Текст книги "Под кожей"

Автор книги: Мишель Фейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

6

Часом позже, в сорока милях от фермы, на исхлестанном ветром шоссе А-9 осоловелая Иссерли прищурилась, вглядываясь в придорожное электронное табло, на котором значилось: «УСТАЛОСТЬ УБИВАЕТ. ПЕРЕДОХНИ». Табло было, по собственному его признанию, «экспериментальным», на нижнем ободе его значился телефонный номер, позвонив по которому, водители могли поделиться своими впечатлениями о нем.

Направляясь в Инвернесс, Иссерли проезжала под этим табло сотни раз и всегда гадала, не появится ли на нем в один прекрасный день существенная для водителей информация: новости об автомобильных катастрофах, сведения о возникших впереди пробках или о том, какой силы ветер дует нынче на Кессокском мосту. И ни разу ничего подобного не увидела. Только общего толка наставления касательно скорости, вежливости и усталости.

Сегодняшнее наставление вызвало у нее скорбную улыбку. Что верно, то верно: она и вправду устала и нуждается в отдыхе. Смешно, конечно, – отчасти – получить такую рекомендацию от бездушной машины, но зато ее и исполнить легче. Прислушиваться к советам таких же людей, как она сама, Иссерли никогда не умела.

Она съехала с шоссе на стояночную площадку, выключила двигатель. Развоевавшееся солнце било ей прямо в глаза, она подумала, не затемнить ли стекла, и решила, что не стоит: заснуть и проснуться оттого, что в твое янтарное окошко стучит полицейский, – нет уж, спасибо. Пока этого ни разу не случалось, но, если случится, ей придет конец. Полицейский может пожелать увидеть много такого, чего у нее нет – включая пару водсельского размера глаз за толстыми стеклами ее больших очков.

Сейчас глаза Иссерли саднило из-за недосыпа и напряженного вглядывания сквозь два слоя стекла. Она поморгала, потом поморгала еще – медленнее, медленнее, пока веки не сомкнулись совсем. Надо дать глазам отдохнуть, а после вернуться на север и как следует выспаться. Только не на ферме, где-нибудь еще. На ферме сейчас, наверное, все вверх дном, по ней же привольно разгуливает этот идиот Амлис Весс.

Иссерли знала одно место в стороне от главной дороги, у идущего в Балинтор шоссе В-9166, там стояли развалины древнего аббатства, в которые она иногда заезжала, чтобы подремать. Туда никто никогда не заглядывал, даром что официально аббатство считалось туристской достопримечательностью; широко раскинутая сеть рекламировавших аббатство придорожных щитов была слишком редкой, чтобы завлечь в него водителей. Самое подходящее место для почти не спавшей Иссерли, которой пришлось за несколько часов до рассвета охотиться на сбежавших водселей.

Она представила себе, что уже добралась до аббатства Ферн и немедля заснула, обнимая рукой обшитый толстой тканью руль и опустив на него голову.

Сначала ей снились лишенные крыши руины аббатства, снилось, как она спит в них под океаном небес – лазурных, исчерченных перистыми облачками. Но затем, как это нередко случалось, Иссерли соскользнула вниз, на более глубокий уровень сна, словно провалившись сквозь коварную корочку растолченной в пыль почвы и сверзившись в подземный ад Плантаций.

– Это ошибка, – твердила она надзирателю, все глубже уводившему ее в лабиринты прессованного боксита. – У меня есть влиятельные друзья на самом верху. Они до глубины души потрясены тем, что меня отослали сюда. И сейчас добиваются пересмотра моего дела.

– Хорошо, хорошо, – бормотал, волоча ее в глубины лабиринта, надсмотрщик. – Ну вот, сейчас ты увидишь, на какую работу тебя поставили.

Они дошли до темной сердцевины фабрики, гигантской бетонной чаши, наполненной поблескивающей кашицей гниющего растительного материала. Огромные корни и клубни неторопливо кружили в вонючей белковой жиже, жирные листья содрогались на ее серебристой поверхности, будто обесцвеченные морские скаты, клубы синеватого газа вырывались из нее, преодолевая то там, то тут поверхностное натяжение. Вокруг этой огромной, пенистой чаши и над нею вились в душном воздухе зеленые испарения и окрошье сфагнума.

Вглядевшись, при всем омерзении, какое она испытывала, повнимательнее, Иссерли увидела сотни толстых, как пожарный рукав, труб, переброшенных с промежутками в несколько метров через закраину чаши и уходивших в ее клейкую тьму. Одну из них как раз вытягивал, сматывая, неразличимый в сумраке механизм, и сама ее поблескивавшая протяженность говорила о том, как глубока, на самом деле, чаша. Спустя некоторое время показался конец трубы с притороченным к нему искусственной пуповиной мешковатым, облепленным черной слизью водолазным костюмом. Не выпуская из рукавиц смахивающего на лопату инструмента, костюм неуклюже сполз на бетонный обод чаши и закопошился, пытаясь подняться на колени.

– Вот здесь, – пояснил надсмотрщик, – мы и производим кислород для тех, кто наверху.

Иссерли закричала и проснулась.

Она сидела в машине у дороги, которая тянулась из вечности в вечность по чужой, когда-то далекой земле. Небо снаружи было синим, сквозистым, лишенным верхних пределов. Миллионы, миллиарды, триллионы, быть может, деревьев производили кислород без всякого человеческого вмешательства. Сияло вновь налившееся зрелостью солнце, со времени, когда она заснула, прошло лишь несколько минут.

Иссерли потянулась, повращала тонкими руками, описывая полные круги и покряхтывая от неудобства. Она все еще оставалась измотанной, однако приснившееся избавило ее – на какое-то время – от желания спать, к тому же Иссерли чувствовала, что непосредственная опасность заснуть за рулем для нее миновала. Можно поработать, а там уж и посмотреть, как она будет чувствовать себя к заходу солнца. Бремя, которое сама же она и взвалила вчера на свои плечи, норовя непременно добыть сырой материал, чтобы порадовать высокопоставленного гостя, сына босса, явно свалилось с ее плеч. Доставка водселя на ферму определенно не откроет для нее путь к сердцу Амлиса Весса – или на какую там часть его тела она надеялась произвести впечатление? Шут с ним, с заезжим психопатом, у нее имеются собственные ожидания, которые ей следует оправдать.

Продолжая двигаться на юг и уже проехав Инвернесс, она увидела крупного стопщика, державшего перед собой картонку с надписью ГЛАЗГО.

Она привычно проехала мимо, выполняя установленную процедуру, но сразу поняла, что заберет его при втором заходе: сложения он был могучего и пребывал в самом расцвете сил. Было бы преступлением оставить такой экземпляр на дороге.

Несмотря на его грузность, он довольно резво пробежался до машины, остановленной Иссерли неподалеку от него – хороший знак, поскольку пьяные или поврежденные водсели только шкандыбать нога за ногу и способны.

– Питлохри подойдет? – спросила она, решив при взгляде на его открытое лицо с написанным на нем желанием понравиться, что этого будет более чем достаточно.

– Блеск! – восторженно воскликнул он, запрыгивая в машину.

Лицо у него было большое, мясистое, такое, точно он уже обратился в месячного, на лоб спадали завитки светлых волос. Правда, они были редковаты, да и кожа у этого водселя оказалась грубой, покрытой пятнами, – как если бы на каком-то повороте жизни он потерял голову в море, а потом ее выбросило на берег, где она и провалялась несколько лет под солнцем, прежде чем воссоединиться с телом.

– Меня Дэйвом зовут, – и он протянул ей руку. Иссерли с опаской протянула свою и постаралась не поморщиться, когда он нажал на то место, где когда-то торчал шестой палец. Обычно стопщики ей не представлялись, и теперь она не сразу нашлась с ответом.

– Луиза, – сказала она, помолчав.

– Рад знакомству, – и он лучезарно улыбнулся, пристегиваясь с такой старательностью, точно им обоим предстояло некое профессиональное приключение – попытка преодолеть на гоночном автомобиле звуковой барьер или испытания джипа в каменистой местности.

– У вас, похоже, хорошее настроение, – заметила, отъезжая от обочины, Иссерли.

– В самую точку, голубка. Доволен до смерти, – признал Дэйв.

– В Глазго вас ожидает что-то приятное? – продолжала Иссерли.

– И опять в самую точку, – ухмыльнулся он. – Я разжился билетами на Джона Мартина.

Иссерли мысленно перебрала всех музыкантов и эстрадных артистов, каких видела по телевизору во время утренних разминок и какие по тем или иным причинам фигурировали в вечерних новостях. Имени Джона Мартина она не помнила, стало быть, ложек он усилием мысли не гнул и законов, которые запрещают вдыхать дым горящих растений, не нарушал.

– Не слышала о таком, – сказала она.

– Какие-нибудь его песни вы рано или поздно точно услышите, – пообещал Дэйв, неверяще наморщив лоб. – Да ту же «Пусть не придется тебе никогда», ее все знают.

И он вдруг без всякого предупреждения запел:

– «Пу-у-усть не придется тебе никогда лежать, не сжимая ничьей руки…»

– Нет.

Иссерли, с перепугу бросившая машину к середине дороги, поспешила вернуть ее в прежний ряд.

– Ладно, а как насчет «За холмом»? – упорствовал Дэйв. И снова запел, перебирая мясистыми пальцами одной руки ребра, а другой беря аккорды на шейке невидимой гитары: – «Я беспокоился о детях, я беспокоился о жене; есть лишь одно место для мужчины, если он беспокоится о своей жизни – ХЕЙ ХЕЙ ХЕЙ, его дом за холмом!»

– А вы о своей жене не беспокоитесь, Дэйв? – ровным тоном поинтересовалась, не сводя глаз с дороги, Иссерли.

– Ага. Беспокоюсь – а ну как она прознает, куда я намылился, хе-хе.

– Дети у вас есть?

Она понимала, что ведет себя слишком напористо, но была нынче не в том настроении, чтобы попусту тратить время.

– Детей у нас нет, голубка, – с неожиданной серьезностью ответил Дэйв, укладывая руки на колени.

Не переборщила ли она? – задумалась Иссерли. И, сжав губы и выпятив грудь, переключила все свое внимание на дорогу.

Жалко, думал Дэйв, что эта Луиза только до Питлохри его подбросит. Такими темпами он попадет в Глазго часа на четыре раньше, чем ему требуется, а провести пустое время с этой девчонкой он бы точно не отказался. Нет, он, конечно, не сексист, однако она говорит свободно и открыто, а так обычно разговаривают девчонки доступные, и потом она подсадила его, здоровенного мясистого малого, а женщины этого почти никогда, чего уж там, не делают. Грудь у нее фантастическая и глазища больше, чем у самой Шинейд О’Коннор, да и волосы тоже ничего, хоть и нечесаные, торчат во все стороны, как у половой щетки, и закрывают сбоку ее лицо. Наверное, это и называется у женщин «днем растрепанной прически». Может, ему стоит сказать пару слов насчет «дня растрепанной прически» – показать ей, что он кой-чего в этих делах понимает. Женщинам нравится думать, будто между полами нет непроходимой границы, и от таких разговоров ноги у них сами собой раздвигаются, он это давно уже обнаружил.

Может, они по дороге в Питлохри поладить успеют, а? В конце концов, на хрена им койка? А ну как, Луиза сдаст на стоянку и покажет ему, чего она умеет?

Мечтай, Дэйв, мечтать не вредно. Знаешь, что будет на самом деле? В Питлохри она высадит тебя на обочину и поедет дальше, помигав на прощание задними огнями. И все, конец истории.

Ладно, зато ты Джона Мартина увидишь, не забывай об этом. Отделаться от женщины штука всегда не простая, вспоминаешь потом и чего-то стыдно становится, а великий концерт он завсегда душу греет.

Кстати, о концерте: а нет ли у этой девчонки какой-нибудь музыки? Вон прям над его коленом кассетник торчит: до Питлохри можно не одну С-90 прокрутить!

– У вас какие-нибудь записи есть, а, голубка? – спросил Дэйв, ткнув пальцем в магнитофон. Иссерли взглянула на металлическую щель, попыталась припомнить, было за ней что-нибудь или нет, когда она годы назад приобрела этот автомобиль.

– Да, по-моему, одна имеется, – ответила она, смутно вспомнив, как напугала ее, осваивавшую рычажки и кнопки приборной доски, неожиданно зазвучавшая музыка.

– Блеск: поставьте, а? – попросил он, тут же начав прихлопывать себя по обтянутым джинсами ногам, точно опробуя ударную установку.

– Вы лучше сами, – сказала Иссерли. – Я все-таки машину веду.

Она почувствовала, что Дэйв вытаращился на нее, словно не поверив в такую ее осторожность, однако их то и дело обгоняли машины, и она слишком нервничала, чтобы оторвать взгляд от дороги. После того как этот маньяк Ессвис гонял на огромной скорости и всю ее растряс, она не имела никакого желания пересекать сорокапятимильную отметку.

Дэйв включил магнитофон и из динамиков послушно полился звук. Поначалу Иссерли порадовалась за него, получившего желаемое, но затем почувствовала: нет, что-то не так, – и заставила себя прислушаться к музыке. Музыка затихала каждые несколько секунд, словно ныряла, преодолевая водные препятствия.

– О господи, – заволновалась Иссерли. – Похоже, моя машинка разладилась, так?

– He-а, все дело в ленте, голубка, – ответил Дэйв. – Ей натягу не хватает.

– О господи, – повторила Иссерли, сосредоточенно морща лоб: шедшая за нею машина, гуднула, разочарованная, похоже, ее нежеланием обгонять туристский автобус. – Значит придется ее… э-э… выбросить?

– Не-а! – заверил ее Дэйв, радостно щелкая клавишами магнитофончика под терпеливо сносимые Иссерли, все продолжавшиеся гудки. – Просто надо погонять ленту несколько раз туда-сюда. Этот фокус чудеса творит, вот увидите. Народ выкидывает кассеты, думает, что они сдохли. А зря.

Дэйв провозился с плеером еще пару минут, затем включил его снова. На сей раз песня звучала в динамиках ясно и четко, как по телевизору. Звонкий мужской голос пел о том, как его обладатель всю ночь вел грузовик, чтобы убраться на сотни миль от города под названием Страдание. Тон у него был жизнерадостно-меланхоличный.

Иссерли, решила, что теперь-то уж Дэйв будет доволен, однако тот прямо-таки сочился недоумением.

– Должен вам сказать, Луиза, – помолчав, сообщил он, – довольно занятно, что вы слушаете кантри.

– Занятно?

– Ну… необычно – для женщины. По крайности, такой молодой. Я еще не встречал женщину, у которой нашлась бы в машине кассета кантри.

– А какую музыку вы ожидали услышать? – поинтересовалась Иссерли. (На некоторых заправках, тех, что побольше, продавались кассеты – может быть, там ей удастся купить правильные.)

– Да чего-нибудь танцевальное, – он пожал, ритмично боксируя с воздухом, плечами. – «Итернал». «Дабстар». «Эм Пипл». А может, Бьорк, «Палп», «Портисхед».

Последние три имени могли, на слух Иссерли, принадлежать маркам корма для животных.

– Наверное, у меня странные вкусы, – согласилась она. – Так вы думаете, Джон Мартин мне понравится? На что похожа его музыка? Вы могли бы ее описать?

От этого вопроса лицо стопщика озарилось умиротворением, и в то же время на нем возникло выражение напряженной сосредоточенности – будто вся его жизнь была дорогой к этой минуте, и он знал, что встретит ее во всеоружии.

– Джон много чего с эхоплексом выделывает – это такая ножная педаль, знаете? Гитара у него акустическая, но звучит как электро – слушаешь, аж крышу сносит.

– М-м-м, – отозвалась Иссерли.

– Вот наигрывает он на акустической, наигрывает, тихонько так, и вдруг БААНГ! ВАККА-ВАККА-ВАККА-ВАККА, и все, у тебя башка кругом пошла.

– М-м-м, – повторила Иссерли. – Звучит… впечатляюще.

– А уж поет! Поет этот мужик, как никто на земле не умеет! Типа… – и Дэйв снова запел, и мелизматические конвульсии проглатываемых и рычащих слогов сообщили ему сходство с пугающе пьяным водселем. Иссерли уже не один год назад сказала себе, что чрезмерно хмельных стопщиков подсаживать не следует, потому что любой из них может заснуть до того, как она примет продуманное решение насчет икпатуа. Если бы Дэйв встретил ее вот таким удивительным представлением, она бы его точно не взяла. Впрочем, немного попев, он заверил ее: – Джон все это заранее обдумывает. Как в джазе, понимаете?

– М-м-м, – согласилась Иссерли. – Вы много раз его видели?

– Да шесть или семь, правда, за многие годы. Его ведь и бухаловка отродясь не брала. Теперь-то он уж в любой день перекинуться может. Что я тогда себе скажу? Эх, мог же ты поехать, посмотреть на Джона Мартина, а теперь он помер! И что мне делать останется, а? В телик пялиться?

– Этим вы, главным образом, и занимаетесь, Дэйв?

– Верно, голубка. Чертовски верно, – с готовностью признал он.

– И днем тоже?

– Не, голубка, – усмехнулся Дэйв. – Днем я работаю.

Иссерли проглотила это молча, но с разочарованием. Она почему-то была уверена, что Дэйв – безработный.

– Стало быть, – упрямо продолжала она, надеясь услышать, что он хотя бы работает через пень колода и часто опаздывает, – вы сегодня отгул взяли, чтобы попасть на концерт?

Дэйв взглянул на Иссерли не без некоторого сочувствия и мягко уведомил ее:

– Нынче у нас суббота, голубка.

Она поморщилась:

– Ну конечно, конечно.

И в этой ее ошибке виноват был, разумеется, Амлис Весс. Совершенное им идиотское вредительство привело только к тому, что она на весь день лишилась способности ясно думать.

– Вы как, Луиза, в порядке? – спросил сидевший с ней рядом водсель. – Может, вы сегодня не с той стороны кровати на пол упали?

Она кивнула и со вздохом ответила:

– Слишком много работаю.

– Я так и понял, – сочувственно кивнул он. – Ну ничего, не тужите: у вас целый уик-энд впереди!

Иссерли улыбнулась. Никакой уик-энд ей не потребуется – и ему тоже. На работе Дэйва никто до понедельника не хватится, а если он не появится и в понедельник, его товарищи решат, что он застрял где-то по дороге из Глазго. Значит, она все же может взять его. Он ей подходит.

– А где вы остановитесь в Глазго? – спросила она и палец ее повис над тумблером икпатуа в предчувствии обычной болтовни о дружках и отелях.

– У мамы, – тут же ответил он.

– У вашей?

– У моей, – подтвердил Дэйв. – Она у меня молодец. Тоже по музыке с ума сходит, понимаете? Кабы не нынешняя холодрыга, она со мной и на Джона Мартина пошла бы.

– Как мило, – сказала Иссерли, убирая пальцы от тумблера и стискивая ими бугристый обод руля.

Остаток пути они проделали почти без слов. Кассета доиграла музыку кантри до конца, Дэйв перевернул ее, желая выжать из записи все, что та могла предложить. Жизнерадостно скорбный исполнитель все пел и пел йодлем о сладких воспоминаниях, длинных трассах и упущенных возможностях.

– Знаете, я, пожалуй, переросла эту музыку, – наконец, сказала Иссерли Дэйву. – Несколько лет назад она мне нравилась, но сейчас я с удовольствием перешла бы на что-нибудь другое. Может быть, на Джона Мартина.

– Блеск! – поддержал ее Дэйв.

В Питлохри она ссадила его на обочину и уехала, не помигав на прощание задними огнями.

Когда пять минут спустя она миновала Дэйва, двигаясь по другой стороне дороги, он так и стоял на том же месте, держа перед собой картонку со словом ГЛАЗГО. Если он заметил Иссерли (в чем она почти не сомневалась), то, наверное, удивился, какая беда заставила ее повернуть назад.

К двум часам дня сланцево-серые тучи заманили солнце в самую свою глубину: скоро снова повалит снег. Если совсем уж скоро, темнота не станет пережидать еще полтора часа, но падет почти сразу, и тогда на дороге останутся голосовать только повредившиеся умом или отчаявшиеся стопщики. Иссерли сомневалась, что ей хватит сегодня сил на возню с повредившимся и что удача улыбнется ей, послав отчаявшегося. При том как складывалась нынче ее работа, будет, пожалуй, разумным покончить с ней при падении первой же снежинки.

А потом? Куда ехать потом? Только не на ферму Аблах, если, конечно, найдется другая возможность, – в какое-нибудь уединенное место, где нет никого, кто стал бы следить за ней или ее обсуждать. В место, известное только ей.

Может быть, все же стоит попытаться поспать в аббатстве Ферн – то есть, проспать там целую ночь, а не просто подремать немного? Так ли уж нужна ей кровать? Наверняка же можно обойтись без нее, поспать, как нормальное человеческое существо! И пусть Енсель с его приятелями теряются, пока она будет спать под звездами, совершенно одна, в догадках о том, что с ней стряслось.

Идея дурацкая, это понятно. Ее спина осуществить такую ни за что не позволит. Не может человек лежать, уютно свернувшись калачиком, на неподатливой поверхности, если ему ампутировали половину позвоночника, а в то, что уцелело, понатыкали металлических спиц. Такой была цена, которую пришлось заплатить за способность прямо сидеть за рулем автомобиля.

Теперь Иссерли снова катила на север и катила на автопилоте, высматривая стопщиков впереди на дороге и тюленей в Мари-Ферте. Впрочем, куда живее рисовалась на экране ее внимания умственная картинка, изображавшая мягкую постель на ферме: как она жаждала улечься в нее! Какое это было бы чудо – вытянуться обычным ее X-ом, препоручив матрасу бремя поддержания порядка в спине. Старая, раздолбанная поколениями водселей кровать обладала в точности той «уступчивостью», какая требовалась Иссерли: проседала ровно настолько, чтобы дать ее спине отдых, не позволяя, однако ж, металлическим скобам впиваться в сухожилия, что они безжалостно проделывали всякий раз, как Иссерли слишком обмякала, сидя за рулем. Жаль, но тут уж ничего не попишешь.

И если бы еще мужчины не выскакивали из амбара при каждом ее возвращении – с водселем или без. Откуда вообще взялась у них эта идиотская привычка? Им что, не по силам дождаться, когда она подаст какой-нибудь сигнал? Почему ей не позволяют хотя бы время от времени приезжать на ферму никем не замечаемой, ничего не сообщающей, и проскальзывать в коттедж, и ложиться спать? По какой такой основательной причине ей не дано право отключать, подъезжая к ферме, сигнализацию? Или суматоха, неизменно сопровождающая ее возвращение, это результат осенившей кого-то блестящей идеи насчет того, что, если держать ее в вечном напряге, она и сырой материал доставлять будет чаще? Кто мог до такого додуматься? Шли бы они все, кем бы ни были, в жопу. Не иначе как старик Весс установил эти правила, чтобы держать своих рабочих в узде; он, надо полагать, такой же извращенец и псих, как его сынок, – только на свой, особый манер…

И тут машину рвануло куда-то вбок, так что к горлу Иссерли подкатила тошнота, а сама она обнаружила, что перенеслась, словно пронизав пространство и время, в чужую, страшную, бедственную среду: со всех сторон к ней неслись вопли электронных клаксонов, она же затерялась в сумеречной пустоте, завороженно наблюдая за слепящим приближением разбухавшего света. Ощущение, что и она тоже движется, у нее отсутствовало, – Иссерли могла быть сейчас пешеходом, всматривающимся в падающий метеорит или зажигательную бомбу. И ожидающим, заледенев, когда смерть, мгновенно сверкнув, сметет его в небытие.

И лишь когда первая машина пронеслась, хрипло визжа, мимо нее, нанеся громовый удар по боковому зеркальцу и осыпав машину дождем стеклянных осколков, Иссерли сообразила, где она и что происходит. По-прежнему ослепленная фарами, она вывернула руль против часовой, и еще несколько машин, по кругу, как ей показалось, проскочили в опасной близости от нее, осыпая ее дверцу глухими залпами вытесняемого ими воздуха.

А потом опасность отлетела, так же резко, как полыхнула, в прошлое, и машина Иссерли снова стала одной из многих, опрятной чередой следующих по сумеречной дороге в Турсо.

При первой же возможности Иссерли свернула на стояночную площадку и некоторое время просидела, трясясь, потея и наблюдая, как на землю безмолвно опадают снег и ночь.

Она не погибла, однако погибнуть могла и мысль об этом пугала ее. Как страшно хрупка жизнь человека, если ее можно утратить в одно не замеченное им мгновение, – для этого ему довольно лишь уклониться на несколько градусов от направления, в котором он движется. Выживание невозможно считать само собой разумеющимся: оно зависит от сосредоточенности и удачи.

Поневоле задумаешься.

Сегодня она подошла к гибели ближе, чем за все проведенное ею на дорогах время, даже включая первые трудные дни за рулем. А кто виноват? Сомнений у Иссерли не было: все тот же Амлис Весс. Четыре долгих года водила она машину и никогда никаких проблем на дороге не создавала. Она была, вполне вероятно, самым осторожным из всех водителей мира, так чем же столь уж отличен от всех остальных сегодняшний день? Присутствием Амлиса Весса, вот чем. Это он и его ребяческое вредительство едва не отправили ее в пасть смерти.

Какого хрена он вообще тут делает? Он, не способный назвать разницу между водселем и собственной задницей? Кто позволил ему залезть в грузовой корабль? Или старик Весс не знает, как опасен его сыночек? На карте стоит столь многое, так почему же никто не следит за порядком?

Прошло еще несколько минут, прежде чем Иссерли успокоилась настолько, что поняла: она просто-напросто бредит. Мысленно, то есть. И даже сейчас, осознав это, понимает: ясность мышления остается для нее почти недоступной. Весь этот день волны безрассудства накатывали на нее, грозя накрыть с головой. Ей приходилось силой принуждать себя перебирать одну за другой все ее более насущные, практические нужды. Гнев на Амлиса Весса, параноидальные страхи, связанные с Енселем и его тупоумными дружками, – все это могло подождать до времени, когда она, целая и невредимая, покинет дорогу. (И все же: разве не поразительно, что никто из мужчин не защитил ее от наскоков Амлиса Весса! – все они заодно, тут и сомневаться, мать их, не в чем, – или в случившемся присутствовало нечто большее?) Ладно, не важно, не важно: проверь, что у тебя с горючим.

Бак почти пуст. Это необходимо поправить.

Да и желудок, если подумать, вот уже несколько часов, как пережег все свое топливо: она помирает с голода, того и гляди в обморок грохнется! Господи, когда же она ела-то в последний раз? Вчера утром! А сегодня с предрассветного часа, почти не спав, носилась по дорогам, что твоя маньячка.

Если честно, следует взглянуть фактам в лицо: с первой же минуты ее сегодняшней езды по дорогам она сама была трагедией, только и ждавшей возможности разразиться.

Усталая до мозга костей, мучимая дурнотой, Иссерли остановилась у «Гаража Донни» в Килдари, чтобы купить бензин. Жаль, что невозможно было с такой же легкостью приобретать топливо для своего тела. Понемногу подвигаясь по магазинчику в очереди других водителей, она с вожделением посматривала на облитые нездоровым флуоресцентным светом пакетики съестного. Насколько она могла судить, ничего, пригодного для употребления человеком, здесь не было.

Но ведь что-то же быть должно. Нужно только сделать правильный выбор. А это не просто. Когда она в последний раз рискнула съесть нечто, предназначенное для водселей, ей пришлось потом три дня провести в постели.

Мешкотная от нерешительности, она оглядела магазин: не продаются ли в нем кассеты, Джона Мартина или музыкантов с именами, как у животных кормов, и чтобы ровно за пять или 10 фунтов. Кассет не было никаких.

Да, так что касается неудачного опыта с пищей водселей: возможно, ошибка ее состояла в выборе чего-то, выглядевшего в точности как стручки серсильды, спрессованные в брусочки и обжаренные. Наверное, на этот раз лучше выбрать что-нибудь не по внешнему виду, а по тому, из чего оно сделано. На самом-то деле, взять что-то необходимо, пока еще есть такая возможность. Риск свалиться потом в постель определенно перевешивался риском, которым чревато продолжение езды на совершенно пустой желудок.

Очередь укорачивалась, скоро ей придется заплатить за бензин, иначе она привлечет к себе ненужное внимание. Иссерли вытянула из маленькой металлической корзинки пакетик чипсов, не без труда прочитала напечатанный на поблескивавшей упаковке микроскопическим шрифтом список ингредиентов: вроде бы, никакой экзотики – всего лишь картошка, масло и соль; мужчины фермы часто ели в столовке картошку, примерно так же и приготовленную, разве что масло у них было другое.

Торопливо подсчитав стоимость, Иссерли взяла три пакетика чипсов, подарочную коробочку шоколадных конфет и номер «Росс-шир Джорнал» – все вместе стоило ровно 5 фунтов. Она вручила две банкноты стоявшему за прилавком скучливому юному водселю и заспешила к своей машине.

Пятнадцать минут спустя эта машина стояла на еще одной придорожной площадке, а сама Иссерли, облокотясь о капот с урчавшим в нем мотором, ребром ладони счищала с ветрового стекла пушистый снег. Собрав немного его в ладонь, Иссерли благодарно втянула снег в рот. Губы ее никакой чувствительностью не обладали – никогда, – однако мягкая плоть во рту и в горле Иссерли затрепетала от тающей чистоты и божественного вкуса замороженной влаги. Три пакетика обжаренных ломтиков картошки вызвали у нее нестерпимую жажду.

Вдосталь наглотавшись снега, она вернулась в машину.

Когда до фермы осталось всего десять миль, Иссерли проехала мимо уныло голосовавшего в темноте стопщика.

Забудь, сказала она себе, поднимаясь на холм и оставляя стопщика позади.

Но тут какие-то химикалии мозга Иссерли начали неторопливо проявлять его фотографию. Выглядел он, вообще говоря, довольно внушительно. Во всяком случае, взглянуть на него второй раз стоило. Времени всего пять – будь сейчас лето, стоял бы день. И на дорогу могла бы высыпать целая куча стопщиков, вовсе не обязательно поврежденных умом. Не надо быть такой разборчивой.

Иссерли развернулась, аккуратно, без риска. Никто не загудел, не помигал ей неодобрительно фарами; самый обычный умелый водитель – такое впечатление оставил произведенный ею маневр у тех, кто ехал в это время по шоссе. Да и чувствовала она себя уже не совсем усталой: еда пошла ей на пользу.

Когда она проехала мимо него по другой стороне шоссе, стопщик, ненадолго попавший в периферийный свет ее фар, показался Иссерли мрачноватым, но не агрессивным. Никакой таблички он в руках не держал, а одет был, пожалуй, легковато для нынешней погоды, однако легковато не до причудливости. Все-таки, на руках у него были кожаные перчатки, а молнию своей кожаной, опять-таки, куртки он застегнул до горла. На темных волосах стопщика, на его усах и на плечах куртки мерцал снег. Он был высок – для шотландца, то есть, – и крепко сбит. А на лице его, мельком увиденном Иссерли, застыло, как ей показалось, нетерпеливое выражение – словно близился некий им самим для себя назначенный срок, по истечении которого он, если никто, черт их всех возьми, не остановится, бросит попытки поймать машину.

И она развернулась еще раз, возвратилась назад и остановилась с ним рядом.

Стопщик наклонился к пассажирскому окну с наполовину опущенным Иссерли стеклом.

– Не лучшее время для прогулок, – небрежным тоном сообщила она, надеясь услышать в ответ какие-нибудь объяснения.

– Собеседование насчет работы, – ответил стопщик и с усов его сорвалась капля талого снега. – Закончилось позже, чем мне обещали. Автобус придет только через час, ну я и решил поголосовать.