Текст книги "Гракхи"
Автор книги: Милий Езерский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)
XXV
Тайное заседание сената, созванного чуть свет Опимием, приближалось к концу, когда после слов Ливия Друза: «Гракха нужно обезвредить», – на форуме послышался такой вой и неутешный плач, что сенаторы вскочили и, прервав совещание, выбежали на площадь.
Опимий был впереди и всматривался близорукими глазами в приближавшуюся толпу.
После прошедшего дождя было мокро. На каменных плитах лежали растоптанные комья грязи, нанесенной из немощеных улиц; подходившие люди часто скользили и спотыкались.
Друз толкнул в бок Опимия:
– Разве не узнаешь? Несут Антиллия.
На дощатых носилках лежал обнаженный труп служителя. Все его тело исполосовано ударами, покрыто ранами, нанесенными по приказанию консула, чтобы возбудить народ к мести; разбитая голова и лицо были выпачканы краской, похожей на кровь.
Поравнявшись с сенаторами, оптиматы опустили носилки на землю и закричали:
– Какое ужасное несчастье! И это среди бела дня, у всех на глазах! Почему же все молчали, никто не выступил против преступников, почему они оставлены на свободе? О, горе, горе!..
Толпа, окружившая носилки, зашумела. Сдержанный ропот перешел в рев, – казалось, начиналась буря на море. Это кричали сторонники нобилей.
– Что вы вопите, лицемеры? – послышались голоса. – Зачем возбуждаете нас против Гая?
– Обманщики!
– Гробокопатели!
Опимий растерялся. Он не ожидал такого дружного отпора со стороны плебса и предложил сенаторам вернуться в курию, чтобы обсудить положение.
Совещание было краткое. Собрав большинство голосов против Гракха, Септимулей объявил:
– Есть единственный выход, отцы государства, мудрые советники: поручить консулу спасти государство, свергнуть тирана!
Все молчали. Даже самые непримиримые враги Гая испытывали если не стыд, то какую-то неловкость. Слова «спасение государства», «тиран» были явным преувеличением. И старик Квинт Метелл Македонский не выдержал: он выступил просто, как дед среди внуков, и речь его, полная справедливости и гнева, загремела в курии, но не нашла отзвука в сердцах людей.
Метелл говорил:
– Граждане сенаторы! Вы видели Гая Гракха в этих стенах, здесь он совещался с вами и находил одобрение или порицание своей законодательной деятельности. Не вы ль приветствовали его как мудрейшего из граждан, не вы ль с огромным уважением внимали его пылким речам, когда он намечал постройки зданий, вызывал архитекторов из Греции, заботился о науках и искусстве? Он уехал в Африку, и положение сразу изменилось. Отчего? Да будет позволено мне, старику, сказать откровенно: противники постарались очернить Гракха в глазах народа, возбудить против него плебс, и достигли этого. А теперь говорят: нужно спасти государство, свергнуть тирана! Но разве Гракх губит республику? Разве он воспользовался силой, которая была у него в руках, когда Рим наводнили толпы союзников? Разве выступил против сената? Нет, не выступил, а мог выступить, мог не только уничтожить своих врагов, но и…
– Ну и дурак! – послышался чей-то смех. – Мы-то будем умнее…
– Нет, не дурак, – возвысил голос Метелл, – а человек разумный, не желающий ввергать республику в смуту, когда государству нужны силы для дальнейшего развития. Вот вы говорите: тиран. А в чем его тирания? Что он сделал?..
– Он убил Антиллия, – крикнул Опимий, – и домогается царского венца!
Метелл Македонский обвел глазами сенаторов.
– Антиллий убит, это верно, – сказал он, – но правда ли, что Гракх стремится к царской власти? Где доказательства?
– Доказательства в руках у меня и у Ливия Друза, – твердым голосом заявил Опимий, – и если меры не будут своевременно приняты, злодеи нас уничтожат!
– Доказательства? – повторил Метелл.
– Слушайте. Гетера Аристагора говорила мне и повторит благородным отцам государства, чем похвалялся перед ней Фульвий Флакк и что он замышляет сделать…
– Расскажи.
Опимий, прикрашивая замысел Фульвия выдуманными подробностями, сумел убедить всех, кроме Метелла: старик не доверял обиженному Гаем консулу, а показания гетеры, «продажной самки», как называл он блудниц, вызывали в нем стыд и отвращение старого римлянина к гражданам, имеющим общение с такими женщинами.
Нахмурившись, он молчал и, когда стали голосовать о свержении тирана, потихоньку вышел из курии.
Септимулей взошел на ростры и произнес от лица сената древнюю формулу, облекающую консула неограниченной властью:
– Пусть позаботятся консулы, чтобы республика не потерпела ущерба.
Не успел он сойти, как его место занял Опимий. Громкий голос консула загремел, охватив ужасом кровопролития стариков:
– Я, консул, объявляю сенаторам призыв к оружию! Приказываю всадникам явиться завтра утром на форум и каждому привести с собой двух вооруженных рабов. К оружию, граждане, к оружию! Отечество в опасности!
XXVI
Гай отправился на форум, где толпился народ, созванный Фульвием, – сапожники, портные, кузнецы, гончары; но их было мало. Они слушали речь Гракха, позевывая, с тем равнодушием, которое присуще толпе, изверившейся в своем вожде.
Гай заметил отношение плебса и, прервав речь, крикнул:
– Эй, вы, рабы, привыкшие, чтоб вас били и топтали, как скот! Терпите, лижите пятки злодеев, которые издеваются над вами! Унижайтесь, пресмыкайтесь перед консулом, которого сами же ненавидите, трепещите перед сенатом, ступайте к нему, чтоб он за плату повелел вам убивать ваших братьев!.. Неужели вы – римляне? Нет, вы – презренные трусы! Завтра, когда нас будут убивать, вы спрячетесь по своим норам, будете слушать вопли раненых и убиваемых и не придете на помощь! Рабы больше вас стоят: они будут с нами!..
И он, задыхаясь от гнева, удалился с форума. Услышал позади себя легкие шаги. Обернулся. Хлоя подходила к нему, дрожа от радости:
– О господин мой, я утомилась от дум о тебе! Я тебя не видела давно, давно… два дня…
Гракх ласково улыбнулся: «Не уехать ли в самом деле в Македонию, на родину Хлои? Отказаться от политики, борьбы, провести остаток жизни в лесах, в тиши деревенской жизни, в объятиях любимой, забыть навсегда Рим – разве счастье не в этом? И пока еще не поздно…»
Совещание было краткое. Собрав большинство голосов против Гракха, Септимулей объявил:
– Есть единственный выход, отцы государства, мудрые советники: поручить консулу спасти государство, свергнуть тирана!
Все молчали. Даже самые непримиримые враги Гая испытывали если не стыд, то какую-то неловкость. Слова «спасение государства», «тиран» были явным преувеличением. И старик Квинт Метелл Македонский не выдержал: он выступил просто, как дед среди внуков, и речь его, полная справедливости и гнева, загремела в курии, но не нашла отзвука в сердцах людей.
Метелл говорил:
– Граждане сенаторы! Вы видели Гая Гракха в этих стенах, здесь он совещался с вами и находил одобрение или порицание своей законодательной деятельности. Не вы ль приветствовали его как мудрейшего из граждан, не вы ль с огромным уважением внимали его пылким речам, когда он намечал постройки зданий, вызывал архитекторов из Греции, заботился о науках и искусстве? Он уехал в Африку, и положение сразу изменилось. Отчего? Да будет позволено мне, старику, сказать откровенно: противники постарались очернить Гракха в глазах народа, возбудить против него плебс, и достигли этого. А теперь говорят: нужно спасти государство, свергнуть тирана! Но разве Гракх губит республику? Разве он воспользовался силой, которая была у него в руках, когда Рим наводнили толпы союзников? Разве выступил против сената? Нет, не выступил, а мог выступить, мог не только уничтожить своих врагов, но и…
– Ну и дурак! – послышался чей-то смех. – Мы-то будем умнее…
– Нет, не дурак, – возвысил голос Метелл, – а человек разумный, не желающий ввергать республику в смуту, когда государству нужны силы для дальнейшего развития. Вот вы говорите: тиран. А в чем его тирания? Что он сделал?..
– Он убил Антиллия, – крикнул Опимий, – и домогается царского венца!
Метелл Македонский обвел глазами сенаторов.
– Антиллий убит, это верно, – сказал он, – но правда ли, что Гракх стремится к царской власти? Где доказательства?
– Доказательства в руках у меня и у Ливия Друза, – твердым голосом заявил Опимий, – и если меры не будут своевременно приняты, злодеи нас уничтожат!
– Доказательства? – повторил Метелл.
– Слушайте. Гетера Аристагора говорила мне и повторит благородным отцам государства, чем похвалялся перед ней Фульвий Флакк и что он замышляет сделать…
– Расскажи.
Опимий, прикрашивая замысел Фульвия выдуманными подробностями, сумел убедить всех, кроме Метелла: старик не доверял обиженному Гаем консулу, а показания гетеры, «продажной самки», как называл он блудниц, вызывали в нем стыд и отвращение старого римлянина к гражданам, имеющим общение с такими женщинами.
Нахмурившись, он молчал и, когда стали голосовать о свержении тирана, потихоньку вышел из курии.
Септимулей взошел на ростры и произнес от лица сената древнюю формулу, облекающую консула неограниченной властью:
– Пусть позаботятся консулы, чтобы республика не потерпела ущерба.
Не успел он сойти, как его место занял Опимий. Громкий голос консула загремел, охватив ужасом кровопролития стариков:
– Я, консул, объявляю сенаторам призыв к оружию! Приказываю всадникам явиться завтра утром на форум и каждому привести с собой двух вооруженных рабов. К оружию, граждане, к оружию! Отечество в опасности!
XXVI
Гай отправился на форум, где толпился народ, созванный Фульвием, – сапожники, портные, кузнецы, гончары; но их было мало. Они слушали речь Гракха, позевывая, с тем равнодушием, которое присуще толпе, изверившейся в своем вожде.
Гай заметил отношение плебса и, прервав речь, крикнул:
– Эй, вы, рабы, привыкшие, чтоб вас били и топтали, как скот! Терпите, лижите пятки злодеев, которые издеваются над вами! Унижайтесь, пресмыкайтесь перед консулом, которого сами же ненавидите, трепещите перед сенатом, ступайте к нему, чтоб он за плату повелел вам убивать ваших братьев!.. Неужели вы – римляне? Нет, вы – презренные трусы! Завтра, когда нас будут убивать, вы спрячетесь по своим норам, будете слушать вопли раненых и убиваемых и не придете на помощь! Рабы больше вас стоят: они будут с нами!..
И он, задыхаясь от гнева, удалился с форума. Услышал позади себя легкие шаги. Обернулся. Хлоя подходила к нему, дрожа от радости:
– О господин мой, я утомилась от дум о тебе! Я тебя не видела давно, давно… два дня…
Гракх ласково улыбнулся: «Не уехать ли в самом деле в Македонию, на родину Хлои? Отказаться от политики, борьбы, провести остаток жизни в лесах, в тиши деревенской жизни, в объятиях любимой, забыть навсегда Рим – разве счастье не в этом? И пока еще не поздно…»
Нет, бежать он не имеет права, он связан с судьбами римского народа; не так же ли за плебс погиб в неравной борьбе любимый брат?
Хлоя шла сзади, не сводя с него глаз.
Они обошли Субуру и направились к Виминалу, знаменитому своими садами.
У дороги то и дело попадались гостиницы, и хозяева зазывали, предлагая комнату и еду за полтора асса, но Гай проходил мимо. Наконец, он свернул с дороги и остановился перед небольшим домиком.
Это была обыкновенная таверна с изображением красноперого петуха на вывеске. Они поднялись на верхний этаж, им подали кислого римского вина в оловянных кружках, ломти хлеба и сыру. Гракх спросил лучшего вина, и услужливый хозяин предложил хиосского.
– Я привел тебя, Хлоя, чтобы поговорить с тобой… может быть, в последний раз. Завтра – решительный день, нас мало, их много, и мы погибнем, если…
Надежда послышалась в последнем слове.
– Беги, господин, беги – шептала рабыня, – беги, пока не поздно!
– Это невозможно.
– О господин, – заплакала она, – скажи, что принесет тебе неравная борьба? За кого ты борешься? Кто тебя поддержит? А там, в Македонии, тихая жизнь, мы бы прожили мирно и счастливо до глубокой старости, до самой смерти. И я всю жизнь была бы твоей верной служанкой, всю жизнь заботилась бы о тебе, как самая последняя рабыня…
Она упала на колени, обняла его ноги:
– О господин мой, сжалься над собой и надо мною! Он поднял ее, прижал к груди:
– Ты – единственная… любимая… но я не могу… Я связан с Римом, связан с плебсом… Ты будешь свободна после моей смерти…
Она уронила голову ему на грудь, полузакрыла глаза; горячий шепот обжигал лицо Гая:
– Господин, мы умрем вместе! И я буду молить богов, чтобы я умерла первой, чтоб они избавили меня от горя видеть твою смерть!
Они слились в страстном объятии.
Эфиопка-ночь заглядывала в комнату, когда они вышли из гостиницы. Моросил дождь. Печаль природы тесно соприкасалась с грустью двух человек.
Они шли, крепко обнявшись, – одно тело, одно сердце. Справа шумела Субура – пьяные возгласы, песни и хохот блудниц долго неслись им вслед, как крики филинов, как клекот стервятников над падалью, над мрачным позором державного Рима.
Толпа плебеев и рабов охраняла всю ночь дом Фульвия Флакка. Песни, бряцание оружия, воинственные клики вспыхивали над Эсквилином до самого рассвета.
В доме пили перед окончательной схваткой.
Изредка отворялась дверь, и полупьяные рабы выкатывали на улицу бочки с молодым вином, и толпа набрасывалась на него, принимаясь черпать, чем попало: кружками, пригоршнями, шапками.
Из дома доносилась песня с неизменным припевом:
Где ты, дева нагая?
Хриплый голос Фульвия грохотал, заглушая молодые голоса.
Помпоний и Леторий, проходя мимо полупьяных плебеев, были остановлены яростными окриками:
– Кто такие? Стой!..
Рабы и плебеи, пошатываясь, подходили к ним, звеня оружием: у одних были в руках мечи, другие размахивали широкими ножами, иные держали железные палки, дубины. И у всех глаза были безумные, дерзкие.
Узнав вождей, они пропустили их и вернулись к бочкам.
Помпоний и Леторий вошли в атриум.
За столами возлежали люди – их было так много, что комната казалась помещением для рабов, лежавших вповалку. Глиняные светильники чадили, в деревянных подсвечниках горели восковые свечи. Пьяные голоса переплетались со звоном чаш и кратеров, с хвастливыми возгласами Флакка:
– Мы их завтра передавим, слышишь, Люций? А тогда… тогда…
– Что тогда? – крикнул Люций, поглядывая на брата, который пил мало, смешивая вино с водою.
– А тогда мы поделим Рим между рабами и плебеями, изберем свой сенат!.. Ни один сенатор, ни один всадник, ни один публикан и купец не попадут туда!..
– Кто же попадет? Мы, что ли?
– Ни ты, ни я. В сенате будут плебеи, бывшие рабы, бедняки – латины и союзники… Мы скажем так: «Хотите, чтобы Гай был вашим советником?» И если они пожелают…
– Ты пьян, отец!
– Замолчи. Я говорю то, что у всех на языке. Вы боитесь высказаться, а я… кого и чего мне бояться?
Он встал и, пошатываясь, подошел к сыну:
– Пройди в таблин. Люций повиновался.
– Был у Аристагоры? – хрипло спросил Фульвий, вглядываясь в лицо сына.
– Был, – не моргнув глазом, ответил Люций.
– Ну и что ж?
Люций смело взглянул на отца:
– Я пощадил ее молодость, решив так: победим мы – ее ожидает суд плебса, победят злодеи – клиенты отомстят за нас.
– Эх ты, чудак! – усмехнулся Фульвий. – Рабы! А если все они лягут в бою?
– Не бойся: я послал Геспера и Люцифера в Остию: там они будут дожидаться исхода борьбы. И когда все уляжется, они возвратятся в Рим…
Флакк вздохнул:
– Ну, как хочешь. А я бы поступил иначе: сегодня же ночью она плавала бы в Тибре, и рыбы жрали бы ее холеное тело…
Они вернулись в атриум. И теперь только Фульвий заметил Помпония и Летория. Протянув к ним руки, он воскликнул:
– Что не приходили, дорогие друзья? Где Гай? Что делает?
– Гай спит. Его, как и тебя, охраняет плебс.
– А разве уже поздно?
– Нет. Прошла первая стража.
Светильники, потрескивая, меркли; воск и бараний жир неприятно пахли. Гости дремали на ложах.
Краснолаковая посуда, производимая в Арреции, тускло поблескивала на столах: причудливые извилистые змеи, разинув пасти, подбирались, казалось, к журавлям с длинными, тонкими шеями. Большое зеркало, украшенное изображением Менелая и Елены, отражало сонные лица людей, огни светилен, чернолаковые вазы с линейными орнаментами.
– Ну, Квинт, – обратился Фульвий к младшему сыну, – скажи, где твоя Асклепида?
Квинт вспыхнул, опустив голову.
Посмеиваясь, Флакк хлопнул в ладоши, крикнул:
– Эй, гости дорогие, заснули? Промойте свои глотки, протрите глаза! Сегодня у меня торжество…
Полупьяные гости в недоумении смотрели на хозяина.
– Я женю младшего сына, – смеясь, говорил Фульвий, – женю на невольнице, чтобы всем было известно, что я не брезгаю рабом и плебеем, считаю их людьми, равными римским гражданам, – и, повернувшись к вошедшему рабу, приказал: – Ступай, Афродизий, к госпоже, объяви ей мою волю: если она захочет, пусть придет на торжество. Да не забудь позвать Асклепиду…
Квинт побледнел: решение отца было для него приятной неожиданностью, он не смел и мечтать об этом и недоверчиво поглядывал на гостей, на Люция, ища на их лицах скрытой насмешки. Но все были серьезны, а на лице брата он уловил не то изумление, не то растерянность.
Вошла юная черноокая гречанка, маленькая, худенькая, как девочка.
Квинт вскочил, глаза его пылали.
– Успокойся, – с грубым смехом сказал Фульвий, – мы вас не задержим: ночь велика. Помни, что в приданое за девушкой не получишь ничего, кроме ее юности. Но я имею право сделать невесте свадебный подарок, верно, друзья?
– Верно! – закричали гости, любуясь Асклепидой. – Только не скупись!
– Десять тысяч сестерциев, – подумав, решил Фульвий и вывел на навощенной дощечке цифру: HSX. – Возьми, Асклепида, мой казначей немедленно выплатит эти деньги.
Асклепида низко поклонилась, припала к руке Фульвия. Теперь Квинт понял, что это – не шутка, и обменялся с гречанкой быстрым радостным взглядом.
А Флакк говорил, и слова его падали в тишину густыми басовыми раскатами:
– Время теперь военное, можно не соблюдать торжеств… Это не убежит. Свидетелей достаточно. Скажи, Асклепида. хочешь ли войти в нашу семью, носить имя мужа?
Гречанка подняла голову и сказала певучим голосом: повернувшись к жениху, древнюю римскую формулу: «– Куда ты, Гай, туда и я, твоя Гая».
Подошел Квинт. Супруги подали друг другу правые руки, свидетели закричали: «Счастья!» – и начался пир.
Фульвий приказал позвать Терцию. Он считал, что без жены торжество немыслимо, и когда она явилась, бледная, возмущенная, оскорбленная браком сына с рабыней, Флакк шепнул:
– Не сердись, дай мне счастливо прожить эту ночь! Завтра – в руках Фортуны. А дети пусть тешатся… И пусть тешатся рабы, которых я отпускаю на волю, и рабыни, и дети их, и ты, госпожа супруга!
Терция растроганно взглянула на мужа: вспомнила молодость, брак, встречу с Фульвием в атриуме его дома (как это было давно!), и, схватив мужа за руку, низко опустила голову, чтобы скрыть слезы.
Асклепида испуганно подняла черные глаза на матрону. Во взгляде ее была мольба, и Терция, ради мужа, ради сына, ради гостей и рабов, а больше всего ради опасного положения семьи, в которое повергла всех борьба, ласково кивнула невестке.
Радостные крики гостей потрясли атриум. Дверь распахнулась, и вооруженные рабы и плебеи, с громкими возгласами и поздравлениями ворвались в дом. Они окружили Фульвия и Терцию, жали им руки, называли «друзьями народа», оглушительно орали.
Сбежалась прислуга Флакк вышел на середину атриума, распорядился:
– Выкатить небольшой бочонок вина. Пусть выпьют на радостях и ложатся спать. Часовым дать по одному киафу. Всем быть наготове засветло. Слышишь, Люций?
Он пошатнулся, едва удержался на ногах. Помпоний поддержал его:
– Ложись, мы тебя разбудим, – молвил он, – я и Леторий будем бодрствовать.
Фульвий огляделся: ни жены, ни Квинта, ни Асклепиды в атриуме уже не было. Гости, завернувшись в тоги, укладывались на ложах и на полу
XXVIII
Хмурое утро скучно вставало над Римом. Последние дождинки мелкой пылью едва долетали до земли, и Помпоний, направляясь к жилищу Фульвия, ощущал на своих щеках невидимые брызги.
Сердце его тревожно билось, и он, чтобы придать себе бодрости, насвистывал веселую песню. Дом спал. Рабы и плебеи лежали вповалку на улице, часовые дремали.
– Вста-вай-ай! – протяжно закричал Помпоний, звякнув мечом по железным пестам, прислоненным к двери, и смотрел, как люди вскакивали, озираясь, торопливо хватались за оружие.
Он прошел в дом, оторвал Квинта от Асклепиды и вместе с Люцием принялся будить Флакка, но беззаботный эпикуреец спал, как убитый, и только слово «оптиматы», выкрикнутое тревожным голосом Помпония, подействовало на него: он вскочил и, схватив меч, оглядел Помпония и сыновей налитыми кровью глазами.
– Где оптиматы? – прохрипел он. – Клянусь всеми богами, они должны погибнуть!..
– Или мы, – усмехнулся Помпоний. – Я уверен, что Опимий уже на ногах, а мы только просыпаемся…
– Ладно, ладно, ты всегда недоволен. А скажи, Гай уже встал?
– И ты спрашиваешь?! Он повелевает нам занять Авен-тин, призывать плебс на помощь.
Афродизий и Молест принесли тяжелые доспехи, в которых Фульвий совершал во время своего консульства славные походы и одерживал победы над галлами: панцирь, щит, меч, копье и шлем. Надев поверх туники панцирь, состоявший из железного нагрудника, Флакк приказал Афродизию стянуть на спине кожаные ремни, повесил на левом боку через плечо широкий двулезвийный меч и внимательно осмотрел медный, ярко начищенный шлем с черными перьями, а затем – продолговатый деревянный щит, обтянутый бычьей кожей и обитый листовым железом, с накладными выпуклыми перунами в виде украшений.
– Хорошо, подай теперь копье, – и поспешил выйти на улицу.
Рабы и плебеи окружили его с криками радости.
– Братья и друзья, – сказал он, когда шум утих. – Сегодняшний день решает все: или мы – властелины Рима, или – негодная падаль. Враг силен, коварен, подл, хитер, мы – честны и храбры, на нашей стороне справедливость. Посмотрим, кому помогут боги. Я убежден, что Минерва умолит Юпитера бросить громы на головы злодеев. Итак – вперед! Вернется к ларам тот, кто победит!
Он построил отряд в колонны и двинулся во главе его к Авентину. Люди шли с громкими угрожающими криками. Из домов выбегал народ.
– Присоединяйтесь к нам!
– Помогите побить нобилей!
– Дайте хоть рабов!
Одни присоединялись – наскоро выбегали из домов с мечом или куском железа, другие трусливо прятались за дверьми.
– Эй, вы, бабьи угодники! Век вам быть у жен на привязи! Оставайтесь у ларов, пусть вместо вас идут воевать ваши дочери и жены! Они похрабрее вас!..
И грубые шутки, прерываемые хохотом, оглашали улицы.
На углу Аппиевой дороги к отряду присоединились две женщины: старуха-эфиопка с блуждающими глазами и финикиянка. Обе были вооружены и заявили Флакку, что бежали от своего господина Скавра, который дурно обращается с рабами.
– Жена его, – скрипнула разбитым голосом эфиопка, хищно сверкнув зубами, – заставляла меня работать дни и ночи, секла скорпионами… Знаете вы, воины, что такое скорпионы? – взвизгнула она. – Это бичи с узлами, в которые вшиты иглы и куски железа. И вот, когда бьют таким бичом, – всхлипнула она, – кажется, что тело обваривают кипятком… И все за то, что однажды я сказала госпоже: «Не смей меня бить! Я такой же человек, как и ты!»
– Слышите, друзья? – крикнул Фульвий. – Помните, что пленным пощады не будет! Все нобили похожи на Скавра. Ну, а ты? – повернулся он к финикиянке.
– Меня заклеймили раскаленным железом за попытку к бегству, заковали руки и ноги в колодки, повесили на шею собачий ошейник, – гляди!
Флакк криво усмехнулся: на ошейнике было четко выведено: «Бежал, держи меня».
– Я ненавижу рабство, – продолжала финикиянка, – мне тридцать пять лет, я помню, как разрушили Карт-Хадашт [26]26
Карт-Хадашт – название Карфагена на языке его обитателей – финикийских колонистов, означающее в переводе: «Новый город» (примеч А. И. Немировского)
[Закрыть] как убили всю мою родню, а меня продали в рабство. Я хочу мстить, господин, мстить! Я скорее умру, чем вернусь в рабство!
На смуглом лице ее горели дикие глаза, грудь вздымалась, рука судорожно сжимала меч.
– А откуда у вас оружие?
– Мы убили вилика, похитили, что попалось под руку, подговорили рабов…
К отряду быстро приближалось несколько человек. Вооруженные вилами, мотыгами, топорами, они подбежали, бросились к ногам Фульвия:
– Господин, возьми нас с собою! Мы готовы биться насмерть!
– Да, да, – крикнул Флакк. – Мы не отступим перед лучниками и гоплитами, мы двинемся на них несокрушимой стеной!
А в это время Гракх, собрав друзей, клиентов и рабов, возвратился домой. Он не хотел вооружаться, надеясь, что все обойдется без кровопролития, и Леторий напрасно уговаривал его:
– Возьми хоть меч, вооружи Филократа, не дай захватить себя живым в случае неудачи!
Гай оттолкнул меч, протянутый другом, и повесил у пояса маленький кинжал.
– Вот все мое вооружение, – сказал он и, надев тогу (так он всегда ходил на форум), направился к выходу.
К нему бросилась жена, ухватилась за одежду; маленький Марк загородил дорогу.
– Не ходи, Гай, – умоляла Лициния, – тебя ждет неминуемая гибель, враги готовились весь день и всю ночь. Вспомни брата, убитого оптиматами! Не ходи, Гай, супруг мой возлюбленный!
– Какая ты трусиха! – улыбнулся Гракх. – Все обойдется хорошо – увидишь. Не расстраивайся, будь весела, как всегда.
Но она продолжала упрашивать и, обвив его шею голыми руками, шептала:
– Что мы без тебя будем делать? Подумай, Гай, не ходи!
– Место трибуна во главе народа!
– Ты не трибун, Гай, и ты имеешь право не идти!
– Я – трибун, лишенный трибуната не народом, а оптиматами. Они подлостью и подкупом добились этого. Народ любит меня и пойдет за мною…
– Гай, ты ослеплен. Большинство идет за Друзом…
– Ничего, они поймут свою ошибку и в последнюю минуту присоединятся к нам…
– Умоляю тебя, Гай, не ходи! Гракх нахмурился:
– Ты просишь о невозможном. Брат мой Тиберий своей кровью доказал нашу правоту, а я, если придется, тоже погибну, но не отступлю перед захватчиками власти, не сдамся на милость насильников, не отрекусь от борьбы!
И, повернувшись к маленькому Марку, он сказал:
– Помни, сын, пока жив род Гракхов – борьба должна продолжаться…
Лициния, рыдая, упала ему на грудь, но Марк дернул мать за тунику:
– Не мешай ему, пусть идет…
Однако жена не отпускала мужа: она осыпала его ласками и поцелуями, что-то шептала, но Гай не слушал. В голове мелькнуло: «Похоже на прощание Гектора с Андромахой»; и вдруг мысль о Фульвий, занявшем уже Авентин, о врагах, готовых начать битву, захлестнула его. Он вырвался из ее объятий и выбежал на улицу.
– Гай, Гай!
Лициния остановилась на пороге, оглядела безумными глазами улицу и увидела Хлою в мужской одежде с обнаженным мечом: македонянка подходила к Гракху с невыразимым выражением на разгоряченном лице. Лициния побледнела – дрогнуло сердце, мелькнула смутная мысль, все закружилось в голове, и она в беспамятстве упала ничком на землю.
Марк закричал, прибежали рабы, подняли госпожу и понесли к ее брату Крассу.
В этот день Марк не пошел в школу.
