Текст книги "Под кожей"

Автор книги: Мишель Фейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Мы можем… чудесно провести время, очень приятно, – предложила она, прикрывая трясущимися ладонями груди, – если вы не будете мне мешать.

Стопщик – с ничего не выражавшим, побагровевшим лицом – отступил от Иссерли на длину протянутой руки и принялся месить свободной от ножа лапищей ее груди, сначала одну, потом другую, время от времени сжимая большим и указательным пальцами соски и покручивая их, будто катышки теста.

– Ну что, приятно, а? – спросил он.

– М-м-м, – ответила Иссерли. Разумеется, грудь ее никакой чувствительностью не обладала, зато обладала, и немалой, спина, которую он прижимал к изогнутому корпусу машины. Ледяной пот боли и страха покалывал, как электрические искры, ее плечи.

Груди он месил целую, как показалось Иссерли, вечность. Клубы выдыхаемого им пара смешивались в холодном воздухе с ее клубами. В небе показалось бледное солнце, отразившееся в голой макушке стопщика. Двигатель машины пощелкивал, остывая, принимая в себя студеный воздух.

Наконец, стопщик оставил соски в покое и отступил еще на шаг.

– Встань на колени, – велел он.

Иссерли торопливо подчинилась. Стопщик провел свободной рукой по центральной прорези комбинезона, негромко щелкая кнопками. Под грязной черной с желтым оболочкой его обнаружилась на удивление белая майка. Расстегнутый до паха комбинезон распахнулся, зияя белизной. Стопщик вытянул из трусов гениталии – полностью, включая и волосистую луковицу мошонки. И подступил к Иссерли, и пенис его закачался у ее лица.

На сей раз нож он прижал к ее загривку, кольнув кожу под волосами.

– И чтоб зубов я не чувствовал, поняла? – сказал стопщик.

Пенис у него был вульгарно раздутый, более толстый и бледный, чем у человека, увенчанный лиловатой ассиметричной головкой. На самом кончике его находилось маленькое отверстие, похожее на не закрывшийся до конца глаз дохлой кошки.

– Поняла, – ответила Иссерли.

Попахивавший мочой кусок мяса провел у нее во рту примерно минуту, а затем острие ножа покинуло загривок, сменившись жесткими, тупыми пальцами.

– Ну хватит, – простонал стопщик и дернул ее за волосы.

Он немного отшагнул, вытягивая пенис изо рта Иссерли. И вдруг, без предупреждения, вцепился в ее локоть, рванул его вверх. Напрячь мускулы, чтобы придать руке характерную для водселей форму, Иссерли не успела, и рука свободно изогнулась в нескольких суставах сразу, образовав зигзаг, по которому человек узнавался безошибочно. Но стопщик, похоже, ничего не заметил, и сердце Иссерли сжал тошный страх, намного превосходивший все, что она успела перечувствовать до этой минуты.

Едва она встала, стопщик пинками погнал ее вдоль машины к капоту.

– Повернись, – сказал он.

Иссерли повернулась, и стопщик новым рывком содрал с нее зеленые вельветовые брюки, спустив их до колен.

– Иисусе, – прорычал он за ее спиной, – ты что, в машине раскокалась?

– Да, – прошептала она. – Простите.

На один опрометчивый миг она поверила, что увиденное заставит его отступиться, но ладонь стопщика легла ей на спину и толкнула ее на капот.

Она отчаянно пыталась найти какое-то правильное слово, способное остановить его. Вообще-то, слово это она знала, но только видела, и в последний раз нынешним утром – водсель вывел его в грязи. Видела, но ни разу не слышала.

– Почадите, – взмолилась она.

Ладони стопщика уже лежали на пояснице Иссерли, рукоять ножа упиралась ей в позвоночник. Пенис тупо тыкался в межножье, пытаясь войти в нее.

И тут Иссерли осенило.

– Пожалуйста, – униженно попросила она. – Позвольте, я помогу. Вам понравится, обещаю.

Иссерли опала на капот, прижавшись щекой и грудями к гладкому металлу, положила ладони на ягодицы, развела их в стороны. Она знала, ее половые органы погребены под слоем уродливой рубцовой ткани, наросшей после ампутации хвоста. Однако оставленный этой операцией шрам, возможно, напоминал щелку, которая пролегает меж бедер водсельских самок.

– Ничего не вижу, – прохрипел стопщик.

– А вы нагнитесь, – подсказала она, с мучительным трудом оборачиваясь, чтобы увидеть, как его лысый кумпол склоняется над ней. – Там все есть. Посмотрите.

И Иссерли, используя капот, как опору, неистово хлестнула обеими руками назад и вверх. Хлестнула, точно бичами, и прицел ее оказался точным. Два пальца вонзились в глазницы стопщика, уйдя по самые костяшки в жаркую, вязкую глубину его черепа.

Задохнувшись, она выдернула пальцы, ударила ладонями по капоту. Выпрямилась Иссерли как раз в тот миг, когда лысый стопщик упал на колени, и успела стремительно, хоть лодыжки ее и были спутаны брюками, отпрянуть вбок еще до того, как тело его повалилось вперед, а физиономия врезалась с мясистым шлепком в бампер машины.

– Фу! Фу! Фу! – с истерическим отвращением вскрикивала она, вытирая пальцы о голые бедра. – Фу! Фу! Фу!

Иссерли подтянула брюки вверх, доковыляла, пошатываясь, до валявшейся на земле блузки, схватила ее.

– Фу! Фу! Фу! – вскрикивала она, влезая в это грязное, намокшее тряпье. Крупицы гравия исцарапали ей плечи и локти, пока она стягивала длинные рукава к ходившим ходуном запястьям.

Она забралась в машину, включила зажигание. Двигатель кашлянул, оживая, Иссерли газанула, сдала назад, от трупа лысого, коробка передач лязгнула, машина встала.

Уже собравшись снова включить мотор и уехать, она не удержалась и еще раз прошлась по пальцам тряпкой, которой обычно протирала ветровое стекло. И заметила, что с одного из них исчез приличных размеров клинышек ногтя. Она пристукнула ладонями по рулю. Потом вылезла из машины и подошла к трупу стопщика, чтобы лишить его принадлежности, которую ни в коем случае не должны были обнаружить и отправить на анализ.

Работа эта заняла немалое время, поскольку потребовала изготовления импровизированных инструментов из того, что росло поблизости.

Покончив с ней, Иссерли снова села в машину, развернулась и поехала к шоссе.

Другие автомобили отгоняли ее гудками, когда она пыталась встроиться в их вереницу.

Она включила дальний свет.

В мирной процессии кативших по дороге машин места для нее не нашлось.

9

Она направилась к Тарбат-Нессу, к знакомому ей молу. Добраться до него можно было, только спустившись по короткой, опасно крутой дороге, помеченной предупредительным знаком с изображением стилизованного автомобиля, падающего в стилизованные океанские волны.

Иссерли осторожно и осмотрительно съехала по ней, остановила машину в самом начале мола и оттянула рычаг ручного тормоза назад, словно убирая на отведенное ей место вещь, которая иначе может потеряться. А затем положила ладони на руль и разрешила себе отдаться во власть любого чувства, какое ее посетит. Не посетило никакое.

Море было мертвенно тихим и серым, как сталь. Иссерли долгое время смотрела на него сквозь ветровое стекло, не мигая. Известно было, что сюда заплывают, чтобы порезвиться, тюлени; где-то на оставшейся за ее спиной дороге стоял извещавший об этом знак. Иссерли вглядывалась в море часа два, решив, что не должна упустить ничего. Море темнело, приобретая сходство с тонированным стеклом. Если где-то под водой и сновали тюлени, на поверхность ни один не всплыл.

Тем временем начался безмолвный прилив, вода поднималась, облизывая мол. Иссерли не знала, поднимется ли она настолько, что сумеет приподнять ее машину и унести в море. Если вода утянет ее под свою поверхность, она, надо думать, утонет. Когда-то она была сильной пловчихой, однако в то время и тело ее сильно отличалось от того, каким стало теперь.

Она попыталась заставить себя включить мотор и отъехать на безопасное расстояние, но просто-напросто не смогла. Даже подумать о каком-то другом месте ей оказалось совершенно не по силам. Это место было тем, в которое она решила приехать, когда у нее еще хватало духу для того, чтобы принимать решения. Теперь она этого духа лишилась. Она останется здесь. Море либо заберет ее, либо оставит жить. Так ли уж это важно?

Чем дольше сидела Иссерли на молу, тем сильнее крепло в ней ощущение, что она только-только приехала сюда, пробыла здесь всего несколько мгновений. Солнце пересекало небо, лучась обманчивым светом далеких, никогда не приближающихся фар. Вода Северного моря ласково постукивала машину по днищу. Иссерли по-прежнему смотрела в ветровое стекло. Что-то важное ускользало от нее. И ей следовало ждать здесь, пока оно не придет к ней само. Ждать, если понадобится, целую вечность.

Большое облако ползло по темневшему небу, то и дело меняя очертания. Никаких дуновений Иссерли не ощущала, но там, наверху, некие могучие силы придавали облаку новую форму, оставались ею недовольны и лепили из него что-то другое. Поначалу оно было плавучей картой континента, затем сжалось, обратившись в корабль, затем приобрело разительное сходство с китом. И наконец, перед наступлением ночи, преобразовалось в нечто более крупное, расплывчатое, абстрактное, лишенное смысла.

Стемнело, а Иссерли так и не успела понять, что ей делать дальше. Машина легко покачивалась, пинаемая снизу волнами. Она уедет, когда будет готова.

Ночь шла, секунда за секундой, коих ей было дано не больше нескольких тысяч. Иссерли не спала. Просто сидела за рулем, следя за прохождением ночи. В одну из этих темных секунд море устало от попыток запугать ее и, крадучись, отступило.

Когда взошло солнце, Иссерли поморгала, недоумевая. Сняв очки, она поняла, что загвоздка не в них, а в запотевшем ветровом стекле. Тело ее парило, горячее и липкое, как со сна. Но не могла же она заснуть. Невозможно. Бдительность не покидала ее ни на миг.

Она нажала, чтобы избавиться от светящегося тумана, на кнопку дворников. Ничего не произошло. Включила зажигание. Двигатель слабо покашлял, дрогнул и смолк.

– Ты сама так хотела, – громко сказала она. Голос ее подрагивал от гнева.

С этим придется что-то делать.

Через час или около того, стекла очистились сами. И только тогда Иссерли почувствовала боль в боку. Она провела по саднящему месту кончиками пальцев: ткань блузки оказалась приклеенной к коже – надо полагать, кровью. Иссерли раздраженно дернула за ткань. Она и не подозревала, что получила ранение.

Следом она попыталась на пробу пошевелить бедрами, приподнять их над сиденьем. Ничего не произошло. Нижняя половина тела словно умерла. И с этим тоже придется что-то делать.

Иссерли немного опустила стекло в водительском окошке, взглянула в образовавшуюся щель. Море отошло от берега, оставив на нем студнеобразные водоросли, выброшенный когда-то с судов полуразложившийся мусор и глинистого цвета камни, облепленные мелкими моллюсками, которых собирают люди – водсели. Трубачи. Вот как они называются. Трубачи.

Вдалеке неторопливо шли, направляясь к ее молу, двое. Иссерли наблюдала за их приближением и истово желала, чтобы они повернули назад. Однако мыслительным лучам Иссерли, при всей их яростной силе, покрыть разделявшее ее и этих двоих расстояние не удалось. Они не повернули.

Когда они подошли метров на пятьдесят, Иссерли удалось разглядеть их – самку водселя и неустановимого пола собаку. Водселиха была невысокой, изящной, одетой в дубленой кожи куртку и зеленую юбку. Тонкие, как палочки, ноги в черных чулках и зеленых резиновых сапогах. Длинные, густые волосы, сдуваемые ветром на лицо. Проходя между двумя валунами, она позвала собаку по имени – голосом, нисколько не похожим на голос водсельского самца.

Собака оказалась вовсе не голой, но облаченной в кафтанчик из красного тартана. Она вышагивала впереди водселихи, покачиваясь, стараясь удержать равновесие на скользких камнях. И то и дело оглядывалась на свою хозяйку.

В конце концов, подойдя так близко, что Иссерли собралась уж было надеть очки, они остановились. Водселиха помахала ей рукой. Затем развернулась и пошла назад, и собака последовала по пятам за нею.

Иссерли облегченно вздохнула. И вернулась к созерцанию облаков, к созерцанию моря.

Как только ей показалось, что обливаемая солнечным светом машина подсохла уже достаточно, Иссерли снова попробовала включить зажигание. Двигатель послушно заработал. Иссерли выключила его. Она уедет, когда будет готова.

Повернувшись налево, она взглянула вниз, на покрытое оспинами пассажирское сиденье и щелкнула рычажком икпатуа. Две серебристых иглы пронзили обшивку, две струйки жидкости выстрелили в воздух.

Иссерли откинулась на спинку сиденья и замяукала.

10

В первый раз увидев на обочине автостопщика, Иссерли непременно проезжала мимо, давая себе время оценить его. Всегда. Так она поступит и сегодня. Увидит впереди стопщика. И проедет мимо.

Ей требовались здоровенные мышцы. Тщедушные, сухопарые экземпляры ее не привлекали. А этот оказался тщедушным и сухопарым. Ей он был без надобности. И она поехала дальше.

Солнце поднималось все выше. Физического мира для Иссерли не существовало, если не считать ленты серого бетона, по которой она вела машину. Природа отвлекала ее. А она не желала отвлекаться.

Шоссе А-9 казалось пустым, однако доверять ему не стоило. Здесь может в любую минуту произойти все что угодно. Потому она и не сводила глаз с дороги.

Через три часа ей попался еще один стопщик. Самка. Самки Иссерли не интересовали.

На пассажирской стороне машины что-то задребезжало над колесом. Этот дребезг она уже слышала. Он притворился ушедшим куда-то насовсем, а сам затаился внутри машины. Подобного Иссерли терпеть не собиралась. Покончив с работой, она вернется на ферму, выяснит причину дребезга и устранит ее.

Два с половиной часа спустя ей попался на глаза новый экземпляр.

Стопщик держал в руках большую картонку, на которой было написано «ПЕРТ, ПОЖАЛУЙСТА». Не лысый. И не в комбинезоне. Немного тяжеловатое в верхней части тело, V-образный торс на длинных ногах. Насколько они худы, эти ноги? Штанины полинялых джинсов похлопывали по ним: похоже, ветер сегодня дует сильный.

Иссерли вернулась, пригляделась к нему еще раз. Плечи великолепны. И грудь широченная при всей узости его талии.

Произведя еще один разворот, Иссерли поехала к нему в третий раз. Кудрявые, взлохмаченные рыжие волосы и плотной вязки свитер из разноцветной шерсти. Каждый когда-либо попадавшийся ей водсель, носивший свитер плотной вязки, был безработным и жил изгоем. Должно быть, какой-то орган власти заставляет их облачаться в такую одежду, подумала она, в постыдный символ положения, которое они занимают в обществе.

Этот, уже поманивший ее к себе, наверняка был изгоем. А ноги его потолстеть еще успеют.

Иссерли съехала на обочину, и он побежал к ее машине, улыбаясь.

Она открыла пассажирскую дверцу, собираясь спросить:

– Вас подвезти?

И вопрос этот вдруг показался ей нелепым. Конечно, он хотел, чтобы его подвезли. Он держал в руках картонку «ПЕРТ, ПОЖАЛУЙСТА»; она остановилась ради него. И то, и другое говорило само за себя. А произнесение слов было пустой тратой сил.

Иссерли молча смотрела, как он пристегивается.

– Я… вы очень добры, – сказал стопщик, неловко улыбнувшись, пригладив ладонями густые волосы, которые тут же снова упали ему на глаза. – Я уж замерзать начал.

Иссерли серьезно кивнула, попыталась улыбнуться в ответ. Увенчалась ли эта попытка успехом, сказать она не могла. Мышцы ее лица, судя по всему, справлялись сегодня с губами еще и хуже обычного.

Стопщик, между тем, лопотал:

– Я эту картонку вот тут, возле ног пристрою, ладно? Она ведь не помешает вам управляться с ручкой передач, правда?

Она снова кивнула, включила двигатель. Собственная бессловесность встревожила Иссерли: похоже, она утратила способность управлять своим языком, да и с горлом происходило что-то неладное. Сердце уже заколотилось, хотя ничего пока не произошло и никакое решение на горизонте не замаячило.

Исполнившись решимости вести себя нормально, она открыла рот, чтобы произнести несколько слов, – и зря, это оказалось ошибкой. Она почувствовала, что звуки, поднимавшиеся сейчас по ее гортани, покажутся водселю бессмысленными, и проглотила их.

Стопщик нервно поглаживал подбородок – вернее, мягкую рыжую бородку, такую редкую, что на расстоянии она оставалась невидимой. Потом еще раз улыбнулся – и покраснел.

Иссерли вздохнула, глубоко, немного прерывисто, щелкнула рычажком индикатора и выехала на дорогу, по-прежнему не сводя с нее глаз.

Она заговорит, когда будет готова.

Стопщик потеребил свой плакатик, наклонился вперед, пытаясь встретиться с ней глазами. Иссерли такой возможности ему не дала, и он в замешательстве откинулся на спинку сиденья, поочередно помял одну застывшую ладонь другой и упрятал их в пушистые рукава свитера.

Какие слова он должен произнести, чтобы она почувствовала себя непринужденно, да и вообще – зачем эта женщина подсадила его, если разговаривать с ним не собирается. Наверное, у нее имелась на то причина. Осталось лишь догадаться, какая. Судя по выражению ее лица, увиденному им перед тем, как она отвернулась, эта женщина сильно измотана – может, она даже засыпала за рулем, ну и решила, что пассажир не даст ей уснуть. Но тогда она ожидает, что он займет ее какой-нибудь пустой болтовней.

Мысль неприятная, потому что болтать попусту он не мастак. Ему больше по сердцу долгие полуночные философские беседы с глазу на глаз, какие случаются у него с Кэти, когда оба немного перекурят. Жаль, что он не может предложить этой женщине косячок, от которого им обоим стало бы легче.

Может, произнести несколько слов о погоде? Не какую-нибудь пошлость, а, например, описать ей подлинные чувства, какие овладевают им в дни, подобные нынешнему, когда небо обретает сходство с… с океаном снега. У него голова кругом идет при мысли о том, сколько ее нависает наверху – затвердевшей воды, которой хватило бы, чтобы погрести целую страну под тоннами ледяного белого порошка, просто плавающего там, высоко-высоко, с легкостью облачка. Разве это не чудо?

Он еще раз взглянул на женщину. Машину она ведет, точно робот, сидя с прямой, как полоса металла, спиной. По-видимому, красоты природы оставляют ее совершенно равнодушной. Значит, тут им общей почвы не найти.

«Привет, я Уильям» – мог бы сказать он. Хотя, возможно, с этим сообщением он несколько запоздал. Но надо же как-то нарушить молчание. Эта женщина может остаться такой до самого Перта. Если она так и не произнесет ни слова на протяжении ста двадцати миль, он приедет домой законченным психом.

С другой стороны, само это «Привет, я Уильям» может показаться ей непроходимо глупым, американистым, – чем-то вроде «Привет, я Арнольд, ваш официант на сегодняшний вечер». Может быть, лучше сказать нечто более сдержанное, скромное. Например: «Кстати, меня зовут Уильямом». Да, но и такие замечания отпускаются в ходе уже завязавшегося, полного воодушевления разговора. Каковой у них, увы, отнюдь не завязался.

Что же с ней все-таки не так, с этой женщиной?

Он поразмыслил с минуту, стараясь отогнать смущение, которое испытывал, и сосредоточиться на ней. Стараясь увидеть ее глазами сидящей на его месте Кэти. Кэти гениально разбирается в людях.

Самым честным образом попытавшись задействовать интуитивную женскую сторону своей натуры, Уильям быстро пришел к заключению, что с этой женщиной случилось что-то очень, очень дурное. Она попала в какую-то беду, испытала дистресс. Может быть, даже шок пережила.

Хотя, возможно, он слишком все драматизирует. Приятель Кэти, Дэйв, писатель, всегда выглядит так, точно он минуту назад пережил шок. И все годы их знакомства только так и выглядел. Не исключено, что он и родился с таким лицом. Правда, от этой женщины исходят вибрации прямо-таки сверхъестественно жуткие. Таких даже от Дэйва не дождешься. Да и физическая ее форма явно оставляет желать лучшего.

Волосы спутаны, в них проглядывают мазки чего-то, смахивающего на солидол, пучки их торчат под странными углами. Наверняка можно сказать, что в зеркало она уже давно не заглядывала. Да и пахнет от нее – несет, вообще-то, если он вправе позволить себе такую категоричность, – кислым потом и морской водой.

Одежда вывалена в подсохшей грязи. Упала, наверное, или с ней еще какое несчастье случилось. Спросить, как она себя чувствует? Но если он скажет что-то о состоянии ее одежды, она может обидеться. А то еще, заподозрить его в сексуальных домогательствах. Если ты мужчина, тебе очень трудно вести себя дружелюбно, да и вообще по-человечески, с незнакомыми женщинами. Ты можешь быть учтивым и приятным, что далеко не одно и то же – таким он старается оставаться с сотрудницами Центра трудоустройства. Но сказать незнакомой женщине, что тебе нравятся ее сережки, или похвалить красоту ее волос, или спросить, откуда взялась грязь на ее одежде, – это боже оборони.

Наверное, тут все дело в нашей чрезмерной цивилизованности. Двум животным или двум первобытным людям и в голову не приходило волноваться по такому поводу. Если одно перемазывалось, другое просто начинало вылизывать его, или отряхивать, или что там еще могло потребоваться? И ничего сексуального они в этом не усматривали.

А может, он просто ханжа. Он же видит в этой женщине… ну… женщину, так? Она – женщина, он – мужчина. Таковы их извечные сущности. И, сказать по правде, одета она для сегодняшней погоды на удивление легко. Женщины с настолько открытой грудью перестали попадаться ему на глаза задолго до того, как лег нынешний снег.

Груди у нее подозрительно твердые и – для таких-то размеров – просто-напросто отрицающие существование силы тяжести. Может, она в них силикона накачала? Если так, то жаль. Оно и для здоровья опасно – утечки, рак. И главное – зачем? Каждая женщина прекрасна. Маленькие груди очень уютно ложатся в ладони – теплые, завершенные. Так говорит он Кэти всякий раз, как к ним вместе с мусорной почтой приходит очередной каталог женского белья, и она начинает плакаться на судьбу.

Не исключено, что эта женщина просто-напросто носит один из кошмарных подъемных лифчиков. Мужчины, когда дело доходит до подобных штучек, оказываются лопоухими простаками. Он осмотрел ее сбоку, от подмышки до поясницы, пытаясь найти предательские признаки проволочных каркасов или тугой шнуровки. Но увидел лишь маленькую дырку на блузке – с лоскутком ткани, отодранным не то шипом колючей проволоки, не то острым сучком. Ткань вокруг дырки покрывало что-то клейкое, но уже подсохшее. Неужто кровь? Очень хочется спросить. Жалко, что он не врач, которому такие вопросы запросто сходят с рук. Кое-каких обрывочных сведений о медицине он поднабраться успел – во время беременности Кэти и после того, как она разбилась на мотоцикле, после свалившего его отца удара, и в то время, когда Сьюзи лечилась от наркотической зависимости.

«Простите, я врач, – мог бы сказать он, – и волей-неволей заметил…» Нет, врать он не любит. «Да, видно, тот, кто начал лгать, не обойдется ложью малой»,[7]7
  Вальтер Скотт «Мармион» VI.17. (Пер. В. П. Бетаки.)


[Закрыть] – вот как сказал Шекспир. А Шекспир дураком не был.

Чем дольше он смотрит на нее, тем более странной она ему кажется. Ее зеленые вельветовые брюки – самый что ни на есть ретро-шик семидесятых, если, конечно, отвлечься от перемазанных коленей, однако ноги ее для девочки из ночного клуба ну никак не годятся. Слегка подрагивавшие под тонкой тканью, они были настолько короткими, что едва доставали до педалей, – такие могли бы вырасти у бедняжки, родившейся с церебральным параличом. Он повернул голову, чтобы заглянуть в прогал между его и ее сиденьями, – почти ожидая увидеть сзади складное инвалидное кресло. Однако там лежал лишь старый анорак, одежда, которую она носить, разумеется, не могла, даже и думать нечего. Башмаки у нее вроде бы от Дока Мартенса, но здоровенные, как сабо Бориса Карлоффа.

Впрочем, самым странным в ней была кожа. Каждый, если не считать бледной и гладкой груди, участок ее тела, какой ему удалось разглядеть, был покрыт пушком – как у недавно обритой, но уже начавшей отращивать шерстку кошки. И повсюду шрамы: на ребрах ладоней, вдоль ключиц, особенно на лице. Лица, скрытого гривой спутанных волос, он видеть сейчас не мог, но в самом начале видел – со шрамами вдоль линии челюсти, на шее, на носу, под глазами. Да еще эти очки: стекла их дают, похоже, самое большое из известных оптиметрии увеличение, потому и глаза ее кажутся такими огромными.

Конечно, судить по внешности – постыдно. Важно, что у человека внутри. Но если внешность женщины необычна, существует немалая вероятность того, что она накладывает отпечаток на всю ее жизнь. История этой женщины, какой бы она ни была, наверняка замечательна: быть может, трагична, быть может, возвышенна.

Очень хочется спросить.

И до чего же будет печально, если он так ничего и не выяснит. Всю жизнь потом гадать придется. Уж он-то знает. Имеет такой опыт. Восемь лет назад, когда у него еще была машина, он подвез мужчину, который заплакал, едва усевшись с ним рядом. И Уильям не спросил, что с ним – постеснялся, мачо двадцатилетний. Плакать мужчина в конце концов перестал, доехал до места, в которое ему требовалось попасть, вылез из машины, сказал спасибо. С тех пор раз, быть может, в неделю Уильям ловит себя на мыслях о нем.

«У вас все в порядке?» Уж такой-то вопрос он, наверное, вправе задать. Она, если отвечать ей не захочется, сможет просто одернуть его, поставить на место, а может и даст ответ, который позволит ему завязать разговор.

Уильям облизал губы, стараясь заставить этот вопрос отлепиться от его языка. Сердце его забилось учащеннее, дыхание убыстрилось. То, что она не смотрела на него, здорово все усложняло. Он подумал: может, стоит откашляться, как делают мужчины в фильмах, и покраснел, поняв, насколько пошла эта идея. У него даже грудь задрожала – легкие, что ли, завибрировали, как большой барабан?

Нет, ну это уже просто-напросто смешно. Он так пыхтит, что и сам себя слышит. Она может подумать, что он собирается наброситься на нее или еще чего сделать.

Уильям глубоко вздохнул и поставил крест на помышлениях о том, чтобы задать ей вопрос. Может быть, разговор с ней еще завяжется сам собой, естественным порядком.

Вот если бы ему удалось ввернуть, как бы между делом, пару слов о Кэти, это, глядишь, и успокоило бы ее. Она поняла бы, что у него есть постоянная подруга, что он – отец двух детей, что ему и в голову не может прийти насиловать кого-то, да вообще приставать к женщине. Хотя, как подобраться к этой теме, если она ни о чем не спрашивает? Не может же он просто взять да и ляпнуть: «Кстати, если вам интересно, у меня есть подруга, которую я нежно люблю». Ведь тоже пошлость получится. Нет, хуже, чем пошлость: нечто просто-напросто постыдное, отдающее психопатией.

Вот что сделало с нами вранье. Вся та ложь, какую люди позволяли себе произносить с начала времен, да и сейчас позволяют. Цена, которую платит за нее каждый из нас, это утрата доверия, означающая, что два человека, сколь бы чистыми и бесхитростными они ни были, никогда не смогут сблизиться так, как сближаются двое животных. Цивилизация!

Надо бы запомнить эти мысли, думал Уильям, обсудить их, когда он вернется домой, с Кэти. Похоже, он нащупал что-то важное.

Не исключено, впрочем, что, если он станет слишком уж распространяться о подобравшей его на дороге женщине, Кэти поймет это неправильно. Вот рассказал же он ей о прежней своей подруге, о Мелиссе, об их походе по Каталонии, и что получилось? Нехорошо, следует признать, получилось, даже при том, что теперь Кэти его уже более-менее простила.

Господи, ну почему эта женщина все время молчит?

Иссерли смотрела вперед, на дорогу, готовая завыть от отчаяния. Способность говорить так к ней и не вернулась, а стопщик заводить разговор определенно не собирался. Решение оставалось за нею. Как и всегда.

Большой зеленый указатель сообщил, что до Перта 110 миль. Надо сказать стопщику, как далеко сможет она его подвезти. Как далеко она собирается заехать, Иссерли и сама не знала. Она глянула в зеркальце заднего вида. Дорога была пуста, однако в сером свете чреватого снегопадом дня различалась неясно. Все, что Иссерли могла, это ехать и ехать, почти не двигая лежавшими на руле руками, ощущая застрявший в горле мучительный вопль.

Даже если бы ей удалось заставить себя начать разговор, мысль о том, каких огромных трудов он потребует, теснила Иссерли сердце. Стопщик явно был типичным для его животного вида самцом: тупым, необщительным, но при этом наделенным увертливостью грызуна. Говорить придется ей, он будет лишь хрюкать, отвечать на самые хитроумные ее вопросы ответами длиной в одно слово и при всякой возможности погружаться в молчание. Она будет вести свою игру, он свою – и займет это, быть может, не один час.

Внезапно Иссерли поняла, что у нее просто нет больше сил для таких игр.

Неотрывно глядя на тянувшуюся перед нею унылую дорогу, она чувствовала себя униженной абсурдной тягостностью своей работы, тем, что ей придется понукать этого водселя, клещами вытягивать из него ответы – как будто они невесть какие бесценные перлы, которые следует извлекать из его не желающей открываться раковины бесконечно малыми движениями. Терпения это потребует сверхчеловеческого. И чего ради будет она стараться? Ради самого обычного водселя, ничем не отличающегося от миллиардов других, кишащих на этой планете. Ради нескольких упаковок расфасованного мяса.

Почему она должна день за днем так изнурять себя этими играми? Неужели ей предстоит потратить на них весь остаток ее жизни? Давать нескончаемые представления, выворачивать себя наизнанку лишь для того, чтобы оставаться, в итоге, с пустыми руками (что чаще всего и случается) и начинать все сначала?

Она этого не вынесет.

Иссерли снова взглянула в зеркальце, затем скосилась на стопщика. Глаза их встретились; он был красен, ухмылялся, кретин-кретином, и громко сопел. Полнейшая скотская чуждость его ударила Иссерли, точно обухом по голове, и всю ее душу стремительно залила, как тошнота после внезапной потери крови, ненависть к нему.

– Хасуссе, – прошипела она сквозь стиснутые зубы и перекинула тумблер икпатуа.

Стопщик начал падать на нее, она оттолкнула его распрямленной ладонью. Он качнулся в другую сторону, большое тело его повалилось, как плохо закрепленный стог сена, голова ударилась об окно пассажирской дверцы. Иссерли щелкнула индикатором и съехала с дороги.

Как только машина остановилась на придорожной площадке, Иссерли, еще не выключив двигатель, нажала на затемняющую окна кнопку. Она впервые сделала это сознательно. Обычно, когда наставал такой вот миг, она уже летала где-то в пространстве, но сегодня прочно сидела за рулем, положив ладони на приборную доску. Стекла вокруг нее начали приобретать цвет темного янтаря, наружный мир померк и пропал, в салоне машины зажегся слабый свет. Иссерли прижалась затылком к подголовнику, сняла очки, вслушиваясь в рокот далекого движения, пробивавшийся сквозь урчание ее мотора.