Текст книги "Удивительные приключения Яна Корнела"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава тринадцатая,

повествующая о том, как Ян Корнел сопровождает мужа, понравившегося ему и беседовавшего с ним о таких вещах, которые он уже не забудет никогда

Мир означает для каждого солдата только одно – домой! Это слово особенно желанно тому, кто столько лет прошатался по дорогам войны, и каждый день мог стать для него последним.

Можете себе представить, как взбудоражило нас сообщение о мире. Все ходили, словно пьяные. Подумать только – мы вернемся домой, сбросим с себя этот ненавистный военный мундир, снова увидим… Только кого и что? Кто из наших близких остался в живых? Как выглядит наша деревня? Как видите, за первой радостью последовали и первые заботы, – ведь никто из нас за всю войну не получил ни одной весточки из родного дома.

Матоуш Пятиокий нашел чем образумить нас:

– Хлопцы, не будьте ослами! Вам придется еще чертовски долго терпеть, пока вас отпустят со службы. Вы лучше думайте, что она будет продолжаться еще несколько недель. Ведь и в этом есть уже кое-что хорошее: теперь, по крайней мере, у вас будет меньше возможностей лишиться своей башки. С битвами покончено, и если вы не натворите ничего такого, что доведет вас до полкового суда, то, пожалуй, можете уже вырваться отсюда. Я говорю это только для того, чтобы вы держали себя в руках и не наделали в последний момент каких-нибудь глупостей. Главное – не вздумайте сейчас бежать отсюда и найти в отчем доме ловушку для себя. Такое бегство обошлось бы вам слишком дорого.

К сожалению, старый мушкетер снова оказался прав, и мы, несмотря на свое горячее желание забросить мушкеты и во всю прыть махнуть домой, слава богу, во время одумались.

Когда после этого ошеломляющего известия полк более или менее успокоился, наш полковник отдал, приказ к новому маршу; лейтенанты и вахмистры разбежались по своим подразделениям, и через минуту мы замаршировали так же, как вчера, позавчера и еще раньше.

Только было кое-что в этом марше и не похожее на прежние. Теперь каждый знал, что уже никто не нападет и не выстрелит в него, – короче, не произойдет ничего такого, когда, выражаясь словами Матоуша Пятиокого, человек может лишиться башки. А это – не маленькая разница.

Однако я заметил, что настроение рядовых воинов отнюдь не разделяли паны офицеры. Наоборот, они, хмурые и сердитые, то и дело разъезжали на своих конях, – ведь для них окончание войны означало конец хорошим доходам, а главное – трофеям, основная и самая лучшая доля которых всегда доставалась им. Но, ей-богу, никто из нас не жалел о трофеях.

Наконец-то закончилась эта панская война!

Только унтеры ожили и прыгали от радости так же, как и мы.

Конечным пунктом нашего марша был Оснабрюк – небольшой, но красивый городок, чудом уцелевший от погрома. Мы расположились неподалеку от него и были удивлены тем, что сюда по большакам и дорогам, ведущим к нему, со всех сторон беспрерывным потоком тянулись обозы, всадники и пехотинцы.

Однажды у нас вдруг мороз пробежал по спине. Мимо нашего лагеря в полном вооружении проскакал большой отряд шведов! На прекрасных гладких конях, с развевавшимися султанами на шлемах, в одних легких латах, прикрывавших грудь, и в высоких коричневых сапогах с широкими отворотами, с которых свисали белые кружева. Они гордо пронеслись мимо нас, даже не взглянув в нашу сторону. Еще несколько дней тому назад они набросились бы на нас, стреляли бы из пистолетов и размахивали мечами, а сейчас они спокойно миновали наш лагерь, точно мы никогда и не воевали с ними.

Мною овладело удивительное чувство, и я подумал: «Почему же нельзя жить в мире всегда? Ради чего еще недавно пало столько сотен тысяч солдат на поле боя и столько же миллионов безоружных погибло от голода и чумы? Во имя чего шведы, французы, чехи и немцы, каждый из которых сам по себе не имел ни к кому никакой неприязни, все-таки в течение тридцати лет убивали, калечили и преследовали друг друга?» Разумеется, это были детские вопросы, и только при взгляде на шведов я не мог удержаться от них. Ответы мне давно уже известны, и сама война, эта чуждая для нас война властителей мира сего, война коронованных и богатых, дала мне эти ответы.

И еще кое-чему научили меня истинные виновники этой тридцатилетней бойни. Они научили меня ненавидеть. Это была ненависть к ним; она была необходимой, крепко засела в моем сердце и не остывает до сих пор. Нет, она не отравила мне сердце, наоборот, она сделала его более крепким и мужественным. Чем сильнее я ненавидел тех, кто заслуживал этого, тем сильнее я любил тех, кто был достоин любви, – страждущих, порабощенных, подавленных, угнетенных. Я происхожу из них, принадлежу к ним и для них пишу.

Да-да, и пусть наш Мельницкий бакалавр Вацлав Донат хоть лопнет, когда прочтет это!

Наш полк был удостоен особой чести – нести сторожевую службу в Оснабрюке и его окрестностях во время мирных переговоров. Каждая из воевавших сторон, ведущих теперь переговоры, выделила для этого по одному полку.

Эта почетная служба, разумеется, имела и свою теневую сторону, – она могла послужить причиной нашей задержки в полку. Но служба была не тяжелой: уже прекратилось бесконечное кочевание с места на место, и стоять на часах не представляло особого труда. С тех пор, как меня забрали в солдаты, я впервые начал регулярно получать жалованье и совершенно перестал думать о том, как раздобыть себе еду; хотя нехватки и голод вместе с войной не прекратились, однако город, в котором велись мирные переговоры, был вполне обеспечен провиантом.

Часовые стояли неподолгу, часто сменялись, и мы сразу же заметили, как много свободного времени появилось у нас.

Теперь я мог познакомиться с солдатами многих армий, людьми самых различных стран и народов. Разумеется, нам нелегко было договориться между собой, но мы быстро узнавали друг от друга самые необходимые для беседы слова; нередко толмачом становился один из наших товарищей, а иногда ты разговаривал и сам при помощи жестов, от которых даже руки болели.

Скоро я узнал, что шведский мушкетер, французский рейтар, померанский аркебузьер, – короче, все, чьими руками господа вели свою войну, близки и родственны друг другу по духу, имеют одни и те же заботы, мучения и стремления. Такое знакомство, само собой, было очень поучительно и полезно.

Здесь же мы впервые узнали кое-что о своей далекой отчизне. Известие о мире застало шведов буквально на середине Карлова моста в Праге. Они тогда овладели Градом и Малой Страной и стремились уже прорваться на правый берег Влтавы.

Так, собственно, закончилась война там, где она началась, в Праге. Но чего только не вытерпели люди за эти тридцать лет! Здесь, в Оснабрюке, куда съехались представители стольких стран, послы, их советники, государственные деятели и генералы, собирались слухи со всех концов света. Эти слухи прорывались через самые крепкие двери залов заседаний и – выходили наружу вместе с придворными, курьерами, лакеями и быстро распространялись по городу и в войсках. Хотя в них было много вранья и чепухи, однако туда просачивалось немало правдоподобного. То, что мы узнавали о Чехии, было весьма прискорбным.

Все говорили, что наша прекрасная страна пришла в полное запустение и война пощадила лишь ее отдельные уголки.

Сотни деревень были разрушены, сожжены или полностью исчезли с лица земли, города обнищали от грабежей и непомерных поборов, вымогавшихся войсками друзей и неприятелей. Чума то и дело губила людей. Почти весь скот повывелся, рыбные пруды повысыхали, поля превратились в пустыри, – их некому было обрабатывать. А людей… людей во всем чешском королевстве осталась, мол, всего четвертая часть – из четырех миллионов жителей уцелел лишь один миллион! Даже жутко подумать: в живых остался лишь каждый четвертый. Мы утешали себя надеждой на то, что именно наши близкие окажутся среди этих уцелевших, и на то, что вряд ли кому удалось точно подсчитать тех, кто бежал из своих домов и только теперь возвращается обратно.

Почти вся протестантская шляхта покинула родную землю, а следом за ней отправились в изгнание многие чешские знатные горожане. Они были вытеснены чужеземцами, которые, мол, уселись на их местах и правят теперь нашей страной вместе с иезуитами, вытравливающими из голов и сердец простых чехов память о Гусе, гуситах и о всем том, что, по их мнению, было еретическим.

Однажды, в самом начале нашего пребывания в Оснабрюке, я встретился с таким человеком, который никогда не исчезнет из моей памяти. Мне и двум саксонцам приказали вооружиться, запастись провиантом на три дня и отправиться сопровождать одного важного путешественника, который был, мол, каким-то духовным лицом.

После того, как мы собрались, вахмистр подвел нас к богатому бюргерскому дому. В нем помещался глава шведской мирной миссии Оксеншёрна – сын шведского королевского канцлера.

У дома стояла уже заложенная карета, которую окружало десять шведских кирасиров. Одному из нас было приказано сесть на козлы возле кучера, а мне и другому саксонцу – стать на запятки кожаного кузова.

Через несколько минут слуги распахнули двери дома и из них вышли два человека: один, помоложе, был в платье дворянина, другой, старший, в черной, с широкими складками, мантии священника. Я мельком взглянул на первого – это был, очевидно, хозяин дома, Оксеншёрна, встреченный низкими поклонами слуг и приветствиями офицера шведского караула, – и особенно заинтересовался вторым. У священника было красивое, с большими, глубокими глазами лицо, выражавшее, на первый взгляд, какое-то удивительное спокойствие. Ему было не больше пятидесяти лет; его длинные, с сильной проседью волосы опускались до самых плеч, а усы и прямая остроконечная бородка совершенно поседели. Он был бледен и своим благородством и достоинством немного напоминал статую.

Я заметил, как швед учтиво распрощался с ним, а затем наш путешественник скрылся от меня под крышей кареты. В ту же минуту кучер стегнул по своей упряжке, и мы тронулись.

Дороги тут были еще далеко небезопасными. Немало солдат-беглецов за время войны превратилось в разбойников с большой дороги, собиралось в ватаги и кормило себя тем, что им удавалось награбить; поэтому путешественника сопровождала группа шведских всадников. Мы были приданы им для связи с немецким населением, а вахмистр вернулся в полк.

Мы ехали медленно, но зато нигде не останавливались и задержались лишь на минутку в полдень, чтобы перекусить. Однако наш путешественник не вышел из кареты, и я увидел его только вечером, когда мы остановились переночевать в трактире какого-то городка. Выйдя из кареты, он ласково взглянул на нас и дал каждому по нескольку монет, чтобы мы смогли получше поужинать. Священник вызвал к себе трактирщика и попросил его выделить ему какую-нибудь комнату, где бы он мог найти уединение и поработать ночью. Потом он купил у него три свечи и ушел.

Путешественник настолько понравился мне, что я захотел как можно больше узнать о нем и стал расспрашивать кучера Оксеншёрны, который, к счастью, немного говорил по-немецки.

С горем пополам я все-таки кое-что вытянул из него. Наш путешественник будто бы имеет какой-то высокий духовный сан, епископа или еще кого-то в этом роде, и принадлежит к протестантской церкви. Его имени кучер не знал, но господин шведский посол, мол, очень уважает его как доброго друга своего отца, шведского канцлера. Священник долго был гостем Оксеншёрны и, вероятно, имел прямое отношение к ведущимся дипломатическим переговорам, – он сам посылал немало бумаг к высокопоставленным особам и получал от них довольно много писем. Говорят, теперь он направляется куда-то в Польшу.

Мы с трудом понимали друг друга, – было нелегко выведать у кучера и то немногое, что он знал об этом человеке.

Кучер спросил меня, какой я национальности. Узнав, что я чех, он удивленно вытаращил на меня глаза и воскликнул:

– Так он твой соотечественник!

– Кто? – недоумевающе спросил я его.

– Ну, тот, о ком ты спрашиваешь.

Да, было чему удивляться! Я всю дорогу ломаю себе голову над тем, кого мы сопровождаем, с трудом выпытываю у кучера сведения о человеке, которого мог бы спросить сам. Мог бы, да, очевидно, не смог! Ведь не посмею же я, солдат, обратиться к такому почтенному пану, даже если он и приветлив. Он, видимо, добрый и… и все-таки вряд ли возможно встретиться двум землякам в этом чуждом, одичавшем мире… Но я тут же отказался от такой смелой затеи. Однако она никак не давала мне покоя. Я ходил, словно овца, больная вертячкой, и в конце концов на цыпочках поднялся по лестнице прямо до самой его комнаты. Из-под двери пробивалась золотистая полоска света. По-видимому, он писал.

Я долго стоял там, пока окончательно не отказался от своей мысли, – мне лучше не беспокоить его. Ведь я только помешал бы ему работать, а он подумал бы, что я делаю это из простого любопытства. Для меня же это вовсе не любопытство, а желание разогнать с ним тоску одиночества. Я чувствую, что этот человек мудр и любезен, – он наверняка ответил бы мне на самые волнующие вопросы, хотя я еще не знал, о чем спросить.

Пока я стоял да раздумывал, двери неожиданно отворились и на пороге появился он сам. Я так и остолбенел.

Он же был спокоен, – вероятно, полагал, что я стою здесь на часах, – и приветливо заговорил со мной по-шведски.

Я завертел головой и беспомощно развел руками, показывая, что не понимаю его. Тогда он заговорил по-немецки; из всего сказанного им я понял, что речь идет о трактирщике и об ужине.

Тут я уже не выдержал и сказал:

– Я тоже чех!

Путешественник удивленно приподнял брови и внимательно посмотрел на меня.

– Смотри-ка, земляк! Мне очень приятно это. Я хотел попросить тебя заказать ужин. Ради такой встречи закажи его на двоих, и мы поужинаем вместе.

Я стал неуклюже отнекиваться и извиняться за то, что побеспокоил его. Мой гостеприимный земляк только улыбался.

Ты нисколько не помешаешь мне. Ведь во время еды я не пишу и мы немного побеседуем. Как тебя зовут и откуда ты родом?

– Ян Корнел, из Подржипского края.

Он кивал головой, пока я отвечал.

– Это чудесный и плодородный край, – а потом непринужденно добавил: – Я же – Коменский, епископ Общины чешских братьев, ныне, к прискорбию, изгнанник.

Скоро я уже сидел за одним столом со священником Общины братьев.

Никогда до тех пор я не слышал о нем, но прошло немного времени, и он стал казаться мне таким знакомым и близким, словно я знал его уже много лет. Мне было нисколько не трудно отвечать ему, когда он расспрашивал меня о том, как я попал на службу и что мне пришлось пережить за это время. Ну, а потом мы заговорили о мире. Теперь рассказывал он, а я с большим вниманием и уважением слушал его, стараясь не пропустить ни одного слова.

– Дорогой брат, – ведь мы с тобой сыновья одной и той же матери-родины, – ты еще молод, и я верю, что тебе скоро удастся увидеть ее. Моя же надежда на возвращение домой теперь гаснет, как солнце, когда оно склоняется к вечеру. Я знаю, что мне уже не дождаться утра. Ведь мир, который будет заключен в Оснабрюке, не принесет благоденствия и покоя. Он одним даст то, что возьмет у других, и из него не вырастет ничего, кроме еще большей страсти к стяжательству у первых и горького стремления вернуть отнятое у вторых. Ибо, сын мой, это мир хищников, алчущих добычи и дерущихся за нее.

Наш народ, истекающий кровью и ослабевший в самом начале этой многолетней бойни, уже не имеет достаточно сильного голоса, чтобы кто-нибудь услыхал его.

Мы были нужны немецким протестантским князьям, когда вместе с ними боролись против императора, были нужны шведам, когда наши сыновья сражались и проливали кровь в их рядах; теперь же война закончилась и все они хотят смахнуть нас, как репейник, прицепившийся к их камзолам. С чудовищной алчностью они разделили государство, изгнали из него императорскую власть и стремятся утвердить там свое владычество, – князь рядом с князем, герцог подле герцога. Шведы на Балтике и французы на Рейне широко разевают рты, чтобы проглотить как можно больший кусочек.

Разве кто-нибудь вспомнит теперь о нашей бедной стране, которая вынесла всю тяжесть великого нашествия? Пока мы были нужны им, они давали нам обещания. Сегодня они не слышат наших напоминаний и глухи к нашим жалобам. Им нет никакого дела до того, что наш народ попал в рабство, лишь бы они сами приобрели и увеличили свое могущество. Безумцы! Они не думают о том, что наступит такое время, когда наше порабощение окажется опасным для их свободы! Ведь солнце, которое светит днем для всех, ярче той свечи, которая светит одному господину. Они же радуются у своих светильников и не обращают никакого внимания на тьму, которая всегда обрушивается на жалкий свет, разбросанный по отдельным уголкам. Необходимо одно: бороться за свободу общины, если мы желаем сохранить личную свободу.

О, людская слепота! Каждый, словно безумец, печется только о том, чтобы ценой борьбы и крови как можно больше прибрать к своим рукам земли и потолще набить свои карманы.

Они забывают при этом об изменчивости судьбы – народы мира то процветают, то хиреют, то благоденствуют, то нищают. Людям следовало бы получше узнать, почему справедливость всегда облагораживает как отдельного человека, так и целые народы, а бесчестие их губит, почему торжествуют трудолюбие над леностью, а мудрость над тупостью.

Теперь, когда оружие выбито из рук моего народа и он не допущен к столу, за которым сидят владыки и их советники, я дал обет еще упорнее, чем прежде, ковать для нашего народа и для всего страждущего человечества оружие более действенное, чем железо и злато. Я хочу служить ему и вести его по пути мудрости и добродетели.

Его слова звучали, как проповедь, только действовали они на меня здесь, в этой мрачной комнате трактира, гораздо сильнее, чем в костеле. Ведь тут говорил человек, борец, который излагал свой символ веры, не задумываясь над тем, сколько людей слушают его. Я хорошо сознавал, что он, собственно, разговаривал сам с собой и в этот момент давал великий обет.

Он надолго замолк. Придя в себя, он не сразу сообразил, кто сидит за столом напротив него. Казалось, он только что вернулся из мира грез в обычный мир.

Его лицо, еще минуту тому назад строгое и очень серьезное, снова приобрело мягкое и приветливое выражение. Он улыбнулся.

– Прости. Я что-то размечтался. Но вернемся к началу. Поскольку мне вряд ли удастся еще когда-нибудь беседовать с тобой, то я хотел бы сказать тебе несколько слов. Это горькие слова, но они будут высказаны от чистого сердца. Может быть, кое-что останется у тебя в памяти и в будущем принесет тебе пользу.

Он заговорил медленно, словно желая, чтобы я навсегда запомнил каждое его слово.

– Ты солдат, и твою молодость омрачили годы ужасной кровавой бойни. Я в сравнении с тобой – старик. Мне удалось не только пережить войну, но и проникнуть умом в человеческие души. В них я нашел себялюбие, животные страсти, вероломство и равнодушие. Но я говорю тебе: живи и сверши нечто достойное дарованной тебе жизни, шагай по ней с открытыми глазами, как путник по дороге. Пусть сам мир всегда будет служить тебе школой. За что бы ты ни взялся, за труд или за ученье, знай цену времени и не теряй ни одной минуты попусту, ибо только деятельная жизнь является истинной. Праздность есть погребение заживо. Сколько бы ты ни жил, всегда опирайся на два посоха: разум и сердце. Разум покажет тебе мир таким, каким он предстает перед твоими глазами, раскроет его, объяснит, почему он таков, приведет тебя к самой его сущности. Многое же ты поймешь только сердцем, ибо то, что ты уже познал разумом, еще более углубит чувство.

Выше всего на свете цени любовь. Только благодаря ей человек является человеком, без нее он – живой труп, гроб повапленный. Любовь так всемогуща, что ее одной достаточно, чтобы вести тебя, – ведь она антипод зла и стремится только к добру. Цени и страдания, которые неразлучно сопутствуют любви. Чем больше ты будешь страдать, тем больше будешь вознагражден. Страдание откроет тебе путь к таким глубинам, к которым не проникал твой дух во времена счастья.

Служи добру и ты будешь служить людям! Верь в свою цель, как верят в нее все люди.

Разумеется, каждый из нас совершит немало ошибок, несправедливостей и грехов. Пусть же они не отяготят тебя, как балласт – тонущий корабль. Пусть каждый из твоих грехов заставит тебя совершить во искупление его еще большее добро. Ибо покаяние действием никогда не поздно.

Дабы ты смог исполнить все это, я прошу тебя запомнить самое главное: прежде всего, будь искренен с самим собой и познай самого себя! Если ты обманешь одного человека, то совершишь один грех, если же ты обманешь самого себя, то предашь сразу всех и допустишь в тысячу раз больший грех.

А теперь – да будет мир с тобой, сын мой!