Текст книги "Удивительные приключения Яна Корнела"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Тот-так расхохотался, что даже скорчился.

– Ишь ты! Оказывается, у вас имеются превеликие заслуги. Вы не коснулись даже волоска на голове у папистов, католиков! Ты воображаешь себе, – вдруг бешено зашипел он, – что мы примем это за подвиг? Как бы не так! Мы, дружище, саксонцы и исповедуем протестантскую веру!

Все это мне переводил Пятиокий, стоявший рядом со мной, и мы уже подумали, что нам крышка, как вдруг в рефекторий вошел старший саксонский офицер. Вахмистр тотчас же угодливо подскочил к нему и начал тихо что-то объяснять. Офицер небрежно кивнул головой и, словно не замечая нашего командира, обратился к нам.

– Бывшие солдаты пусть выйдут вперед! – сказал он повелительно сухим, но совершенно спокойным и несердитым голосом.

Я покосился на Пятиокого, желая знать, как поступит он. Матоуш же с минуту поколебался, но потом выступил вперед. Я не мог придумать ничего хитрее и последовал его примеру, хотя Мотейл исступленно уговаривал меня не быть дураком, – ведь солдат наверняка повесят, а крестьян скорее всего выпорют розгами и отпустят по домам. Ну что, мол, еще делать с ними! Но я все-таки остался рядом с Пятиоким, тогда как Мотейл втиснулся обратно в толпу крестьян. «Кто-нибудь один из нас прав, – сказал я сам себе, – и ему по крайней мере удастся спастись». Вслед за мной вышло еще человек пятнадцать бывших солдат, среди них был Криштуфек.

Офицер спокойно ожидал, пока мы не построились, а потом небрежно, вполголоса бросил через плечо:

– Связать и в подвал!

Во мне все точно оборвалось. Так, стало быть, я поставил на скверную карту. Но было уже поздно.

Пока мушкетеры связывали нас, офицер отдавал приказы:

– Всех остальных, – тут он на миг заколебался, а потом закончил, – вывести на воздух. А этого… – он указал на нашего вожака, – отдельно!

Однако Завтрадомой, полагая, что нам, солдатам, уже связанным, грозит худшая участь, не захотел покинуть своих друзей и сказал:

– Я тоже солдат.

Офицер окинул его холодным взглядом и ответил:

– Я знаю. Птицу видно по полету… – и, обернувшись к своим, процедил: «Как сказано…»

Потом он повернулся на каблуке и исчез. В рефекторий валом валили все новые и новые мушкетеры. Прежде чем они вывели крестьян и монахов, я разок взглянул на Мотейла, который также успел кивнуть мне головой на прощанье. Я вложил в свой взгляд все последние приветы, которые мне хотелось послать домой, если ему посчастливится когда-нибудь вернуться туда. Я верю, что в ту минуту я желал ему этого от всего сердца.

Пусть по крайней мере он…

Нас связали и повели вниз. Мы опускались, опускались и, наконец, очутились в каком-то темном подвале.

Это была длинная ночь.

Коротать – не скоротать. Но в то же время и слишком короткая, поскольку мы готовились к своему последнему дню.

На рассвете послышались шаги стражи; она пришла за нами. Брр, – довольно прескверное настроеньице!.. Но каждый из нас мысленно пообещал себе не выказать ни тени страха и мужественно пройти остаток своего последнего пути.

Мы рассчитывали увидеть на дворе виселицы или исполнителей приговора, но ничего подобного там не оказалось. Двор был пуст, трупы убраны и только земля повсюду краснела от крови.

Нас вывели через ворота. На дороге мы увидели полк, готовый к походу. Нас поместили в конце, перед возами и фуражом, и через минуту зазвучала труба. Мушкетеры выступили в поход, и мы тронулись с ними, – у нас оставались связанными только руки.

Тут в каждом из нас стала помаленьку теплиться надежда, правда, еще слабая, как маленький, неожиданно вспыхнувший уголек, но все-таки это была надежда.

Однако уже через несколько шагов она была омрачена ужасным зрелищем. На деревьях, стоявших у дороги, висело около ста двадцати крестьян – все те, кого офицер приказал вчера «вывести на воздух».

Эту страшную аллею смерти я не забуду до последней минуты своей жизни. Особенно часто встает передо мной образ. Вацлава Мотейла, Вацлава, доброго парня-односельчанина, вместе с которым я провел свои мальчишеские годы и отправился в тот – будь он тысячу раз проклят – день в Бержковицы. О боже, боже!..

Следом за крестьянами висели все тридцать монахов-бернардинцев (мы обошлись с ними иначе)…

На последнем, самом высоком, дереве, прямо у его макушки, – Шимон Завтрадомой!

К сожалению, даже его фамилия, в которой скрывалось столько надежды на возвращение домой, не помогла ему и не спасла его.

Мои глаза затуманились, и мне хотелось, чтобы Пятиокий ободрил меня, хотя бы одним взглядом. Но тот сам шел с опущенной головой и по его лицу катились крупные, как горошины, слезы.

Глава двенадцатая,

где будет рассказано о двух достойных удивления встречах и о не менее достопримечательной беседе, во время которой будет произнесено одно из самых чудеснейших слов человеческой речи

Нам посчастливилось, – мы не попали в руки имперских солдат. Те, разумеется, сразу повесили бы нас. Саксонцам же, хоть они тогда и являлись союзниками императора, было наплевать на то, что мы нарушили присягу своему государю, – ведь мы бежали не от них. Главное – они смогли пополнить нами свои ряды.

Саксонцы привели нас в свой лагерь, и мы предстали там перед полковником, который сначала осыпал нас самой отборной бранью и пообещал нам тысячу различных смертей, а потом предложил нам на выбор: или виселицу, или вступить в саксонский полк. Вы сами понимаете, у нас не могло быть никакого колебания, – в тот же день мы превратились в саксонских мушкетеров, и единственное наказание, которое нас постигло, было то, что нам отказали в получении жалованья. Но такая кара для нас была нисколько не страшна, – ведь мы не получали его и у своих. Там нас постоянно кормили отговорками, что нет денег, а здесь мы его не получали в порядке наказания. Желая утешить нас, полковник позволил нам, как и всякому другому порядочному солдату, оставлять себе все, что мы добудем сами.

Нам же, в сущности, было все равно, под каким штандартом служить, пусть хоть под шведским, – ведь для нас совершенно никакого значения не имел и наш имперский. Под тем или другим, в конце концов, мы всегда служили только своему врагу. Единственным исключением из этого была наша борьба на стороне крестьян-повстанцев, но она продолжалась очень недолго и закончилась весьма печально.

Саксонский полк ничем не отличался от других, и там ничто не было нам в диковину, особенно после того, как наша молодая кожа порядком поогрубела. Более того, на третий день нам посчастливилось найти неожиданную поддержку; она свалилась на нас словно с неба. Как раз в тот момент, когда мы расположились на привале, возле нас остановился отряд легкой кавалерии. Тут я обратил внимание на одного драгуна, который мне кого-то напоминал, но я никак не мог припомнить, кого именно, – лицо парня было навеки изуродовано глубоким шрамом, тянувшимся у него от виска до верхней губы. Я то и дело поглядывал на драгуна и ломал себе голову, где же я видел его. Все мои гадания разрешил он сам, случайно обернувшись и заметив мой пристальный взгляд. Я даже испугался, когда он вдруг вскрикнул и бросился ко мне. Это был не кто иной, как Килиан Картак, которого еще в Роуднице разлучили собратом и отвели к драгунам! Стало быть, теперь он – саксонский драгун!

Боже мой, чего только мы не рассказали друг другу!

Каждый из нас спешил поведать о себе все, что довелось ему пережить за это время. Мне пришлось рассказать о том, как я попал сюда. Приключения Килиана оказались не менее удивительными, чем мои. Мы не могли отвести глаз друг от друга и, как дети, держались за руки. Словно ужаленные, наши руки вздрогнули, когда бедняга Килиан спросил меня о своем брате Штепане. Мне не оставалось ничего другого, как рассказать ему всю правду о той смерти, которая постигла Штепана. Слабым утешением было то, что его смерть наступила быстро, пожалуй быстрее, чем он мог представить себе сам.

Килиан Картак долго сидел молча, с опущенной головой – вероятно, не желая, чтобы я увидел его лицо, – и когда, наконец, заговорил снова, его голос зазвучал как-то хрипло, тихо, словно что-то оборвалось у него в горле. Уже не возвращаясь больше к тому, о чем я рассказал ему, Килиан стал говорить о нашей деревне, о Молчехвостах, о наших родных… Мне показалось, что таким образом он утешает и успокаивает себя, словно ребенок, который во время какой-нибудь приключившейся с ним беды охотнее всего убегает домой.

В том же саксонском лагере произошла еще одна удивительная встреча. Но об этой встрече мне стало известно только через несколько дней после нее. Я заметил – не заметить этого было невозможно, – как изменился вдруг наш Криштуфек. У саксонцев он, разумеется, был уже не писарем, а обычным мушкетером, вроде любого из нас. Поскольку он маршировал вместе с нами, то я заметил, что он не в своей тарелке. День ото дня он выглядел все хуже и хуже. Еще вчера он был таким, каким я знал его всегда, а сегодня словно окаменел; его глаза глядели в одну точку. Сам он весь как-то опустился и не разговаривал ни с кем, пока другие не обращались к нему с вопросом. Короче, он походил на свою собственную тень.

Несколько раз я спрашивал его напрямик, что с ним случилось, но в ответ он только махал рукой.

Однажды командир нашего батальона созвал людей и спросил, кто желает пойти в разведку – пройти далеко вперед и попытаться обойти шведов, которые, по его предположению, находились где-то там. Собственно говоря, это была вылазка в тыл неприятеля, затея настолько смелая и опасная, что полковник сам обещал пять гульденов каждому, кто вернется оттуда живым. Первым вызвался Криштуфек. Сколько ни убеждал его Пятиокий не рисковать своей жизнью, все было напрасно. Криштуфек только как-то странно улыбнулся – и пошел.

Пошел – и вернулся. Из пятнадцати разведчиков уцелело лишь трое; одним из них был Криштуфек. Но у него оставалось такое же суровое, замкнутое выражение лица и плотно сжатые губы. Поскольку я в ту ночь спал довольно чутко, то меня сразу же разбудил чей-то тихий голос, который звучал возле моего уха.

Когда я как следует проснулся, то догадался, что это говорит Пятиокий, упрекая в чем-то Криштуфека:

– Не нравишься ты мне, парень. Откровенно признаться, по тебе видно, что ты сам ищешь себе смерти. Ведь ты был совсем иным, я просто не понимаю, в чем дело. Ты мог бы мне сказать, что случилось с тобой. А с тобой определенно что-то случилось. Ты же молчишь и молчишь. К тому же – не пытайся отрицать этого – тебе самому очень хочется выложить все, что гнетет твою душу. Ты только не стесняйся меня, дружок, ведь я для тебя теперь вроде отца.

– Да, ты совершенно прав! – тотчас коротко ответил Криштуфек, словно отрубил топором.

Пятиокий с минутку подождал, слегка вздохнул и, не удовлетворившись его ответом, сказал:

– Тогда я помогу тебе сам. Короче, в этом виновата любовь, верно?

– Верно…

Мне казалось, что Пятиокий станет подтрунивать над Криштуфеком и собирается добродушно посмеяться над его юношескими страданиями, однако старый мушкетер даже и не подумал делать этого.

– Да, это не шуточное дело, – говорил он. – Далеко не пустяки. Иной ответил бы тебе пословицей, что, мол, свет не клином сошелся, – все перетерпится и еще не одна девушка полюбит тебя. Но от меня ты подобного не услышишь. Хотя в жизни, как правило, происходит именно так, но иногда бывает и не так. Да, иногда и не так. Мне кажется, ты сильно страдаешь потому, что уж больно горячо полюбил. Но в этом нет никакой беды. Тебе повезло. Да, да, ты только не удивляйся, – тебе действительно везет. Ведь когда человек любит по-настоящему, то он переживает такое прекрасное чувство, о котором одни не имеют никакого понятия, а другие даже никогда и не узнают, что подобное благо может существовать на свете. Само собой, когда человек теряет настоящую любовь, то он так же сильно страдает, как прежде радовался. Ты, что же, потерял свою любимую?

– Потерял, – кивнул Криштуфек.

– Ты, наверное, только что познакомился. Каким же образом тебя угораздило потерять ее?

– Таким, что я снова нашел ее.

Ответ был курьезен, и Матоуш только покачал головой.

– Постой, парень. Ты говоришь слишком уж по-ученому для меня, необразованного. Объясни-ка это попроще, по-человечески!

– Ты прав, тут нет ничего мудреного. Я полюбил одну девушку. Еще дома, в Чехии. Она была такая… – Криштуфек на мгновение остановился, вероятно, подыскивая слова, но этой секунды было достаточно для того, чтобы его голос снова стал холодным и почти злым. – Очевидно, всякому влюбленному дурню каждая кажется по меньшей мере мадонной.

– Знаешь, дружок, ты лучше брось-ка дурака валять, – недовольно сказал мушкетер. – Рассказывай как следует и не стыдись того, что накипело у тебя на душе! Иначе ты не успокоишь себя.

После этих слов Криштуфек присмирел и заговорил вдруг спокойно, словно сам с собой:

– Она была такой милой, скромной, красивой и чистой, как тот цветок, именем которого ее назвали; – Маргарета, белая ромашка. Война разлучила нас. Однако я недавно… Совсем недавно я встретился с ней снова.

– Здесь?

Здесь, в лагере, среди женщин саксонского полка.

Пятиокий кивнул головой и осторожно спросил:

– И… и она вышла замуж?

– Нет. Она замуж не вышла, но стала маркитанткой.

Я слышал, как мушкетер притаил дыхание. Но теперь Криштуфек продолжал рассказывать, даже не заставляя упрашивать себя. Он стал говорить тихо, но быстро, словно желая как можно скорее избавиться от тех слов, которые просились ему на уста.

– Однажды я забрел в хвост нашей колонны и очутился в обозе, среди людей, двигавшихся за полком. Я шел, ни о чем не думая, и вдруг заметил женщину, которая, сидела на охапке соломы и что-то чинила. Она сидела ко мне спиной, и, несмотря на это… я мгновенно узнал ее. Это была она, Маркетка! Я почувствовал такую бешеную радость, такой прилив счастья, что у меня прямо-таки потемнело в глазах. Я даже не заметил, как окликнул ее.

Она обернулась. Да, это была она – и… не она. Нет, это была не она, не она! Совсем не она. Не моя Маркетка, а совершенно иная, чужая Маркетка!

Я робко приблизился к ней. Она страшно побледнела, когда узнала меня. Пока она смотрела на меня, выражение ее глаз беспрестанно менялось: вначале в них промелькнуло удивление, потом – нежность, затем эта нежность вдруг сменилась ненавистью, и, наконец, – там остались тоска и печаль одинокого и несчастного существа.

Я не сказал ей ни слова – не мог, но мои глаза, видимо, сами спрашивали ее о чем-то.

Первой заговорила она. Маркетка, кажется, рассказывала мне обо всем, что пережила с тех пор, как мы потеряли друг друга, и о своей теперешней жизни. Я же, собственно, почти ничего не слышал, только смотрел на нее и прочел все это легко и точно в ее глазах и на ее печальном лице.

Ты, вероятно, не поймешь этого, но поверь мне: я стал упрашивать Маркетку, чтобы она не рассказывала о себе. Мне не хотелось ничего знать о том, что произошло с ней. Я умолял ее, чтобы она забыла обо всем, не думала о случившемся, словно его никогда не было. Будто весь этот кошмар, через который она прошла, пережила не она, а кто-то совсем другой. Настоящей Маркеткой была та, что жила в одном из домиков Жампаха на Сазаве, потом она на несколько лет умерла, а теперь воскресла и снова стоит передо мной, живая, такая же, какой оставалась в моей никогда не угасавшей любви. Между тем как та, чужая Маркетка, с которой она не имеет ничего общего, жила бог весть где и нам нет до нее никакого дела. Она уже исчезла, – вернее, ее никогда не существовало. Теперь мы, как прежде, снова вдвоем и никогда уже больше не расстанемся.

Трудно припомнить, что мне еще удалось придумать ей в утешение. Я был, как в бреду, – ведь… ведь мне пришлось бороться за свою любовь. Но и теперь, да, и теперь я уверен, что говорил искренне и что был прав.

Мы говорили долго. Собственно, говорил я.

Вечер перешел в ночь, а я все еще не кончил своих уговоров и заверений. Возможно, я все время твердил ей одно и то же.

Я сжимал руку Маркетки, – она была холодной, как у покойника.

В ответ на все мои мольбы она сказала тогда всего лишь несколько слов:

– Я верю тебе, мой милый, мой дорогой и желанный друг, моя жизнь! Оставь меня, пожалуйста, теперь одну. А завтра утром приходи…

– И мы никогда уже больше не расстанемся! – тотчас же горячо подхватил я.

– Завтра утром… – быстро сказала она, потом поднялась и убежала от меня.

Я еще раз услышал, как она, удаляясь, крикнула мне: «Криштоф!» – А может, мне это только послышалось.

Однако с тех пор я больше не видел Маркетку.

Разыскивая ее, я бегал по всему лагерю и расспрашивал о ней… Она же как будто сквозь землю провалилась.

Вот и все.

В ту минуту мне стало как-то неудобно, – я подслушал эту печальную исповедь. Но я, собственно, был тут ни при чем. Мне только никогда не следует подавать виду Криштуфеку, что я знаю его тайну. Все равно мне не помочь ему, – ведь в таком горе, о котором он рассказывал Пятиокому, никто не сумел бы утешить его.

Но Матоуш все таки нашел кое-что сказать ему в утешение. Если до этого я только любил Матоуша Пятиокого, то теперь я стал его так уважать, что даже трудно выразить это словами.

– Криштоф, будь благодарен судьбе до самой смерти за то, что ты узнал Маркетку, за то, что узнал такое милое и чудесное человеческое существо. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду не красоту лица, очей и прочего. Да, это замечательная девушка, несмотря на все ее прошлое, несмотря на все то, в чем она провинилась и перед чем не смогла устоять. Маркетка ушла от тебя как раз потому, что она такая хорошая. Поверь мне, если бы ваша любовь была сама по себе даже еще более сильной, чем она есть, вы все равно не смогли бы забыть того, что ты узнал, не смогли бы именно потому, что ваша любовь была и осталась такой крепкой.

Теперь поговорим о тебе, сынок. Ты плохо ценишь любовь Маргареты, если стараешься попасть под косу смерти. Нет, Маркетка этого не заслужила, – ведь она никогда не переставала любить тебя. Ты сам об этом знаешь. И доказала она это тебе именно тем, что убежала.

Черт возьми, ты хоть немножко-то подумай сам! На что дана тебе голова и к тому же ученая? А ведь это ты говоришь мне, мушкетеру, который даже не умеет читать!

Любили ли вы друг друга? Любили! Была ли это настоящая любовь? Была! Ты сам говорил, что она была огромной, прекрасной и бог знает еще какой! Она останется, даже если вы уже никогда больше не встретитесь. Любовь живет в тебе, Криштуфек, в твоем сердце. Вечно! Так, черт тебя побери, разве ты не богат? Разве ты не носишь в своем сердце такого сокровища, которое, может, выпадает на долю одному из тысячи людей?! Так будь достоин его, безумец, береги его, и оно ободрит тебя! Подумай, сколько людей именно благодаря любви познало красоту жизни! Ты узнал любовь и никто уже никогда не отнимет и не сможет отнять ее у тебя! Все это ты узнал благодаря любви, дружище, благодаря любви, и ты понесешь ее теперь с собой до самого конца своей жизни. Раздавай ее людям, учи их любви и, чем щедрее ты будешь раздавать ее другим, тем больше она будет крепнуть в тебе самом. Не думай о смерти, а живи! Живи, богач ты этакий!

Тут мушкетер так шлепнул Криштуфека своей медвежьей лапой по спине, что бывший писарь даже вздрогнул, а Матоуш только проворчал:

– Теперь дрыхни; если же ты не заснешь, то у тебя, по крайней мере, найдется о чем поразмыслить!

Так вот, хотите верьте мне, хотите нет, но уже со следующего утра Криштуфек стал понемногу меняться, – его лицо утратило выражение неподвижного оцепенения, а глаза стали постепенно оживать, и не прошло месяца, как он снова стал таким же, каким мы знали его прежде.

Впрочем, нет, не совсем таким. Криштуфек стал даже мужественнее и решительнее. Казалось, нет ничего такого, что могло бы испугать его, и что он готов вступить в борьбу с целым светом. Наконец с ним произошло самое удивительное превращение. Однажды во время марша он даже запел! Но уже не свою прежнюю: «О боже мой, милый, тяжка моя мука», а вот какую:

 
«Когда я иду с родным полком вперед.
Знамя полковое в бой меня зовет!
Под ним не страшусь я пули шальной,
С ним уверенней шаг.
Если реет стяг,—
Ничего не случится со мной».
 

Я никогда еще не слыхал ни от кого такой песенки, и думаю, что наш Криштуфек сочинил ее сам.

«Когда я иду с родным полком вперед»…

Да, с саксонским полком мы набродились вдоволь. Что же еще нам пришлось пережить в нем?

Можно было бы сказать, что все время повторялось одно и то же. Но, хотя на первый взгляд все события удивительно походили друг на друга, однако в каждом из них было что-то новое. Ни одно сражение, ни одна беда, ни болезнь, ни голод, ни наступления и отступления, ни осада и оборона и бог весть что еще другое – никогда не проходят совершенно одинаково. Но уже из одного такого перечисления видно, что неприятностей у нас было хоть отбавляй.

Чаша наших бедствий уже наполнилась до самых краев, когда мы узнали, что за время наших странствий по немецким землям вдоль и поперек шведы снова вторглись в Чехию и на этот раз даже осадили Прагу. Мне сразу же представилось, как шведское войско снова движется по моему Подржипскому краю, через который уже столько раз проходила война.

Лето 1648 года было в разгаре, когда мы очутились далеко на севере, в огромном девственном Тевтобурском лесу, находившемся во владениях мюнстерского епископства. Леса нам уже до смерти надоели, и мы страшно обрадовались, как только наш полковник приказал нам идти обходным путем, чтобы миновать эту лесистую, горную местность. Во время движения по открытой дороге августовское солнце изрядно пекло нам головы. Мы сразу же повеселели, когда заметили, что лесная полоса, казавшаяся нам бескрайной, вдруг стала постепенно суживаться, редеть и, наконец, открыла дорогу на север.

Однажды днем – об этом я точно так же никогда не забуду до самой смерти, после короткого полуденного привала мы с руганью стали готовиться к новому маршу, еле поднимаясь на натертые одеревенелые ноги. В этот момент к нашему стану прискакали Три всадника на взмыленных конях. Они спросили полковника и, узнав, где он, направились к нему прямо через стоявших строем мушкетеров, не обращая никакого внимания на то, что солдаты едва успевали отскакивать в стороны.

Казалось, по меньшей мере вспыхнуло море, которое быстро надвигается на нас и нам придется срочно тушить его.

Поскольку было видно, что наше выступление ненадолго задержится, то каждый, где стоял, там и шлепнулся на землю.

Скоро мы уже снова стояли на ногах.

Но не потому, что нам приказал встать полковник. Нет, нас подняло такое слово, которое, казалось, никогда уже не прозвучит на этом свете.

Адъютант полковника, жадно заглядывавший через плечо командира в документ, привезенный тремя всадниками, неожиданно приподнялся на стременах и, чуть не свалившись с седла, заорал во все горло:

– Мир! Заключен мир!