Текст книги "Удивительные приключения Яна Корнела"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Не успели мы положить мушкеты на сошки, как шведская конница повернула и поскакала галопом назад. Не знаю ради чего – или кто-нибудь выстрелил и увлек за собой других, или кто-нибудь, слишком поздно очухавшись, приказал стрелять, – но мы снова дали залп из своих мушкетов, на этот раз совершенно напрасный. Шведы, уже порасстрелявшие все патроны в своих пистолетах, вероятно, только этого и ожидали, – они тотчас повернули коней, отбросили поводья и, правя теперь с помощью колен, стали вытаскивать из-за спины карабины. Шведские всадники обрушились на нас подобно наводнению, – ведь сейчас им уже нечего было опасаться наших мушкетов.

Правда, мы снова отступили за спины пикинеров, но их оставалось не так много, а те, кто уцелел, выходили вперед нерешительно и становились как попало.

Именно в этот момент не выдержал Штепан. Еще раньше я обратил внимание на его возбужденное состояние, на то, как медленно заряжал он мушкет. Казалось, Штепан был сам не свой и совсем не соображал, что делал. Он неожиданно схватил меня за плечо и, указывая на гарцующих кирасиров, закричал:

– Хватит! Больше не хочу…

Только я собрался задержать его, как Штепан протиснулся между пикинерами и пустился бежать по равнине прямо к лесу, – он, дурень, рассчитывал добраться туда и скрыться там.

Все мы оцепенели от ужаса, – ведь каждый понимал, что произойдет с ним. Железная лавина кирасиров надвигалась на нас все ближе и ближе, а Картак едва пробежал половину пути до опушки. Еще десяток шагов, и они растопчут его.

Помпейо орал на него, звал, ругал, но Штепан ничего не видел и не слышал.

Мне было страшно смотреть туда, однако я не мог оторвать своих глаз от Штепана. Всадники были уже в пяти, трех, двух шагах от сломя голову бегущего Картака. Наконец он исчез под копытами коней, – первый ряд сшиб его, как куриное перышко, а затем через него пронеслись второй, третий…

Боже мой, исключительно счастливый случай напрасно спас его от собьеславской виселицы!

Однако горевать было некогда. Мы только начали заряжать мушкеты, а шведские кирасиры уже врезались в наши ряды. Они проникли к нам через трупы павших пикинеров и стали разъезжать во всех направлениях. Тут оказались совершенно бесполезными длинные пики, более того, они даже мешали нам. Немного стоили и незаряженные мушкеты. Мы поспешно отбрасывали ненужное теперь оружие и выхватывали из ножен мечи и шпаги. Однако кирасиры были проворнее, – они рубили нас с коней и давили конскими копытами.

Пот застилал мне глаза. Кругом раздавались крики, стоны, лязг металла, ржание, пахло конским потом. Помню только, что я размахивал обломком меча во все стороны до тех пор, пока не почувствовал острую боль в голове. Я куда-то повалился, но не упал, – меня подхватили чьи-то руки и оттащили из того места, по которому через секунду проскакал целый отряд шведских кирасиров.

– А теперь подмазывай пятки! – кричал мне в ухо Матоуш Пятиокий охрипшим голосом. – За мной! Сейчас не время падать в обморок. Поторапливайся!

Бог знает, как мне хватило оставшихся сил для того, чтобы брести вместе с мушкетером, поддерживавшим меня под руку. Правда, перед моими глазами все кружилось, и я то и дело спотыкался черт знает обо что. Очевидно, это были убитые или раненые, а может быть трупы коней. Временами, когда рядом проносились чьи-то всадники, Матоуш пригибал меня к земле. Словом, я пришел в себя только на опушке леса. Матоуш приволок меня туда и скорее свалил, чем посадил на какую-то кучу хвороста. И в самом деле – теперь, только теперь, когда у меня появились и время и условия, я погрузился в глубокий обморок.

Глава седьмая,

в которой Ян Корнел второй раз встречается с лейтенантом Тайфлом и вместе со своими друзьями становится дезертиром

Хотя я лежал в бессознательном состоянии, но мне стало вдруг казаться, что моя голова – арбуз и лежит, выглядывая из-под листьев, на нашем огороде. В то же время этот арбуз мне казался ничем иным, как моей головой, и я посматривал ею на него. Тут вошел в огород наш сосед Шимрал и стал дергать этот арбузик, желая его сорвать. Я попытался крикнуть ему, чтобы он оставил арбуз, что мне больно, но не мог издать ни звука, а он тянул и тянул его пока… пока я не пришел в сознание.

И в самом деле, голова у меня разрывалась от боли, только лежала она не на грядке, а на коленях Матоуша Пятиокого, который бинтовал ее в этот момент какой-то бесконечно длинной тряпкой. Я заметил, что моя мушкетерская куртка залита кровью от ворота до самого пояса, и мне сразу же стало снова дурно. Но Матоуш – наверное, он увидел, как я опять позеленел, – тотчас же принялся успокаивать меня:

– Это пустяки, паренек! Ты лучше благодари свою судьбу, – ведь угоди шведская шпага чуточку поправее, – и твоя голова оказалась бы разрубленной пополам. Шпага же откромсала у тебя лишь кончик уха. Она могла бы перерубить тебе и шею, но ее, видимо, задержал воротник куртки. Тебе здорово повезло, дружище. Теперь сядь поудобнее, хорошенько отдышись и наберись сил, чтобы поскорее убраться отсюда. Оставаться здесь – все равно что самому лезть в петлю.

Я послушно поднялся, как кукла, которую дернули за веревочку. В голове у меня еще шумело, но слабость уже проходила. Тут я выглянул из-за кустов и увидел перед собой равнину, на которой еще недавно происходило ужасное сражение. Теперь там царила тишина, словно на Кладбище. Только это было кладбище непогребенных трупов. Бедняги лежали рядом, друг на друге, раскинув руки и свернувшись калачиком, как во время приятного сна, – короче, валялись, словно снопы, разбросанные по жнивью. Только ни одно поле не приносило еще такого обильного урожая. Повсюду лежали убитые, и почти у всех у них были имперские или баварские перевязи и пояса, шведские попадались очень редко.

Не знаю почему, – видимо потому, что я родился в деревне и любил животных, – мне особенно было жалко коней. Такие красивые кони, а сколько их тут полегло!

Люди убивают друг друга, по крайней мере, за какие-то свои интересы, в худшем случае получают за это жалованье, ну а кони? За что гибнут они? Но, вспомнив о Штепане, его последних минутах жизни, о том, как он погиб, я тут же перестал думать обо всем другом.

– Не попытаться ли нам поискать Картака? – обратился я к Матоушу.

Тот только махнул рукой.

– Я уже побывал у него после того, как ты заснул, и до того, как туда приходили шведы убирать своих.

– Нашел ты его?

– Нашел. Но тебе бы лучше не видеть Штепана…

Больше я уже не расспрашивал его, потому что все остальное я мог представить себе сам.

– Можешь ты стоять на ногах и идти? – спросил теперь меня мушкетер.

– Пойду! – ответил я. Да, было бесполезно грустить над непоправимым. Поднявшись с помощью Матоуша, я сделал над собой небольшое усилие и довольно, бодра зашагал вперед.

Мы шли по самой опушке леса и внимательно посматривали на долину. Наблюдать за ней было необходимо для того, – объяснил мне мушкетер, – чтобы своевременно заметить приближение какой-нибудь опасности. Однако имелась тут и другая причина: Матоушу нужно было поискать хоть какие-нибудь пистолеты и шпаги, – иначе мы оказались бы совсем безоружными.

Раздобыть оружие не представляло большого труда. Хотя поле битвы уже обшарили шведские мародеры, однако они вовсе не интересовались простым солдатским оружием. Их больше привлекали мундиры, если они не слишком пострадали от пуль и сабель, и ботфорты. Особенно же усердно они рылись в кошельках, прикрепленных к поясам.

– Посмотри-ка! – остановил меня вдруг Матоуш и указал на труп, лежавший у самой опушки леса. Убитый был без кавалерийских ботфорт, без камзола, без оружия. С него стащили даже рубашку, и он валялся здесь почти совершенно голый, в одних кавалерийских штанах. Это был уже окоченевший полковник Помпейо.

– Вот как довоевался он, – доконал себя и нас! – сказал Матоуш, точно произнес траурную речь над трут пом нашего диковатого командира. Служба при нем вытягивала из нас все силы, но он, по крайней мере, был справедливым человеком, одинаково требовательным и к себе, и к подчиненным. Не по душе ему были и чрезмерные, бессмысленные жестокости; и я с благодарностью подумал о Собьеславе. Тут мне невольно вспомнился Тайфл, – он-то уж наверняка не погиб в битве под Янковом! Я спросил о нем Пятиокого, но тот ничего не знал о лейтенанте. К сожалению, не видел он и Мотейла, который исчез у нас из виду бог весть когда и где.

Солнце уже довольно быстро клонилось к горизонту. Я устало брел за Матоушем, и мое воображение все еще не покидал образ ужасной равнины, на которой полегло столько людей. Я никак не мог забыть о Штепане, о том коротком счастье, которое выпало на его долю в Собьеславе, и подумал, что, если бы я был знаком со всеми теми, кто пал на этом поле битвы, как со Штепаном, то стал бы так же сильно жалеть их и вряд ли перенес бы такое горе. Но раз ты не знаком с ними, то легко примиряешься с тем, что постигло их.

Мушкетер прервал мои размышления.

– Теперь нам следует пробраться поглубже в лес. Дьявол знает, в какой стороне находятся наши и как далеко продвинулись шведы. Что-то никак не похоже на то, чтобы сражение выиграли мы.

Сколько бы мы ни углублялись в лес, нам все еще между деревьями попадались трупы. Они были повсюду – валялись под кустами или лежали на корнях и у стволов деревьев. У меня даже голова кругом пошла от этого.

Теперь, стало быть, я как следует узнал, что такое настоящая война. А ведь я побывал лишь в первой битве! К тому же самая отвратительнейшая борьба происходила не на поле сражения, а совсем в другом месте; но тогда я еще не знал об этом.

– Мы очень устали, когда, наконец, вышли на лесную наезженную дорогу; она обещала привести нас к какому-нибудь населенному пункту. Мы пустились по ней, и нам было все равно куда брести, – пусть даже прямо в объятия шведов.

Немного погодя мы действительно наткнулись на препятствие; только оно было совсем не такое, которого мы ожидали. Им оказалась офицерская карета, остановившаяся посредине дороги. Она была окружена несколькими – очевидно ранеными – солдатами, которые спорили с каким-то человеком, укрывавшимся под брезентом коляски. Подойдя поближе, мы заметили имперские знаки отличия на куртках раненых солдат и тут же уловили причину спора. Солдаты задержали карету и хотели как можно быстрее выбраться на ней из опасных мест, так как у людей, брошенных на произвол судьбы, уже не хватало сил для того, чтобы добраться до своего полка или до ближайшей деревни.

Но у хозяина коляски было иное мнение: карета принадлежала ему, он – офицер, и у него – особое предназначение!

Боже мой, как можно было не узнать этот голос с первого же слова! Ведь это был голос нашего лейтенанта Тайфла!

У нас немедленно появилось желание вмешаться в спор.

Удивительно, пока я был неопытен, – я боялся Тайфла и позволил ему легко запугать и обмануть себя. Теперь же, когда за плечами у меня была уже одна битва, прежде опасный Тайфл неожиданно предстал перед моими глазами обычным негодяем, которого следовало наказать. Наказать не только за мошенничество, прикарманивание солдатского жалованья, не только за то, что он хотел тогда заткнуть мне рот, несправедливо осудив меня на смерть, а наказать главным образом за то, что барахло, которым он нагрузил свою карету и которое, безусловно, награблено, для лейтенанта было дороже солдат, безропотно рисковавших за него жизнью.

Перед моими глазами разом воскресли сотни погибших, мимо которых мы проходили, и тогда в душе у меня закипела невыразимая ненависть к этому мерзавцу, вероятно увильнувшему от битвы и позаботившемуся только о том, чтобы как можно больше раздобыть трофеев.

– Теперь, пан лейтенант, пора расквитаться! – крикнул я и бросился к карете. Заглянув в нее, я сразу узнал тот самый сундук, из-за которого мне чуть-чуть не пришлось лишиться жизни.

– Ребята, сначала вытащите сундук! А потом выбросьте из кареты всю дрянь! Мы же с Пятиоким берем на себя заботу о пане лейтенанте.

Тайфл не мог ничего поделать. Он, как хомяк, подпрыгивал на барахле, когда солдаты потащили из-под него ковры, узлы, а потом и сундучок.

Сундучок вывалился из кареты прямо на угол; доски с боков покоробились, и между ними посыпались на землю гульдены, словно зерна из разорвавшегося мешка. В эту же минуту Тайфл выпрыгнул из кареты прямо на рассыпанные деньги и уже потянулся к поясу за оружием. Но наши шпаги оттеснили Тайфла своими остриями к карете, прижав его, как жука, к стене; оставалось только приколоть его.

Солдаты принялись набивать свои сумки и карманы деньгами, кричали вместе с оравшим Тайфлом; в лесу поднялись страшный шум и суматоха.

Потом солдаты стали усаживаться в карету; сделать это было не очень легко, поскольку они загрузили себя гульденами и походили на чучел, надутых воздухом. Мы же с Матоушем отвели неистовствовавшего Тайфла в сторонку и привязали его там для верности к дереву. Вернувшись к карете, мы прыгнули в нее и помчались на лейтенантовой колясочке, в которую была впряжена довольно приличная лошадка.

Вслед нам еще долго летели угрозы и проклятия наказанного лейтенанта.

– Напрасно мы привязали его, – сказал вскоре Пятиокий, – нам следовало бы заткнуть ему рот навсегда. Остановитесь-ка и подождите меня, через минутку я вернусь обратно.

Мне же не хотелось этого. Тайфлу ничем не удастся искупить свою вину после того, что он собирался сделать со мною, но разве я мог позволить себе убить безоружного врага? А ведь с Тайфлом были счеты как раз у меня, а не у Матоуша.

– Как хочешь! – ворчливо заговорил Пятиокий. – Это твое дело. Но если бы ты был поопытней, то наверняка бы знал, что безопасен противник – только мертвый.

Тогда я, разумеется, не мог знать, какую великую правду говорит мне здесь старый мушкетер и как жестоко заплачу я однажды за то, что не послушался его.

Пятиокий правил конем, я заботился о раненых. Только теперь у меня появилось время посмотреть на них. Знаете ли, кого я нашел тут? Нашего Вацлава Мотейла, которого я потерял где-то в самом начале битвы.

– Не скоро же ты признал меня! – сказал он сквозь зубы. – Ну ничего, я сам был тогда твоим казначеем. Половина из того, что я набрал, – твоя.

Он был ранен в левую руку, но совсем легко. Встреча доставила нам обоим большую радость.

Тотчас же я вспомнил еще об одном земляке, и улыбка погасла у меня на лице, как затушенная свечка.

Вацлав сказал:

– Я знаю, Штепан…

Так, стало быть, и он знает о смерти друга. Мы сидели рядом и оба смотрели вперед, на спину бегущего рысью коня, на дорогу. Только бы не встретиться взглядами, – ведь иначе мы наверняка расплачемся!..

Хотите верьте, хотите нет, но к вечеру мы наткнулись на остатки нашего полка. Только теперь мы узнали всю правду об исходе битвы. Он был ужасен! Выступило нас шестнадцать тысяч, а вернулось семь тысяч, вместе с ранеными. Все остальные – значительно больше, чем половина, – полегли на поле битвы или очутились в плену. Я попробовал подсчитать, сколько деревень осталось без мужчин, если бы из них ушло девять тысяч, по большей части навсегда, но мне не удалось сделать этого. Знаю только, что их было бы сотни и сотни. Мысленно представил себе, как они уходили из своих халуп, плугов, от жен, от детей, направляясь куда-то далеко: словно шли в какую-то туманную бездну, и она поглощала их. Так вот что такое настоящая война!

Вечером мы с Пятиоким и Мотейлом нашли более или менее сносный приют в каком-то полуразрушенном имении.

В одной горнице, у которой еще уцелел потолок, мы развели на полу огоньки стали молча глазеть на него, – говорить никому из нас не хотелось.

Пятиокий еще раз как следует перевязал мне рану, да, половина уха осталась в пекле, – осмотрел также руку Мотейла, – у того не было ничего серьезного, – и мы собирались было улечься, когда к нам ворвался, словно поток в половодье, Криштуфек.

Задыхаясь от усталости, Криштуфек радостно сообщил нам о том, что ему посчастливилось встретиться с нами, и тут же выпалил: «Беда! Лейтенант Тайфл вернулся!». Он, мол, неистовствует, рыщет по лагерю и пытается во что бы то ни стало разыскать нас. Мы, как предполагает Тайфл, наверняка находимся здесь, и лишь только он поймает нас, то обязательно четвертует, повесит… И какими только ужасными смертями он, мол, не угрожал нам. Если бы ему удалось схватить нас, ничто не помогло бы нам и никто не спас бы нас, – особенно теперь, когда полковника Помпейо, к которому все обращались с жалобой и за помощью, уже нет в живых.

Я посмотрел на Пятиокого. Он не вымолвил ни слова, – только спокойно уложил плащ в ранец. Потом, спрятав на груди под рубашкой мешочек с деньгами, – долю из добычи Тайфла, выданную ему Мотейлом, – сказал:

– Пошли, ребята! Все это попахивает виселицей, а она-то не больно привлекает меня. Императору уже ничего не остается делать, как обойтись без нас. Мушкеты оставьте тут, – они будут только мешать вам. Заберите мундиры со шпагами и начнем служить сами.

Его слова все-таки немного смутили нас, – мы никак не ожидали услышать их от него, – ведь от побега из полка, от дезертирства, еще недавно он предостерегал нас сам.

Но когда мы выразили свое недоумение, Матоуш сказал:

– Если уж дезертировать, так сейчас самая подходящая минута для этого! Вам везет, я пойду с вами. У меня имеется мало-мальский опыт и в этом деле. Впрочем, я никого из вас не неволю; кто желает попасть в лапы Тайфлу, пусть остается здесь.

Последние слова Матоуша убедили нас. Мы собрались в одну минуту. Я первый подошел к Криштуфеку, чтобы поблагодарить его и попрощаться с ним. Следом за мной ему подали руку и остальные.

Мы вышли. На пороге, у полуразвалившихся дверей, все еще стоял и смотрел нам вслед единственный человек, который мог по-человечески разговаривать с нами. Я то и дело оглядывался назад, в его сторону.

Потом он резко рванулся с места и стал догонять нас.

Подбежав к нам, он остановил Пятиокого и сказал:

– Знаете что? Я тоже пойду. Все это осточертело Мне не меньше, чем вам. Когда вы выберетесь из лагеря, окажетесь у небольшого леска. Там подождите меня, – я живо сбегаю за своими вещами.

В ту ночь мы вчетвером покинули свой лагерь.

Мы стали беглецами, дезертирами…

Глава восьмая,

в которой герои рассуждают о звездах, а эрфуртский мастер, изготовляющий пояса, рассказывает о том, как он и его жена еле унесли ноги из завоеванного города

Опасаясь быть схваченными, мы перешли границу и направились в Австрию. К счастью, весна в этом году была очень ранняя, март выдался мягкий и погода вполне благоприятствовала нам. Кроме того, мы только теперь по-настоящему оценили, что среди нас находился такой бывалый спутник, как Матоуш.

Пятиокий часто выручал нас, когда мы натыкались на какой-нибудь отряд имперских солдат, ловко умел пробираться ночью по незнакомой местности – днем мы, как правило, спали, спрятавшись где-нибудь, и только вечером снова отправлялись в поход, – а главное, он шутя мог договориться с людьми, совершенно незнакомыми нам. Матоуш не только умел довольно прилично калякать по-немецки, но и мог снискать доверие даже тех, кто нередко убегал от солдат или набрасывался на них с вилами и мотыгами.

Мы скоро обнаружили, что, подобно нам, шатается повсюду уже несметное множество беглых солдат. Они ходили по двое и большими группами, наводя страх на крестьян. Вечно голодные, оборванные, привыкшие к грабежу, они, как волки-одиночки, – рыскали в поисках добычи, как волки, нападали: на безоружных людей и погибали, когда сталкивались с каким-нибудь мало-мальски превосходящим их вооруженным отрядом.

Наши странствия длились все лето, до глубокой осени. Скитания по Австрии вели нас в Баварию, а из Баварии – опять на север, в Верхний Пфальц, и оттуда – в Тюрингию и Саксонию; только об этих бесконечных мытарствах можно написать целую книгу. Но ее страницы были бы безотрадными и мало чем отличались бы друг от друга.

Единственной радостью во время этих скитаний было то, что мы сжились, как родные братья, скорее, как отец – им был наш Матоуш – со своими тремя сыновьями. «Пан писарь», так мы в шутку называли Криштуфека, тоже был одним из них. Постепенно Криштуфек сделался более разговорчивым и часто, когда мы отдыхали, рассказывал нам что-нибудь из прочитанных книг или то, до чего он додумался сам в своих размышлениях во время бессонницы.

Его рассказы походили на сказки, хотя и не были ими; потому-то мы охотно слушали Криштуфека, сколько бы он ни рассказывал нам. Я еще помню немало из того, что мне посчастливилось узнать от парня, и хочу описать вам хотя бы одну из наших бесед.

Это было как-то в один августовский вечер, когда земля дышала теплом и мы лежали у опушки леса, готовые в любую минуту скрыться там, если появится какая-нибудь опасность.

В августе обычно падают звезды, и мы, уставившись в небо, то и дело замечали, как над нами проносились метеоры, которые рассыпались в искры и потом полностью исчезали у нас из виду.

Когда человек залюбуется звездным небом, то он скоро потеряет дар речи. Оно так чудесно, так таинственно, даже чуточку нагоняет страх, – и ему сразу же захочется узнать о многом, что привлекает его там, над головой. Человек просто теряется, – о чем и какими словами спросить. Словом, это удивительное ощущение.

Вот в такую-то минуту Криштуфек и начал свой рассказ:

– Когда человека мучает какая-нибудь ужасная тоска или боль, он нередко думает, что не перенесет они кажутся ему такими огромными, что застилают перед ним весь мир. Он дивится тому, что окружающие его люди живут только своими повседневными заботами, забавляются, и… не может понять, что он со всем своим страданием отнюдь не является центром мироздания.

Стоит только посмотреть на ночное небо, и можно увидеть там звезды, миллионы и миллионы звезд. Каждая из этих звездочек так же велика, как наша земля или как солнце, а может быть, даже побольше их. Еще дальше, за ними, там, куда уже не проникает наш взор, находятся новые звезды и солнца. Одни из них – раскаленные и светящиеся, другие остыли, и все они, даже самые малюсенькие, вращаются вокруг своей оси и движутся по орбитам, существуя испокон веков. Эти звезды уже миллионы лет до нас описывали свои круги и будут делать то же самое миллионы лет после нас, постоянно, вечно. На многих из них наверняка есть жизнь, похожая на нашу, – какие-нибудь животные, растения или что-нибудь такое, рождающееся и умирающее, чему мы не смогли бы даже дать названия.

Люди придают своим страстям и судьбам исключительно серьезное значение; государи, губя и калеча собственных подданных, дерутся между собою только ради того, чтобы урвать на несколько лет какой-нибудь клочок чужой земли, который через некоторое время заберут у него другие владыки. Каждый из нас воображает, что рухнет все мироздание, если… если он, к примеру, потеряет свою любимую… – Тут я вспомнил о том, что рассказывал нам наш писарек на берегу Сазавы. – Но что представляет собой даже весь наш земной шар в этом беспредельном звездном пространстве? Пылинку, частичку пылинки! А что такое наша жизнь в сравнений с бесконечностью времени? Тысячная доля секунды! Собственно говоря, все время наших мытарств на пути от колыбели до гроба – не больше, чем взмах крылышек мошки-поденки. Эта мошка, вылупившаяся утром из личинки, наверное, тоже думает, что она – центр вселенной и ее жизнь, которая угаснет к вечеру, безгранично важна и создала бог весть какие ценности. То же самое происходит и с людьми.

Боже, какой это был удивительный рассказ! Правда, мы не все поняли в нем, но почувствовали, насколько Криштуфек удручен и пал духом.

Нам стало так; жутко, что мы даже не знали, как все это понять, такая безысходная тоска звучала в его словах.

Поэтому мы обрадовались, когда отозвался хриплый голос старого мушкетера:

– Все это хорошо, паренек. Но когда у тебя так разболится зуб, что хоть караул кричи, то исцелит ли его твое любование на звездочки и сможешь ли ты сказать тогда: «Чего стоит вся эта боль в сравнении с вечностью и вселенной?» Ты немного напоминаешь одного презабавного барабанщика, который служил у нас в полку. Когда бы ему ни рассказывали, что тот или иной совершил какой-либо похвальный или дурной поступок, так тот, шутник, бывало, отвечал: «Все равно он умрет!..» Что касается тебя, Криштуфек, то ты тут и прав и неправ. Разумеется, на свете имеется еще немало людей, которым не мешало бы почаще напоминать о том, что они отнюдь не такие уж властелины мира сего, какими воображают себя. Верно, человеку следует быть скромным, – ведь природа и те миллионы лет, в течение которых развивалась жизнь на земле, создала поистине огромные и достойные его восхищения вещи. Человеку надо знать то место, которое принадлежит ему в этом мире. Но было бы нелепо, если бы он, подавленный величием природы, опустил руки и сказал: «Мухи, съешьте меня, – ведь вся моя жизнь, равна лишь частичке секунды в сравнении с вечностью, а моя страна и весь земной шар – лишь одна песчинка в огромной массе всей вселенной». Я, конечно, понимаю, что это так. Но, дружок, поскольку именно нам, простым людям, достается только небольшая щепотка жизни, то мы-то и должны ее прожить как можно лучше и выжать из нее весь сок, которым наделила нас судьба, как вино из грозди винограда. Разумеется, если бы мы имели его целые бочки, то наша жизнь была бы совершенно иной. Поскольку этого сока нам хватает только на несколько глотков, то мы должны бережливо расходовать его.

К тому же, сынок, мы живем не в заоблачном пространстве, а на земле и именно здесь нас либо терзают муки, подобные зубной боли, и тоска по девушке, либо утешают какие-нибудь радости. Да и вообще у нас ведь нет другого выхода! Мы живем на земле и должны воспринимать жизнь такой, какая она есть; нередко нам приходится вести смертельную борьбу за свое существование и мы чувствуем, что живем не зря, если создаем нибудь хорошее.

Собственно, ты не учитываешь одного, когда рассуждаешь о вечности, о ее миллионах лет. Ты говоришь, – и тут я согласен с тобой, – что жизнь человека в этом мире равна лишь ничтожной частичке мгновения. Верно, но она ведь не прекращается со смертью одного человечка, – на смену ему приходит другой, третий, десятый, сотый, миллионный. Вот видишь, у меня совсем иные миллионы! В своей совокупности все эти миллионы коротеньких человеческих жизней составляют такую же вечность!

Ты считаешь, что за свою короткую жизнь, которая равна секунде, нельзя создать ничего серьезного. Ну, а за миллионы таких жизней?! Нет, братец, каждый человек вносит свой вклад, один – больший, другой – меньший, но если все это сложить в одну кучу, то, поверь мне, в ней окажется немало нового. Хоть я, черт возьми, и не умею читать, но не раз слыхал о таких книгах, в которых говорится о жизни людей за много сотен лет до нас. Однажды некий священник рассказывал мне о том, что было такое время, когда люди не только не умели ковать железо, но и жили долго без огня, пока какой-то языческий бог не научил их разводить его. Разумеется, все это очень похоже на сказку, но должно же было быть такое время, когда люди научились этому впервые. Ты подумай-ка только, – каково бы тебе жилось на свете без огня? Разумеется, еще хуже. Но ты сможешь представить себе, как будет выглядеть наша земля, ну хотя бы через пятьсот лет? Чего только люди не научатся делать, чего только они не выдумают?..

Поскольку ты уж заговорил о звездах и небе, то имей в виду, – об этом я узнал от одного моряка, – было такое время, когда люди верили тому, что наша земля представляет собой огромную лепешку, плавающую в океане, и кто, мол, доплывет по нему до конца, тот скатится в бездну и окажется прямо в аду; а ведь ныне корабли с товарами снуют по всему земному шару, доплывают до Индии, до Америки… Когда некий итальянец, по имени Колумб, объявил, что он обогнет земной шар и во время своего кругосветного путешествия окажется прямо под той точкой, из которой выехал, то все рассмеялись и стали уверять его, что никаких антиподов не существует, – ведь очутись кто-нибудь там хотя бы на миг, ему пришлось бы стоять головой вниз и он свалился бы оттуда в бездну.

Таким примером я хочу лишь убедить тебя в том, что люди всегда стремятся к доброму и полезному, постоянно ломают себе голову и нет-нет, да и придумают какую-нибудь новую штучку. Подобное они будут делать многие миллионы лет, добиваясь все лучшего и лучшего. Этого не затормозят никакие войны, даже если они, вроде нашей, будут длиться десятки лет.

Как видишь, дружок, твои звездочки нисколько не наводят меня на мрачные мысли. Наоборот, сынок, наоборот…

Мы еще никогда не слышали, чтобы Пятиокий говорил таким образом. Он произнес нам настоящую проповедь, только она была гораздо интереснее пасторской. После его слов я сразу же почувствовал на душе огромное облегчение. Поглядывая на звездочки, я уже как-то радостнее жмурился, а они, в свою, очередь, ярко сверкали высоко над головой и весело подмигивали мне.

Разумеется, тогда мы, выражаясь словами Матоуша, больше всего страдали от «зубной боли», то есть испытывали сотни неприятностей и мук, которые постоянно преследовали нас. Наши деньги скоро кончились, но если бы они и сохранились, то вряд ли было бы можно что-нибудь купить на них, – все подорожало по сравнению с прошлым временем в двадцать – пятьдесят раз. Если бы вы только взглянули на развалины разграбленных деревень и разбитых городков, на заросшие бурьяном поля, опустевшие хлева и обгорелые амбары, то сразу поняли бы, как трудно было раздобыть какой-нибудь кусок хлеба, – бренчи у вас деньги в кармане или нет.

Однажды днем, точнее сказать – ночью, мы подошли к какому-то большому городу; его названия я уже не помню. Города мы всегда предпочитали обходить стороной, – ведь почти в каждом из них стоял чей-нибудь гарнизон и для нас, дезертиров, встреча даже с «нашими», имперскими, солдатами была так же опасна, как и встреча с неприятельскими.

Поскольку мы видели, что обойти город до рассвета нам не удастся, то стали подыскивать себе уголок, где было бы можно переспать день. Пройдя еще несколько шагов, мы заметили небольшой каменный домик и, осторожно приблизившись к нему, удостоверились, что он не опасен для нас – у его стен не было видно ни одного оседланного коня и не стояло никакого оружия.

Мы забарабанили в дверь. Но никто не отвечал нам. Мы уже хотели ворваться туда силой, как вдруг за дверью послышались чьи-то шаги, а потом откликнулся чей-то мужской голос.

Пятиокий одним духом выпалил в ответ, кто мы такие и чего хотим. Он тут же объяснил, что, хотя мы и солдаты, но беглые и хозяину нечего пугаться нас, поскольку мы сами боимся настоящих солдат. Выслушав такое заверение Матоуша, хозяин начал с кем-то шушукаться, по-видимому, советуясь, как быть, и потом попросил нас минутку подождать. Через некоторое время нам открыл дверь мужчина средних лет, но уже совершенно седой.