Текст книги "Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»"

Автор книги: Мишель Фейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Но, присмотревшись, она поняла, что глаза его закрыты, а грудная клетка мерно поднимается и опускается.

Кэтрин соскочила с дивана и метнулась к наружной двери. Она открыла ее – очень тихо, стараясь не разбудить Бена, – и начала вглядываться в темноту, которая для ее непривычных глаз показалась абсолютно непроницаемой. Лес сливался с небом, и отличался от него только тем, что не был усыпан звездами. Кэтрин почти уже поверила в то, что Дагмар и Акселя сожрал какой-нибудь бродячий демон или уволок их навсегда в недра земли. Она даже слегка разочаровалась, когда через несколько минут мать и дитя материализовались из темноты и направились к дому. Белые кроссовки Дагмар светились в темноте.

– Ты слышала крик? – спросила Кэтрин, как только Дагмар ступила на порог.

– Какой крик? – удивилась Дагмар. Аксель не спал и, судя по всему, был настроен еще гулять, но Дагмар выглядела усталой и ее явно клонило ко сну. Она постояла на пороге, словно обдумывая, не отдать ли ей ребенка Кэтрин.

На следующий день Роджер позвонил Пино Фугацци и сказал ему, что с «Partitum Mutante» возникли некоторые проблемы. Технические проблемы, объяснил он. Они репетировали ее так долго к настоящему моменту, сказал Роджер, что уже не могли различить, когда у них возникают проблемы, потому что они недостаточно хорошо знают партитуру, а когда потому что – ну, потому что проблемы имеются в самой партитуре.

Пока Роджер беседовал, остальные участники квинтета сидели по соседству, теряясь в догадках, как Пино отреагирует на это заявление, особенно когда Роджер poco a poco^[28] подошел к сути проблемы – а именно к тому, что в одном месте обозначения смены размеров, сделанные Пино, просто были проставлены неправильно. Смелая музыкальная арифметика итальянского маэстро, использующего крайне запутанную систему полиритмии, должна была успешно разрешаться в четыреста четвертом такте (символизировавшем 4004 года, прошедших от сотворения мира до рождения Христа), где Роджер и Кэтрин внезапно выходили на унисон, к которому такт спустя присоединялись Джулиан и Дагмар, в то время как Бен продолжал гудеть в нижнем регистре.

– Но дело в том, – сказал Роджер в трубку, – что к четыреста четвертому такту баритон на такт отстает от сопрано.

Из трубки послышались какие-то резкие стрекочущие звуки, которые окружающие были не в состоянии понять.

– Ну… – поморщился Роджер, поправляя очки, перед тем как посмотреть на экран компьютера. – Возможно, я чего-то не понимаю, но три такта в размере 9/8 плюс такт 15/16, повторенные дважды через паузу в две четверти… вы меня слушаете?

В трубке снова что-то застрекотало.

– Да. Затем после ля-бемоль… Пардон? А… Да. Он у меня прямо перед глазами, мистер Фугацци… Но ведь тринадцать плюс восемь это двадцать один?

Разговор завершился вскоре после этого. Роджер положил трубку и повернулся к нетерпеливо ожидающим коллегам.

– Он разрешает нам делать с партитой, – сказал Роджер, недоуменно морща лоб, – все, что нам заблагорассудится.

Это была свобода, на которую никто из них даже не рассчитывал.

Ближе к вечеру, когда «Квинтет Кураж» сделал перерыв, чтобы промочить фруктовым соком пересохшее горло, к дому подъехала машина. Роджер открыл дверь и впустил внутрь седого фотографа, который выглядел словно спившийся священник.

– Привет! «Квинтет Кураж»? Будем знакомы, Карло Пиньятелли.

Он оказался итальянцем, работающим для люксембургской газеты. Его направили освещать «Фестиваль современной музыки стран Бенилюкса». Он уже видел буклет, посвященный квинтету, поэтому точно знал, что ему нужно.

Дагмар сидела в одиночестве в гостиной со стаканом абрикосового сока в руках, в то время как англичане толпились вокруг плиты, пытаясь поджарить тост. Пиньятелли направился прямиком к немке, одетой в черные обтягивающие брюки и белую блузку.

– Вы ведь Дагмар Белотте, верно?

Фотограф говорил по-английски с акцентом, судя по которому язык он изучал, глядя мыльные оперы для кокни, снабженные субтитрами; на самом же деле он просто недавно вернулся в ряды европейской прессы, после десяти лет, проведенных в перманентном запое в Лондоне.

– Верно, – ответила Дагмар, поставив стакан с соком на пол. Судя по всему, она явно решила, что ей понадобятся обе руки для того, чтобы справиться с этим типом.

– Вы ведь увлекаетесь альпинизмом, верно? – сказал Пиньятелли таким тоном, словно уточнял последние мелкие факты после продолжительного и детального интервью.

– Верно, – сказала Дагмар.

– У вас с собой нет, случаем, альпинистского снаряжения?

– Для чего?

– Для картинки.

– Для какой картинки?

– Для картинки вас в альпинистском снаряжении. Веревки, – и он показал своими волосатыми ручищами, где на ней должны висеть веревки (к счастью, для демонстрации он использовал свою грудную клетку). – Ледоруб. – И он изобразил человека, долбящего невидимую скалу.

– Здесь нет гор, – спокойно заметила Дагмар.

Фотограф решил пойти на компромисс. Быстро оценив взглядом интерьер шато, он задержался на какую-то долю секунды на стойке со старинными продольными флейтами.

– Вы играете на флейте? – поинтересовался он.

– Нет.

– А не могли бы подержать ее в руках?

Дагмар на мгновение лишилась слов, что фотограф истолковал как знак согласия. С неожиданным проворством он подскочил к стойке с флейтами и выбрал самую большую. Протянув флейту девушке, он воодушевляюще улыбнулся, а затем одним ловким тренированным движением извлек фотоаппарат из футляра. Дагмар сложила руки у себя на груди, держа в одной флейту, словно полицейскую дубинку.

– Может, вы ее все-таки поднесете ко рту? – предложил фотограф.

– Вот еще, – сказала Дагмар и швырнула инструмент на диванную подушку.

– А рояль здесь есть? – с быстротой молнии отреагировал фотограф, явно рассчитывая на то, что она не откажется открыть крышку и взять несколько аккордов.

– Нет, здесь есть только… – Дагмар никак не могла перевести вертевшееся в голове немецкое слово на английский. Она думала, не сказать ли «стоячий рояль», но решила, что это не совсем то.

– Здесь есть, но не рояль, – сказала она наконец, угрожающе прищурив свои большие глаза.

Ничуть не смутившись, фотограф выглянул в окно, чтобы оценить погодные условия. К счастью, откуда-то из глубин дома послышался человеческий рев, такой отчаянный, что того, кто его издавал, казалось, ничто на земле не могло утешить.

– Извините, – буркнула Дагмар, кидаясь на выручку своему малышу.

Фотограф немедленно переключился на Кэтрин.

– А правда, – спросил он, поднимая недопитый Дагмар стакан сока, – что сопрано может при желании разбить голосом оконное стекло?

В тот вечер после репетиции в шато было даже жарче, чем предыдущим днем. Кэтрин обнаружила, что осталась в гостиной наедине с Джулианом, после того, как все прочие отправились в постель.

Джулиан стоял на четвереньках перед книжным шкафом, рассматривая корешки. Он прочитал все, что привез с собой в Бельгию, все триллеры и романы-разоблачения, и искал сейчас, чем бы занять себя. По-фламандски он не читал, поэтому такие тома, как «Het Leven en Werk van Cipriano de Rore (1516–1565)»^[29], делу помочь не могли, но он свободно читал по-французски и – к великому удивлению Кэтрин – по-латыни.

– По-латыни, правда? – переспросила она с такой интонацией, словно он только что признался ей во владении урду или сингальским.

– Не знаю, чего уж такого удивительного, – ответил Джулиан, высоко задирая свой зад – задницу? корму? – в воздух, чтобы прочитать заголовки на корешках книг с нижней полки. – Мы же все время поем латинские тексты.

– Да, но… – Кэтрин попыталась вспомнить, когда она в последний раз пела что-нибудь на этом языке, и с удивлением обнаружила, что прекрасно помнит слова четырехголосного рождественского гимна Габриели «О Magnum Mysterium»^[30]. С ее мозгом явно что-то случилось в последнее время: разблокировались какие-то каналы, прочистились контуры. – Но мы же пользуемся переводом. Я по крайней мере. Роджер распечатывает для меня параллельные тексты – английский и латинский, – и так я узнаю смысл слов.

– А я и без Роджера знаю смысл слов, – буркнул Джулиан, вытаскивая какой-то древнего вида фолиант из шкафа. Фолиант скользнул в его руки, не извергнув облака пыли (чего подспудно ждала Кэтрин), но в конце-то концов не прошло и нескольких дней с тех пор, как Джина прошлась повсюду пылесосом.

– Я, пожалуй, схожу прогуляюсь, – заявила Кэтрин.

– Да ради Бога! – отозвался Джулиан.

Было видно, что нервы его на взводе, словно у человека, который настолько отчаялся, что уже больше не чувствует своих страданий. Усевшись по-турецки на ковер, он положил на колени хрупкий старинный фолиант и склонил голову над его пожелтевшими страницами. Мокрая от пота прядь волос свисала ему на лоб. Вид Джулиана нервировал Кэтрин, и инстинкт подсказывал ей, что лучше всего будет держаться от него подальше.

Роджер, наверное, все еще бодрствует в спальне на втором этаже. Роджер, Джулиан и темный Мартинекеркский лес: Кэтрин ничего не оставалось, как выбирать между огнем и полымем.

И вот она вышла в ночь, набросив поверх футболки только ветровку и не взяв с собой ничего, кроме маленького, как карандаш, фонарика. Она даже не стала его включать, а просто засунула в задний карман джинсов, надеясь, что ее глаза постепенно привыкнут к темноте – в конце концов удавалось же это, судя по всему, Дагмар.

Переходя через дорогу, Кэтрин руководствовалась исключительно слухом: она услышала, как звук ее шагов по гладкому асфальту сменился шуршанием листьев под ногами. Она осторожно направилась в глубь леса, положившись на шестое чувство. Небо над головой оставалось темным: судя по влажности, его затянуло облаками.

Кэтрин извлекла фонарик из кармана и направила его тонкий луч на землю под ногами. Маленький круг, наполненный листьями и землей, возник из темноты словно изображение на телевизионном экране. Круг этот двигался, когда Кэтрин водила рукой, мелькал между стволами деревьев, становясь с удалением все бледнее и бледнее. Не прошло и тридцати секунд, как батарейка в фонарике начала садиться: ее ничтожной мощности явно не хватало на то, чтобы бросить вызов окутавшей лес ночной тьме. Кэтрин выключила фонарик и решила надеяться на лучшее.

«Ты хоть знаешь, зачем ты сюда приперлась?» – спросил ее тихий внутренний голос. Она ничуть не испугалась: это был ее собственный голос, вкрадчивый и терпеливый, совсем не тот голос, чужой и страшный, который в прошлом приказывал ей проглотить яд или распластать вены на запястьях острой бритвой. Это была маленькая безобидная беседа с самой собой.

«А ты знаешь?» – парировала она.

«Ты хочешь услышать крик», – ответил голос.

Она уходила все глубже и глубже в лес; ей было страшно, но она решила не сдаваться. Ветерок шелестел в кронах деревьев: после чудовищной духоты и жары, царивших в доме, он приносил радость и облегчение. Она просто вышла подышать свежим воздухом – вот и все. И никаких призраков не существует в природе: в свете ясного дня они всегда оборачиваются совой, волком или собственным отцом, стоящим в дверном проеме спальной, или пластиковым мешком, зацепившимся за ветви и полощущимся на ветру. Мертвые мертвы. Живым предстоит справляться со всем самостоятельно безо всякой помощи или поддержки со стороны мира духов.

Глаза Кэтрин привыкли наконец к темноте, и теперь она видела ветви деревьев вокруг и землю под своими ногами. Боясь заблудиться, но желая оставаться в лесу как можно дольше, она ходила кругами, стараясь постоянно не упускать из виду огни дома. Проходя мимо дерева, она хлопала его по стволу ладонью или, словно маленькая девочка, обходила вокруг дерева, держась за него рукой. Грубое прикосновение коры действовало на нее утешительно.

Проходив так минут тридцать, она вдруг поняла, что ее тревожит мочевой пузырь – и зачем она пила столько сока! – и уселась на четвереньки, чтобы облегчиться. Струйка мочи зажурчала по листьям, и в этот момент что-то мягко скользнуло по ее голым ягодицам.

«Надеюсь, никто в меня не залезет, пока я сижу, раскорячившись», – подумала она, и в это мгновение в шато погасли огни.

На следующее утро Бен Лэм, сидя на кухне в ожидании своей неизменной havermout, поднял взгляд, полный надежды, когда кто-то вошел в дверь. Но это был всего лишь Джулиан, явившийся за кофе.

– Ты не представляешь, что я нашел вчера вечером, – сказал Джулиан, ожидая, пока закипит неторопливый чайник.

– М-м-м? – промычал Бен.

– Первое издание песен Массне, отпечатанное в 1897 году, включая некоторые, которые – я почти уверен – никому не известны. И оно просто стояло себе на полке! Никто никогда в него не заглядывал!

– Откуда ты это знаешь?

– Страницы были не разрезаны. Представляешь! Выглядит как новенькое!

– А ты разрезал их, Джулиан?

– А ты думаешь! – ухмыльнулся Джулиан. – И уж поверь мне, испытал ни с чем не сравнимое наслаждение.

Он открыл холодильник и стал разглядывать его содержимое. В это время на кухне появилась полностью одетая Дагмар с маленьким Акселем, уже висящим в рюкзаке за ее плечами.

– Яйца все не ешь, остальным тоже оставь, – бросила она через плечо.

Джулиан изобразил на лице чудовищную гримасу и крикнул с нескрываемой злобой в сторону хлопнувшей входной двери:

– Jawohl, mein Kommandant!^[31]

Бен вздохнул. «Квинтет Кураж» явно дошел до состояния, при котором члены его не могли гармонично сосуществовать в замкнутом пространстве – по крайней мере в такой тропической атмосфере. Было всего половина одиннадцатого, а в доме уже стояла невыносимая жара: в общем, условия были далеко не оптимальные для того, чтобы разгадывать вокальные головоломки, изобретенные синьором Фугацци. Если верить номеру «Таймс», который Дагмар вчера привезла из Мартинекерке, в Лондоне и по всей территории центральных графств шли дожди. Когда же, наконец, облака доберутся досюда?

Роджер вошел в кухню, завершив очередную беседу по телефону.

– Сегодня во второй половине дня нас посетит Вим Ваафельс, видеохудожник, – сообщил он с мрачным видом.

– Какие-то проблемы? – поинтересовался Бен.

Роджер взъерошил волосы рукой: под мышками у него уже виднелись темные пятна пота. Он задумался, пытаясь наилучшим способом сформулировать свои сомнения.

– Скажем так: по-моему, Дагмар вряд ли будет от него в восторге, – промолвил он наконец.

– О! – не упустил возможности съехидничать Джулиан. – Кто бы сомневался! По крайней мере я больше не буду чувствовать себя в одиночестве! А я и не ждал, не чаял в лесной глуши столкнуться с собратом по несчастью!

Роджер неуверенно направился к плите: с каждым днем ему явно становилось все труднее удерживать свой коллектив в рамках приличий. Он налил себе чашку кипятку из кипящего чайника, который никто не потрудился снять с огня.

– А наше сопрано никому на глаза не попадалось? – спросил он, стараясь казаться беззаботным.

Бен покачал головой. Джулиан посмотрел Роджеру прямо в глаза и увидел в них выражение, которое не спутаешь ни с чем, – то выражение, которое можно прочесть в глазах мужчины, пытающегося выяснить, где его жена провела предыдущую ночь.

– Она вышла прогуляться. Сразу после полуночи.

Роджер с несчастным видом отхлебнул из чашки чай.

Не прошло и нескольких минут, как хлопнула входная дверь и в прихожей прозвучали шаги. Джулиан стиснул челюсти в ожидании еще одного германского вторжения.

Но на пороге показалась Кэтрин. Он шла медленно, словно сомнамбула, словно не замечая глядящих на нее мужчин. Ее волосы были всклокочены, щеки румяны, глаза полузакрыты. Какие-то листочки и сухие веточки прилипли к штанинам ее леггинсов.

– С тобой все в порядке, Кэт? – спросил Роджер.

Кэтрин моргнула, впервые обратив внимание на его присутствие.

– Да, да, конечно, – громко ответила она. – Я просто гуляла, вот и все.

Она направилась к плите, похлопав по дороге по плечу своего мужа, имевшего в этот момент весьма жалкий вид.

– Овсянки никто не хочет? – сказала она, отыскав взглядом лицо Бена, находившееся на привычном месте, и щедро одарив толстяка лучезарной улыбкой.

Хотя до приезда Вима Ваафельса еще оставалась пара часов, репетировать они в тот день так и не стали. По негласному уговору они решили не налегать на «Partitum Mutante», пока погодные условия этому не благоприятствовали. Бен сидел у окна, мучимый головной болью и несварением желудка; остальные слонялись по дому, листая книги, разглядывая орнаменты и музицируя на имевшихся музыкальных инструментах. Джулиан играл «К Элизе» на фортепиано, постоянно спотыкаясь на одном и том же месте, Кэтрин уселась за прялку и возилась с ней, пытаясь понять, как та работает и работает ли она вообще. Роджер за компьютером изучал партитуру «2К+5» Пако Барриоса, пытаясь убедить себя в том, что жизнь не кончается на «Partitum Mutante».

Ко времени планировавшегося прибытия мистера Ваафельса все британские участники квинтета – опять-таки по негласному уговору – собрались вместе, философски решив, что в любом случае лучше будет встретить опасность сплоченным фронтом. Только Дагмар явно находилась совсем в другом настроении. В манерах Роджера она уловила нечто, что заставило ее подозревать: скоро упадет та самая последняя капля, которая переполнит чашу ее терпения.

– Вы разговаривали с этим типом, верно? – поинтересовалась она осторожно.

– Да, по телефону, – ответил Роджер.

– Он что, тоже псих?

– Да нет, нет… – неуверенно попытался заверить ее Роджер. – Судя по разговору он… ну вроде бы знает, чего хочет.

– Значит, нормальный?

– Он… у него очень сильный фламандский акцент. Намного хуже, чем, к примеру, у Яна ван Хёйдонка. Мне показалось, что он очень молод. Примерно ваших лет, наверное. Короче говоря – не старый перечник, вроде нас, хе-хе-хе!

Зрачки Дагмар презрительно сузились. Она всегда относилась к Роджеру Куражу с большим уважением, но в этот момент он напомнил ей одного из ее бывших руководителей в дрезденской «Стаатсопер».

В это время они все услышали, что к «Шато де Лют» подъезжает автомобиль. Он был еще где-то в полумиле от них, пока что невидимый.

– Это, наверное, он, – сказал Роджер, воспользовавшись этим событием, чтобы закончить разговор с Дагмар и занять позицию у окна. Но когда источник звука показался в поле зрения, оказалось, что это не автомобиль, а мотоцикл, мчавшийся с ревом в облаке бензинового чада через Мартинекеркский лес. На мотоцикле восседал человек в сером кожаном комбинезоне, перчатках с крагами и серебристом шлеме, похожий на средневекового ландскнехта, явившегося, чтобы сразиться с Тьерри Пращой и его весельчаками.

Когда Вима Ваафельса пригласили пройти в дом, выяснилось, что, по крайней мере в физическом отношении, тот является более впечатляющим образчиком человеческого рода, чем Пино Фугацци (для этого, впрочем, немногое требовалось). Но когда, войдя в гостиную, он снял шлем и кожаную куртку, не у одного участника «Квинтета Кураж» в голове мелькнула мысль о том, что человеческая красота всегда одинакова, уродство же – бесконечно разнообразно.

Вим был молод. Им сказали, что ему двадцать пять, но выглядел он от силы лет на семнадцать, чему способствовала его манера держаться, типичная для перекормленных подростков. Художник был одет в охряные вельветовые джинсы, военные ботинки со шнуровкой и просторную поношенную футболку с увеличенным кадром из бюнуэлевского «Un chien andalou»^[32] – опасная бритва, зависшая над глазом женщины. У самого Ваафельса глаза были глубоко посаженные и налитые кровью; их блеск выдавал недюжинный, но весьма специфический интеллект. На его гладкой коже, похожей на кожуру тыквы, поблескивали капли пота; кое-где виднелся прыщ-другой. Голову венчала копна крашеных белых волос, обильно смоченных гелем.

– Э-э-э… а когда ездишь на мотоцикле в такую погоду, то бывает жарко или холодно? – спросила Кэтрин, протягивая Виму стакан апельсинового сока и пытаясь завязать беседу.

– Зразу и то и трукое, – ответил тот.

Вим знал много английских слов, но, судя по его акценту, учил он его совершенно иным способом, чем большинство встречавшихся им раньше фламандцев – то ли при помощи интерактивных сидиромов, то ли электронного переводчика из тех, реклама которых выпадает на пол, когда раскрываешь свежий номер «Новостей радиоэлектроники».

Но гораздо большее впечатление, чем акцент, на всех произвело то, как Вим покраснел и начал заикаться, когда ему представили Дагмар: судя по всему, он питал слабость к молодым большегрудым немкам с накачанным телом – даже тем, которые настроены к нему враждебно. Впрочем, вполне возможно, что он принял сердитый взгляд Дагмар за элемент имиджа – вроде как у ведущих MTV.

– Привет, меня совут Фим, – вымолвил он.

– Отлично, – отрезала Дагмар. – Давайте посмотрим видео.

На этом беседа завершилась и все приступили к делу. Вим привез с собой кассету с видеорядом к «Partium Mutante». На корешке кассеты Вим накорябал серебристым фломастером «ParTiTEm М». Эта надпись, даже в большей степени, чем внешность Вима, способствовала тому, чтобы в голове у отдельных членов квинтета завыла тревожная сирена.

Затем возникла небольшая заминка, поскольку выяснилось, что телевизор не подключен к видеомагнитофону. Для Вима это открытие было настолько неожиданным, что он тут же пришел к заключению, что участники «Квинтета Кураж» повыдергивали разъемы и провода, пытаясь подключить к телевизору миди-клавиатуры, сэмплеры или какое-нибудь иное ультрасовременное музыкальное оборудование в том же духе. Ему и в голову не пришло, что существуют люди, которые попросту не смотрят телевизор.

Вим Ваафельс соединил устройства между собой отточенным, привычным движением, не лишенным даже некоторой грациозности. Затем он попросил задернуть шторы, чтобы солнечный свет не мешал просмотру. Роджер повиновался или по крайней мере сделал вид.

– А мошно зтелайть зофсем темно? – недовольно осведомился Ваафельс, поскольку в комнату по-прежнему проникал желто-оранжевый свет.

Роджер принялся возиться со шторами, пробуя то один, то другой вариант.

– Темнее уже никак не сделать, – сказал он наконец.

Все присутствующие уселись на корточках поближе к телевизору, кроме Бена, которому последовать их примеру помешала грузность; он остался сидеть на диване, заверив Вима, что ему и оттуда все прекрасно видно.

– Латно, – согласился Вим. – Пуплика котова, нашинаем бредстафление!

Пленка зашуршала внутри видеомагнитофона и экран, на котором до этого мелькали белые хлопья, стал абсолютно черным. Таким он оставался, как показалось зрителям, бесконечно долго – на самом же деле не более тридцати секунд, максимум – минуты.

– Фы толшны бредстафлять, путто уше исполняете броисфетение, – посоветовал Вим Ваафельс певцам.

– Ага, – поддакнул Джулиан, придвигаясь поближе к телевизору – так, чтобы ему было видно лицо Дагмар.

Темнота на экране наконец сменилась темно-пурпурным цветом – а может, это была просто оптическая иллюзия, вызванная напряжением глаз. Но нет – на экране действительно что-то начинало происходить.

– Ф нашале у фселенной не пыло форма, ферно? – объяснял Вим. – И апсолюйтно фсе проискотило фо тьме.

Лента, скользя по головке видеомагнитофона, производила едва слышный пискливый звук, от которого у Кэтрин сводило зубы; у нее возникло острое желание, чтобы Бен запел в своем тибетском стиле, чтобы наполнить наполнившую комнату мглу звуками человеческого голоса.

После того, что показалось целой вечностью, бесформенные чернильные разводы наконец превратились в… во что? В какое-то блестящее темно-сиреневое отверстие.

– Фы уше наферно токаталиссь, што это такой? – спросил Ваафельс.

Повисла неловкая пауза, а затем Бен произнес:

– Я вроде бы догадался, – сказал он спокойным, звучным голосом. – Это – гортань крупным планом, как ее видно в ларингоскоп.

– Ошинь карашо, ошинь! – сказал Ваафельс, довольный тем, что нашел хоть одного понимающего зрителя. – Ф нашале пыло слоффо, ферно? И слоффо это фырфалоссь из корла Покка.

Прошла снова целая вечность. Гортань смыкалась и размыкалась, поблескивая влагой. У Кэтрин засосало под ложечкой: она увидела, что изображение постепенно светлеет, превращаясь во что-то совсем другое, и она гадала, заметили ли это остальные зрители. Лицо Роджера напряжение сделало непроницаемым, он смотрел так, словно боялся упустить какую-нибудь существенную деталь. Джулиан и Дагмар (хотя они пришли бы в бешенство, скажи им кто-нибудь это) выглядели на одно лицо, словно брат и сестра: выражение скепсиса и презрения делали их даже прекрасными. Кэтрин ужасно хотелось посмотреть в сторону Бена, но она побоялась смутить его, поэтому она снова обратила свой взгляд к зияющему плотскому отверстию на экране. При помощи какого-то современного цифрового волшебства гортань начинала на глазах меняться: похожие на половые губы plica vocalis и vollecula^[33] клетка за клеткой разбухали, превращаясь во влагалище беременной женщины. Затем, мучительно медленно, в абсолютной тишине влагалище расширилось и в конце его показалась лоснящаяся от слизи головка ребенка.

Участники «Квинтета Кураж» не промолвили ни слова за все то время, пока на экране происходили эти роды в темпе largo. Впрочем, при этом все они прекрасно помнили, что «Partition Mutante» в любом случае продолжается чуть-чуть больше получаса, а таймер на видеомагнитофоне показывает время с точностью до секунды.

Наконец, когда новорожденный Адам, символ планеты Земля или чего-нибудь в том же роде, окончательно выбрался из утробы матери и предстал на экране во весь свой рост, они смогли перевести дух. Теперь они точно знали, что до окончания представления осталось совсем немного.

– Ошефитно, – прокомментировал, подводя итог, Вим Ваафельс, – на польшой экрайн это броисфоттит софсем трукой фпешатлений.

– Разумеется, разумеется, – сказал Роджер.

– На фестивайль картинка путет ошинь-ошинь польшой, а фы путете ошинь-ошинь маленький. Исобрашений путет апсолюйтно пофсютту, фокрукк фасс…

– М-м-м… – сказал Роджер с таким выражением на лице, с каким, наверное, едят глаз овцы на глазах у вождя племени бедуинов во время ужина, от которого зависит исход мирных переговоров.

– М-м-м… – поддакнула Кэтрин, ужасно обрадовавшись тем, что ее мужу удалось подобрать единственно верное в подобной ситуации выражение.

И тут, словно ниспосланный небесами, маленький Аксель заплакал где-то на втором этаже, и Дагмар покинула гостиную, прежде чем Вим Ваафельс успел у нее спросить, что она думает о его шедевре. Художник был несколько опечален столь внезапным исчезновением единственного представителя своей возрастной группы, но затем решил великодушно обратиться к более взрослым и не столь привлекательным зрителям.

Он решил начать с Джулиана, как с самого младшего из оставшихся:

– Я натеюссь, фам фсе поняйтно?

– Разумеется, – высокомерно процедил Джулиан. – Я уверен, что никто из тех, кто хоть раз видел вашу великолепную работу, не будет в состоянии забыть ее. Я сожалею лишь о том, что мне предстоит в это время быть на сцене, а не в зрительном зале.

Ваафельс поспешил заверить его, что он об этом уже позаботился.

– Я путу снимайть бредстафление на фитео, – сказал он.

– Превосходно! Превосходно! – возопил Джулиан, стараясь не смотреть в сторону Роджера Куража, бросавшего на него предупреждающие взгляды. – Видео внутри видео! Настоящий постмодернистский подход!

Ваафельс смущенно заулыбался, когда Джулиан с ехидной улыбкой на лице принялся хлопать его по спине.

Позже, когда Вим Ваафельс отправился восвояси, а Джулиан покинул гостиную, все участники квинтета обратили свои взгляды к Бену, который, сидя на диване, разглядывал первые две страницы партитуры «Partitum Mutante».

– Ну а ты что об этом думаешь, Бен? – вздохнул Роджер.

– Я слишком стар и ничего не понимаю в видео, – вежливо начал Бен. – Но тем не менее одна вещь меня очень беспокоит.

Все еще не в себе после просмотра замедленных родов, Кэтрин, затаив дыхание, ждала того, кто наконец найдет правильные слова, чтобы объяснить терзавшее ее смятение.

– Если перед сотворением мира на сцене будет стоять кромешная мгла, – завершил Бен свою мысль, – то как мы увидим ноты?

Следующий день был предпоследним, который участникам квинтета предстояло провести в стенах «Шато де Лют», и они провели его в препирательствах.

Начало дня не предвещало ничего особенного. Во время непродолжительного периода утренней свежести, предшествовавшей дневной жаре, Кэтрин, как обычно, приготовила Бену овсянку, предвкушая удовольствие, которое ей всегда доставляла молчаливая процедура кормления. Бен ел, Кэтрин смотрела на него, а солнце заливало их обоих ярким светом. Кэтрин морщилась от света, но не отводила взгляда от Бена, а тот, опустив глаза в миску, над которой клубился пар, смущенно улыбался.

Джулиан забился в свою комнату, несомненно не желая возобновления неприятного разговора с Роджером по поводу всей этой истории с Ваафельсом. Роджер высказал неодобрение сарказму, высказанному Джулианом в отношении видеохудожника, поскольку, если тот примет это близко к сердцу, то будет считать, что Джулиан выразил общее мнение всех участников квинтета. Джулиан ответил на это, что он очень надеется, что именно так оно и есть, потому что если Роджер испытывает наплыв энтузиазма при мысли о том, что ему придется выйти на сцену, чтобы петь на фоне женского полового органа высотой с трехэтажный дом, то ему лучше прямо сейчас взять и заявить об этом во всеуслышание.

В результате этой стычки произошла забавная перемена в звуковой атмосфере шато. Джулиан приватизировал телевизор и уволок его в свою комнату, заявив, что если уж ему предстоит провести еще одну бессонную ночь, то ему понадобится хоть какое-то развлечение, чтобы окончательно не спятить. Поэтому, засыпая, Кэтрин слышала теперь из-за стены приглушенные звуки какой-то ссоры, а затем любовного воркования на фламандском языке. Абсолютной ночной тишине пришел конец, но Кэтрин была не вполне уверена, что она этому рада.

Утром, хотя в кухне телевизора совсем не было слышно, Кэтрин почему-то была совершенно уверена, что он по-прежнему работает в комнате у Джулиана – скорее всего потому, что тишина, наполнявшая атмосферу, теперь уже не казалась такой беспримесной, как раньше. Все наполнял какой-то неслышный гул, звуковой эквивалент дыма от подгоревшего тоста, и этот гул затруднял Кэтрин доступ к безмерному молчанию леса. Ей требовалось срочно отправиться в лес, чтобы избавиться от этого навязчивого звука.

К несчастью, Дагмар этим утром почему-то отказалась от велосипедной прогулки. Она появилась в кухне, выглядя раздраженной и не выспавшейся, и, судя по всему, с единственной целью – проверить, не прикасался ли Джулиан к хранившимся в холодильнике яйцам.