Текст книги "Удивительные приключения Яна Корнела"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Глава десятая,

где рассказывается о том, как имперские беглецы попадают в плен и снова становятся солдатами, только теперь уже совсем иного войска

Продолжая свое путешествие, мы добрались до Тюрингии. Уже подмораживало, и к терзавшему нас голоду прибавился холод.

Этот край был так опустошен, что подобного разорения мы, пожалуй, еще не встречали. Развалины стен, груды разбросанных кирпичей и обгоревшие балки обозначали места, где некогда стояли большие села. Небольшие деревянные домишки сгорели дотла. Нигде не было видно ни одной мирно пасущейся скотинки, а полудохлые куры и петухи, разбежавшиеся, по полям, одичали и быстро уничтожались лисицами и хорьками, которых развелось тут огромное множество.

И не удивительно. Именно здесь больше, чем где бы то ни было, большаки и проселки кишмя кишели войсками, и нам пришлось почти все время пробираться лесами, которых, к нашему счастью, оказалось тут много. Весь край выглядел безлюдным, и когда мы впервые встретились с людьми, то как у них, так и у нас было немало страха. Это случилось лунной ночью, когда нам удалось наткнуться на неубранное поле кормовой свеклы. По полю мелькали странные тени, передвигавшиеся на четвереньках и похожие на каких-то тяжелых и неповоротливых животных. Сначала мы подумали, что здесь роются дикие свиньи, но потом одна из теней поднялась, вскрикнула, а вслед за ней дали тягу и другие тени. Они пустились наутек – уже не на четвереньках, а бойко, на двух ногах. Словом, это были голодные крестьяне, вырывавшие из земли кормовую свеклу, которую они прежде собирали для скота, а теперь питались ею сами.

Я тоже был родом из деревни, и мне стало особенно жалко этих несчастных людей.

С наступлением зимы было труднее подыскать себе ночлег. Нечего было и думать найти сарай или стог соломы. Весь край выгорел. Мы разводили в лесу огонь из хвороста и укрывались еловыми ветками. Что будет с нами, когда ударят настоящие морозы, мы даже не могли себе представить. Нам и в голову не приходило, что только один удивительный случай избавит нас от подобных забот.

В ноябре мы нашли в лесу такой приют, какого давно уже не имели: просторную пещеру в песчаниковой скале. Хотя пещера имела широкий и совсем открытый вход, но он выходил на юг и был довольно хорошо защищен от ветра. В тот же день нам удалось поймать зайца – на его спине сидела ласка, вцепившаяся зубами в его шею; он забрел прямо к нам в руки. Мы испекли зайца; это был настоящий панский ужин, – правда, без соли и хлеба, – наелись и, укрывшись хвоей, надолго погрузились в глубокий сон.

К сожалению, он оказался чересчур глубоким!

Проснувшись, я почувствовал, что не могу пошевельнуться. Мне сразу же бросилась в глаза горящая лучина. Кто-то освещал нашу пещеру. Я различил несколько крепких ребят, стоявших над нами и о чем-то советовавшихся между собой. Я заметил, что мои друзья тоже не двигаются, они, как и я, были связаны веревками, точно дорожные чемоданы.

Да, положение было незавидное.

Тут я услышал голос Пятиокого. Он так ругался по-немецки, что хоть затыкай уши, но никто не обращал на него никакого внимания, – все время слышалась чужая, немецкая, речь.

Потом незнакомцы подняли нас, вынесли из пещеры и пустились с нами по лесу, словно охотники, несущие связанных серн. Тут мне удалось рассмотреть их уже получше. Выглядели они довольно пестро: на них были деревенские шаровары, на редкость изорванные куртки; у одних они были явно солдатские, у других – простые крестьянские полушубки, на головах – барашковые шапки или драгунские шлемы, а в руках – цепы, пики, косы и алебарды. Теперь я догадался, в чем дело: это были крестьяне-повстанцы, вооруженные ружьями, захваченными у солдат или подобранными на поле битвы.

Мысленно я поставил над нами крест, – ведь мы очутились во власти тех, кто более всего и по праву ненавидел солдат, – в руках крестьян.

На эти мрачные мысли наводила и режущая боль от веревок, которыми я был связан. Короче, такое путешествие не доставляло нам никакого удовольствия. К счастью, оно продолжалось не долго. Скоро мы заметили впереди, между деревьями, огромный костер, вокруг которого толпились фигуры, одетые точно так же, как наши носильщики.

Крестьяне встретили нас ревом, угрожали нам кулаками и оружием. Мы лежали один возле другого, беспомощные, как агнцы, приготовленные для заклания.

Когда шум немного приутих, послышался голос нашего Матоуша, который вместо того, чтобы умолять и просить крестьян, грубо напустился на них, и я подумал, что теперь они обязательно приколют нас. Впрочем, мне было неизвестно, о чем он говорил по-немецки. Только я не мог поверить своим глазам, когда с лиц крестьян, склонившихся над нами, начали понемногу исчезать злость и ненависть и то у одного, то у другого стали появляться улыбки. Потом они расхохотались так, что кругом поднялось необычное ржание, словно во время гулянья в день храмового праздника. Те, кто находился рядом с нами, тут же принялись развязывать наши путы, и через минуту мы были свободны!.

Позже, когда я спросил Пятиокого, чем ему удалось вызвать такое чудо, он ответил:

– Какое там чудо! Мне пришлось ругаться с крестьянами почище и покрепче, чем они умеют сами. Я объяснил им, что если они прикончат нас, то этим сыграют только на руку солдатам, – ведь те давно уже приготовили для нас виселицу, а вы двое даже уже разок сорвались с нее! Главное, дружок, я ругал их, как крестьянин, руганью я и взял их.

Действительно, потом мы быстро договорились с крестьянами: старый мушкетер и Криштуфек – по-немецки, а я с Мотейлом – при помощи рук.

Из их рассказов мы узнали, что они собрались из восемнадцати деревень и что их осталось лишь около двухсот человек. Грабили их, вероятно, войска всех воюющих народов – баварцы, саксонцы, австрийцы, французы, шведы и многие другие – всех не перечислишь! Как только наступала маленькая передышка, за крестьян брались их господа, которые стремились пополнить свою пострадавшую мошну за счет жалких остатков крестьянского имущества. Когда крестьянам терять уже было нечего, они взяли цепы, косы, вилы, ножи, топоры и отправились к замку. Сам-то он был цел, но, как они убедились позднее, порядком прочищен, – в нем осталась небогатая обстановка – над господами была только крыша и самое необходимое в погребе и на кухне. Им, вероятно, было чем откупиться, когда на них набрасывались солдаты. Если у человека умирает от голода ребенок и нет охапки соломы, на которую он уложил бы больную горячкой жену, то ему невыносимо тяжело смотреть на нескольких праздных людишек, живущих в тепленьком местечке и имеющих вкусные кушанья. Вдобавок, по рассказам крестьян, их господа были особенно хороши, – речь шла не о барщине, оброке, податях или телесных наказаниях, – подобное было повсюду, – они не только обирали своих подданных, но и сдирали с них шкуру. Из всех их жалоб мне особенно запомнилась одна: в последнюю жатву крестьяне, как обычно, должны были собирать урожай на господском поле. Но погода была такая плохая, что жатва затянулась и на свои полоски земли у них не осталось времени, – хлеба уже ложились к земле, осыпались, мокли и гнили на корню. Когда же они закончили барщину и поспешили на свои полоски спасать то, что еще можно было спасти, графиня придумала для них новую работу. Крестьянам пришлось собирать ракушки от улиток, которые понадобятся ей зимой, – она прикажет им наматывать на них пряжу.

Нетрудно понять, с какими чувствами стекались эти верные подданные к замку. Благородных господ они, правда, не поймали, зато им удалось выместить свое зло на управляющем. Счет его грехов был длинный: истязание, забивание в колодки, подвешивание за руки к суку и такие зверства, как выкалывание глаза и отсечение рук. Однако расплата крестьян была коротка: оставляй замок, они повесили милейшего управляющего. Отойдя на целую милю, они еще видели, как он болтался под балкой самой высокой башенки замка и смотрел им вслед. Пожалуй, после ухода крестьян только эта башенка и уцелела, – в остальном же весь господский замок точь-в-точь походил на их разоренные деревни.

После этого они уже не сомневались, что пан граф пошлет против них солдат. Тогда крестьяне, забрав своих жен и детей – больше у них ничего не было, – ушли в лес и с тех пор живут там. Там беднякам было нисколько не хуже, чем в их прежних домах, которые давно уже перестали быть их убежищами. Кроме того, теперь люди были свободны. Над ними уже не было ни одного господина: когда они брались за оружие, то боролись за свое кровное дело. Мне было близко и понятно их положение, – ведь я и сам был не один день послушным рабом своего военного начальника.

Потом крестьяне рассказали, что их граф действительно выслал против них солдат. Но в лесу крестьянин в три раза сильнее, чем за деревенской околицей. Здесь им был знаком каждый уголок, они были ловки и подвижны, как лесные куницы. Граф только разжигал их гнев. С тех пор они не раз сталкивались с небольшими военными отрядами и в стычках с ними приобрели оружие и кое-какое обмундирование.

Пятиокий спросил крестьян, что они собираются делать с нами. Они, пожалуй, могли бы отпустить нас, сказали мужики, но хотят подождать, пока не вернется их начальник, – тот, мол, решает все их вопросы.

Кто же он такой?..

Что касается его имени, то они, мол, тоже не помнят: имя звучит так странно, что вряд ли кто сможет как следует произнести его, но сам он, мол, знаменитый гусит.

Это слово едва не отняло у меня дыхание. Но, но… не ослышался ли я? Гусит в Тюрингенвальде,[20]20
  Тюрингенвальд – горы в Тюрингии («Тюрингский лес»).


[Закрыть] среди немецких крестьян?.. Нет-нет, меня не обманул слух, – они произнесли это слово!

Я посмотрел на остальных, но Криштуфек и Мотейл тоже вытаращили от изумления глаза, не удивлялся только Пятиокий. Он тут же пристал к крестьянам со своими вопросами и начал переводить их ответы нам.

Они-то, мол, хорошо знают, кто такие гуситы. Это крестьяне в Чехии, которые били панов и попов и боролись за то, чтобы все люди стали братьями друг другу и чтобы на свете воцарилась справедливость. Пусть, мол, мы не думаем, что немцам не известно это. Такие рассказы переходят от дедов к отцам, а от отцов – к сыновьям. Кроме того, когда гуситы воевали против целого света, к ним перебежало немало немецких крестьян. Через сто лет, во время великих крестьянских восстаний, прокатившихся по всей империи, память о гуситах ожила снова. О них начальник кое-что рассказывал крестьянам.

Не знаю, долго ли нам еще пришлось бы таращить глаза от удивления, если бы у костра не появился огромный человек, которому крестьяне стали теперь наперебой рассказывать о нас.

Но великан стоял как вкопанный и не сводил глаз с Матоуша Пятиокого. Матоуш вдруг вскочил, точно его поднял взгляд начальника, сделал два резких шага вперед и… они бросились другу другу в объятия!

– Шимон!

– Матоуш!

Этого было вполне достаточно, чтобы понять, как повезло нам, но вслед за этим Матоуш сказал:

– Ну, ребята, гора с горой не сходится, а человек с человеком встречается. Еще минуту тому назад я скорее положил бы свою голову на плаху, чем поверил, что мы встретимся здесь со старым другом. А теперь полюбуйтесь-ка на него хорошенько! Это Шимон Завтрадомой. В детстве мы дрались с ним, – ведь он был из соседней деревни – Клане под Газмбурком.

Теперь завязалась настоящая беседа. Два старых товарища, захлебываясь, рассказывали друг другу о себе. Подзадоривали их и мы своими вопросами. Скоро все крестьяне ликовали от радости, когда поняли, что тут встретились старые друзья. Только сейчас они действительно убедились, что мы не чужие для них, и откуда-то выкатили, хотя и небольшой, но от всего сердца дарованный бочоночек вина.

Если бы я записал все, что наболтали мы тогда, у меня наверняка отсохла бы рука. Достаточно сказать, что крестьяне уже давно спали, а мы все еще продолжали разговаривать.

Оказалось, что Шимон Завтрадомой опередил нас в дезертирстве на три года; вначале он скитался так же, как и мы, а потом присоединялся к крестьянам всякий раз, когда они собирались где-нибудь толпами и выступали с оружием против своих господ и солдат.

– Только такая служба имеет еще некоторый смысл, – говорил он, задумчиво уставившись на угасающий костер и помешивая раскаленные угольки небольшой веточкой. – Но вы поймите меня правильно. Я старый вояка и кое-что смыслю в военном деле. Все они в конце концов будут разбиты. Иначе и не может быть. У них нет ни денег, ни пушек, ни пороху, они не обучены. Но и такое сопротивление все же лучше, чем если бы и дальше они позволяли господам тиранить и морить себя голодом; таким образом они, по крайней мере, из трех полученных ими ударов один вернут обратно и не даром отдадут свою шкуру! Я рад, что воюю теперь под праведным стягом и советовал бы вам остаться у нас. Нам нужны опытные люди. Немало таких я встречал и в крестьянских отрядах.

– Хорошо, – не колеблясь согласился Пятиокий. Мы же, молодые, не сразу ответили Завтрадомой.

Он улыбнулся:

– Я понимаю вас, вы охотнее вернулись бы домой. Но вам придется немножечко подождать, ничего не поделаешь. У меня самого даже такая фамилия, которая говорит о том, чего вы хотите. Разумеется, я тоже мечтаю попасть «завтра домой», но до той поры…

Тут мы один за другим кивнули Шимону Завтрадомой и протянули ему руки. Мне казалось в этот момент, что я даю клятву и я испытывал такое чувство, какого у меня не было даже тогда, когда я присягал на полковом штандарте перед всем полком.

Глава одиннадцатая,

в которой рассказывается о том, как крестьяне захватили монастырь в лесу, как они потом были окружены войском и какие последствия имело это для Корнела и его друзей

С крестьянами мы перезимовали значительно легче, чем если бы бродили одни по голодному краю. Как только выпал снег, война затихла, войска встали на зимние квартиры, и поля сражений ожили лишь весной. Наступил конец и для зимней спячки крестьянских отрядов: чем дальше, тем больше собиралось в них людей. К лету у Шимона Завтрадомой насчитывалось уже около двух тысяч человек. Кое у кого из них теперь были мушкеты, аркебузы и пистолеты. Собственно говоря, им не хватало еще только пушек да в достаточном количестве пороху, – добыть это было значительно труднее.

Я часто замечал, что Завтрадомой не верил в успех восстания крестьян, но он не показывал виду и делал все для того, чтобы их силы росли и крепли. Он старался научить крестьян обращаться с оружием, – обучать их помогали вожаку мы и другие странствовавшие дезертиры, присоединившиеся к нам, – рассылал по краю своих послов, которые, приводили ему из деревень подкрепление и поднимали людей на восстание. Словом, он был неутомим, деятелен и меньше всего заботился о себе.

Слухи о силе нашей ватаги довольно быстро распространились по всему краю; они поддерживали малодушных и притягивали к нам еще недавно колебавшихся. На нас обратили свое внимание и те, для кого мы были занозой в пятке, – господа-дворяне. А ими были все генералы и старшие офицеры, как у имперцев, так и у их противников. В этом вопросе обе воюющие стороны были заодно – ватаги мятежников должны уничтожаться, кому бы они ни попались. Ни одной стороне даже и в голову не приходило использовать крупные крестьянские отряды против другой. Почему? Да потому, что крестьянин, осмелившийся поднять руку на одного господина, может поднять ее на любого другого, – следовательно, его необходимо уничтожить, как врага.

Почувствовав, что над нами постепенно сгущаются тучи, Шимон решил подготовить отряд к более тяжелым Испытаниям. Поскольку не хватало главным образом мушкетов и пороха, Шимон стал ломать голову, где бы достать их. Он разослал во все стороны разведчиков и, созвав вожаков групп и тех крестьян, которые стояли рядом, сообщил:

– Мне доложили, что неподалеку отсюда, в лесу у реки, находится цистерцианский[21]21
  Цистерцианский монастырь – монастырь религиозной секты бернардинцев. Цистерциум – латинское название места, где впервые обосновались монахи-бернардинцы (Франция).


[Закрыть] монастырь и в нем хранится масса пороху и оружия. Его охраняет небольшой гарнизон. Приготовьтесь, выступаем в полночь.

Ночью мы направились в гости к святым отцам-бернардинцам; их отдаленностью от населенных мест, очевидно, воспользовался какой-то имперский полк и устроил свой арсенал. Мы шли лесом около двух часов при свете факелов, а потом погасили их и брели в потемках, то и дело натыкаясь на коряги, пока не подошли почти вплотную к широкой дороге, ведущей к монастырю. Если кто умеет тихонько идти по лесу, – так это крестьянин. Мы подошли к самому монастырю, не привлекая к себе внимания. Ведя нас, разведчики Шимона сделали большой круг мимо хозяйственных построек, чтобы собаки не учуяли нас, и направились прямо к монастырю, который торчал в темноте, словно могучая длинная крепость. Подле него не было заметно ни огонька, ни живой души.

Несколько крестьян приволокли откуда-то два бревна. Подняв их на руки и встав двумя тесными рядами, они раскачали их и бухнули по воротам. На ворота посыпались громовые удары тарана. Третьим ударом нам удалось пробить брешь, и через нее, как вода во время весеннего половодья, хлынула масса крестьян в подъезд, куда уже подбежало несколько перепуганных солдат. Но они слишком поздно очухались. Крестьянам даже некогда было возиться с ними, – они только сшибли их с ног, пробежали по ним и раздавили в один миг.

Только теперь раздалось несколько выстрелов из углов подворья и с галереи второго этажа, но мы уже ломились в те двери, к которым успели добежать, и скоро весь наш отряд проник во все флигели монастыря и в церковь. Свыше тысячи человек, участвовавших в налете, заполнили весь монастырь до последнего подвала.

Монахов, испуганно выбегавших из двоих келий, крестьяне согнали в рефекторий.[22]22
  Рефекторий – трапезная – большое монастырское помещение, где собираются монахи.


[Закрыть] Довольно легко вытянув из них сведения о размещении арсенала, Завтрадомой приказал охранять их. У крестьян прямо-таки чесались руки свести с монахами старые счеты, поскольку служители бога без ножа сдирали шкуру с крестьян целого десятка окружных деревень, однако Завтрадомой никому не позволил поднять на них руку, – ведь он знал, что это кончилось бы кровопролитием.

Оружия, пороху и пуль мы действительно нашли здесь в избытке. У каждого крестьянина теперь был или мушкет, или аркебуз, на алебарды и пики никто уже не обращал никакого внимания. На заднем монастырском дворике мы нашли даже две небольшие пушки, но Завтрадомой велел забить их стволы паклей и глиной, – он не осмеливался подготовить из своих крестьян пушкарей. Наш отряд неожиданно преобразовался в настоящее войско. К сожалению, лишь десятая часть умела обращаться с только что приобретенными мушкетами; большинству же из них было не суждено научиться этому.

Но каждый, как ребенок, радовался своему оружию и думал, что теперь-то уже никто не осилит нас.

Так же основательно пораскопали мы и съестные припасы, но они оказались не в таком изобилии, как мы ожидали. Война слишком затянулась и не могла не коснуться даже тех, кто привык только жрать и пить. Да и то сказать, запасы для тридцати монахов были довольно приличны; для нас же, которых насчитывалось свыше тысячи человек, они были каплей в море.

Словом, крестьяне как будто немножко осоловели, но, само собой, не от монастырского вина, – его досталось не больше чем по одному глотку на каждого десятого, – а скорее от сознания того, что они овладели монастырской крепостью и стали хозяевами над теми, кто им только приказывал и покрикивал на них.

Мне вспоминается интересная картина, которую я наблюдал, когда случайно забрел в церковь. От прежнего великолепия в ней осталась одна рухлядь – алтари были разбиты, иконы разорваны, поломанные статуи валялись на полу. Один паренек весело изображал попа, надев на себя пышное облачение, а другой катал по каменным плитам череп из останков какого-то святого, словно играл в мяч.

Это меня немножко смутило, и я испытующе посмотрел на Криштуфека, который стоял рядом. Все-таки не следовало бы так нелепо уничтожать столько красивых вещей!

Криштуфек улыбнулся и сказал:

– Ты, дорогой мой, вероятно, не будешь сомневаться в том, что я сам не отказался бы иметь у себя эти красивые картины и статуи. Я люблю искусство и восхищаюсь каждой красивой вещью, независимо оттого, создана она природой или человеком. Многое из разорванного и разбитого действительно было прекрасным и привлекательным. Мне самому жаль всего этого.

И все-таки я не могу осуждать тех, кто устроил этот погром.

Ты скажешь: они напрасно сделали это. Но ты подумай хорошенько! Разве только они виноваты? Как ты думаешь, почему они сделали это? Они поступили так потому, что все это великолепие, все это искусство было создано не для них. Не знаю, как бы тебе получше объяснить, чтобы ты понял меня. Короче, они всегда были исключены из этого мира прекрасного, – все искусство служило только тем, кто владел крестьянами. Господа пользовались и жадно наслаждались искусством, они прославлялись им. Ты, видимо, возразишь: но, мол, их подданные тоже ходили в церковь! Тут ты, конечно, прав. Они приходили в церковь и глядели на эти иконы и статуи. Но сами-то картины и статуи, мрамор и золото имели одну цель, одно назначение: ослепить верующих подданных, ошеломить их пышностью украшений, устрашить их, поставив на колени, чтобы они смирились и, окончательно подавленные, утратили последний остаток самосознания и веры в свои силы.

Таких храмов, как этот, сотни, тысячи и все они – только величественные дворцы властелинов мира сего, куда подданный ползет на коленях и сознает там свою беспомощность и свое ничтожество. Вот истинный смысл всего этого искусства, даже если оно в какой-то степени и прекрасно. Властители мира сего сделали из бога грозного владыку, который действовал заодно с ними и стал неумолимым тираном запуганного народа.

Поэтому не удивляйся, если они разбили рабские кандалы, уничтожили путы, которые связывали их, придавливали к земле и удерживали в бесправном положении.

Хотя мне было жаль этих прекрасных произведений искусства, но после такого объяснения Криштуфека я не мог не согласиться с ним.

Вернувшись в монастырскую трапезную, мы застали там нашего командира занятым по горло. Мы не сразу поняли, что происходит тут: он подбирал солдат, сдавшихся нам, и крестьян, умевших обращаться с огнестрельным оружием, спешно указывая им места в обороне, – к воротам, в коридор, окна которого выходили на галерею, к башням. Давая задание забаррикадировать все входы в монастырь, он приказал развести огонь под котлом с водой. Словом, приготовления выглядели чрезвычайно подозрительно. Заметив, что мы вошли, он подозвал на помощь и нас. К монастырю приближается какой-то полк, – коротко объяснил он нам. Чей, – ему не известно, скорее всего тот, что разместил здесь арсенал, а, может, и какой-нибудь другой, пронюхавший о нашем вторжении в монастырь. Завтрадомой послал новых разведчиков. До их возвращения нам нужно как следует подготовиться на всякий случай.

Но ожидать нам пришлось недолго. Скоро Завтрадомой отозвал нас от ворот, которые мы баррикадировали. Еле отдышавшись, мы вбежали в трапезную и заметили, что Завтрадомой собрал к себе бывших солдат. Лицо командира было хмурым, но решительным.

– Сюда направляется тысяча саксонских мушкетеров, – начал он, и его голос прозвучал спокойно, как будто он сообщал нам самую обычную вещь. – Главная колонна идет по дороге, небольшие отряды уже окружили монастырь со всех сторон. Кто и как натравил их на нас, мне не известно, да и вряд ли нам удастся узнать. Это теперь не имеет никакого значения. Главное: вырваться отсюда нам уже не успеть, поэтому мы будем обороняться здесь.

Тысяче обученных солдат мы можем противопоставить немного большее число людей, но из них едва две сотни умеют стрелять. Кроме того, у саксонцев есть два орудия. Вы без особого труда представите себе, чем это может окончиться, однако мы должны по крайней мере подороже продать свою шкуру. Впрочем, остается еще одна слабая надежда – поскольку в нашей власти находятся тридцать монахов, то мы в самый последний момент постараемся предложить их в обмен на свободный отход. Но я не очень-то рассчитываю на это. Итак, ребята, теперь разойдитесь пока по самым опасным местам, помогайте, советуйте, ободряйте. Девиз: «Свобода!»

Мы пулей бросились по местам. Разумеется, никому из нас даже не пришло в голову подумать о безнадежности нашего положения, – каждый думал только о том, как бы получше выполнить свою задачу.

Многое сделать было невозможно. Мы только завалили камнями и бревнами дверцы и ворота и равномерно расставили стрелков. Крестьян, которые не умели стрелять, мы отозвали, чтобы они вооружились тем, что только можно было использовать для удара, – будь то железный лом, жердь или что-либо другое. Котлы с кипящей водой мы подняли наверх, поставили над воротами и стали ожидать непрошеного гостя.

Самым скверным было то, что между монастырем и лесой находилась поляна, которая могла легко простреливаться из мушкетов, и неприятелю ничего не стоило палить по окнам монастыря целыми залпами, хотя в темноте ему и не все было видно. У нас не предвиделось ни малейшей возможности выкурить врага с опушки нашими двумя сотнями мушкетов и аркебузов. К тому же с одной стороны к монастырю вплотную примыкали хозяйственные постройки, и атакующие могли совершенно незаметно добраться оттуда прямо к нашим стенам.

Скоро мы услышали голоса, крик и топот приближающихся мушкетеров. Как нарочно, в этот момент месяц скрылся за облаками. Когда же он через некоторое время снова выплыл из-за туч, у нас перехватило дыхание: на дорогу, прямо против ворот, саксонцы выкатили пушку, и перед нами торчало теперь ее зловещее жерло. Мы сразу же принялись стрелять в том направлении, но вряд ли могли нанести там какой-нибудь ущерб.

Вдруг воздух прорезал резкий звук трубы и кто-то стал кричать нам, что если мы не сдадимся, то всех нас перевешают. Но что бы они с нами сделали, если бы мы им сдались, они нам не сказали, – об этом легко догадаться; и потому мы ответили им единственно возможным способом – стрельбою.

Вслед за тем немедленно бухнула пушка и ее снаряд грохнулся прямо на баррикаду у ворот. Кроме мушкетной стрельбы из леса, против нас ничего больше не предпринималось, – выходить на поляну никому из мушкетеров не хотелось. Крестьяне, находившиеся рядом со мной, возбужденно обсуждали что-то. Мне очень хотелось знать, о чем они говорят, но я не понимал их. Я обратился к Пятиокому, стоявшему неподалеку от нас, который также мог слышать их, не сговариваются ли они прекратить сопротивление. Он же только рассмеялся:

– Что ты! Они спорят о том, как поступить им с первым мушкетером, который попадется им в руки.

Мысленно я извинился перед ними за свое подозрение. Позже я убедился, что чувство страха было несвойственно им. Они дрались, как звери, – сама жизнь научила их дикой ненависти. К сожалению, я скоро узнал, что одной этой ненависти оказалось крайне недостаточно для борьбы с обученными солдатами.

В то время как пушка и несколько мушкетов беспрерывно, хотя и без особого проку, стреляли по воротам, основная масса саксонцев подтянулась к задней стороне монастыря, прошмыгнув туда через сараи и амбары прямо к самой крепостной стене, которую легко пробили второй пушкой с расстояния в несколько шагов. Потом, паля из мушкетов и пистолетов, они выломали там большую дыру и ринулись в коридор и на двор. Не успели мы добраться до атакуемого участка, как во дворе монастыря уже заварилась каша – вражеские солдаты стреляли, били ружейными прикладами и, словно дикари, кололи шпагами. Но я не видел ни одного крестьянина, который обратился бы в бегство. Все защищались ломами, жердями, хватали голыми руками атакующих за горло, молча, не проронив ни одного звука. Каждый стоял и защищался до тех пор, пока не падал сам. Но пуля и шпага действовали куда проворнее, чем неуклюжая дубина, которой нужно было еще как следует размахнуться. Хотя и немало солдат полегло под ударами дубин или ломов, но крестьян погибло гораздо больше, – бедняги валялись на земле, как подрезанные колосья во время жатвы. Через некоторое время на дворе уже не осталось ни одного из тех, кто еще стоял на ногах.

К тем же из нас, кто защищал ворота, галерею и второй этаж, прибежал посыльный от Завтрадомой и сказал, что мы должны собраться в рефекторий, – там уже сражались наши товарищи, созванные из других частей монастыря. Когда я окинул их взглядом, у меня сжалось сердце: из целой тысячи осталось около ста пятидесяти человек. Но еще прискорбнее было то, что среди них находилось не более тридцати стрелков! Мы отступили в самый задний угол, – те, кто держал в руках мушкеты, заняли первые ряды, пленные монахи попрятались за нашими спинами. Тут мы ожидали последнего приступа. Все молчали, – под высокими сводами рефектория еле слышалось учащенное дыхание. Снизу и со всех сторон сюда доносились выстрелы, крики и глухое падение тел, – это саксонцы огнем и железом пробивались по лестницам и коридорам. В самую последнюю минуту в рефекторий успело ворваться еще несколько крестьян. Тут шум, стал постепенно ослабевать и скоро затих совсем. Мы знали, что означало это: от всего крестьянского войска в живых остались только мы…

Потом послышался топот, – по-видимому, к главным входным дверям приближалась масса людей. Вслед за тем распахнулись двери, из ближайших к нам окон посыпались стекла и отовсюду на нас направились десятки и десятки мушкетных стволов, готовых в любой момент выпалить. Стало быть, наступил конец.

Тут раздался хриплый голос нашего вожака, который сказал:

– Теперь уже нет никакого смысла сопротивляться. Если хоть один из вас выстрелит, они набросятся на нас и нам – крышка. Опустите оружие, – я сделаю последнюю попытку.

Оторвав кусок от белой рубашки и надев его на мушкет, он выступил из нашей толпы, пошел по пустому залу прямо навстречу грозным мушкетным стволам и только в трех шагах от них остановился.

– Я хочу говорить с вашим командиром! – крикнул он саксонцам.

Ему никто не ответил.

И только тогда, когда он повторил вопрос, из рядов мушкетеров протолкался вперед маленький коренастый, безобразный, как ночь, молодчик и грубо прогавкал:

– Для тебя достаточно и вахмистра. Каково твое предсмертное желание?

– Я командир и не хочу позволить понапрасну погубить своих людей. Сдаюсь солдатам и, как солдат, требую, чтобы им сохранили за это жизнь. Я готов отвечать за все сам, они же только выполняли мои приказы. Поступайте со мной, как хотите.

– Само собой, постараемся, – захохотал вахмистр. – Какую чепуху ты еще собираешься нести?

– Мы взяли в плен тридцать монахов: отдаем их вам в целости и сохранности, не тронув ни одного волоска на их голове, – по-прежнему спокойно сказал Завтрадомой, словно не замечая, как грубо и насмешливо ведет себя саксонский унтер-офицер.