Текст книги "Удивительные приключения Яна Корнела"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Милош Вацлав Кратохвил
Удивительные приключения Яна Корнела, которые он пережил на суше и на море среди солдат, галерников, пиратов, индейцев, людей добрых и злых, оставаясь при этом всегда верным своему сердцу

Милош В. Кратохвил и его роман «Удивительные приключения Яна Корнела»

Автор романа «Удивительные приключения Яна Корнела» – Милош Вацлав Кратохвил – является выдающимся представителем народно-демократической литературы Чехословакии. Своим соотечественникам он известен как историк и писатель.

Милош В. Кратохвил родился 6 января 1904 года в семье историка-архивариуса в столице Австрии – Вене. Уже в гимназические годы он выбирает себе специальность своего отца и оканчивает историческое отделение философского факультета знаменитого Пражского Карлова университета и высшую архивную школу. Пятнадцать лет (1929–1944) он работает в историческом архиве города Праги.

Горячая любовь к героическому прошлому своего народа и глубокое знание истории определили и направление его литературной деятельности. В начале ее он выступает как автор научно-популярных и учебных исторических работ («Наиболее памятные битвы нашей истории» – 1937, «По тысячелетним следам чехословацкого народа» – 1947, «История Чехословакии в 99 абзацах» – 1948 и др.), а затем как автор художественных произведений – исторических романов, рассказов и киносценариев.

Особый подъем литературного творчества Кратохвила начинается после освобождения его родины от фашистских захватчиков. За этот период писатель создал ряд замечательных книг: об искусстве – «Беседы об искусстве» (1946), «О тебе, Прага!» (1948), «Путь к кинодраме» (1956); о выдающихся деятелях гуситского революционного движения – «Ян Гус» (1952), «Ян Жижка» (1952), «Ян Желивский» (1953), «Ян Гус – человек и эпоха» (1955) и другие.

В его художественном творчестве находят отражение два наиболее прославленных периода чешской истории – эпоха гуситов и эпоха национального пробуждения.

Первой эпохе посвящены рассказы, романы и сценарии – сборник рассказов «Гуситская хроника» (1956); романы – «Король надевает рубаху» (1946) – о короле Вацлаве IV, «Магистр Ян» (1951) – о деятельности великого чешского реформатора Яна Гуса до его поездки в Констанцу, «Факел» (1950) – о поездке Гуса в Констанцу и суде над ним, и два сценария – «Ян Гус» и «Ян Жижка».

Второй эпохе посвящены историческая драма «Чешская весна», сценарий известного нам фильма «Герои старой Праги» и повесть «Вероника». В них изображается пражское восстание 1848 года и деятельность чешских «будителей» – просветителей.

Свой плодотворный труд историка и писателя Кратохвил успешно сочетает с работой в кино. Кроме ряда сценариев, написанных им самим или в сотрудничестве с другими писателями и режиссерами на оригинальные сюжеты, он является автором сценариев, созданных по мотивам произведений А. Ирасека – «Старинные чешские сказания» и «Против всех».

Ряд своих произведений Милош В. Кратохвил посвятил детям. Им была предназначена уже первая его книга – «Наиболее памятные битвы нашей истории» (1937). Школьники пользуются его учебным пособием «Очерки нашей истории», в котором собрано 33 очерка о выдающихся людях и событиях чешского прошлого. Для маленьких читателей написан и цикл художественна рассказов о гуситах «Гуситская хроника» (1956) и роман о Тридцатилетней войне в Чехии – «Удивительные приключения Яна Корнела» (1954).

В последнем романе автор изображает жизнь простых людей в один из самых трагических периодов чешской истории – в годы Тридцатилетней войны (1618–1648), начавшейся на территории Чехии и не прекращавшейся там вплоть до заключения мира. После поражения сословных войск в битве на Белой горе (1620) чешский народ потерял свое независимое национальное государство и смог восстановить его только через триста лет (1918). Тридцатилетняя война принесла чешскому народу исключительно тяжелый экономический, политический и культурный ущерб, – страна была ограблена, потеряла свою независимость и подверглась насильственной германизации. Массовый захват имущества повстанцев сопровождался беспощадной расправой с дворянством. Еще более пострадали от разорения страны крестьяне.

«… жестокости, совершавшиеся по всей Чехии и Силезии после битвы на Белой горе, – писал К. Маркс в своих Хронологических выписках о Тридцатилетней войне в Чехии, – далеко превосходили ужасы французских религиозных войн»[1]1
  К. Маркс и Ф. Энгельс. Архив, т. VIII, стр. 137.


[Закрыть]. Чешский народ не мог примириться с иноземным гнетом и вел мужественную борьбу со своими поработителями.

Тридцатилетняя война в Чехии была темой многих книг как чешских, так и немецких писателей; почти все они неверно изображали борьбу чешского народа со своими угнетателями, – всячески клеветали на него, восхваляли его притеснителей. Нередко события Тридцатилетней войны служили авторам лишь фоном для изображения каких-нибудь вымышленных приключений знатного героя.

Вот почему уже великий русский революционный демократ В. Г. Белинский в своей рецензии на книгу некоего Богемуса – «Изгнанник» (1835) – указывал на необходимость создания правдивого исторического романа о Тридцатилетней войне в Чехии и осуждал автора за то, что он, желая в обветшалую раму любви двух лиц вставить картину Богемии во время Тридцатилетней войны, все изображение эпохи свел к описанию любовных приключений. Белинский мечтал о появлении в чешской литературе правдивых и познавательных книг, «творений превосходных и характеризующих дух нации». Такие исторические романы в чешской литературе появились почти через пятьдесят лет после его смерти; их создали А. Ирасек и 3. Винтер. К этим произведениям можно смело отнести и книгу современного чешского писателя М. В. Кратохвила – «Удивительные приключения Яна Корнела».

В этом романе, в отличие от ранее написанных книг, в которых изображается борьба гуситов и будителей, автор правдиво показывает мужественную борьбу чешских трудящихся за свое социальное и национальное освобождение в период потери государственной независимости. Вместо его прежних героев – королей, военачальников, кардиналов и им подобных лиц – героем этой книги является простой крестьянин Ян Корнел.

Сюжет романа прост и увлекателен.

Писатель в форме воспоминаний своего героя о случившихся в его жизни приключениях умело показывает постепенный рост сознательности человека, проходящего мучительный путь духовного развития от смутных юношеских представлений о жизни до зрелых и мудрых убеждений простого труженика и мужественного борца. Ян полон боевого оптимизма, любви к своей родине и ненависти к ее врагам. Никакие испытания не сломили его воли, – он остался верен самому себе, то есть всему тому, что делает его честным человеком. Врагами Яна являются рабовладельцы, немецкие и чешские помещики, офицеры, испанские судовладельцы и французские плантаторы, а друзьями – все труженики: немецкие крестьяне, французские рыбаки, арабские невольники, голландские буканьеры и американские индейцы. Глубокая ненависть ко всем эксплуататорам не помешала Яну увидеть среди них разных людей – хищных стяжателей и жестоких притеснителей вроде Тайфла и французского колонизатора, слепого лакея власти вроде полковника Помпейо и глубоко симпатичного, мудрого епископа общины чешских братьев – Яна Амоса Коменского, который, будучи представителем привилегированных классов, защищает интересы своего народа и своей родины.

Кроме Яна Корнела мы знакомимся здесь и с другими героями, близкими ему по духу, – руководителем крестьянского отряда Шимоном Завтрадомой, мушкетером Матоушем Пятиоким, писарем Криштуфеком, французским рыбаком Жаком и негром Селимом; все они не менее Яна ненавидят своих притеснителей. Автор сочувственно изображает буканьеров и пиратов – отверженных суши и моря; многие из них оказались вне закона не по своей вине.

Герои Милоша В. Кратохвила – бесстрашные борцы за свободу и мир. Их глубокий оптимизм, горячий патриотизм, непримиримая ненависть к своим угнетателям близки и понятны чешскому народу; строящему общество без эксплуатации человека человеком, – общество, о котором мечтали лучшие представители прошлого.

Глубоко идейное содержание и высокохудожественная форма романа Милоша В. Кратохвила свидетельствуют о том, что писатель прочно встал на позиции социалистического реализма и создал правдивое, злободневное, познавательное произведение, «творение превосходное и характеризующее дух нации».

Георгий Шубин

Предисловие,

в котором автор объясняет, почему он решил описать свои приключения и как помог ему в этом деле бакалавр Вацлав Донат

Если вы не интересуетесь отвлеченным мудрствованием и желаете, чтобы сразу же завязалось какое-нибудь действие, то пропустите это предисловие – я не обижусь на вас – и начните чтение прямо с первой главы.

Поскольку мы еще не знакомы, позвольте мне прежде всего представиться – кто я такой и как меня зовут. По отцу я – Корнел, а при крещении нарекли меня Яном, то есть так же, как звали моего отца и деда. С незапамятных времен это имя давалось в роде Корнелов каждому, сыну-первенцу, чтобы почтить таким образом память нашего великого учителя Яна Гуса.[2]2
  Ян Гус (1369–1415) – великий чешский патриот, вождь реформации, вдохновитель национально-освободительного движения первой половины XV века.


[Закрыть]

Я – сторож одного виноградника в Мельницком крае. Кроме того, мне приходится помогать подрезать пышные виноградные лозы, подвязывать их и собирать урожай винограда. За окучиванием кустов и удобрением поля я могу лишь присматривать, – ведь у меня только одна рука, – к счастью, правая. К тому же у меня прострелено бедро, – я прихрамываю, и нет доброй половины левого уха. Во всем же остальном я молодец хоть куда, по крайней мере, так думаю о себе я сам.

Что же еще добавить к сказанному? У меня есть семья: добрая жена Аполена и два сына. Оба они настоящие верзилы и уже переросли меня. Вместе с ними я живу в избушке виноградаря, крыша которой торчит вон там, над виноградными лозами.

Да, как бы не забыть о главном: я происхожу из славного старинного рода, хотя мне и неизвестно, какая эмблема лучше всего подходил бы к нашему фамильному гербу, – если бы мы его имели, – вилы или ярмо для волов. Кормились наши предки, насколько можно припомнить, трудом своих собственных рук. Но не подумайте, что я хоть сколько-нибудь подшучиваю над их происхождением. Отнюдь нет, ведь все пережитое и испытанное мною научило меня совсем по-другому смотреть на происхождение, чины и титулы, которые, в сущности, похожи на червивые яблоки: снаружи они ярко-красные и спелые, а внутри них – одна гниль.

Мне не следует быть многословным, – моя злосчастная болтливость то и дело приводит меня к излишним рассуждениям, а они, как говорит наш ученый бакалавр[3]3
  Бакалавр – низшая ученая степень в старинных университетах Европы.


[Закрыть], к повествованию не относятся и только замедляют действие. Кроме того, ему особенно не нравятся рассуждения такого рода, ведь бакалавр Донат – паренек очень осторожный и больше всего печется о своем благополучии. Бакалавр-то обязательно прочтет мою писанину, поскольку именно он подбил меня на это.

Произошло это, собственно, следующим образом.

Когда я вернулся из своих скитаний по свету, изувеченный и продырявленный, как решето, – точно представители всех племен, населяющих землю, испробовали на мне хотя бы по одному разу пистолет, палаш, копье или мачету,[4]4
  Мачета – широкий и длинный саблевидный нож для обрубания лиан, стеблей сахарного тростника и т. п.


[Закрыть] – когда я, стало быть, вернулся домой и смог, наконец, дать отдых своим косточкам, то, разумеется, все интересовались тем, что пришлось мне пережить. «Расскажи, дядя, о себе!» или «Как ты потерял руку, сосед?» – любопытствовали они. Я же не заставлял себя долго упрашивать, – у меня давно чесался язык поскорее показать, что он подвешен недаром. Нередко во время моих рассказов присутствовал и бакалавр Донат. Однажды он выслушал меня и сказал: «Дядя Ян, если даже только половина из того, что ты рассказываешь, – правда (такое сомнение, честное слово, оскорбило меня), то тебе следовало бы записать все это. Твои приключения настолько необыкновенны, что поистине было бы обидно, если бы о них узнали лишь одни наши односельчане». После этих слов, он, как всегда, высыпал на меня целую пригоршню латинских изречений и тут же перевел их. Во всех этих пословицах говорилось о том, как полезно человеку познание мира.

Должен признаться, его совет отчасти подействовал на меня. Я испытал это на своей собственной шкуре. Мне приходилось более всего страдать из-за юношеской наивности, и я не сразу научился преодолевать трудности. Но если некоторые удары судьбы и обрушивались на меня, то они все же шли мне на пользу – по крайней мере тогда, когда я мог объяснить себе, почему они достались мне и почему я не мог избежать их. Хотите верьте, хотите нет, но подзатыльник, полученный в темноте, гораздо чувствительнее того, который ты можешь схлопотать от знакомой тебе руки, тем более, если причина, вызвавшая его, тебе известна.

А Донат продолжал: «Представь себе, произнесешь слово – ветер унесет его. Записанное же – останется даже после того, как ты сам уже превратишься в труху». Бр-р, не люблю я такие речи: перед моими глазами сразу же появляются черви и жуки; я живо представляю себе, как они в моем пустом черепе играют в прятки. Нет, я так люблю жизнь, что даже не могу выразить этого. Пока человек живет, – вокруг него происходит немало интересного; всем этим он может не только любоваться, но и попробовать изменить его. К тому же ничто никогда не бывает таким дурным, чтобы оно не смогло стать лучше, – разумеется, оно может быть и хуже, – однако всегда имеется достаточно таких вещей, которые могут порадовать человека даже в самую лихую годину. Сначала тебе улыбнется красное солнышко, потом ты увидишь перед собой чудесную гроздь винограда, вроде той, что висит здесь прямо перед моим носом, или, как случилось однажды со мной во время тюремного заключения, когда я лежал в кандалах, влетит к тебе через решетку ласточка, которая покружится под сводом и снова выпорхнет. Н-да, никогда в жизни я уже больше не видел такой чудесной птички!..

Из слов бакалавра вытекало, собственно, то, что написанное мною переживет меня и будет говорить от моего имени даже тогда, когда я сам буду уже на том свете. Следовательно, мне все-таки удастся в известной степени прицепиться к шлейфу вечности. Ну, против этого-то я бы нисколько не возражал!

Кроме того, сей ученый молодой человек говорил также о том, что наш святой долг – неустанно влиять на людей, стараться делать их лучшими и в этом как раз состоит задача всякого сочинения. Но последнее показалось мне мало убедительным. Я не раз видел, как на некоторых людей оказывала свое влияние, хотя бы на минутку, палка, но влияло ли на кого-нибудь записанное слово? Ведь оно, безоружное и слабое существо, на бумаге выглядит так, словно по ней только что пробежал муравей, вымазавшийся в саже. Короче, такое наставление бакалавра выше моего разумения. Видимо, бакалаврик разбирается в этом лучше меня, раз он сам зарабатывает себе на харчи только книгами и писаниной, да и не так-то уж плохо. Однако если учесть, что наш ученый успел прочесть массу облагораживающих писаний, то он должен был бы уже стать самим совершенством, а таковым-то он, честное мое слово, отнюдь не является. Чтобы разобраться в этом, мне достаточно и моего простого разума.

Но, черт возьми, сейчас мне все-таки припоминается такой случай; однажды на меня в самом деле подействовала и песенка. Это произошло тогда, когда… впрочем, случай с песенкой к предисловию не относится и о нем будет рассказано позже.

Если учесть все, что говорил наш милейший бакалавр, то покажется, собственно, странным, почему я так долго не решался последовать его совету. Рассказывать же я очень люблю. А писать я умел. Хотя я никогда не ходил и не мог ходить ни в какую школу, мне удалось научиться читать и писать дома, еще будучи маленьким мальчиком. До сих пор помню, как по субботам, после работы, отец доставал из сундука библию, – это была Кралицкая библия[5]5
  Кралицкая библия – библия чешских протестантов, знаменитый памятник чешской письменности.


[Закрыть], и мы должны были хорошенько прятать ее. По ней он учил меня. Обычно отец был очень вспыльчив и нередко хватался за ремень, едва успеешь провиниться, однако во время занятий со мной он делался – терпеливым, словно ягненок. Поэтому, как только вечером на столе появлялись книга, бумага и гусиное перо, я мог быть уверен, что теперь мне опасаться нечего – порки не будет. «Помни, милый, – бывало говорил отец, – в этой библии – великая сила. Ведь из-за нее когда-то одни боялись нас, а другие – глубоко уважали. Однажды, во времена Гуса, приехал в Чехию из самого Рима какой-то весьма ученый прелат, – это был кардинал; наблюдал он за нами, наблюдал и убедился, что у нас даже люди, живущие в деревнях, умеют читать. Перекрестился он тогда от удивления и сказал: «В этой проклятой, обреченной аду, еретической стране любая деревенская старуха знает библию лучше, чем наши каноники…»».

Фу-ты, я опять заболтался!

Вернемся, стало быть, к объяснению того, почему я постоянно откладывал описание своих приключений. Наш бакалаврик и обещал мне поправить и привести в надлежащий вид все, что я напишу, однако он подъезжал ко мне то ангелом, то бесом, всячески намекая, что моя рука слишком тяжела и неуклюжа для того, чтобы держать в ней перо. Разумеется, он имел при этом в виду вовсе не мою руку, а голову.

В этом-то и был корень зла. Именно подобная помощь и не нравилась мне. Не из тщеславия я не хотел допустить вмешательства другого в свое дело, а… Прежде всего, мне думается, что написанное мною все равно будет прочтено лишь тем, кто пожелает этого. Если же читателю не особенно понравится то, что нацарапано тут, пусть он оставит мое сочинение с господом богом. С тем же, кто не отложит его в сторону, я собираюсь говорить откровенно, своими собственными словами, от чистого сердца, ведь мне хочется написать главным образом для своих детей такое сочинение, которое могло бы напомнить им голос их отца, а внукам – слова деда. Не так ли? Для посторонних же читателей я вовсе не намерен добавлять к своей стряпне какую-нибудь сладкую подливку.

Другая причина состоит в том, что я хорошо представляю себе, как упорядочил бы наш бакалавр написанное мною. Я не сомневался в его остроумии и сообразительности; нет, меня отпугивало в нем как раз то, что он был способен на все. Донату нет еще и тридцати лет, – он определенно недоучка, за его бакалаврскую степень я не дал бы и ломаного гроша, – а этот парень уже второй писарь в нашей ратуше. Само по себе это не бог весть какое почетное место, но я замечаю, как он прокладывает себе дорожку к креслу первого писаря, – ведь пан Матиаш уже дышит на ладан. Однажды я сам застал бакалавра на том, как он упражнялся в новой подписи: «Venceslaus Donatus. notarius rei publicae Melnicensis» – первый писарь мельницкой общины! И еще кое-что подметил я у него. Он не удостоил бы даже взглядом девушку, если она не из семьи богатого винодела, и хотя Донат клянется мне, что до самой смерти не откажется от протестантской веры предков, однако торчит, как гвоздь, на каждой утренней мессе, ради того, мол, чтобы угодить начальству и не лишиться должности! Ну, не буду судить, дабы не быть судимым. Но такое поведение не по мне. Ведь я не собираюсь в своем повествовании расшаркиваться и гнуть спину перед кем-нибудь. Если я хорошо представляю себе все, о чем мне придется когда-нибудь писать, не отступая от истины, то не менее ясно я могу вообразить себе, что осталось бы от моего сочинения, побывай оно в руках бакалавра, и какие семена оно могло бы посеять в других.

В конце концов, после таких многочисленных разговоров во мне все более и более росло желание писать, пока оно полностью не овладело мной; в настоящий момент у меня просто руки чешутся скорее взяться за перо. Итак, чтобы волки были сыты, а овцы целы, мы с милейшим бакалавром договорились, что он прочтет мое сочинение только после того, как оно будет целиком написано. Разве можно знать, когда я закончу свою писанину и что произойдет к тому времени? Ради чего уже сейчас ломать голову над этим! Едва я успел принять такое решение, как мною тотчас же овладело неотступное желание писать, – я отбрасываю от себя последние сомнения и… начинаю.

Начинаю…

Мне никогда еще не приходилось переживать подобного чувства.

Я сижу с гусиным пером в руке, а передо мной, на столе, лежит лист бумаги, белый, белый, без единой точечки. И вот на эту-то ее незапятнанную поверхность мне придется выкладывать из своей бедной головы словечко за словечком, расставлять их здесь во имя славы – пусть даже если она окажется не очень продолжительной. Мне трудно выразить все то, что я сейчас переживаю: с одной стороны, какое-то радостное волнение, а с другой – чувство некоторого страха.

Тут я говорю себе: «Что ты, чудак! Посмотри-ка, как много людей занимается бумагомарательством, ты нисколько не хуже других! Чем может закончиться вся твоя затея? В самом худшем случае ты бросишь свою писанину в печку, вот и все».

Но я вовсе не собираюсь кидать ее туда! Мне кажется, что это будет настоящая исповедь и я выскажу ее не какому-нибудь сонному пану патеру, в одно ухо которого она влетит, а из другого вылетит, – нет, меня выслушает, вероятно, немало людей. С каждым из них я буду беседовать, как со своим старым другом, с которым мы охотно встречаемся, вместе сидим за столом и разговариваем по душам. Так я поступаю отнюдь не потому, что стесняюсь рассказать о себе сразу многим людям, – у меня нет ни малейшего намерения скрывать что-нибудь от вас, и я поведаю о себе даже кое-что неприятное для меня, – ведь в противном случае мое сочинение не имело бы никакой ценности и напоминало бы собой настоящий катехизис. Я стесняюсь по другой причине. Когда кто-нибудь близок тебе, ты откровенен с ним и выкладываешь ему все, что накопилось у тебя на душе. Я уже заранее представляю себе, как полюблю всех тех, кто будет читать мое сочинение, как я буду любоваться своими читателями и радоваться, когда узнаю, что оно нравится им или чем-нибудь заинтересовало их. Полюбить столько незнакомых тебе людей – это поистине удивительно. Зато тем, кто ненавистен мне, я даже не заикнусь о себе, а если и скажу им что-нибудь, то только выругаю их.

Итак, прошу вас, дети, юноши, девушки, старики и все соседи, подходите ко мне, присаживайтесь и будьте как дома. Пусть вас соберется вокруг меня побольше. Посмейтесь надо мной, пожурите меня за что-нибудь, – мне будет приятно среди вас; ведь иначе я бы никогда и нигде не встретился с вами.