокорных крестьян, чем мужчины? А когда помещицу привлекали к ответственности за немотивированные наказания крестьян, то исходили ли жалобы на нее от пострадавших или от родственников самой барыни, задумавших завладеть ее поместьем?

Если мы сравним, сколько мужчин и женщин проходили по таким делам, то увидим, что доля помещиц, обвиненных в дурном обращении с крепостными, вполне соответствует проценту имений, находившихся в женских руках в первой половине XIX в. Секретный департамент, учрежденный Павлом I для рассмотрения крестьянских прошений, в 1797—1798 гг. заслушал 45 дел о жестоком обращении, и лишь в 5% из них участвовали помещицы^{653}. В документах Московского дворянского собрания сохранилось 109 жалоб на притеснения крестьян со стороны владельцев за 1794—1846 гг., из которых 65 (60%) было подано на помещиков-мужчин и 44 (40%) – на женщин^{654}.[201]201
  Из 165 поместий, взятых в опеку за расточительство и издевательства над крестьянами в 1850—1859 гг., 28 принадлежали женщинам: Рахматуллин М.А. Крестьянское движение в великорусских губерниях в 1826—1857 гг. М, 1990. С. 181.


[Закрыть] Садизм, проявляемый прекрасным полом, в XIX в. сильнее щекотал нервы современников, в то время как суровость и равнодушие к крестьянам были в равной мере присущи помещикам и помещицам.

В последние десятилетия перед отменой крепостного права чиновники, вероятно, разделяли нелестное мнение историков о женской натуре. В докладе о положении крестьян накануне реформы А.В. Головнин отметил, что помещицы «упрямее… и, к сожалению, …бессердечнее» помещиков^{655}. Другой чиновник писал, что «женщины превосходят мужчин в жестокости и отличаются изобретательностью наказаний»^{656}. Впрочем, когда крестьяне приходили в уездные суды с рассказами о том, как их притесняют и морят голодом, чиновники не делали различий между владельцами-мужчинами и женщинами. Чтобы проверить истинность обвинений, предводитель дворянства несколько раз наведывался в имение подозреваемого или подозреваемой и искал признаков физического насилия над крепостными. Кроме того, он собирал сведения о его поведении у соседских помещиков и их крестьян. Если эти показания говорили о том, что находящийся под следствием землевладелец в самом деле обижал своих крестьян, тогда его или ее имение незамедлительно бралось в опеку. Многим из таких владельцев запрещалось распоряжаться своими владениями и даже посещать их, хотя они получали некоторую сумму на содержание из доходов с этих имений.

Такие наказания кажутся мягкими в сравнении с пожизненными ссылками, к которым приговаривали дворянок в XVIII в. Даже помещики, причастные к гибели своих крестьян в результате беспощадной порки, не лишались дворянства и не высылались в монастыри[202]202
  Обзор девятнадцати судебных дел помещиц, обвиненных в жестоком обращении с крестьянами, показывает следующее: четырех женщин приговорили к заключению в монастырь на срок от одного до пяти лет (последнее из этих дел относится к 1802 г.). У десяти помещиц имения были изъяты. Еще четырем дамам выразили порицание просто на словах. Лишь одну помещицу лишили дворянства и сослали на каторгу в Сибирь за то, что она насмерть забила дворовую девку. Мужа преступницы только пожурили за то, что позволял жене совершать столь жестокие поступки. См.: РГИА. Ф. 1345. Оп. 98. Ед. хр. 231. Л. 18, 21 (1798); Ед. хр. 546. Л. 8, 13 (1801); Ед. хр. 610. Л. 24-27, 30-31 (1801); Ед. хр. 634. Л. 1-2, 32, 55 (1802); ЦГИАМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 55 (1827); РГИА. Ф. 1286. Оп. 7 (1838). Ед. хр. 24; Оп. 8 (1841). Ед. хр. 211; Ед. хр. 216. Л. 2, 7; Ед. хр. 231; Ед. хр. 272. Л. 1-5, 10; Оп. 8 (1842). Ед. хр. 256; Ед. хр. 269. Л. 2-5; Оп. 8 (1843). Ед. хр. 515. Л. 2-3, 5; Ед. хр. 536. Л. 2-5, 30-33, 43; ЦГИАМ. Ф. 380. Оп. 2. Ед. хр. 191 (1850); РГИА. Ф. 1286. Оп. 15 (1854). Ед. хр. 909. Л. 1-3; Ф. 1330. Оп. 6. Ед. хр. 1291 (1858); Ед. хр. 1891 (1862). В восьми делах с участием мужчин-помещиков наказания распределились так: одного сослали в Сибирь вместе с женой (1797), другого приговорили к пяти годам в монастыре, у троих арестовали поместья, а еще три дела остались без решения или были закрыты за недостатком улик. См.: РГИА. Ф. 1345. Оп. 98. Ед. хр. 12. Л. 1-4, 40-43 (1797); Ед. хр. 288. Л. 32, 38, 42 (1799); Ф. 1286. Оп. 6 (1835). Ед. хр. 383; Оп. 6 (1836). Ед. хр. 293; Оп. 7 (1838). Ед. хр. 37; ЦГИАМ. Ф. 380. Оп. 2, Ед. хр. 192 (1850); РГИА. Ф. 1330. Оп. 6. Ед. хр. 1277 (1858).


[Закрыть]. Так, в 1826 г. в Курской губернии некто Денисов и его жена были обвинены в убийстве одного из своих крестьян, но оба отделались всего лишь высылкой из имения^{657}. Такое же наказание назначили помещице Мистровой в Тверской губернии в 1841 г.: после жестокого избиения крепостной женщины, которая вскоре умерла, ей запретили жить в своем поместье и приговорили к двум месяцам тюрьмы. Дворянства же ее не лишили^{658}.

Материалы рассмотрения дел провинившихся помещиков в дворянских собраниях и центральных органах власти не оставляют сомнений в том, что больше всего беспокоил чиновников, искавших признаков «жестокого обращения с крестьянами», «мотовства и расточительности» или безнравственности («неприличное поведение», «неблаговидная или развратная жизнь»), не пол преступника, а его или ее принадлежность к дворянству. Этот мотив отражался и в жалобах, адресованных властям. То и дело суть обвинений, изложенных в прошениях и в официальной переписке местных и центральных органов власти, сводится к тому, что обвиняемый виноват в недворянском поведении. В 1839 г. Сызранское дворянское собрание спорило, изымать ли имение у лейтенанта Шильникова за его пьянство и поведение, «неприличное званию дворянина»^{659}. Докладывая об ужасных поступках Александры Тютчевой, волоколамский уездный предводитель дворянства писал, что она так быстро промотала свое наследство, что осталась без крыши над головой. Несмотря на свое благородное происхождение, продолжал он, она потеряла всякий стыд и ради пропитания опустилась до крестьянской работы^{660}. Власти сделали выговор помещице Нарышкиной за плохое управление делами дочери во время опекунства над ее имением. Предводитель, докладывавший по делу, отметил, что Нарышкина пользуется репутацией, «унижающей дворянское достоинство»^{661}. Словом, во многих из этих дел звучит рефрен, что обвиняемые виноваты не в поведении, которое не пристало их полу, а в поступках, недостойных всякого, кто носит звание дворянина. За измену своему социальному статусу помещика лишали одной из его существеннейших привилегий – права распоряжаться своими землями и крещеной собственностью.

Если имение брали в опеку, то назначенные к нему попечители отвечали за управление хозяйством и за представление отчетов о доходах и расходах в Дворянскую опеку. Чаще всего в руках попечителей эти имения приносили не больше дохода, чем у своих владельцев. Дворяне, лишенные права управлять поместьями, горько сетовали на управленческие «таланты» опекунов. Крестьяне же, со своей стороны, зачастую предпочитали власть собственного помещика хозяйствованию неизвестных им попечителей[203]203
  По наблюдению одного историка, если крестьяне в имениях, взятых в опеку, и не подвергались дурному обращению, то страдали от дальнейшего снижения жизненного уровня: Повалшиин А.Д. Рязанские помещики и их крепостные. Рязань, 1903. С. 151.


[Закрыть]. Крестьяне деревни Каменки Богородского уезда просили местного предводителя дворянства освободить поместье их владельца Королькова от опеки. Они перечисляли множество выгод житья при Королькове: он за свой счет отстроил крестьянские дома, когда часть деревни сгорела, построил у себя в поместье завод, дававший им заработки, а во время голода 1839 г. раздавал зерно нуждающимся. Как ни странно, в переписке между предводителем и военным губернатором не упоминается, в чем именно провинился Корольков. Хотя предводитель не видел причин не пойти навстречу просьбе крестьян, поскольку считал, что «опекун никогда не может так свободно действовать на пользу крестьян, как сам их настоящий владелец», московский губернатор ответил, что не может изъять имение из-под опеки^{662}. В 1852 г. с подобным прошением обратились крестьяне, принадлежавшие Екатерине Григорьевой. Как и крестьяне Королькова, крепостные Григорьевой хвалили свою барыню за то, что она помогала им при неурожаях и покупала для них скот; попечитель же, напротив, не был «настоящим хозяином имения» и не обладал правом оказывать им подобную помощь. На этом основании предводитель, сочувствуя крестьянам, рекомендовал освободить имение Григорьевой из-под опеки, несмотря даже на то, что нашел ее владения в большом расстройстве^{663}.

* * *

Архивы губернских дворянских собраний переполнены докладами об исследовании личных и деловых качеств помещиков обоих полов, но из них неясно, как влияли эти меры на поведение провинциального дворянства. Историки как императорского, так и советского времени считали, что предводители дворянства всячески старались закрывать глаза на страдания обиженных крестьян ради того, чтобы сохранить привилегии своих собратьев-дворян^{664}. Документы дворянской опеки Московской и Тамбовской губерний свидетельствуют о том, что количество обвинений против дворян далеко превосходило число имений, взятых в опеку. В 1844 г. в ведении Тамбовской дворянской опеки состояло 87 имений, большей частью принадлежавших несовершеннолетним детям^{665}.[204]204
  После освобождения крестьян продолжали брать под опеку имения несостоятельных должников. A.M. Анфимов в работе о дворянах-землевладельцах рубежа XIX и XX вв. объявил дворянскую опеку «реакционнейшим учреждением», призванным сохранять власть крупных землевладельцев, защищая их от кредиторов. См.: Анфимов A.M. Крупное помещичье хозяйство Европейской России (конец XIX – начало XX в.). М., 1969. С. 342.


[Закрыть] Московский губернский предводитель дворянства доклады вал, что в 1851 г. было взято в опеку лишь три имения, причем все они принадлежали женщинам и были изъяты за жестокое обращение с крестьянами или за безнравственное поведение^{666}.[205]205
  Министерство внутренних дел докладывало, что в 1841 г. под опекой находилось 98 имений, изъятых за жестокость в отношении крестьян, еще 80 было изъято у промотавшихся помещиков, но большинство – 916 имений – попало в опеку за долги. См.: Материалы для истории крепостного права в России: Извлечения из секретных отчетов Министерства внутренних дел за 1836—1856 гг. Берлин, 1873. С. 56.


[Закрыть] Но хотя жалобы и поступали в изобилии, доля вынесенных по ним обвинений была скромной: с 1834 по 1845 г. почти 3 тыс. помещиков попали под суд за жестокое обращение с крестьянами, но виновными были признаны всего 660 человек, т.е. 22%[206]206
  Рахматуллин М.А. Крестьянское движение. С. 179; Mironov B.N. Local Government in Russia in the First Half of the Nineteenth Century: Provincial Government and Estate Self-Government // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. 1994. Bd 42. S. 193. Б.Н. Миронов в этой работе предлагает оптимистическую интерпретацию данных о приговорах дворянам, указывая, что в некоторых губерниях количество осужденных дворян равнялось числу крестьян, осужденных за преступления.


[Закрыть]. Тем не менее в одном 1838 г. по приговорам за жестокое обращение было изъято 140 имений; к 1859 г. эта цифра выросла до 215^{667}. Таким образом, долю имений, находившихся в опеке, никак нельзя назвать незначительной[207]207
  Как утверждает Б.Н. Миронов, в 1836 г. в опеке находилось 20% поместий. См.: Mironov B.N. Local Government in Russia S. 193.


[Закрыть], и эти данные приводят нас к заключению, что надзор со стороны предводителей дворянства все-таки сдерживал наихудшие побуждения помещиков, склонных притеснять своих крестьян[208]208
  М.А. Рахматуллин полагает, что процент имений, взятых в опеку за издевательства над крестьянами, в 1850-х гг. сократился в результате ужесточения мер против помещиков. См.: Рахматуллин М.А. Крестьянское движение. С. 180. В 1847 г. один чиновник Министерства внутренних дел приписал резкую убыль обвинений в жестокости к крестьянам усиленному надзору со стороны предводителей дворянства. См.: Материалы для истории крепостного права в России. С. 169—170.


[Закрыть].

Учреждение местных органов самоуправления позволило властям надзирать за губерниями и вмешиваться в частную жизнь дворянства в такой степени, о которой мог только мечтать Петр Великий. С точки зрения корпоративных привилегий практика ареста имений доказывала ненадежность владельческих прав помещиков в последние десятилетия крепостного права[209]209
  В ходе публичных дебатов, предшествовавших освобождению крестьян 1861 г., выявилось, что многие дворяне усматривали в предполагаемом решении земельного вопроса, как и в потере бесплатной рабочей силы, нарушение своих имущественных прав. См.: Field D. The End of Serfdom: Nobility and Bureaucracy in Russia, 1855—1861. Cambridge, 1976. P. 108.


[Закрыть]. Изъятие поместий было эффективным способом пресечь угнетение крепостных и помешать расточению дворянских состояний; но в то же время оно давало простор для злоупотреблений. Так, в 1842 г. наследники графа Кирилла Гудовича уговорили императора взять его имение в опеку на том основании, что Гудович утратил здравый рассудок и вознамерился заложить свое имущество. Как только Гудович согласился разделить имение между своими детьми, опека была снята^{668}. В других делах дворяне убедительно доказывали, что родные добивались изъятия их имений с единственным намерением ограничить их права собственности^{669}. Более того, хотя в «Жалованной грамоте дворянству» 1785 г. говорилось, что имущество помещика, совершившего преступление, должно отходить его наследникам, на практике эта гарантия оказалась не столь прочной^{670}.[210]210
  У дворян, лишенных своего статуса и отправленных в ссылку, отбирали только землю с крестьянами; они сохраняли права на движимое имущество, на дома и на всю собственность, владение которой не зависело от принадлежности к дворянству. См.: СЗ. СПб., 1876. Т. 10. Ст. 332.


[Закрыть] Наследники осужденного помещика могли рассчитывать со временем получить его имение в собственность, однако при жизни владельца судьба этого имущества оставалась неопределенной. В 1858 г. дочери Екатерины Грушецкой в отчаянии обратились в Сенат, когда поместье их матери забрали в опеку за притеснения крестьян и они в результате остались без гроша. В ответ Сенат постановил, что имение Грушецкой должно оставаться в опеке до ее смерти; по поводу же средств к существованию ее дочерей Сенат никак не высказался^{671}.

С точки зрения тендерных отношений конфликты, рассматривавшиеся в дворянских собраниях, показывают, что судебные и административные власти относились к женщинам-помещицам так же, как к помещикам мужского пола. Очевидно, что дворянки так же страдали от ограничений своих корпоративных прав, как и мужчины. Тем не менее попытки местных властей насаждать идеи о взаимосвязи высоких человеческих качеств и дворянского звания приносили дворянкам пользу, как приносило им пользу и стремление центральной власти добиваться исполнения законов в губерниях. Из переписки между центральными и местными учреждениями по поводу ареста имений явствует, что пол провинившихся помещиков едва ли принимался во внимание: обо всех одинаково собирались сведения; причем власти особенно настаивали на том, чтобы полученные данные рассматривались в свете предписаний Свода законов. Бывало, что чиновники неодобрительно смотрели на дворянок, которые пьянствовали или заключали неравные браки, но все же отказывались лишать их имущества на основании этого, если нравственные недостатки этих женщин не сопровождались реальными свидетельствами плохого управления поместьями. Этот беспристрастный подход был явным шагом вперед по сравнению с действиями чиновников XVIII в., более склонных ограничивать имущественные права женщин, преступавших принятые границы морали и традиционные нормы женского поведения. В то же время помещики-мужчины почувствовали, что отношение к ним судебных институтов стало менее снисходительным. Жалобы со стороны жен уже не отметались с порога, обвинения жен в супружеской неверности не вызывали прежнего доверия, и дворяне поняли, что и от них тоже ждут более нравственного поведения и лучшего хозяйствования.

Несмотря на все недостатки, судебный процесс в императорской России дал многим дворянкам возможность отстаивать свои интересы и защищать себя и детей от лишения имущества. Разумеется, успешный ход судебного разбирательства зависел от множества неуловимых факторов: от способности истицы уговорить чиновников принять дело к рассмотрению, от поддержки членов семьи и даже от силы ее характера. Р. Уортман полагает, что трудности, связанные с обращением в суд, «отбивали охоту к тяжбам и заставляли людей отказываться от защиты своих интересов»^{672}. В свете этой оценки примерно одинаковый уровень участия женщин и мужчин в имущественных тяжбах кажется особенно примечательным. Хотя существовали помехи в достижении справедливости, дворянки не испытывали при этом более серьезных затруднений, чем мужчины. Во всяком случае, в сфере имущественного права дворянки, упорно отстаивавшие свои интересы, убеждались в том, что их доверие к суду не напрасно.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В сфере тендерных отношений, как и во многих других аспектах исторического развития, Россия в XIX в. разошлась с Западом. В целом разница между Россией и Западной Европой редко бывала в пользу России: по мере того как индустриализация и революции трансформировали европейское общество, отсталость России по сравнению с Западом выступала все заметнее. Однако по всей Европе плоды экономического и политического прогресса доставались мужчинам и женщинам в неравной мере. Ведущее место среднего класса основывалось большей частью на таком порядке, который предписывал полам все более жесткие тендерные роли и укреплял главенство мужчины в семье^{673}. Владение имуществом, доступное замужним женщинам в России, особенно бросалось в глаза на фоне ограничительных положений Кодекса Наполеона, которым регулировались имущественные отношения супругов почти всюду на Западе.

Русские ученые XIX в. проявляли неумеренность в суждениях о правовом статусе дворянок у себя в стране, объявляя их самыми счастливыми женщинами в Европе с точки зрения распоряжения имуществом, но и самыми обездоленными по части наследования^{674}. Оба эти обобщения являются преувеличениями. Нельзя, впрочем, отрицать, что с XVIII в. эволюция женских имущественных прав в России шла в значительной мере иначе, чем в европейских странах. В Западной Европе существовали разные системы владения и пользования имуществом для мужчин и женщин, так как многие правовые своды рассматривали их собственность как отдельные объекты, подчиняющиеся каждый своим правилам^{675}. Российские же законодатели, хотя они и не рискнули установить полное имущественное равноправие полов, пошли дальше европейских коллег в уничтожении отличительных черт женской собственности. В результате к концу XVIII в. русские законы гарантировали женщинам право на определенную долю семейного имущества и покончили с тендерной опекой в отношении собственности.

Возросшее равенство перед законом вылилось на практике в поразительно сходное поведение мужчин и женщин в сфере использования собственности. Та обособленная система ценностей, которую историки выявили в среде состоятельных женщин Западной Европы, в России, по сути дела, не существовала. Русские дворянки и дворяне имели весьма близкие интересы в области использования имущества. Женщины как целостная группа участвовали в том же круге имущественных сделок, что и мужчины, и масштаб индивидуальных владений дворянок был сопоставим с размером имений их современников-мужчин. Замужние женщины лично присутствовали при заключении сделок и вели дела от собственного имени. Независимо от семейного положения женщины брали на себя ответственность за управление родовыми землями и приращение наследства своих детей. Составляя завещания, женщины и мужчины одинаково заботились об ограничении числа наследников и боролись с дроблением фамильных владений. Несмотря на то что раздельное наследование было способно возбуждать разногласия между родственниками, оно также порождало и общность интересов мужа и жены, заботившихся о финансовом благополучии своих потомков.

Развитие законных прав русских дворянок являлось составной частью эволюции дворянских имущественных прав в XVIII в. В ходе борьбы дворянства за укрепление своих сословных привилегий и выяснение имущественных прав также подвергся рассмотрению вопрос о положении женщин по отношению к собственности. Расширение контроля замужних женщин над их состоянием становилось все заметнее по мере того, как власти предоставляли все более широкие имущественные права индивидам благородного происхождения и укрепляли институт частной собственности, законодательно ограждая ее от притязаний широкого круга родственников и государства. А поскольку дворянки получили такие права, то представители власти, стоявшие на страже законности, должны были обеспечивать их реальное, а не формальное осуществление. Защищая свои привилегии, дворянки попадали в зависимость от судебных властей, зачастую продажных и невежественных. Однако шаги центральных властей к внедрению рациональной правовой культуры помогали женщинам на практике осуществлять свои имущественные права.

В XIX в. право дворянок на власть над собственностью уже являлось устоявшимся принципом российского имущественного законодательства, что послужило и предметом многих ученых споров, и источником одного распространенного заблуждения. Сенатор Н.С. Мордвинов, полагавший, что кредиторы мужей не должны иметь прав на собственность их жен, утверждал, что имущественное законодательство в России «веками» не проводило различий между правами мужчин и женщин. А между тем на самом деле замужние дворянки получили полную власть над своей собственностью только в 1753 г. Многие образованные люди в России, разделяя заблуждение Мордвинова, ухватились за эту «особенность» имущественного права как за очередное проявление уникальности исторического развития России^{676}. В рамках широкой дискуссии о русской национальной идентичности власть дворянок над собственностью приобрела значение культурного фактора: консерваторы видели в имущественных правах женщин свидетельство исконного превосходства России над Западом, а западники ссылались на правовой статус женщин как на символ имеющегося в их стране потенциала к прогрессивным изменениям. Тема правового статуса русских женщин в прошлом и настоящем вдохновила не одного автора воспеть превосходство России в области равноправия полов[211]211
  По мнению М.Н. Дитрих, с точки зрения имущественных прав женщины русского средневековья далеко превзошли своих современниц на Западе, «за которым, – добавляет она, – мы теперь никак угнаться не можем» (Дитрих М.Н. Русская женщина великокняжеского времени. СПб., 1904. С. 38).


[Закрыть]. «Законы некоторых народов столь уважали чувствительность и слабость женщин, что даже запрещали брать их в свидетельство», – иронически заметил в 1827 г. И.В. Васильев, после чего подчеркнул, что в российских судах равно ценятся показания мужчин и женщин[212]212
  Васильев И.В. О преимуществах женщин в России по делам уголовным //Дамский журнал. 1827. № 13. С. 7. При этом автор отметил как достойные похвалы и те положения уголовного права, в которых учитывалась «чувствительность» женского пола, в частности указы, освобождавшие дворянок от телесных наказаний и отсрочивавшие такие наказания для кормящих матерей из прочих сословий (Там же. 1827. № 11. С. 242– 243).


[Закрыть]. По наблюдению Анатоля Леруа-Больё, русские не желали употреблять слово «эмансипация» для обозначения борьбы за женскую независимость: «Они вам скажут, что женщина у них и так эмансипирована, ведь закон разрешает ей распоряжаться своей собственностью, состоя в браке»^{677}.

В рассказе Герцена «Сорока-воровка» герой-славянофил утверждает, что с точки зрения гражданских прав русские женщины куда счастливее своих европейских подруг. «С самой глубокой древности, – сообщает Герцен его устами своим читателям, – именье [женщины] не сливалось с именьем мужа, она имеет голос на выборах, право владения крестьянами»^{678}. По части женского равноправия, как полагали эти авторы, России нечему было учиться у Запада.

С освобождением крестьян в 1861 г. преобразилась жизнь дворян-землевладельцев обоего пола. Подобно мужчинам, женщины-собственницы далеко не единодушно встретили известие об отмене крепостного права. Антонина Блудова «с благоговением» приветствовала отмену рабства и одобрительно отметила, что крестьяне ее курского имения спокойно восприняли Манифест 19 февраля 1861 г.^{679} Вероятно, более типичной была реакция неназванной помещицы, призывавшей «жен и матерей русских дворян» воспротивиться этому попранию дворянских прав собственности, в сущности равному прямой конфискации половины их имущества^{680}. Как утверждают исследователи, после 1861 г. дворянские семьи потеряли возможность достойно обеспечивать своих дочерей, и у незамужних женщин не осталось иного выхода, как самостоятельно добывать средства к существованию^{681}. В конце XIX в. дворянство отошло от землевладения и все чаще опиралось на государственную службу, работу в промышленности, карьеру в свободных профессиях как на источник для содержания своих семей^{682}. Как при этих новых обстоятельствах складывались судьбы дворянок в экономическом отношении, остается неизученным.

Больше интересовали исследователей изменения, происходившие в юридических правах женщин в конце императорского периода. В имущественном праве положение дворянок оставалось неизменным. Законодатели продолжали защищать власть женщин над их состоянием от посягательств мужей и стояли на том, что не только имущество жены не становится имуществом ее мужа, но он даже не приобретает посредством брака права на пользование или распоряжение им^{683}. Кроме того, после 1861 г. все больше женщин из всех слоев общества добивалось через суд раздельного жительства с супругами. Но в других отношениях положение женщин не улучшилось, а даже ухудшилось. При пересмотре закона о наследстве в 1912 г. реформаторы так и не предоставили женщинам равных с мужчинами наследственных прав^{684}. Более того, прогрессивное пореформенное устройство судебной системы как никогда ранее утвердило зависимость и беззащитность женщин. Как пишет Л. Энгельштейн по поводу уголовного права, даже в 1903 г. «женщины оставались объектами… произвола опекунов. Подобно детям и умственно неполноценным, женщины по-прежнему носили клеймо особых законодательных ограничений»^{685}.

Присущие русской культуре образы сильной, властной женщины и ее слабой и беспомощной современницы находили параллель в правовой сфере, в которой тендерные отношения тоже воплощались весьма контрастно. Как мы убедились, правовой статус русской женщины был крайне противоречивым. Семейное право предполагало верховенство мужчин и требовало полной покорности жен их мужьям. И напротив, имущественное право видело в дворянках, независимо от их семейного положения, умелых распорядительниц собственности, не нуждающихся ни в защите, ни в надзоре. Авторы законов о собственности свели на нет различия между полами, отказавшись от скидок на женскую слабость и признав, что женщины способны к разумным действиям в собственных экономических интересах. Это допущение подтверждалось очевидным участием дворянок в имущественных тяжбах и той активной ролью, которую многие из них стали играть в управлении поместьями.

Эти противоположные представления о роли женщины легли в основу образов и решительных героинь тургеневских романов, и забитых жертв из пьес Островского. Эти героини вовсе не были плодами авторского воображения – их исторические прототипы предстают перед нами в прошениях, в материалах земельных тяжб, в купчих крепостях, в распоряжениях старостам. Некоторые из этих документов говорят о женской беззащитности перед лицом патриархальной системы императорской России, зато другие повествуют о том, как дворянки претворяли свою власть над поместьями и крестьянами во влияние в семье и в провинциальном обществе. В то время как семейное право оберегало патриархальные идеалы, в имущественном праве сложился противоположный взгляд на женскую самостоятельность, а вместе с ним и условия для ее практического воплощения.