Текст книги "Под кожей"

Автор книги: Мишель Фейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

3

На следующее утро Иссерли разбудило нечто необычное: солнечный свет.

Как правило, ей удавалось проспать ночью лишь несколько часов, после чего она обнаруживала, что лежит, широко раскрыв глаза, в клаустрофобной тьме, а перекрученные мышцы спины держат ее заложницей постели, грозясь острой, точно игла, болью.

Теперь же она лежала, помаргивая, в сиянии солнца, взошедшего, по всему судя, уже довольно давно. Стены чердачной, втиснутой под острую крышу викторианского коттеджа спальни Иссерли, оставались вертикальными лишь до половины их высоты, а дальше под резким углом сходились вместе с кровлей к коньку. Оттуда, где лежала Иссерли, спальня ее выглядела шестиугольной каморкой, освещенной совершенно как сота сквозистого улья. За одним открытым окном виднелось безоблачное синее небо, за другим – сложная архитектура нагруженных свежим снегом ветвей дуба. Воздух был тих; давно утратившая хозяев, свисавшая с оконных рам паутина колыхалась едва-едва.

Только через минуту-другую Иссерли удалось расслышать почти инфразвуковое гудение жизни, которая шла на ферме.

Она потянулась, покряхтывая от неудобства, отбросила ногами одеяло. Лучи солнца проникали в спальню под таким углом, что самые теплые из них падали на кровать Иссерли, и потому она полежала немного, раскинув косым крестом руки и ноги, нежа свою голую кожу.

Стены спальни также были голы. Ковер на полу отсутствовал, лак на тонких, старых, деревянных, так и не сведших знакомства с ватерпасом половицах, тоже. Под одним окном поблескивала на полу лужица инея. Иссерли, из чистого любопытства, взяла стоявший у кровати стакан воды, подняла его к свету. Вода в стакане еще оставалась жидкостью – почти.

Иссерли выпила ее, хоть вода и похрустывала, вливаясь ей в горло. После того как она неподвижно пролежала в постели всю ночь, предоставив Природе шествовать избранным ею путем, кровь в жилах Иссерли только что не вскипела – что и будет продолжаться, пока она не заставит свое тело переключиться на дневной метаболизм.

Пока же тело было примерно таким же теплым, как полярный гусь.

Выпитая вода напомнила Иссерли, что она ничего не ела со вчерашнего завтрака. Ей просто необходимо должным образом напитать себя, прежде чем отправляться на дорогу. То есть, если она отправится на дорогу.

В конце концов, кто сказал, что она обязана проделывать это каждый день? Она не рабыня.

Стоявший на каминной полке дешевенький пластмассовый будильник утверждал, что времени сейчас 9:03. Другие механизмы в спальне отсутствовали, если не считать таковым затиснутый в камин, ободранный, грязный переносной телевизор. Шнур питания его был подключен к удлинителю, змеившемуся по половицам, исчезая за дверью. Где-то внизу присутствовала электрическая розетка.

Иссерли выбралась из постели, проверила, каково оно – стоять. Не так уж и плохо. Разминкой она в последнее время манкировала все чаще и оттого стала более скованной, болезненно чувствительной, чем то было необходимо. Ей определенно следовало привести себя в приличное состояние.

Она подошла к камину, включила телевизор. Чтобы смотреть его, Иссерли в очках не нуждалась. Строго говоря, она вообще не нуждалась в очках, в них и вставлены-то были куски толстого оконного стекла, оптические функции коих были фальшивкой. Ничего, кроме головной боли и усталости глаз, Иссерли от них не получала, однако они требовались ей для работы.

На экране телевизора толстый водсель, шеф-повар, обучал бестолковую водселиху искусству жарки нарезанных ломтями почек. Из сковороды валил дым, водселиха смущенно хихикала. На другом канале разноцветные пушистые твари, не похожие ни на что, когда-либо виденное Иссерли в настоящей жизни, скакали, распевая песенки о буквах алфавита. На третьем подрагивал в пальцах с покрытыми персиковым лаком ногтями блендер. На четвертом мультипликационная свинка и мультипликационная же курочка летели по вселенной на ветхом драндулете с ракетным двигателем. Новости Иссерли, ясное дело, проспала.

Она выключила телевизор, распрямилась и встала в центре комнаты, чтобы проделать упражнения для спины. Правильное их исполнение требовало времени и усилий, а она некоторое время назад обленилась, и тело наказывало ее за это. В боли, которая терзала ее последние дни, никакой нужды не было. Да и в том, чтобы позволить себе выйти из формы, какой-либо смысл также отсутствовал – если, конечно, она не стремилась, по некой извращенной причине, отравить себе жизнь, заставить себя пожалеть о том, что сделала.

Однако о том, что она сделала, Иссерли не жалела. Нисколько.

И потому изогнула спину назад и завращала руками, стоя сначала на одной ноге, потом на другой, затем поднялась на цыпочки, вытянув руки вверх и подрагивая. В этой позе она простояла столько, сколько смогла. Кончики ее пальцев терлись о свисавшую с потолка голую электрическую лампочку, перегоревшую. Даже вытянувшись в полный рост, Иссерли не могла дотянуться до потолка своей крошечной спаленки.

Пятнадцать минут спустя она, вспотевшая и слегка дрожащая, неслышным шагом приблизилась к платяному шкафу и выбрала одежду на нынешний день, ту же, что и вчера. В любом случае, возможности выбора ограничивались шестью одинаковыми, хоть и по-разному окрашенными, блузками с низкими вырезами да двумя парами расклешенных брюк из зеленого вельвета. Обуви у нее была всего одна пара: ботинки, сделанные на заказ, – прежде чем Иссерли смогла в них ходить, их пришлось восемь раз возвращать сапожнику. Белья она не носила, лифчика тоже. Груди ее стояли сами собой. Одним поводом для беспокойства меньше – или двумя.

Иссерли вышла из своего коттеджа через заднюю дверь и потянула носом воздух. Летевший с моря ветерок был нынче особенно ароматен – позавтракав, она непременно сходит к фьорду.

Только не забыть потом помыться и поменять одежду: на случай, если ей попадется еще один дотошный умник вроде водселя с моллюском в кармане.

Поля вокруг ее дома окутал снег, лишь кое-где клочки темной земли выступали из-под него, точно кусочки фруктового торта из-под крема. На западном поле стояли, покинутые в его белизне, крошечные золотистые овцы, рывшие носами снег в поисках укрытых им лакомств. На северном возвышалась огромная гора наваленных на подстилку из сена турнепсов, сверкавших под солнцем, как замороженные вишни. На юге, за амбарами и силосными башнями, строем вставали рождественские елки Карболлского леса. На востоке пенилось за постройками фермы Северное море.

Сельскохозяйственных машин нигде видно не было, работников тоже.

Поля эти сдавались в аренду местным землевладельцам, которые привозили на них все, что требовалось во время пахоты, во время сбора урожая, во время пастьбы овец и так далее, а потом увозили. В промежутках между этими «временами» земля лежала тихой, нетронутой, строения фермы подгнивали, ржавели и зарастали мхом.

В эпоху Гарри Бейлли в некоторых из амбаров зимовал скот, однако это было в те дни, когда здесь еще водились деньги. Ныне от всего тогдашнего скота осталось несколько принадлежавших Маккензи холощеных быков, пасшихся в поле неподалеку от Кроличьего холма. Да еще над обрывами, из которых состояла морская граница Аблаха, пощипывали свой дешевый, солоноватый фураж около сотни черномордых овец. Там впадал в море маленький ручей, на их счастье, потому что старинные чугунные поилки были забиты дрянными темными водорослями или заросли ржавыми сорняками.

Нет, нынешний владелец Аблаха не был, в отличие от Гарри Бейлли, столпом общества. Он был каким-то там скандинавом – так полагали местные жители, – да еще и сумасшедшим отшельником в придачу. Иссерли знала, что за ним закрепилась именно такая репутация, поскольку, несмотря на ее обыкновение никогда не подвозить местных, она, отъехав по А-9 миль на двадцать, иногда подсаживала стопщика, который заговаривал вдруг о ферме Аблах. Шансы того, что эта тема может возникнуть в разговоре с незнакомцем – особенно если учесть скудость населения Нагорий, – наверняка были феноменально малыми, тем более что осторожная Иссерли, сообщая о том, где она живет, неизменно привирала.

Но, по-видимому, мир был меньше, чем ей казалось, потому что раз или два в году какой-нибудь разговорчивый стопщик пускался в рассуждения о чужаках, которые понаехали сюда и губят традиционный шотландский образ жизни, и, будьте уверены, рано или поздно упоминал и Аблах. Иссерли изображала дурочку, слушая рассказы о том, как какой-то сумасшедший скандинав захапал ферму Бейлли и, вместо того, чтобы превратить ее в сыплющее направо-налево деньгами предприятие европейского типа, просто-напросто предоставил ей разваливаться, сдавая поля в аренду тем самым фермерам, которых он оставил в дураках, когда Аблах шел с торгов.

– Это показывает, – поведал Иссерли один из ее пассажиров, – что у иностранцев мозги устроены не так, как у нас. Я, понятное дело, никого обидеть не хочу.

– Да я и не обижаюсь, – отозвалась Иссерли, пытаясь решить, не стоит ли ей отвезти этого водселя в те самые места, которые он, по его уверениям, так хорошо знает.

– Ну а вы-то сами откуда? – спрашивал стопщик.

Тогдашнего своего ответа она теперь уже не помнила. В зависимости от того, много ли попутешествовал, если судить по его облику и речи, очередной стопщик, она называла страны самые разные, благо выбор их всегда был велик. Прежний Советский Союз, Австралия, Босния… да та же Скандинавия, при условии, конечно, что ее пассажир не костерил почем зря чокнутого ублюдка, купившего ферму Аблах.

Впрочем, с ходом лет у Иссерли начало складываться впечатление, что человек, известный ей под именем Ессвис, понемногу завоевывает ворчливое уважение местной общины. Фермеры, знавшие его как мистера Ессвиса, смирились с тем, что он ведет свои дела, не выходя из «Большого дома» – стоявшего в центре фермы коттеджа, вдвое большего, чем домишко Иссерли. В отличие от ее жилища, у этого электричество было проведено в каждую комнату, в нем имелось отопление, мебель, ковры, шторы, бытовые приборы, безделушки. Что делает со всем этим Ессвис, Иссерли не знала, однако на визитеров – как ни редки они были – впечатление оно, по-видимому, производило немалое.

Иссерли вообще почти ничего об Ессвисе не знала, несмотря на то, что он был единственным в мире человеком, прошедшим через то, через что пришлось пройти ей. Теоретически, у них имелось множество тем для разговора, практически же, они сторонились друг друга.

Общие страдания, давно уже поняла Иссерли, гарантий тесной дружбы не создают.

То, что она женщина, а он мужчина, никакого отношения к этому не имело: Ессвис и с другими мужчинами почти не знался. Просто сидел сиднем в своем большом доме, ожидая, когда он кому-нибудь понадобится.

По правде сказать, он отбывал здесь срок заключения – практически. Чрезвычайно важно было, чтобы он оставался доступным круглосуточно – на случай любого непредвиденного происшествия, способного привести к столкновению фермы Аблах с внешним миром. В прошлом году, например, зазевавшийся водитель распрыскивателя пестицидов убил забредшую на его поле овцу – не опрыскал ее и даже не задавил, но по странной причуде случая вышиб ей мозги одной из крыловидных стрел своей машины. И мистер Ессвис быстро состряпал соглашение, сторонами которого были он сам, хозяин распрыскивателя и владелец овцы, встретившись с ними и поразив их тем, что принял, дабы избежать конфликтов и бумажной волокиты, всю вину за смерть заблудшей овцы на себя.

Как раз такого рода поступки и заставили окрестных жителей проникнуться к нему определенным уважением. На соревнованиях по вспашке и на танцах он никогда не появлялся, это знали все, но, может быть, вовсе не потому, что не желал себя утруждать: в окрестностях поговаривали, и с сочувствием, об артрите, раке, деревянной ноге. Кроме того, он лучше других заезжих богатеев понимал, что времена для местных фермеров настали тяжелые, и потому они то и дело просили его одолжить им соломы или принять в оплату аренды произведенную ими продукцию. Гарри Бейлли может и был столпом общества, однако, когда дело касалось контрактов, вел себя, как последний сукин сын. А слово Ессвиса, невнятно произнесенное им по телефону, было таким же надежным, как его подпись. Ну а что касается мер, которые он принимал, чтобы не допускать в свои владения туристов, встречая их колючей проволокой и угрозами, – так честь ему за них и хвала. Нагорья это вам не парк для прогулок.

Иссерли прошлась по центральной дорожке фермы и, радуясь тому, что хоть какое-то время может обходиться без очков, окинула взглядом дом Ессвиса. Во всех его комнатах горел свет. Закрытые окна запотели изнутри. Ессвис мог находиться за любым из них.

Ощущение, которое создавал похрустывавший под ее ногами свежий снег, было необычайно приятным. То, что такое множество водяных паров кристаллизуется в облаках, а затем спархивает на землю, представлялось ей чудом. Даже проведя здесь многие годы, Иссерли так и не смогла вполне поверить в этот феномен, столь колоссальная, не имеющая в своей бесполезности никаких оправданий расточительность присутствовала в нем. И тем не менее, вот он, снег, мягкий и рассыпчатый, чистый до съедобности. Иссерли зачерпнула с земли пригоршню белого вещества, слизнула его с ладони. Упоительно вкусно.

Она направлялась к самому большому амбару фермы, пребывавшему в наилучшем состоянии, во всяком случае, наименее убогом. Обветшавшую черепичную кровлю заменили металлической. Впадины, оставленные в стенах выпавшими камнями, зацементировали. В результате получился не столько дом, сколько огромный ящик, однако эстетичностью пришлось пожертвовать. Это строение следовало защитить и от природных стихий, и от глаз пронырливых чужаков. Оно служило входом в укрывшуюся под землей тайну, намного превосходившую его размерами.

Подойдя к алюминиевой двери амбара, Иссерли нажала на кнопку, над которой были привинчены металлические таблички «ОПАСНЫЕ ХИМИКАТЫ» и «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Еще один предостерегающий знак просто висел на двери – условное изображение черепа и двух скрещенных костей.

Переговорное устройство ожило, бессмысленно шипя. Иссерли склонилась к его решетке, почти коснувшись ее губами, и прошептала:

– Иссерли.

Дверь откатилась на роликах в сторону, она вступила в амбар.

Долго рассиживаться за завтраком Иссерли не стала, ей не терпелось отправиться к фьорду. Через двадцать минут она с приятно набитым сытной едой животом вернулась в свой коттедж, принеся с собой пластмассовую коробочку для завтрака, в которой лежали личные вещи вчерашнего немца.

Жившие внизу мужчины, похоже, обрадовались, увидев ее, поведали, как им жаль, что она не поспела ко вчерашнему ужину.

– Ужин был – объедение, – сообщил на невнятном провинциальном диалекте ее родного языка Енсель. – Воддиссиновые шкварки в серсильдовом соусе и дикая ягода на десерт.

– Ну и ладно, – ответила Иссерли, намазывая муссантовым паштетом один ломоть хлеба за другим. Ей всегда было невдомек, о чем можно разговаривать с этими мужчинами, чернорабочими и мастерами, с которыми она и не познакомилась бы никогда, если б вела нормальную жизнь у себя дома. Не помогало, конечно, и то, что внешне они так сильно отличались от нее и пялились на ее груди и чеканное личико, когда полагали, что она этого не замечает.

Дел у них сегодня было по горло, поэтому они оставили ее завтракать в одиночку. Успев, впрочем, сообщить важную новость: приезжает Амлис Весс. Сам Амлис Весс! Приезжает на ферму Аблах! Завтра! Он прислал сообщение, он уже в пути, никаких специальных приготовлений, он желает увидеть все таким, каково оно есть. Кто бы мог подумать?

Иссерли пробормотала в ответ нечто невразумительное, и мужчины торопливо разошлись, чтобы заняться подготовкой к большому событию. Когда ферма Аблах заработала на полную мощность, жизнь их стала монотонной и они не знали, куда девать время. Конечно, визит сына самого босса выглядит в сравнении с очередной вечерней игрой в соломку – или чем еще развлекаются люди их пошиба – сенсационной новостью. Оставшись в столовой одна, Иссерли налила себе чашку гушу, однако вкус у него оказался странно кислым. И только тут она заметила, что во всем комплексе подземных сооружений веет не одним лишь вечным смрадом потных самцов и дрянной еды, но и едкими ароматами чистящих средств и свежей краски. И ей еще пуще захотелось как можно скорее вернуться на свежий воздух.

Возвращение к коттеджу по засыпанной снегом дорожке прочистило дыхательные каналы Иссерли, помогло еде уложиться в желудке. Зажав пластмассовую коробочку между ног, она отперла дверь дома и прошла в гостиную, пустую и голую, если не считать разбросанных по полу большими грудами сучьев и веток.

Иссерли собрала охапку самых лучших, отнесла ее на задний двор и там свалила на снег вместе с коробочкой. Потом сложила из сучьев, имевших подходящие размеры и форму, костер, а остальную древесину оставила, чтобы подкармливать ею огонь.

Покончив с этим, она отперла и открыла пошире ржавые двери стоявшего рядом с коттеджем железного сарайчика, положила ладони на капот машины – чистый лед, остается только надеяться, что, когда придет время, двигатель заработает. Впрочем, сейчас у нее имелась другая забота. Иссерли открыла багажник, вытащила из него рюкзак немца. Ночной мороз не оставил без внимания и его: рюкзак не то чтобы заиндевел, но стал сырым и холодным – таким, точно его всю ночь в холодильнике продержали.

Иссерли вынесла рюкзак на двор, предварительно проверив, нет ли кого поблизости. Не было ни души. Она подожгла нижние ветки костра. Дерево было сухим, суше некуда, – ветки собрали в лесу месяца три назад и с тех пор держали под крышей, – огонь занялся, потрескивая, мгновенно.

Поставленный на попа рюкзак обнаружил неожиданное сходство с рогом изобилия. Втиснуто в него было больше, чем позволяли законы физики. Мало того, он и вещи содержал самые неожиданные, распределенные по десяткам пластмассовых коробок и бутылок, по мешочкам, по карманам плоским и пухлым, на молниях; подобраны и соединены эти вещи были с великой изобретательностью. Иссерли бросала их, одну за другой, в огонь. Цветные контейнеры для продуктов, покорежившись, растекались в пузырящуюся, издававшую нефтяное зловоние, жижицу. Трусы и майки сами собой расправлялись в огне и покрывались зияющими черными дырами, сквозь которые прорывался дым. Цилиндрическая банка из прозрачного пластика, набитая фигурками в шотландских костюмах, претерпела несколько стадий распада, последней из коих стало падение лицом в огонь голой розовой куколки с уже оплавленными конечностями.

Нехватка легко воспламеняющихся вещей быстро истомила костер, и, получив на поживу свежую пару трусов, он стал грозиться угасанием. Иссерли отобрала несколько сухих сучьев и распихала их по стратегически важным точкам костра. Полезными оказались и складные карты Англии, Уэльса и Шотландии – смятые так, чтобы облегчить приток воздуха к бумаге, они воодушевленно вспыхнули.

На самом дне рюкзака обнаружилась розовая косметичка, содержавшая, впрочем, не косметику, а паспорт. Иссерли не сразу бросила его в огонь, прикидывая, не может ли он сослужить ей какую-нибудь службу: до сих пор она и не видела ни одного, по крайней мере, во плоти, если так можно выразиться. Она полистала, с любопытством просматривая их, страницы паспорта.

В паспорте присутствовала фотография стопщика, его имя, возраст, дата рождения и тому подобное. Для Иссерли они ничего не значили, однако сумели ее заинтриговать: фотография представляла ее вчерашнего пассажира более полнолицым и розовощеким, чем он был в жизни, но и до странного менее материальным. На лице его застыло выражение удрученного стоицизма. Удивительно, как это удается экземплярам вроде него, хорошо ухоженным, здоровым, привольно разъезжающим по свету, получившим от природы благой дар телесного совершенства, которое, разумеется, предоставляло им намного большую средней возможность выбора самок, оставаться, тем не менее, несчастными. И в противоположность им, другие самцы, покрытые не зарубцевавшимися шрамами заброшенности, издырявленные недугами, презираемые соплеменниками, временами источают довольство, проистекающее, надо полагать, из чего-то более загадочного, нежели обычная тупость.

Это неумение некоторых из обладающих великолепнейшим здоровьем, наиболее приспособленных к существованию водселей испытывать счастье, пока они живы, оставалась для Иссерли одной из величайших загадок, с какими она сталкивалась, выполняя свою работу, – тайной, необъяснимость коей возрастала вместе с опытом, который она накапливала год за годом. Обсуждать его с Ессвисом и уж тем более с другими мужчинами фермы было бессмысленно. При всей их благонамеренности, им, как давным-давно установила Иссерли, недоставало умственного развития.

Оторвавшись от паспорта, она обнаружила, что огонь уже еле теплится, и торопливо заозиралась вокруг в поисках чего-нибудь горючего. Первым, что подвернулось ей под руку, был пластиковый пакет, в котором стопщик держал картонки с названиями мест назначения. Иссерли опорожнила его прямо на снег, а затем стала одну за другой бросать картонки в костер: «ТУРСО», «ГЛАЗГО» «КАРЛАЙЛ» и еще с полдесятка других, вплоть до «ШОТЛАНДИЯ». Горели они бойко и сгорали вмиг. Костер быстро угасал, обращаясь в мешанину дымящего пепла и оплавленного пластика, вряд ли способную справиться с самой большой из еще уцелевших вещей – с самим рюкзаком.

Иссерли торопливо заскочила в сарайчик и вернулась, неся канистру с бензином. Она обильно полила поблескивавшим топливом рюкзак и не без опаски бросила его на мерцающую горку пепла. Пламя, восторженно ахнув, ожило.

Иссерли в последний раз заглянула в паспорт. Она уже решила, что, если и рискнет обзавестись каким-нибудь документом, то наилучшим для нее выбором будут водительские права. К тому же, она с запозданием обнаружила, что в паспорте указан и пол его владельца, и официально удостоверенный рост: 1 метр 90 сантиметров. Иссерли улыбнулась и бросила красную книжицу в огонь.

Из того, что лежало в коробочке для завтрака, пошел в огонь бумажник – деньги из него Иссерли, разумеется, вытащила. Некоторые из них законного хождения в Соединенном Королевстве не имели; она сожгла и их. Стерлинг добавился к тем, на которые Иссерли покупала бензин. Нынешние ее деньги создавали впечатление, что ничего другого она никогда и не покупала, – руки Иссерли провоняли бензином, а с них запах перешел на банкноты.

Прогулка к берегу, а затем душ представлялись ей все более привлекательными. После можно будет выехать на дорогу – если она захочет. В любом случае, автостопщиков при таком снеге будет раз, два и обчелся. И Амлису Вессу придется просто-напросто смириться с этим.

Иссерли шла по усыпанному галькой берегу Мари-Ферта, впитывая красоту огромного, еще не познанного мира.

Справа от нее, между обрывами Аблаха и укрывшейся за горизонтом Норвегией, вздымались и опадали триллионы литров воды. Слева уходили к ферме крутые, инкрустированные утесником холмы, а впереди лежала закраина полуострова, болотистые, облюбованные овцами пастбища которого резко обрывались у самого прибоя узкой полоской камней, оцепененных и отесанных доисторическими льдами и пламенем. Эта полоска и была любимейшим местом прогулок Иссерли.

Разнообразие форм, красок и текстур под ее ногами было, не сомневалась она, воистину бесконечным. Да и как же иначе? Каждая раковина, каждая галька, каждый камень получил свой нынешний облик в ходе эонов подводного и подледникового массажа. Не ведающее разбора вечное служение Природы ее несчетным крупицам имело для Иссерли огромное эмоциональное значение: оно задавало меру несправедливости той жизни, на какую было обречено человечество.

Камни, выброшенные на берег, быть может лишь ненадолго, чтобы затем на новые миллионы лет вернуться в горнило шлифовки и обретения новых форм, мирно покоились под босыми ступнями Иссерли. Ей хотелось собрать их все для устройства бесконечно сложной выставки, сада камней, за который она отвечала бы лично, – настолько огромного, что ей никогда не удалось бы пройти его из конца в конец. В каком-то смысле, берег Аблаха и был таким садом, вот только она к устройству его рук не приложила, хоть и изнывала от желания причаститься продуманного создания этой красоты.

Она наклонилась, подобрала одну гальку – маленький гладкий колокол с шелковистым отверстием в самой середке. Оранжевые, серебристые и серые полоски покрывали его. Другой, лежавший у ее ноги камушек был сферой чистого черного цвета. Иссерли уронила колокол, подобрала шар. Но только еще поднимала его, когда на глаза ей попалось розовое с белым кристаллическое яйцо. При таком неисчерпаемом изяществе попытка остановиться на чем-то одном была безнадежной.

Иссерли отбросила черную сферу, выпрямилась, окинула взглядом океан, его развоплощавшиеся прямо на глазах водяные валы. Потом обернулась, чтобы отыскать глазами валун, на верхушке которого оставила свои ботинки. Они так там и стояли, подрагивая на ветру шнурками.

Конечно, она рисковала, обнажая ноги на показ всему свету, однако в том маловероятном случае, если на берег забредет кто-то еще, она сможет увидеть пришлеца за сотни, если не больше метров. И ко времени, когда он приблизится настолько, чтобы разглядеть ее ноги, с легкостью успеет обуться, а если потребуется, то просто войти в воду. Облегчение, которое Иссерли испытывала, позволяя длинным пальцам своих ног косо распластываться, обвивая камни, влекло ее неодолимо. И в конце концов, кому, кроме нее, дело до того, как сильно она рискует? Она выполняет работу, которую никто другой выполнить не сможет, она год за годом поставляет сырьевой материал. И Амлису Вессу, если ему хватит наглости выискивать в ней недостатки, невредно будет вспомнить об этом.

Она свернула, подошла поближе к плещущим о берег волнам. Мелкие лужицы между большими камнями были битком набиты тем, что, как она теперь знала, называется трубачами, но, похоже, «совсем крохотулями», не нужными рынку. Иссерли извлекла одного из ледяного рассола, подняла к губам, вставила кончик языка в осклизлое отверстие. Вкус – не собственный, разумеется, приобретенный – оказался едким.

Иссерли возвратила трубача в его лужицу, мягко, чтобы не создать излишнего шума. Все-таки, она была здесь своего рода гостьей.

Невдалеке от нее обнаружилась бродившая по каменистому берегу овца, она обнюхивала валуны размерами не меньше ее самой, на пробу полизывала их. Иссерли удивилась: она и не знала, что овцы способны прогуливаться по поверхности настолько неровной, что их копыта позволяют им совершать такие прогулки. Однако вот она, овца, – ступает, и с явной легкостью, по предательской трясине камней и ракушек.

Иссерли потихоньку приблизилась к ней, опасливо балансируя на кончиках пальцев. Она едва дышала, боясь спугнуть свою компаньонку.

Трудно было поверить, что это существо не умеет говорить. Выглядело оно так, точно обладает этой способностью. Несмотря на причудливость ее черт, в них присутствовало нечто обманчиво человеческое, побудившее Иссерли, и уже не впервые, переступить межвидовую границу и попытаться установить с овцой связь.

– Здравствуй, – сказала она.

– Ал, – сказала она.

– Виин, – сказала она.

Три эти приветствия, исчерпавшие все известные Иссерли языки, никакого впечатления на животное не произвели – лишь заставили его отпрянуть.

Что же, следует признать: лингвист она никудышный.

Так ведь никакой лингвист и не взялся бы за ее работу, уж это можно сказать наверняка. Даже помышлять о ней могли только вконец отчаявшиеся люди без каких-либо видов на будущее, если не считать таковыми перспективу загнуться на Новых Плантациях.

Да и то еще им следовало сначала окончательно спятить.

Она, если оглянуться назад, была совершенно сумасшедшей. Восхитительно безумной. И это, как в конце концов выяснилось, принесло ей неизмеримую пользу. Иссерли приняла лучшее в ее жизни решение. Принеся очень малую, в сущности, личную жертву, она избавилась от жалкой жизни на Плантациях – и жизни до безобразия, по всему судя, короткой.

Всякий раз, ловя себя на горестных размышлениях о том, что сделали ради отправки сюда с ее прекрасным некогда телом, Иссерли напоминала себе, как выглядят те, кто прожил на Новых Плантациях достаточно долгое время, не важно какое. Уродство, гниение заживо – все это составляло для них, обитателей подземелья, порядок вещей. Возможно, причина была в их скученности, или в дурной пище, или в дурном воздухе, или в отсутствии медицинской помощи, возможно, то были неизбежные последствия подземной жизни. Но ведь и на людском отребьи Плантаций лежала печать несомненного уродства, почти недочеловеческой скверны.

Узнав, что Плантации ждут и ее, Иссерли поклялась, торжественно и исступленно: она сохранит здоровье и красоту, чего бы ей это ни стоило. Категорический отказ от телесных изменений стал бы ее местью властям предержащим, актом презрительного неповиновения. Но, честно говоря, оставалась ли у нее хоть какая-нибудь надежда? Разве не все и каждый клянутся поначалу, что уж они-то не позволят себе обратиться в животное со сгорбленной спиной, обезображенным телом, крошащимися зубами, поредевшими, коротко остриженными волосами? И как раз этим все они и кончают, не так ли? С чего бы стала она исключением, если б попала туда, а не сюда?

Да ни с чего. Не стала бы. И сейчас, после всего с ней случившегося, она выглядит нисколько не хуже наихудших отбросов Плантации, ведь так? Во всяком случае, не многим хуже. А посмотрите, что она получила взамен!

Стоя на каменистом берегу фермы Аблах, Иссерли обвела взглядом весь огромный мир. Чудесный до невероятия. Ей хотелось бежать и бежать по нему, вечно, – вот, правда, бегать она больше не могла.

Ну так ведь и на Плантациях особо не побегаешь. Там она просто-напросто безжизненно таскалась бы по проходам, облицованным бокситом и прессованным пеплом, вместе с прочими никчемниками и подонками. Или надрывалась бы в сыром фильтрационном цеху либо на кислородной фабрике, извиваясь в грязи, точно червь, вместе с другими червями.

А сейчас она здесь и вольна прогуливаться по безграничной девственной природе, среди вечного круговорота завидного избытка воздуха и воды.

И, если говорить по существу, все, что от нее требуется взамен, – это ходить на двух ногах.

Нет, конечно, не все.

Чтобы не погрязнуть очередной раз в размышлениях о куда сильнее травящих душу особенностях принесенной ею жертвы, Иссерли решила вернуться к работе. Время, в течение которого она могла упиваться свободой, прежде чем со дна ее души начинала подниматься, густея, неприятная муть, всегда было недолгим.