Текст книги "Удивительные приключения Яна Корнела"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Глава четвертая,

где Корнел вместе со своими друзьями плывет навстречу неминуемой гибели, от которой их спасает в последнюю минуту счастливый случай, а французу Жаку даже после этого их будущее рисуется в черном цвете

Четыре человека, даже совершенно истощенные и подавленные, собравшись вместе, всегда найдут достаточно сил, по крайней мере для того, чтобы надеяться остаться в живых. На первый взгляд это как будто не много, но если призадуматься, то окажется, что этого не так уж и мало.

В наших условиях, когда мы, терзаемые голодом и жаждой, стали слабыми, как осенние мухи – один из нас оказался даже с перебитыми руками, – и затерялись среди безбрежного моря, было уже вполне достаточно, что мы еще продолжали кое-как цепляться за жизнь.

Прежде всего мы вдвоем, я и Криштуфек, менее других пострадавшие во время гибели галеры, разделись догола и закутали беспрестанно трясшегося и бредившего негра в свое тряпье. Потом мы отодрали от расщепленного края плота несколько прямых длинных лучинок, разорвали рубашку на лоскутья и смастерили лубки для Жака, чтобы он не тревожил свои больные руки. Несмотря на дикие вопли бедного француза, Криштуфек, опасавшийся за его изувеченные руки, попробовал немного вправить ему кости, – иначе они, окажись для этого время, могли бы криво срастись. Все, само собой, зависело от того, как долго сумеем мы продержаться на воде и удастся ли нам вообще такое чудо. После самого тщательного взвешивания наших возможностей мы легко установили, что у нас нет ничего ни поесть, ни попить. Для поддержки своих сил у нас были лишь воздух и желание жить – это человеку важно, но, к сожалению, недостаточно.

Что касается голода, то человек может выдержать его довольно долго, особенно, когда не должен расходовать свои силы на какие-либо движения, с водой же дело обстояло гораздо хуже. Без нее, сказал Жак, через три дня всем нам крышка. А вокруг нас ведь не было ничего, кроме сплошной воды! Но она не годилась для питья.

Так, значит, через три дня…

Разве может за это время произойти какое-нибудь чудо?

Если бы мы, по крайней мере, знали, где находимся! Но у нас не было никакого представления о том, как долго, собственно, блуждаем мы по морю, сколько времени двигались вдоль испанского побережья и сколько времени бороздили открытый океан. Жак высказал предположение, что мы находимся где-нибудь неподалеку от Вест-Индии[24]24
  Вест-Индия – острова у берегов Центральной Америки, открытые Х. Колумбом, который принимал их за часть Индии.


[Закрыть] и что каждую минуту на горизонте может показаться какой-нибудь остров. Но, если он даже и покажется, доберемся ли мы до него? Чем нам подгрести к берегу? Руками? Или придется оторвать доски от нашего плота? Ведь достаточно набежать слабому ветерку – и он погонит нас, куда ему вздумается.

Стало быть, отпадает и эта возможность. Тогда француз предложил нам другое – выломать подлиннее планку из какой-нибудь слабо прибитой доски, привязать к ней белую тряпку и, укрепив доску на плоту, водрузить ее в качестве флаг-сигнала. Если мимо будет проплывать какой-нибудь корабль, то он непременно заметит нас.

Мы так и сделали, хотя это было нелегко, так как у нас не было ни ножа, ни шнура.

Ну, а что потом?

Потом – ничего. Лежали и ждали.

Сначала меня это возмущало: разве можно так, сложа руки, ожидать смерти? Но скоро я понял, что Жак прав. Действительно, у нас не осталось никакого другого выхода.

Хорошо, что море по-прежнему было спокойно. Собственно говоря, с самого дня нашего отплытия мы еще не пережили ни одного шторма, а это немаловажное обстоятельство. Разумеется, теперь он был бы особенно нежелателен. Первая же большая волна смахнула бы нас с нашего плота так же, как рука хозяйки – крошки со стола.

Мы решили, что не будем говорить о голоде и жажде, однако не могли думать ни о чем другом. Жак посоветовал нам лечь прямо на спину, раскинуть руки и ноги и медленно, спокойно дышать, – таким путем мы дольше сохраним телесные силы.

Мы послушались его, и я вскоре, по-видимому, заснул; когда я открыл глаза, было темно и над нами сияли звезды, далекие и равнодушные. Они сверкали где-то в вышине, и мне невольно вспомнилось все, что говорили о них Криштуфек и Матоуш Пятиокий. Боже мой, сколько миллионов миров светит, кружится и существует испокон веков! Разве мы, четверо, плывущие по маленькой лужице одной из этих планет, имеем какое-нибудь значение для них? Вся наша жизнь – не больше, чем одно мгновение вселенского времени. Такое мгновение – ничто по сравнению с вечностью. А между тем для нас оно – бог знает какое великое и важное событие. Удивительные мысли лезли мне тогда в голову – я и теперь, когда после стольких лет все уже осталось давным-давно позади, не решаюсь до конца признаться в них. В моем сознании вели тогда разговор жизнь со смертью, и я сравнивал короткий и ничтожный век человека с веком мошки-поденки; передо мной раскрылась сущность таких вещей, которые вряд ли позволили бы другому человеку жить на свете, если бы он узнал это. Но мне удалось устоять перед ними, – я был уверен, что скоро все равно умру.

Однако человеку ни к чему подобные мысли, – ему не следует слишком глубоко копаться в тайнах бытия и чересчур задумываться о том, что менее всего касается его самого.

Тьфу, пропасть! Что я тут, черт побери, наговорил? Забудьте об этом – это вздор! Нет, пожалуй, все эти глупости я оставлю здесь, – мне хочется показать вам, насколько мы обезумели от голода, жажды и отчаяния. Ведь все эти мысли не покидали меня, – каждая секунда – приближала нас к смерти, и мы уже теряли всякое понятие о том, что такое жизнь! Я сам теперь смело, во весь голос, заявляю: жизнь – великое дело, и каждый должен высоко ценить ее. Теперь послушайте меня! Раз звезд, планет и миров миллионы, то всякое отдельное живое существо имеет исключительно важное значение. Ведь оно – носитель жизни, начинающейся на земле, проходящей через Млечный Путь и продолжающейся в бесконечности, кусочек этого редкого дара мы носим в себе и обязаны ему каждым своим шагом, каждым поступком, каждой мыслью. Жизнь прекрасна, великолепна и величественна. Боги никогда бы не создали человека, если бы они могли предвидеть, какая великая роль будет принадлежать ему в мире.

Дни сменялись ночами, и мы, чем дальше, тем больше слабели. Нам стоило уже немалого труда приподниматься. Во рту и в глотке у нас все пересохло. Мы беспрестанно теряли сознание, и это состояние скорее походило на обморок, чем на сон. Меня начали мучить галлюцинации – образы кораблей, которых не было на море, родной дом у реки, по льду которой я катался на коньках, – это бывало тогда, когда меня знобило; жаркая страда у нас в Широком или Шкарехове, – это бывало тогда, когда меня трепала лихорадка.

Я уже не видел никакой разницы между сном и явью, и если бы не жгучая боль во внутренностях и в пересохшем горле, то без особого труда перенес бы этот кошмар. Только завесы черного тумана, которые все чаще наваливались на меня и погружали во мрак, действовали угнетающе и заставляли мое сердце сжиматься от ужаса.

Порой ко мне долетали какие-то слова, сказанные Жаком или Криштуфеком, – я уже не соображал кем. Чем дальше, тем хуже я различал звуки. Скоро в моих ушах появился постоянный, неумолчный звон, и я почти совсем оглох.

Не знаю, как и когда я осознал, что кто-то дергает меня за руку. Было неприятно возвращаться к действительности, и, помнится, я из всех сил противился этому. Дерганье не прекращалось, и, несмотря на страшный гул в ушах, до меня все-таки стали доходить какие-то звуки или слова, пока я в конце концов не понял, что кто-то кричит мне: «Там – земля!»

Только тут я и узнал, сколько может появиться сил у человека даже тогда, когда ему казалось, что их не осталось ни капли. Не знаю, как мне удалось, но я уже стоял на четвереньках и смотрел в том направлении, которое указывал мне взгляд Жака.

Действительно, на самом горизонте торчал над поверхностью маленький темный бугор. Это не могло быть ничем иным, как скалой на пустынном островке.

Не говоря ни слова, мы все, кроме негра, старавшегося также приподняться хоть на локтях, полезли к той части нашего плота, где доски были скреплены послабее. Мы шатались, как пьяные, но на коленках, на руках все-таки добрались до них. Ну и каторжная же работа началась тогда! Наши мышцы ослабели, пальцы еле сжимались, но чего только не преодолеет воля человека, когда у него засветится надежда на спасение! Вскоре мы сидели по краям плота и гребли отломанными дощечками.

Если бы наши головы были в полном порядке, мы не затеяли бы этого. Ведь от слабых толчков довольно-таки большой плот не мог продвинуться ни на фут. Но мы совершенно не задумывались над этим. Всем казалось, что теперь-то нам уже удалось кое-что смастачить для своего спасения. Мы не спускали глаз с вершины каменного утеса и, когда какая-нибудь волна на время скрывала его от нас, дрожали от страха, боясь потерять его из виду. Мне тоже казалось, что он беспрестанно уменьшается и погружается в глубину. Я пристально всматривался в даль и внушал себе: все это кажется мне так только от страха; однако… это не только казалось. Он в самом деле, постепенно исчезал и после того, как несколько набежавших волн скрыло островок, мы уже больше не увидели его. По-видимому, морское течение относило нас назад, и нам не удалось своей греблей преодолеть его.

Некоторое время мы еще продолжали грести, но скорее уже бессознательно, главным образом потому, что боялись прекратить. Ведь тогда нам пришлось бы признать нашу попытку спастись напрасной, – по-прежнему мы оставались в безнадежном положении и теперь, стало быть, обречены на неминуемую гибель.

Однако нам пришлось оставить свои дощечки в покое, – вместе с надеждой нас окончательно покинули силы. Мы продолжали тупо глядеть в ту сторону, где исчез островок, и нами начало овладевать новое, ужасное безразличие ко всему.

Тут с противоположной стороны, прямо за нашими спинами, раздался короткий, приглушенный расстоянием, звук. Тот, кто был солдатом, не мог не узнать его, и он заставил всех нас по-настоящему вздрогнуть, – это был выстрел. Выстрел!..

Мы повернулись, словно на шарнирах, и увидели, как не на очень большой дистанции от нас плыл в нашу сторону огромный парусник. Он, видимо, приблизился к нам тогда, когда мы гребли, повернувшись к нему спиной. Мы могли уже разглядеть на нем паруса, мачты и контуры фрегата. Нам показалось, будто он вынырнул из морской пучины.

Выстрел, услышанный нами, несомненно был сигналом, который давал нам знать, что фрегат заметил нас. Только теперь к нам снова вернулось желание жить. Мысль о смерти стерлась в наших головах так быстро, как мел с аспидной доски первоклассника, и мы принялись строить догадки, чей это корабль – испанский, английский или пиратский – и чем все это окончится для нас. Собственно, нам было все равно, чей он; главное – корабль собирается спасти нас. Мы заговорили между собой только потому, что от волнения не могли молчать.

Потом Жак распознал испанский флаг. Однако это еще ничего не означало, – пираты пользовались любым флагом и только во время нападения поднимали на мачту свой. Теперь Жак мог уже окончательно сказать нам, что это купеческий фрегат, большой торговый корабль, вооруженный несколькими пушками, размещенными на двух батарейных палубах.

Мы умолкли только тогда, когда фрегат подошел уже совсем близко к нам и не оставалось никакого сомнения в том, что он плывет сюда. На носу корабля стояли матросы и с большим любопытством разглядывали нас; с борта они начали спускать восьмивесельную шлюпку. Казалось, она идет сюда исключительно медленно. Однако мы все-таки дождались такого момента, когда на наш плот вступили люди! Живые настоящие люди, которые пришли спасти нас! Как раз в эти минуты нас покинули силы и сознание. Все, что последовало за этим, я воспринимал уже словно сквозь сон.

Нас положили в шлюпку. Помню, кто-то перекинул меня себе через плечо и потащил куда-то наверх. Затем я снова лежал, и тут наступил наиблаженнейший миг – в мою глотку потекла вода!

С тех пор я приходил в себя только тогда, когда мне давали есть и пить, – все остальное время я крепко спал. Разумеется, кормили нас сначала лишь понемножку. Я слышал, как кто-то сердитым голосом кричал: «Не давайте им так много! Неужели вам хочется их погубить?» Я тогда страшно злился на него. Но, пожалуй, он был прав.

Я совершенно не представляю, долго ли мне пришлось находиться в таком состоянии. Наконец, как следует проспавшись, я протер глаза, но никак не мог толком сообразить, что же случилось с нами и куда мы попали. Первое, что я заметил, – вся наша четверка была вместе. Это хорошо. Более того, Жак уже выглядел почти так же, как прежде. Криштуфек, правда, почти дышал на ладан, но улыбался мне, точно ребенок, да и негр, наиболее пострадавший из нас, уже привстал, опершись спиной о дощатую переборку просторной каюты, в которой мы лежали и сидели на волосяных матрацах. На наших ногах не было кандалов! Это превзошло все мои ожидания. Ведь мы плыли на этом фрегате, как паны, – да еще на полном бесплатном содержании.

– Эй, ребята, – обратился я к друзьям и еле узнал свой осипший голос, – куда же мы попали и что будет с нами дальше?

Первым, разумеется, отозвался Жак (только теперь я заметил, что его руки были искусно перебинтованы и подвешены на белоснежных лентах).

– Все это, сынок, выглядит пока здорово. Только я никак не могу раскусить, что за чертовщина скрывается за этой заботой. Ты сам понимаешь, неспроста же они так раздобрились и пекутся о нас.

С этого мы начали свой разговор, который, по мере того как восстанавливались наши силы, становился все более и более оживленным. Однако нам по-прежнему не удавалось разгадать причину подобной доброты.

Хозяин корабля – кто бы он ни был, ангел или дьявол – проявлял о нас исключительную заботу. Теперь нам приносили еды столько, сколько мы могли съесть; перепадало нам немного и вина, а за больными руками Жака все время наблюдал сам лекарь. Но ни от этого лекаря, ни от негра, приносившего нам еду, мы ничего не могли узнать: оба они исполняли только положенные им обязанности, во всех же остальных случаях вели себя, как немые, – то ли они не понимали нас, то ли им было запрещено разговаривать с нами. Выйти из каюты мы не могли, поскольку нас запирали на замок. В остальном же мы чувствовали себя прекрасно, и Жак говорил, что его руки, очевидно, очень хорошо заживают, он уже не чувствует никакой боли.

Но фрегат все плыл и плыл. Француз объяснял это тем, что мы потерпели крушение при сражении с пиратами, по-видимому, еще неподалеку от материка, и скала, словно выраставшая прямо из моря, была одним из островков Канарского архипелага. Очевидно, только теперь мы пересекаем Атлантический океан. Ну что ж, коль плыть, так плыть. Тут ничего не поделаешь.

Однажды на море разразился ужасный шторм. Хотя буря свирепствовала целые сутки, но она показалась Жаку сущим пустяком. Мы же перекатывались на полу каюты, словно горошинки по дну горшка. Криштуфек и негр страдали от морской болезни. Как ни странно, я устоял против нее, а Жак, чему не стоило удивляться, прекрасно переносил качку.

Теперь нам удалось узнать кое-что и о нашем черном друге. Он сообщил нам, что его зовут Селимом и что уже его родители находились в рабстве у одного турецкого морского офицера. В его доме вырос и Селим; поэтому он уже с детства был определен к корабельной службе. Селиму, по его словам, жилось неплохо в доме его хозяина и на корабле, где он служил матросом. Хотя европейцы изображают турков кровожадными и свирепыми дьяволами, говорил Селим, но он нигде не натерпелся столько, сколько у христиан. В одном морском сражении Селим попал в плен к испанцам и вот уже несколько лет не снимает кандалов, влача жалкое существование на галерах или в баньо. Пленниками, мол, часто обмениваются; на галерах их даже не стригут наголо, – до стрижки никак не доходят руки.

Это был совсем простой и бесхитростный рассказ, но сколько прозвучало в нем тяжелой жизненной правды! Селим довольно прилично говорил по-испански, и Жак перевел нам все, что услыхал от него.

Однажды, наконец, нам удалось узнать, что ожидает нас. За нами явились два вооруженных человека и повели нас сначала вверх по лестнице, на палубу, а потом на возвышавшийся над ней полуют. Тут они распахнули двери средней каюты и, поставив нас перед ней, встали за нашей спиной.

Каюта, очевидно, принадлежавшая капитану или владельцу корабля, казалась на первый взгляд пустой. Но скоро оттуда что-то покатилось к нам навстречу – это был непомерно толстый человек. Взглянув на его лицо, я подумал, что передо мной появилась половинка огромного арбуза.

Он остановился вплотную перед нами и внимательно оглядел нас, даже похрюкивая от удовольствия. На вид он казался даже добродушным, но глаза у него были холодные, как у рыбы.

– Nu, amigos![25]25
  Ну, друзья! (Исп.)


[Закрыть] – сказал он, закончив свой осмотр. – Вы выглядите не так-то уж плохо. Видимо, мы хорошо позаботились о вас, – верно? Однако ничего на свете не делается задаром, – вы это, конечно, понимаете. Возможно, вам не известны испанские морские законы? Возможно… Но это не важно. От этого они все равно не теряют своей силы. А они гласят: если я берусь перевезти кого-нибудь из доброй старой Европы в Вест-Индию, то пассажир обязан отслужить за это три года мне или тому, кому я его передам. Ясно? – спросил он и, не дожидаясь нашего ответа, добавил: – Ясно. Теперь вам известны все мои условия. Я даже не напоминаю вам о том, что вы обязаны мне за спасение своей жизни. Насколько я благородный caballero,[26]26
  Caballero (исп.) – кабальеро, дворянин, благородный.


[Закрыть] вы увидите из того, что я предоставлю вам еще одну льготу: до тех пор, пока мы не причалим к берегу, вы не будете работать. Мне даже самому становится страшно от того что я так милостив по отношению к вам. Но у меня доброе сердце, и мне жаль вас.

После этого он повернулся и хлопнул дверьми перед: нашим носом.

В эту минуту стража стала подталкивать нас, заставляя идти обратно.

Когда мы опять очутились одни в нашей каюте, я почувствовал себя совершенно обалделым от всей этой беседы, а Жак только расхохотался:

– Н-да, ничего себе, хорошенький добряк! Он по-своему, прав. Но единственное, что я поставил бы ему в заслугу, так это его поистине дьявольские откровенные и убедительные объяснения.

Мне же они не показались такими, и я спросил француза, как же следует понимать их.

– Да так, – сказал Жак, – видимо, в самом деле, существует какой-то такой закон, о котором он говорил. Но закон действителен только для того, кто добровольно договорится с владельцем корабля или его капитаном. Само собой, мы тут ничего не смогли бы поделать, если бы он предложил нам на выбор – предпочесть плыть дальше на крышке от нашей посудины или то, последнее, на что нам пришлось уже кивнуть головой.

С этим нельзя было не согласиться. Но я был еще наивным парнем и не поверил Жаку. Пузан показался мне порядочным человеком, – ведь он даже не заставлял нас работать на корабле, хотя имел на это полное право.

– Да, он имел такое право, – ухмыльнулся Жак, – только ничего не получил бы за нас, если бы мы добрались до места назначения истощенными и дохлыми.

– Как это так? Что же он может получить за нас?

Тут уж француз не выдержал и рассвирепел:

– Ты КТО? Месячный теленок, что ли? Как ты думаешь, ради чего он приказал вылечить мои руки и откормить нас? Ведь купец продаст тебя, ягненок ты этакий, продаст на три года, – толстяк сам сказал об этом! Только он не соизволил объявить тебе это прямо.

Я сразу же потерял интерес ко всему тому, что до сих пор так радовало меня и делало счастливым. Так нас ожидало… новое рабство!

Но тут вмешался Криштуфек:

– Не грешите! Не попади мы сюда, нас уже давно бы носило по океану, как дохлую, сухую треску. Это во-первых. Во-вторых, я не думаю, что там, куда мы попадем, может оказаться еще хуже, чем на галерах…

– И, в-третьих, – яростно выкрикнул Жак, – вы болтаете о таких вещах, о которых не имеете ни малейшего представления.

– А ты-то знаешь, куда мы плывем? – повернувшись к нему, спокойно спросил Криштуфек.

– Да, кое-что знаю, – процедил сквозь зубы Жак, и в этот момент на его лице появилось дьявольское выражение.

Глава пятая,

в которой Ян Корнел попадает в Санто Доминго и узнает много любопытного о жизни в Новом свете

Наступил конец и нашему плаванию. Однажды вечером, когда в круглые оконца каюты ударили первые багровые лучи заходящего солнца, движение корабля замедлилось, и мы заметили, что сбрасывают якоря. После того, как их лапы врезались в морское дно, корабль два или три раза вздрогнул и остановился.

Мы кинулись к оконцам, но они, к сожалению, выходили на море, а не на ту землю, у которой, по-видимому, пришвартовался наш корабль. Фрегат встал на якорь скорее всего не у какой-нибудь пристани, а на порядочном расстоянии от берега.

Ночью все мы, кроме француза, долго не могли заснуть и задремали лишь на рассвете, но зато так основательно, что нас разбудило только щелканье отпираемого замка. Жак нам сказал:

– Мы – в Санто Доминго. – Когда мы спросили его, что это такое, он ответил: – Главный порт и столица острова Эспаньолы.[27]27
  То есть остров Гаити, впервые к которому пристал знаменитый мореплаватель Христофор Колумб (1492).


[Закрыть]

Стало быть, мы очутились у берегов Вест-Индии.

Подошла шлюпка; она должна была Доставить нас с фрегата на берег; мы уселись в нее, и перед нами открылся совершенно другой мир. Взять хотя бы море и небо, – оба лазурные, красивые, спокойные и ласковые; поверхность воды словно зеркало, небосвод – высокий и совершенно безоблачный! А впереди… Казалось, мы въезжаем прямо в рай!

Начиная от самого берега, кверху поднималась густая гряда пышно разросшейся зелени.

Я не успевал как следует рассмотреть удивительные породы деревьев и растений, – меня поразила их густота. На земле не оставалось ни одного свободного местечка между стволами, стеблями, травами, кустами, – как будто жизнь здесь буйно пробивалась на поверхность земли в виде зеленого сока и превращалась в ростки, побеги, листья и ветви. Среди этой пышной зелени расположился портовый город с белыми домами, стены которых так ярко сверкали, что становилось даже больно глазам. Он показался мне огромным, втиснутым между рядами крепостных стен. Над его плоскими крышами торчали башни церквей и мощное здание правительственного замка.

Я, конечно, не знал, что нам предоставят не больше минуты полюбоваться той, невиданной мною доселе, картиной. Но если бы это и было мне известно, то я все равно бы не смог рассмотреть ее более внимательно.

Когда мы приближались к берегу, мое внимание особенно привлекли какие-то деревья, которых я отродясь не видывал; их толстые стволы напоминали мне огромные колонны – каждый из них не смогло бы обхватить и двое мужчин, – они были совершенно гладкие, без всяких ветвей, и только на самой их макушке росли шапкой пышные букеты больших листьев. Кроме того, эти деревья были такие высокие, как… как мачты, на вершинах которых выросли широченнейшие кусты. Я нетерпеливо приставал к Жаку с вопросами и сейчас спросил его, – что это за необыкновенное дерево? Французу все тут было не ново, и он ничему не удивлялся. «Пальмы».. – ответил он мне сухо. Пальмы…

Потом, когда мы сошли на мол и нас повели к городу, меня удивила белоснежная чистота домов, с их гладкими прямоугольными стенами, сложенными из каменных плит и квадров[28]28
  Квадры – неотесанные камни, применяемые для кладки и облицовки стен монументальных сооружений – дворцов, храмов и т. п.


[Закрыть], с узкими окнами, снабженными черными узорчатыми решетками, лестницами и крытыми террасами – такими же, какие я мельком заметил, проезжая по Испании. На улицах было полно людей; все белые носили испанские национальные костюмы и, как правило, были без оружия или имели при себе только простые шпаги; они походили на купцов и лавочников. Это мне подтвердил и Жак. Санто Доминго, – сказал он, – сплошной огромный рынок. Здесь сосредоточена торговля туземными товарами – кофе, какао, бананами и другими, совершенно неизвестными мне фруктами. Тут же продавали звериные шкуры и многочисленные экзотические изделия индейцев. Все эти товары грузились на корабли и отправлялись далеко за океан.

Я до сих пор помню, сколько стояло тогда в гавани кораблей, – ведь она была довольно большой и удобной для стоянки. Но корабли не интересовали меня, – я уже достаточно насмотрелся на них.

Среди белых сновало множество темнокожих – чернокожие негры, люди всех оттенков коричневого цвета и даже бронзового. Здесь, объяснял нам Жак, смешивается несколько племен – остатки исконных жителей-индейцев, теперь уже почти уничтоженных испанцами, негры и европейцы. От их браков появились метисы, а от браков метисов с метисами – потомки всех оттенков светлых и темных цветов. Однако я заметил поразительное различие в одежде этих людей: белые, все без исключения, были богато одеты, а индейцы, негры и метисы ходили в лохмотьях или полуголые.

Потом мы проходили по большой базарной площади, которая напомнила мне наш луг во время сенокоса. Целые горы тюков с какими-то сушеными листьями, пирамиды мешков, вороха шкур выше человеческого роста, груды арбузов, ананасов, банановых гроздей, – вся площадь была завалена товарами и заполнена людьми. Одни из них что-то приносили сюда и складывали, другие – уносили, третьи – торговались и ссорились.

Казалось, какая-то чудовищная сила сжимала весь остров в своих когтях и его богатство стекалось сюда, на базарную площадь. Оно не стало еще золотом, отчеканенным в монете, но, пройдя через руки торговца, превращалось в настоящее золото. Этой силой, сдавливавшей остров и выжимавшей из него все соки, по-видимому, были нарядные испанцы, которые гордо шествовали по улицам к пристани и не обращали никакого внимания на тех, кому было не до прогулок. На одном углу я заметил индейца, молодого и красивого, как бог. Его упругое, мускулистое тело было полно сил; он походил на оленя или на какое-нибудь подобное ему дитя природы, с которым у человека связывается представление о быстроте, просторе, свободе и радости.

Индеец стоял, опустив глаза в землю, и… просил милостыню. До прихода испанцев он и его братья были хозяевами острова! Теперь Эспаньола принадлежит католику – его величеству королю испанскому, который сидит в своем мрачном дворце, где-то далеко-далеко за океаном. Хотя он ни разу не побывал на этой земле, однако его казна пухнет и тучнеет за счет этой страны, ему нужны деньги на ведение кровопролитных сухопутных и морских войн во имя увеличения славы испанской короны.

В ту минуту, когда я глядел на нищего индейца, мною овладела страшная ненависть к испанцам. Тогда я, разумеется, еще не знал, что скоро возненавижу и других европейцев; действительно, в недалеком будущем я понял, что французы, голландцы, англичане заслуживают не меньшей ненависти. Я еще не сознавал, что всем им присуща одна общая черта, связанная не с их национальностью, а с хищнической ненасытностью «цивилизованных» и «развитых» европейских правителей, которые жадно набрасываются на недавно открытые ими земли, как на свою законную добычу.

Возле самой базарной площади возвышался великолепный собор; подобного я никогда не видел у себя на родине. У него была одна мощная башня, увенчанная не стройным шпилем, как на наших костелах, а каким-то куполом. Храм от земли до самого верха был украшен множеством фризов, арочек, башенок, розеток, фигурок и узоров, – на нем не оставалось ни кусочка ровной поверхности. Столь же аляповато была загромождена вся поверхность нефа и его трехгранный фронтон. Это было поистине несуразное и, я бы сказал, вычурно-роскошное и крикливо надменное сооружение. Оно не понравилось мне.

Однако наша прогулка по городу продолжалась недолго.

Теперь стражники повели нас одной из соседних улиц, и там мы, миновав узкие ворота, прошли на небольшой дворик, который, подобно базарной площади, был завален огромными грудами пакетов. От, них исходил какой-то резкий, неприятный запах. Жак сразу же определил, что это табак, подготовленный к отправке. Тут нас, и оставили. Мы снова услыхали, как за нами щелкнул замок. Этот звук приелся мне уже до чертиков.

Еще неприятнее было то, что сегодня никто не позаботился накормить нас – ни утром на корабле, ни здесь, когда солнце уже поднялось почти прямо над головой. У Жака были свои соображения на счет того, почему о нас перестали беспокоиться, но он только ворчал что-то себе под нос, да придирался к нам.

Единственное, что нам удалось сделать, – это спрятаться от солнца под навес, где лежали противно пахнувшие пакеты.

– Вы лучше привыкали бы к такому запаху, – ворчал француз, – это вам пригодится.

Мы знали: Жак сердится не на нас, хотя он и не выдал нам истинной причины своего раздражения. Мы только позже поняли ее. Жаку не хотелось запугивать и огорчать своих товарищей.

О нас вспомнили лишь под вечер. Мы удостоились посещения самого нашего «спасителя» – пузатого владельца корабля. Мы еле узнали его. Костюм хозяина представлял удивительную смесь: на нем были грубые сапоги, белые холщовые шаровары, простая матросская куртка и широкополая соломенная шляпа на голове.

Он даже не заговорил с нами и только подал знак своим шестерым спутникам, слугам-туземцам, одетым в лохмотья, из-под которых торчали ножи и пистолеты, – окружить нас и вести следом за ним.

Все это выглядело довольно таинственно и не внушало нам никакого доверия.

Мы быстро прошли по улочкам и остановились у небольших ворот крепостной стены; хозяин показал часовым какую-то бумагу, и они пропустили нас.

Вслед за этим нас поглотила темная, густая чаща деревьев, между ними мы и пошли по узкой тропинке, очевидно протоптанной лишь ногой человека.

Первому, шедшему во главе нашей группы, дали в руки факел; все остальные шли вплотную друг за другом, не спуская глаз с того, кто шагал впереди. Но потеряться или сбиться с пути все равно было невозможно, – при малейшем отклонении в, сторону человек наткнулся бы на неприступную стену деревьев, низких ветвей, кустарников и высоких трав. В темноте все время раздавался шум – странный, резкий и унылый клекот птиц, беспрестанное шуршание в листве от каких-то вспугнутых нами крупных животных. Поскольку я впервые проходил по этой чаще и не мог представить себе, как выглядят ее обитатели, издававшие незнакомые мне звуки, то меня страшно угнетало все это. Казалось, мы были целиком отданы на произвол хищникам, которые подавали друг другу сигналы, желая сговориться и одновременно наброситься на нас. Наши проводники шли совершенно спокойно и нисколько не тревожились.

В чаще, как и на берегу, воздух был свежий, теплый, и нам дышалось бы хорошо, если бы не мешал избыток влажности. Пройдя совсем немного, я почувствовал уже усталость; мое сердце учащенно билось. К тому же наша тропинка, постепенно поднимавшаяся в гору, вела нас словно по каким-то огромным ступенькам – после каждой небольшой равнины нас ожидал новый подъем. Досаждали нам и насекомые, пищавшие, как наши комары, только гораздо сильнее. Мне приходилось постоянно отмахиваться руками, пока на меня не обратил внимания один из стражников, который подал мне ветку и показал, как я должен пользоваться ею.