Текст книги "Удивительные приключения Яна Корнела"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Да, сыночки, война – это самая скверная штука на свете, хуже всякого потопа и мора. Хуже не только потому, что она уничтожает города и села, убивает человека, но и калечит беднягу, превращая его в дьявола. Подобный калека продолжает жить и бесчинствовать в этом мире.

Вот каких дьяволов делает из нас такая война, в которую мы впутались, как Пилат в спор о вере. Но какое дело нам до нее? Ради чего, например, должны воевать вы? Неужели у вас есть какая-нибудь охота вмешиваться в то, из-за чего так грызутся император, немецкие князья, французы и шведы?

Небрежно махнув рукой, усач как бы сам ответил на этот вопрос. Он был чертовски прав. Ведь ни у меня, ни у Мотейла с Картаком, ни у парней из Спомышля и Цитова не было никаких причин вступать в драку с чуждыми нам коронованными особами.

Мы с минуту помолчали, но скоро я снова не выдержал и спросил его:

– Будьте любезны, пан мушкетер…

– Какой я тебе пан! – перебил он меня. – Я просто Матоуш Пятиокий, ни больше ни меньше. Запомни это!

– Не могли бы вы рассказать нам, что вы чувствовали, когда шли в свою первую настоящую битву?

– В настоящую битву? – усмехнулся мушкетер. – Всякая битва, сынок, бывает только настоящая! Если вы интересуетесь моим первым боевым крещением, то я могу рассказать вам о нем, – ведь подобное каждый запоминает навсегда. Только вам придется позаботиться о том, чтобы у меня не пересохло в горле.

Заглянув в наши кружки, мушкетер удостоверился, что в них осталось еще немало пива и подумал, что мы новички даже в выпивке. Он поудобнее уселся на соломе и начал свой рассказ.

Глава вторая,

в которой мушкетер Матоуш Пятиокий рассказывает о том, как он, будучи новобранцем, в 1620 году участвовал в достопамятной Белогорской битве под Прагой

– Вот уже стукнуло двадцать пять лет, как меня забрали в солдаты и сделали кирасиром. С лошадьми я умел обращаться еще до службы, а для кирасы моя широкая грудь подходила с юношеских лет, вызывая восхищение как господ-офицеров, так и девушек.

По сравнению с кирасирами мушкетеры просто бездельники. Сначала я страшно гордился тем, что буду красиво гарцевать на коне, в шлеме и в латах, словно какой-нибудь рыцарь, с мечом и пистолетами у пояса. Но это продолжалось недолго, – скоро я стал завидовать пехотинцам: ведь они заботились только о себе, своем мундире и оружии. Нам же приходилось заботиться о конях, – о них-то в первую очередь; и только тогда, когда они были накормлены, выскреблены, – словом, приведены в полный порядок, появлялась минутка и для себя. Ну, а латы? Они дьявольски тяжелые. А чего стоило вычистить до блеска высокие кожаные ботфорты! Работы у нас было в три раза больше, чем у других. Недешево доставалось нам подобное щегольство!

Я служил в сословном войске, в полку молодого принца Ангальтского.

Да, подождите-ка, ведь мне следует помнить, что тогда вас еще не было на свете и вы, наверняка, не знаете ни того, что такое сословное войско, ни того, кто такие были чешские паны сословные.

Но для чего вам, собственно говоря, знать об этом? Какое нам дело до тех спесивцев, панов шляхтичей, которые испокон веков заботились только о том, чтобы мы отбывали у них барщину, платили оброк и служили им! Все, что вырастало на полях и что добывалось, из недр, делалось нашими руками, а принадлежало им, и они называли себя хозяевами земли. Паны считали нас частью своего имущества и приравнивали к скоту и земле. Но и нам не было до них никакого дела. Из-за господства в нашем королевстве завязалась ужасная свалка; она привела к тому, что благородные паны и богатые горожане затеяли драку с самим императором.

Паны привыкли собираться на сеймы и решать на них все сами, а это не больно-то нравилось императору. Тогда правил отец нынешнего императора – Фердинанд II. Так тот заявлял, что властен править один, и стал подрезать крылышки шляхтичам и представителям городов. Поскольку сам он был католиком, то выражал недовольство тем, что его подданные исповедовали другую веру – протестантскую.

Его самоуправство зашло так далеко, что паны не выдержали и взбунтовались. Они начали довольно бойко и решительно: выбросили из окон Пражского града имперских наместников. Вот что послужило поводом для войны.

Но нам от этого не было никакого проку. Служили ли мы панам или императору, – все они одинаково старались выжать из нас последние соки. Наступили такие годы, которые совсем не походили на времена наших предков. В гуситских войнах весь народ, будь то пан или не пан, поднялся на борьбу и бил общего врага. Для нас же, крестьян и бобылей, свой пан был таким же ненавистным, как и чужой император.

Мы служили господам не по собственной воле, – они либо заманивали нас к себе при помощи жалованья, либо принуждали силой воевать за них. Таким же образом они набирали свое войско и у других племен – немцев, мадьяр, поляков, всех, кого удавалось завербовать. Вот каким разношерстным было это войско! Только жалкое жалованье и надежда на военную добычу удерживали солдат вместе. То же самое было и в имперском войске. Вы думаете, что причина была в вере, в религии? Дудки! Истинная цель всей затеи стала понятной только после того, как война, подобно чуме, расползлась по всему свету. На стороне императора-католика стали драться саксонцы-протестанты, а католическая Франция, наоборот, начала поддерживать против него шведов-евангелистов. Черта с два! Речь шла об одном: о власти, о том, кому править в Чехии, в империи, во всем мире.

Обо всем этом, разумеется, я еще не знал тогда, когда надевал на себя кирасу. Подобные вещи человек постигает не сразу, а только после того, как сам уже не раз понюхает пороху и намыкается по дорогам войны. Эх, ребята, запьем-ка все это!

Начало рассказа, с которым обратился к нам Матоуш Пятиокий, показалось странным и слегка разочаровало нас. Мы еще не понимали, что он рассказывает нам о более важных вещах, чем те, которые интересовали нас, и только жадно ожидали, когда он заговорит о битве. Нам хотелось знать, что ждет нас впереди и к чему следует приготовиться, – все же остальное казалось нам стариковским мудрствованием. Наконец мушкетер перешел ближе к делу и заговорил о себе:

– Как я уже говорил вам, служил я кирасиром в войске принца Ангальтского. Он был немец, но находился на службе у чешского сословного войска, в котором вообще немало командиров были немцы. По языкам наши армии представляли собой тогда настоящий Вавилон. В 1620 году, вот так же осенью, лагерь чешского войска располагался у Рокицан. Среди нас находилось тогда много мадьяр. От них наши края страдали больше всего. Они были ловкими наездниками, совершали молниеносные рейды в глубь страны и опустошали край подобно саранче. Наступили холода, и мадьяры стали набрасываться на деревни. После таких налетов там оставались от изб одни голые стены; срывая крыши и бревна с кровель, фронтонов и амбаров, солдаты тащили все в лагерь, для костра. Это были диковатые ребята. Однажды они случайно схватили на одном постоялом дворе какого-то старого больного вражеского генерала, возвращавшегося к себе домой, в Баварию. Перебив его свиту, мадьяры обобрали генерала до нитки, стащили с него даже сапоги и торжественно привели его в Рокицаны, привязанного к коню и босого. Наш командир разгневался и сказал, что нельзя обращаться так с человеком благородного происхождения, пусть даже он наш неприятель. Командир настаивал на том, чтобы мадьяры отпустили пленника, но мадьярский генерал заявил, что он не отпустит старика до тех пор, пока не получит за него выкуп. Они спорили, спорили из-за старика, а он тем временем взял да и помер. Теперь мадьярский командир разозлился на солдат за то, что они слишком грубо обошлись с баварцем и помешали ему получить выкупные деньги.

Вот тогда-то я и начал впервые замечать, из-за чего завязалась вся эта кутерьма. Мне пришло в голову и другое, – как же они будут обращаться с простым смертным, на котором у них нет надежды заработать? С ним они не церемонились; прикалывали его – и баста!

Между тем сюда уже приближалась армия императора и его союзников. А эти-то войска хозяйничали в Чехии, пожалуй; еще почище нас. Говорят, император просил баварского военачальника, князя Максимилиана, пощадить хотя бы имения чешских католических панов. Но попробуй-ка отличи корову католическую от протестантской, особенно тогда, когда ты даже не собираешься делать этого!

Короче, обе армии убивали, грабили, жгли. Того же, кто проявлял малейшую попытку отстоять свое имущество, они приканчивали на месте, женщин уводили с собой. Противники разрушали костелы и монастыри, а города отдавали на разграбление, чтобы таким образом предохранить себя от возможного мятежа. Разумеется, сильнее всего страдали от войны крестьяне. Обобранные и изгнанные из своих халуп, они бежали в леса. После того, как крестьянам уже нечего было терять, они начали платить тем же самым своим обидчикам – не только солдатам, но и панам. Крестьяне собирались в большие отряды, насчитывавшие по нескольку тысяч человек, и нападали на панские замки, громили и поджигали их.

Н-да, вот как выглядела эта чешская война!

В начале ноября мы подошли к Праге. Сюда же направлялся и неприятель, нам едва удалось опередить его. Принц Ангальтский расположил наше войско на Белой горе – холме, находящемся приблизительно в часе ходьбы от города. Мы добрались туда в ночь с седьмого на восьмое ноября.

Имперцы и баварцы двигались за нами по пятам. Утром мы заметили, как они переходят ручей под Белой горой. Стоило бы нам тогда ударить на них, и мы превратили бы их в кашу. Это мог понять каждый солдат, который уже участвовал хотя бы в одной битве. Об этом не знали лишь одни наши генералы. Может быть, знали, да не могли раскачаться. Каждый из нас чувствовал, что в воздухе пахнет грозой. Возьмем хотя бы такое правило: когда готовится решающее сражение, то у войска должен быть свой верховный повелитель! Чешские сословия давно уже избрали своим новым королем не императора, а Фридриха, курфюрста Пфальцского. Но ему даже и в голову не приходило показаться в нашем войске. Он находился в Пражском граде со своею молодою женою-англичанкой и все заботы об охране государства предоставил генералам. Мы всю ночь рыли траншеи, подготавливали огневые позиции для пушек, страшно измотались и хотели спать. Утром командиры совершенно не знали, что им делать. Следовало бы немедленно атаковать неприятеля, а они стали ожидать, пока его отряды спокойно перейдут поток и удобно развернут свой боевой порядок.

У обоих войск были почти равные силы: в нашем – тысяч двадцать пять, а в имперском – лишь ненамного больше, зато там люди, как мы узнали об этом позже, не голодали и получали хорошее жалованье, тогда как о нашем даже стыдно говорить!

Было уже около полудня, а наше начальство все еще не давало никаких распоряжений. Ничего не предпринимая, мы наблюдали за тем, как неприятель выстраивается перед нами в огромные каре: в центре – пикинеры, впереди и по бокам – стрелки, а кирасиры и рейтары – тоже в своих каре – перед ними и между ними.

В полдень произошла первая стычка. Прямо у самой позиции левого фланга появилась имперская конница. Я находился уже в строю и, поднявшись на стременах, напряженно следил за этой схваткой. Скоро имперская конная атака была отбита. Имперцы повернули коней и ускакали обратно. В ту же минуту командир нашего кирасирского полка, молодой принц Ангальтский, сын главнокомандующего, отдал приказ – и мы тронулись.

Да, ребята, вы никогда не испытаете такого чувства в другое время, как в момент вступления в первую драку. Ведь вы никогда потом уже не будете такими глупыми, ужасно глупыми, зайцами.

Если я и пришпорил тогда коня, то только потому, что привык повиноваться приказу. Но я тут же опомнился, – конь подо мною скачет и несет меня в битву! Там меня убьют, я еду на смерть! Собственно, не кто-нибудь иной, а я уже мертв. У меня не осталось ничего, кроме страха и ужаса. Я как-то странно съеживался и даже не замечал узды в своих руках. Вокруг без устали барабанили копыта целого конного полка. Мало-помалу цокот копыт, раздававшийся в воздухе, и мерное потряхивание, исходившее от скачущего галопом коня, вернули мне спокойствие. Мой страх начал убывать, как вода после короткого ливня. Я стал ощущать под собой силу коня, замечать яркий блеск кирас моих товарищей и тяжесть защитного панциря на своей груди. Смотри-ка, я крепко держу в руке поводья, меч мерно ударяется о седло, а у моих колен торчат из седельных футляров сверкающие рукоятки надежных пистолетов; я воин, я вооружен, я управляю конем, пришпориваю его и скачу вперед, на врага. Так горе ему! Прошло несколько мгновений – и я совсем забыл о страхе. Едва я успевал набрать в легкие воздуха, как мне снова хотелось глубоко вздохнуть, – я почувствовал в себе такую силу, что понял: теперь уже ничто не остановит меня! Мною стала овладевать ярость; я пришпорил коня и выхватил из правого футляра пистолет. Видит бог, в те минуты мне казалось, что именно я и только я решу исход всей битвы и, само собой, успешно. Мне самому хотелось как можно скорее налететь на вражеских солдат и стереть их в порошок. О своей смерти я даже не подумал. Мы мчались галопом по склону горы вниз. Придя в себя, я только через некоторое время заметил, что уже довольно долго гремит канонада. Но и она не была мне помехой. Я рвался только вперед, вперед! Двигаясь впереди своего полка, я скоро увидел перед собой каре из стрелков, на которых мы и обрушились. Неприятельская пехота установила на сошки свои мушкеты, и я заметил, как они уже начали выхлапывать небольшие клоки дыма. Хотя у меня не было времени для наблюдения, но я старался узнать, не задели ли они кого-нибудь из наших. Каждый новый скачок коня приближал нас к сплошной стене пехотинцев. Теперь, желая снова зарядить свои мушкеты, пехотинцы отступили на два шага назад, а пикинеры выставили против нас свои пики, подперев их одной ногой, крепко держа в руках и направляя наклонно перед собой на высоте конской груди. Мне казалось, что острые наконечники копий летят прямо на нас. Но в этот миг послышалась знакомая нам команда, и мы тут же – так нас обучали до боя – рванули коней влево и прямо перед торчащими пиками повернули и поскакали галопом вдоль неприятельской позиции. Гарцуя мимо густого строя противника, я вместе со всеми выстрелил в него из своего пистолета, а затем, осадив коня и сделав большой круговой заход, снова подскочил к неприятелю. Мне не удалось заметить, был ли кто из наших ранен или сбит. Казалось, что я нахожусь на учебном плацу, где уже не раз репетировали с нами подобный прием. Мы проскакали таким образом два круга, дважды пронеслись галопом прямо перед носом противника. Делая второй круг, я вновь выстрелил, уже из левого пистолета. Потом мы опять съехались вместе, повернулись лицом к неприятелю, пошли сомкнутым строем и обрушились на врага подобно железному тарану. Теперь, разумеется, мы уже оставили свои пистолеты в покое – нам некогда было заряжать их – и повытаскивали мечи.

Я чувствовал себя неуязвимым, и в самом деле мы обрушились на отряд неприятельской пехоты, как кулак на воду. Их каре расступилось под копытами наших коней, словно мы скакали по ниве. Наша конница давила врага и пробивалась все глубже и глубже. Перед глазами сверкали лезвие моего меча, кирасы товарищей и маленькие язычки Неприятельских пик. Я все время взмахивал мечом и, по-видимому, кричал и орал, – об этом я узнал только потом, когда заметил, что охрип до потери голоса. Уголком глаза я следил, за тем, как пехотинцы отходили, как наконечники их копий переставали блестеть и повсюду появлялись одни спины – прыгающие, падающие и уклоняющиеся. Они бегут! Враг отступает! Передо мною промелькнуло пестрое перо на шляпе принца Ангальтского, оно бойко подпрыгивало над шлемами кирасиров. Кто-то закричал; «Виктория! Победа!» В этот миг острая боль свела мою руку и из ее неожиданно ослабевших, разжавшихся пальцев выскользнула узда. Но я не обращал на это никакого внимания, – правил теперь конем при помощи коленей и продолжал держать меч в правой руке. Впрочем, рубить стало уже некого, – рядом со мной скакали одни наши кирасиры.

Затем все как-то переменилось. Что случилось, мне было неизвестно, только это меня в миг отрезвило. Откуда-то приближался крик, совсем не походивший на наш воинский клич. Наконец мне удалось расслышать его – «Санта Мария!». Это был боевой клич имперских войск. В один миг разноцветное перо принца исчезло из моего поля зрения, оно провалилось точно сквозь землю, и я уже видел, как справа от меня вылетел из седла один наш кирасир, а вслед за ним, в двух шагах передо мною, другой налетел на пику, которая проколола его, словно лягушку, и сбросила с коня. Сбоку в наши ряды врезалась легкая кавалерия баварцев! Но это… это все-таки невозможно! Я попытался повернуть коня, желая отбить неожиданное нападение. Резко опустив шею, мой конь рухнул на колени и повалился на бок. Я перелетел через его голову и, не смотря на то, что вытянул вперед руки, не сумел уберечь собственную башку от крепкого удара об землю. Что было дальше, я не знаю. Помню только, что я пополз куда-то на четвереньках. Вокруг раздавался гул от топота копыт, трескотни и криков, словно разразилась буря.

Долго ли я лежал без сознания, – мне не известно. Очнувшись, я сообразил, что мертвый конь придавил меня и моя голова находится под его окоченевшей шеей. Гул битвы доходил сюда откуда-то издалека, пушки уже не стреляли. Я не чувствовал никакой боли и стал осторожненько пошевеливать своими членами, желая убедиться, целы ли они. Ничего страшного, – ныло лишь левое плечо, но и оно могло шевелиться. Стало быть, пуля не задела кости и не перебила мышцы. Потихоньку, осторожно я приподнялся на локтях. Кругом валялись кони и люди – одни неподвижно, другие ворочались или пытались, как я, встать. Постепенно ко мне возвращался слух – еще недавно у меня в ушах был один шум, – и я стал слышать теперь стоны, крики и оханье раненых. Неподалеку от меня метался из стороны в сторону и жалобно ржал конь с перебитой ногой. Мне стало дурно, и я снова лишился чувств.

Моя слабость, вероятно, перешла в долгий, крепкий сон, поскольку я снова пришел в себя только тогда, когда уже стемнело. Теперь я очнулся быстро и без особого труда смог сесть и оглядеться по сторонам. Так же легко удалось мне собраться и со своими мыслями. У меня была сейчас одна забота: где наши, куда мне идти? То ли они выиграли битву и находятся где-то впереди, то ли проиграли, и тогда мне придется карабкаться назад, в гору. Только бы не угодить в лапы имперских солдат!

Поглядывая по сторонам, я заметил, как по всему полю замелькали огоньки. Они мигали и постоянно склонялись к земле. Люди с факелами! Кто они такие и что ищут тут? Я встал и осторожно побрел, шаря ногой по земле, чтобы не споткнуться о какой-нибудь труп. Скоро я очутился неподалеку от двух молодцов-факельщиков, склонившихся над одним трупом.

Потом я увидел, как они стали стаскивать с него ботфорты и искать что-то у его пояса. Теперь я сообразил, в чем дело, и мне оставалось лишь определить, откуда эти мародеры. «Н-да, – сказал я сам себе, – узнать, кто они, нелегко ни по мундиру, ни по разговору: ведь в обеих армиях служили люди, говорящие на всевозможных языках». Спросить же их я не решался, поскольку опасался за свои уцелевшие ботфорты и мешочек с несколькими геллерами у пояса. А эти мародеры, разумеется, не пожалели бы и прикончили бы меня: что им за забота, к какой армии я принадлежу, когда они найдут у меня эти ценности! Но мне повезло и тут. Еще на безопасном расстоянии я услыхал испанскую речь. Хотя в нашем сословном войске служили люди разных племен, однако испанцев у нас не было. Стало быть, это солдаты имперских войск. Значит, те, кто свободно и безопасно шныряют здесь, – хозяева, а мы проиграли сражение.

Да, скажу я вам, не сладко стало у меня на душе, – подайте-ка мне кружку! Зачем же вы, черти проклятые, заставляете меня вспоминать о таких отвратительных делах? Тогда я еще не вполне осознал, что означает это белогорское поражение.

Бр-р, я пивал пиво и получше этого, роудницкого. Ну, – раз не хватает в нем крепости, то надо возместить ее количеством. У кого еще осталась хоть капля на донышке?

Спасибо тебе, сынок, за то, что ты, как самаритянин, утолил жажду бедного старого мушкетера. Тогда я задам тебе вопросик. Помнишь ли ты, о чем я рассказывал вначале, – помнишь или нет? Я-то помню об этом, хотя пиво и закружило мне голову. Я говорил, что у нас не было причины сражаться за интересы наших благородных панов и нам было все равно, кто победит. Но ты имей в виду, что на свете всегда найдется такой пан, который окажется хуже самого дурного. Едва император одержал победу над нашими панами, как он, окаянный, взял их в такой оборот, что от них только перышки полетели. Знай, когда колотят пана, ему достаются одни лишь синяки, у его же подданных течет кровь. Да, сынок, такое нередко бывало.

Вы, видимо, не поверите, что как раз эта единственная битва – а она продолжалась не больше часа – решила исход всей войны. Наш король, этот Фридрих Пфальцский, убежал из Праги, как мальчишка после порки. А ведь такая столица, если ее хоть немного защищать, почти неприступна. Генералы же и шляхтичи были без короля, точно без рук. Одни из них сразу же ушли с королем, другие отправились в путь – встречать победителя и униженно просить об оказании милости. Тут-то и выяснилось, каковы были тогда у нас дела. Стоило только дунуть – и все рассыпалось.

Собственно говоря, я еще не рассказал вам того, как закончилась та битва. В этом виновато пиво. Дайте-ка сюда еще глоточек, – хмель следует заливать хмелем. Так…

Нас, кирасиров, разбили баварцы. Принц Ангальтский был тяжело ранен и захвачен в плен. Как только наверху, на Белой горе, узнали об этом, так первой дала тягу мадьярская конница. Без единого выстрела она пустилась вниз, прямо к Влтаве и поплыла через нее. Большинство мадьяр утонуло в реке. А как поступили остальные полки? Ну, ради чего бы им рисковать своими шеями? За жалованье они еще кое-как служили, но стоило ли им умирать за такое жалованье, которое мы получали? Оно было ничтожным, – нередко нам выдавали лишь четвертую часть его, да и то с большими задержками. Тогда вы, наверное, думаете, – за родину! Но сколько служило в чешском войске таких людей, чья родина находилась далеко отсюда! Для чешских же солдат она была панской мачехой.

Из всего чешского войска оказал сопротивление только один полк мораван, который дрался во главе со своим полковником и всеми офицерами. Однако скоро мораване были перебиты все до единого. Они полегли у стен охотничьего заповедника под Гвьездой[9]9
  Гвьезда (Звезда) – охотничий замок на Белой горе. Его стены имеют восемь углов, образуя восьмиконечную звезду. Ныне историко-литературный музей А. Ирасека и музей Тридцати летней войны.


[Закрыть] как, скошенная нива.

Ох и тяжко вспоминать подобное! Запьем-ка это!

Ну, а что было потом?

Н-нда, император Фердинанд был еще более отпетым негодяем, чем наши шляхтичи; тот сумел ловко обтяпать свои делишки. Чешских протестантских панов он вылавливал, как кроликов из норок, главарей же мятежа – шляхтичей и горожан – велел казнить. Их было двадцать семь. Император приказал одних обезглавить, других повесить на Староместской площади. Говорят, что все они шли на смерть гордо, с высоко поднятыми головами. Вот так бы мужественно они вели себя на поле боя, а не перед казнью!

Потом последовало одно за другим: изгнание знати из страны, конфискация ее имущества… Император либо прикарманил себе тысячи дворцов, поместий, деревень, либо роздал их немцам, испанцам, итальянцам и рассчитался таким образом со всеми своими наемными солдатами и прихлебателями. После этого он нагнал в нашу страну отцов-иезуитов, которые начали обращать всех панов и не панов в римскую веру. Но в те города, деревни и халупы, где люди сопротивлялись этому, он поставил своих солдат. Они-то уж знали, как вразумить упрямые головы. Головы, которые не поддавались их вразумлению, отрубались.

Поскольку страна была разорена до основания, то паны все больше и больше увеличивали барщину; теперь приходилось работать до тех пор, пока не свалишься с ног. Хотя чешское королевство и отвоевалось, однако самое скверное последствие войны осталось. На нашей земле ни на минуту не прекращалась драка; только теперь грызлись между собою чужеземцы с чужеземцами, а все шишки доставались нам.

Ну, что, например, должен был делать при этом я?

Когда я вернулся домой – мой отец был рыбником Падыртьского пруда у Рокицан, – то не нашел там ни отца, ни матери, ни нашей халупы. Мне не оставалось ничего другого, как вернуться к ремеслу, которое лишило меня родителей, молодости, смеха и сердца. С тех пор я имперский солдат, – понимаете? Имперский солдат!

Пить! Дайте мне пить!..

Эх, если бы вы знали, сыночки, как горько и тяжко мне! Тяжело человеку, когда ему некуда вернуться, не на что надеяться и когда ему не известно, зачем он живет. Увидев вас тут – а вам сейчас столько же лет, сколько мне было тогда, – мне стало жалко вас.

Поэтому верьте тому, что я скажу вам напоследок…

Матоуш Пятиокий глубоко вздохнул, опустил голову; на грудь, и мы стали напряженно ждать, что же он хочет так настойчиво вложить в наши души. Наверно, мушкетер скажет нам что-нибудь исключительно важное, если он так глубоко задумался. Мы даже притаили дыхание и впились глазами в его щеки, которые уже начали то надуваться, то опускаться…

Матоуш Пятиокий заснул. Последняя кружка, которую мы успели еще ему подать, уже пустая, выскользнула из ослабевших пальцев мушкетера и скатилась на солому, к его ногам.