Текст книги "Гракхи"

Автор книги: Милий Езерский

Завтрак Сципиона был прост: свежий хлеб, который обмакивали в вине с медом, финики, оливки, сыр. За большим столом сидели Сципион, Семпрония, Полибий, клиенты, пребывавшие постоянно при патроне, а также Сульпиций и Гераний; оба вольноотпущенника отлучались по делам, когда Сципион спал или у него собирались друзья, а в лавках торговали надежные рабы, которым за старательную службу была обещана свобода; за вторым столом сидели клиенты, сопровождавшие патрона только на форум, и в их числе – Афраний и Лизимах, за третьим – рабы и невольницы.

Солнце, продираясь сквозь густую листву дикого винограда, цепко тянувшегося вверх, играло на каменных плитах у входа, когда Сципион и Полибий, окруженные толпой клиентов, вышли из дому.

Лизимах шел сзади, с любопытством озираясь по сторонам: неприглядны были постройки, мрачны здания богачей. «И это – всесильный Рим, гроза народов, – с презрительной улыбкой думал грек, сравнивая Рим с Афинами, – и это народ, покоривший Карфаген и Грецию! Какая бедность!»

Но когда он увидел гору и на юго-западной вершине ее Капитолий, казалось, подпиравший прозрачно-голубое небо, а кругом мраморные сооружения, воздвигнутые Сципионом Назикой, величественный храм Юпитера в смуглом золоте орнаментов; когда увидел в стороне темный Табулярий, в котором находились архив и сокровищница, а на северных склонах горы крепость с храмом Юноны и местом, откуда авгуры наблюдали небесные знамения; когда эта громада зданий приблизилась, возносясь в солнечном сиянии, как бы собираясь улететь, он с недоуменным восхищением остановился; форум кипел, – разрозненные голоса клиентов, крики торговцев из соседних улиц, возгласы плебеев, рабов, – все это сливалось в многоязыкий говор, где нежная, приятная для слуха греческая речь пресекалась медно-грубой латинской или быстрым гортанным языком варваров-вольноотпущенников.

Форум находился между Капитолием, Эсквилином и Палатином.

Лизимах смотрел на храмы, здания, базилики, в которых толпился народ, и глаза его разбегались.

«Да, хорош Рим, – подумал Лизимах, – конечно, это не Афины, а все же после них он займет первое место в мире. В Александрии прекрасно и обширно здание библиотеки – и только, в Пергаме – сады и царский дворец, а здесь и набережная, и доки, заново отстроенные Гермодором, и холмы с храмами, и форум».

Между тем Сципион, приветствуемый возгласами: «Да здравствует!» – обошел несколько раз форум. Он встретил Назику, дерзкого великана с грубым голосом, и, отозвав его в сторону, заговорил о тяжбе с Фульвием Флакком и Афранием:

– Ведь ты знаешь, дорогой коллега, что это дело несправедливое, Афраний – мой клиент, и я…

Полное лицо Назики налилось кровью: он ненавидел Фульвия Флакка и готов был на все, чтобы досадить ему, но против Эмилиана идти не решался.

– Если хочешь, я прекращу тяжбу, – молвил он с нескрываемым сожалением, – я затеял ее для того, чтобы…

– Знаю, – усмехнулся Сципион, – но поверь, если это дело будет проиграно Фульвием, он ничуть не опечалится, и только мой клиент потеряет много.

Сципион Эмилиан взял Назику под руку и повел в Эми-лиеву базилику, где решались судебные дела.

Афраний, узнав, что тяжба прекращена, тотчас же отправился обрадовать Фульвия Флакка, думая, в простоте душевной, что и патриций будет доволен не менее его, но тот равнодушно пожал плечами. У него были иные заботы: он сидел над свитком папируса, края которого придерживал вольноотпущенник Геспер, и что-то писал.

Послеполуденный отдых Сципион Эмилиан провел, лежа на постели, раздумывая, сколько запросит хитрый грек за «Анабазис» Ксенофонта: «Если книга в золотом переплете, с застежками, написана четко, красиво и грамотно, то не жаль заплатить двадцать тысяч сестерциев, да горбун, наверно, запросит один талант, хотя и хитрил, обещая подарить. Ну, а если захочет сделать подарок, взять или нет? Ведь получится, что я за книгу принял его в клиентелу… Нет, откажусь. Не пристало Сципиону Эмилиану получать подарки, когда он сам может дарить». Но тут он поймал себя на гордости и подумал, что бы сказал Полибий, узнав об этом, и ему стало стыдно. «Разве я могу дарить вещи стоимостью в талант? Много я подарил Полибию, Луцилию, Гаю Лелию, Спурию Муммию, Фурию Филлу, Панецию? Чем отплатил покойному Теренцию за представление его «Братьев» и «Тещи» во время торжественных похорон отца моего Эмилия Павла? Подарил виноградники, домик, оливковые насаждения. Но ведь этого мало; а брат мой Фабий не поскупился и отдал ему богатую виллу близ Брундизия, со всем имуществом и рабами. А я пожалел. Полибий, Гай Лелий и Луцилий достойны награды за свои труды; они лучшие мои советники и друзья. Но если я – скряга, то уж не буду вдобавок к этому подлым, – не имею я права принять Ксенофонта от Лизимаха». Он встал, прошел в таблин, кликнул писца:

– Говори, что записал о Лизимахе.

Юноша прочитал высоким, женоподобным голосом:

– Лизимах – сын Дионисия, родом грек с Родоса, пергамский купец, сорока пяти лет, семейный: жена Кассандра, тридцати, и дочь Лаодика, четырнадцати лет. Состояние – корабль с имуществом, рабами и невольницами, стоимостью в пятьсот талантов.

– Сколько? – вскричал Сципион, не веря своим ушам.

– Пятьсот талантов, – равнодушно повторил александриец, точно это было пятьсот медных унций.

– А где он думает жить?

Писец покраснел: он получил от Лизимаха двадцать сестерциев, и ему казалось, что господин знает об этом или догадывается. Но Сципион ничего не знал.

– Лизимах обещал сказать завтра утром, – смущенно выговорил александриец, – а сегодняшнюю ночь проведет в гостинице на Аппиевой дороге.

Сципион встал:

– Можешь идти, да передай госпоже, что я желаю говорить с нею.

Семпрония быстро вошла, остановилась у порога.

– Садись, побеседуем о важном деле.

Сципион рассказал о клиенте Лизимахе и его состоянии.

– Если тебе нужны драгоценности, не стесняйся, этот грек – купец, и я давно уже собираюсь сделать тебе подарок.

Густая краска залила лицо, изборожденное ямочками, уши и шею матроны.

– Ты добр, – шепнула она, сжав его руку, – но я хотела бы, чтобы ты сам для меня выбрал.

Лишь только жена вышла, Сципион отомкнул огромным ключом окованный сундук, вынул из него не без труда тяжелый ларец и поставил на стол. Выдвинув одновременно на палец боковые стенки, он потянул к себе крышку: стенки вернулись на прежние места, крышка легко открылась: груда золота и драгоценных камней, тронутая легким налетом пыли, засверкала тусклым блеском.

– Что это приходит мне в голову? – прошептал он. – Какие мысли? Видно, прав Полибий: злой демон испортил мне день.

Схватив медный колокольчик, он позвонил и, не впуская раба в таблин, приказал позвать госпожу.

Семпрония прибежала испуганная, дрожащая.

– Что случилось? – с беспокойством выговорила она, задыхаясь.

– Я вспомнил, что не сказал тебе самого главного: ты не знаешь, что хранится в этом сундуке; в нем – ларец, а в ларце – состояние Сципионов. Взгляни.

Семпрония вскрикнула.

– И это…

– Все твое… Ключ хранится в потайном месте, которое я тебе покажу.

– Почему ты говоришь об этом?

– Ты должна знать. Если я умру раньше тебя, богатство не должно пропасть.

– Но я не понимаю… – пролепетала Семпрония, – для чего ты хочешь купить еще драгоценностей у грека?

– У моего менялы скопилось очень много денег: лучше обратить их в золото, чем держать в медных ассах или серебряных сестерциях.

– Да, да, – рассеянно выговорила жена. – Но почему тебе пришло это в голову сегодня?

– Я сам не знаю, – сознался Сципион, – иногда в голову приходят мысли, которых и не ожидаешь.

Он встал, убрал ларец в сундук, а ключ понес в ларарий и положил под старую бронзовую статую Юпитера.

– Никто не подумает искать его здесь, – молвил он, повернувшись к Семпронии. – Мои драгоценности – безделица по сравнению с тем, что вывозят из ограбленных городов полководцы. Но я не жалею об этом: я не взял ни одного асса из добычи, принадлежавшей государству, ибо Рим – наша родина, и я люблю его так же крепко, как презираю и ненавижу злодеев, грабящих отечество.

– Зачем ты мне это говоришь? – с гордой радостью на лице сказала Семпрония. – Ты великий, величественнее Сципиона Старшего, ибо ты с корнем вырвал вечную угрозу нашему благополучию, растоптал Карфаген; ты честен, честнее Сципиона Старшего, потому что на нем была тень подозрения в сокрытии добычи, а на тебе никогда; ты умен, умнее его, ты учишься в кругу друзей наукам, переводишь с греческого, ратуешь за чистоту нашего языка, ты привлек к себе поэтов, ученых и писателей, и мне ли, глупой женщине, сомневаться в твоих доблестях и добродетелях? Вчера, входя в наш дом, я прочитала на дверях: «Здесь обитает счастье!» – и задумалась: я поняла, что рядом с этой надписью должна быть другая – простые слова, отмечающие твои достоинства. И я приказала – прости, что не посоветовалась с тобою, – прибавить еще три слова: «Здесь обитает добродетель!»

Сципион обнял ее:

– Благодарю тебя. Но ты сделала это больше для себя. Правда, я выше всего ценю добродетель, но она свойственна и тебе.

Взволнованная, вся дрожа от радости и переполнявшего сердце счастья, Семпрония обвила его шею руками, прижалась к грубой, обветренной щеке воина.

– Я обожаю тебя, Публий! И если ты умрешь раньше меня, я буду молиться тебе, чтобы ты охранял меня, одинокую женщину, от всего злого, как охраняешь нашу республику от врагов!

II

В десять часов [5]5
  10 часов по летнему римскому времени соответствуют 5 ч. 2 мин пополудни (европейское время).


[Закрыть]в атриуме стали собираться гости, члены кружка. Сципион с друзьями обсуждали события в провинциях, а Семпрония (она любила присутствовать на вечерах), слушала, вышивая коврик для ларария.

– Понимаешь ли ты, почему Рим, разрушивший Коринф и Карфаген, не в силах справиться с Нуманцией? – говорил Полибий, с любовью сжимая руку Сципиона. – Ведь если меры не будут приняты, государство пострадает.

Сципион вздохнул.

– Не мы покорили Македонию, а она нас, – заговорил он после долгого молчания, – я всегда был против завоеваний, но что поделаешь, когда власть посылает сражаться? Должен ли рассуждать воин? В таком положении были мы – и я и Люций Муммий. Мне жаль было разрушать богатый, цветущий город, купцы которого подрывали торговлю наших всадников и оптиматов, а Муммий долго колебался, получив приказание сената разграбить Коринф за свободомыслие. А что получилось? Наплыв невиданных богатств породил стремление к восточной роскоши, лени, разврату.

– Да, Рим – гнездо пороков: роскошные яства, дорогие вина, пьянство, погоня за удовольствиями и развлечениями, покупка вавилонских ковров, красивых рабынь и мальчиков, восточные оргии, – вот чем мы можем похвастаться, а еще совсем недавно Рим был иным. Железные легионы побеждали, были суровы, не знали изнеженности.

– Ты прав, Полибий, вчера я видел легион, который отправлялся в Испанию; я дрожал от негодования, скорби и презрения, видя воинов, за которыми рабы несли снаряжение, видя толпы всякого сброда – волшебников, прорицателей, блудниц, следовавших за войском. И я не мог удержаться, чтобы не остановить претора и не крикнуть ему о подлой распущенности, червем подтачивающей войско.

– Напрасно ты погорячился, Публий! Претор, легат, трибун – все они боятся своих подчиненных, которые нередко богаче своих начальников, имеют связи с семьями сенаторов, видных публиканов. И неудивительно, что воинам разрешается поступать, как придет в голову.

Все это дурно, но поправимо. Хуже всего у нас в провинциях: восстание рабов на Сицилии расширяется, некий чудотворец Эвн объявлен рабами царем Антиохом, весь остров волнуется, рабы жгут виллы, убивают господ, разбегаются… Подумай, Полибий, грубые варвары наносят поражения римским легионам!

– А в Испании лучше? – вкрадчиво заметил старик. – Разве четыре тысячи нумантийцев не разбили несколько лет назад сорока тысяч римлян?

– Не напоминай о позоре, прошу тебя!

В это время вошли почти одновременно Гай Лелий и Луцилий.

Гай Лелий, муж пожилой, с сединой на висках и совершенно лысый, старше Сципиона не только летами, но и лицом, изборожденным морщинами, был полной противоположностью своего великого друга: нетвердый в поступках, помышлявший больше о собственном благополучии, дерзкий с лицами, стоящими ниже его по общественному положению, он не отличался гибкостью ума, и если выступил несколько лет назад с законом о разделе общественных земель, захваченных частными лицами, но принадлежавших государству, то потому только, что эта мера давно назрела в республике, как единственный выход из создавшегося положения: деревенский плебс разорялся, продавал за долги свои земли, которые переходили в собственность крупных землевладельцев, и в поисках заработка шел в города. Нужно было улучшить положение плебса, из гущи которого набирались легионы, остановить новыми наделами его разорение, и Гай Лелий предложил свой полезный для республики закон. Однако ни он, ни сам Сципион, который горячо поддерживал своего друга, не учли того, что земли были захвачены сенаторами и публиканами, бравшими их на откуп. Нобили выступили против закона. Кружок Сципиона заколебался, растерялся, и Лелий взял свой закон обратно. В благодарность за это сенат дал ему прозвище «Мудрого», но это слово звучало скрытой насмешкой, и Лелий обижался, когда Луцилий величал его этим именем.

Луцилий, родом латинянин, был моложе Сципиона на пять лет, но казался гораздо старше: у глаз, губ и на лбу залегали морщины, седина серебрилась в редких волосах. Но лицо его, хитрое, лисье, и бегающие, неспокойные глаза поражали постоянным насмешливым выражением, веселые речи – неожиданными колкостями, громкий, трескучий смех – презрительными нотками. Это был талантливый старик, и Сципион ценил его за ум и природные дарования, но не любил, называя про себя «двуликим Янусом».

Гай Лелий и Луцилий приветствовали матрону низкими поклонами. Луцилий, взглянув на коврик, рассыпался в похвалах, восклицая:

– Как это прекрасно! Эти цветы напоминают мне поля, окружающие родную Суэссу, на которых я резвился босоногим мальчиком. Хвала лучезарному Фебу: он позаботился о цветах больше, чем о людях!

И, засмеявшись, повернулся к Сципиону:

– Взгляни, Публий, на искусство твоей благородной супруги! Ты согласишься со мною, что сам Феб уступил ей в умении создавать такую красоту.

Сципион понял Луцилия: латинянин намекал на свое бесправие.

– Ошибаешься, Гай, – шутливо возразил Сципион, – скупой Феб ревнует поля Суэссы к холмам всемирного города. Разве на этих полях не вырастают в чистоте иные цветы, Луцилий, – быстроногие девы, смелые, как воины, гордые, как орлицы?

– Твоя речь возвышенна, Публий, – усмехнулся сатирик, – в ней мне послышался гекзаметр, – да, да, не удивляйся, гекзаметр гомеровых песен! Но избегай, прошу тебя, этой напыщенности. Она скорее к лицу нам, поэтам, чем тебе, полководцу.

– А разве я тоже не писатель? Разве мы с Гаем Лелием не перевели с греческого нескольких комедий? Лелий, кроме того, пишет воспоминания о событиях в Африке и Риме…

– Это хорошо, но напыщенность – мать празднословия; чистый римский язык, пусть даже грубый, звенит медными раскатами…

– Может быть, ты прав, – вмешался Лелий, – но язык Гомера приятнее для слуха и красивее по оборотам речи, – и повернулся к Семпронии: – Искусство твое в рукоделье известно, но мужи мало ценят женскую работу; зато высоко восхваляют твое пение под звуки кифары. Прошу тебя – не откажи нам в удовольствии.

Семпрония взглянула на мужа.

– Да, да, – сказал Сципион, – ты давно не пела и не играла.

– Как тебе угодно, – молвила матрона и, хлопнув в ладоши, приказала вошедшей рабыне подать кифару.

Отложив коврик, Семпрония тронула струны: нежные звуки медленно растворялись в атриуме. И вдруг она ударила плектроном, запела по-гречески:

 
Жило в пространном дворце пятьдесят рукодельных невольниц,
Рожь золотую мололи одни жерновами ручными.
Нити сучили другие и ткали, сидя за станками
Рядом, подобные листьям трепещущим тополя; ткани же
Были так плотны, что в них не впивалось и тонкое масло.
Сколь феакийские мужи отличны в правлении были
Быстрых своих кораблей на морях, столь отличны их жены
Были в тканье: их богиня Афина сама научила
Всем рукодельным искусствам, открыв им и хитростей много [6]6
  Гомер. «Одиссея», VII, 103–111. {Перевод В. Жуковского.)


[Закрыть].
 

Она замолчала. Звуки умирали в безмолвном атриуме. Все сидели неподвижно. Первым очнулся Луцилий.

– Клянусь Юпитером, – прошептал он, – ты, Публий, счастливейший из смертных!

Сципион не успел ответить. В атриум входил грузный, огромный, с широким лицом, обросшим бородою, Сципион Назика.

– Привет благородной матроне и ученым мужам, – загудел густой бас.

– Привет любителю искусств, – ответил Сципион, идя ему навстречу. Он не любил Назику за темные дела, которые тот вел совместно с престарелым сенатором Титом Аннием Луском через своих волноотпущенников (ходили слухи, что они скупают рабов на Делосе и продают в Риме у храма Кастора), но уважал за любовь к искусствам; Назика, внук Сципиона Африканского Старшего, описал по-гречески войну с Персеем, вместе с Фульвием Нобилиором поощрял Энния создать римский эпос, воздвиг на Капитолии мраморные здания и на форуме – клепсидру. – А я к вам, коллеги, не надолго, – говорил он, усаживаясь рядом с Полибием, – хочу прочитать и обсудить с вами стихи старика Пакувия; только что получил их из Брундизия.

Он положил несколько навощенных дощечек на стол, оглянул собеседников угрюмым взглядом.

– Ты позволишь? – обратился он к Сципиону Эмилиану. – Я задержу вас, коллеги, на короткое время, тем более что тороплюсь по государственным делам. Я прочту только два отрывка: слова автора и ответ хора.

Он взял дощечки и стал читать.

 
– Четвероногая, неповоротливая, жилица нив, шершавая,
Ползучая, малоголовая, змеиношеяя
Живые звуки испускает замертво.
 

Хор отвечает:

 
В туманных выражениях описываешь то,
Что с трудом уразумел бы и мудрец;
Скажи открыто, чтоб мы поняли.
 

– Это не стихи, – вскричал Луцилий, – а набор слов! И хор верно говорит, что не понимает.

– Настоящая загадка сфинкса, – улыбнулся Полибий, – а кто будет Эдипом?

Но Сципион Эмилиан был иного мнения.

– Луцилий неправ, – решительно сказал он, взглянув на сатирика. – Это стихи…

– Загадка, – перебил Луцилий, волнуясь.

– Ну и что ж? Разве аттические трагики не позволяли себе загадочных описаний? Это стихи, повторяю я, но не блестящие.

– Плохие! – крикнул Луцилий, но в это время заговорил Лелий, и сатирик с досадою замолчал.

– Друзья, я согласен с Луцилием. Ты же, Публий, слишком снисходителен к старику. Эти стихи не влияют на душу, – все равно что прочитал вывеску на улице. Если сравнить обе части, – то вторая, конечно, лучше.

Но Сципион Эмилиан не сдавался.

– Когда будет разгадка, – говорил он, – содержание примет определенный смысл. Это, несомненно, имел в виду Пакувий.

– Правда, – поддержал его Назика, – кто понимает прекрасное, тот должен разгадать, что хотел сказать поэт.

Все молчали.

Послышался смех, и Семпрония, продолжая улыбаться, отложила свой коврик:

– Если благородные мужи позволят женщине вмешаться в их беседу, то я, думаю, разгадала бы.

Сципион Эмилиан улыбнулся:

– Говори.

– Мне кажется, Пакувий разумел под животным черепаху.

На смущенных лицах метнулись улыбки, и смех наполнил атриум.

– Правда, правда, – кричали все, – а мы и не догадались!

Назика заговорил среди наступившего молчания:

– Ты оказалась умнее мудрых мужей, благородная Семпрония! Старик Пакувий недаром мне пишет: «Стихи, с виду безобразные, таят в себе красоту, а красота, по словам божественного Платона, порождает Эрос, что значит любовь, а любовь ведет к познанию истины, которая состоит в стремлении знать, размышлять и учиться».

– Не понимаю, – засмеялся Луцилий, – то, что Пакувий считает красотой, для нас безобразно. Поэтому говорить о красоте не имеет смысла. Напиши старику, – повернулся он к Назике, – что не ему в его годы говорить об Эросе.

– Да ты рехнулся! – грубо ответил Назика. – Изучи Платона, а затем и рассуждай об Эросе. Если хочешь, я поучу тебя, как школьника.

Луцилий вспыхнул, но сдержался.

– Эрос есть влечение, врожденное человеческой душе, – продолжал Назика, наслаждаясь бешенством Луцилия, – и оно, по своей природе, занимает середину между миром чувственных восприятий и миром идей…

Не владея больше собою, Луцилий встал и пошел к двери.

– Куда же ты? – вскричал Сципион Эмилиан.

– …душа же, сопричастная идее жизни, бессмертна и вечно стремится прорваться через телесную оболочку к истинно действительному миру образов.

– Я не хочу его слушать, – с бешенством шепнул Луцилий, – если б я не был бесправным, я бы…

– Успокойся, прошу тебя… Сципион Назика известен всем своей грубостью, но он не хотел тебя обидеть.

Между тем Назика, видя, что Луцилий не желает его слушать, встал в свою очередь.

– Подожди! – закричал он с грубым смехом. – Молча уйти – это не значит опровергнуть Платона. Что бы ты ни говорил, а истина – сущий идеал, превосходящий чувственную действительность, в которой бытие смешано с небытием…

– Есть только положительное бытие, – с раздражением перебил Луцилий, – и никакого небытия нет вовсе. Поэтому нет множества вещей, разделенных пустым пространством, нет небытия во времени, нет движения. А чувственный мир явлений есть только мнимый, кажущийся…

– Софизмы Ксенофана! – презрительно усмехнулся Назика. – Истина есть сущая истина, живое всеединство, мировая совокупность идей, в которой Единое от века осуществляется в своем Другом… А чувственный мир отличается от Истины и подобен ей, – иначе его бы не было вовсе: он свойственен по существу, – прекрасен и безобразен…

– Труды Гераклита! Вот откуда позаимствовал Платон эти мысли… И это не все, а метампсихоз Пифагора? А примиряющее объединение идей Сократа, Пифагора и Солона, выраженное в его «Законах»? Разве это не отход от этических и политических идеалов «Государства»?..

– Ты лжешь! – грубо прервал его Назика. – Никогда Платон не отказывался от своего учения…

– А ты согласен с идеями его «Государства?» – ехидно спросил Луцилий.

– Конечно. Какой дурак будет их оспаривать? – насторожился Назика, почувствовав ловушку.

– Значит, ты согласен, что государством должны управлять философы…

– Конечно…

– …что должна быть уничтожена семья, собственность, что все твое и мое переходит во владение общины?

Назика молчал.

– А так как ты утверждаешь, что согласен с Платоном, то почему же ты владеешь землями, богатствами, виллой-музеем в окрестностях Брундизия, отчего не отказываешься от семьи?..

Все засмеялись.

Назика побагровел, глаза его беспомощно замигали, кулаки сжались.

Дурак! – загремел он и бросился на Луцилия. Но сильная рука Сципиона Эмилиана удержала его:

– Успокойся. Не забывай, что ты в моем доме.

Назика круто повернулся, собрал дощечки со стихами Пакувия, завернул их в кусок льняной материи и сунул себе за пазуху.

В это время вошли в атриум молчаливый Фурий Фил и щеголь Спурий Муммий, брат разрушителя Коринфа. Рабы принесли светильни, запахло бараньим жиром.

Беседа возобновилась, как только ушел Назика. Луцилий вернулся на свое место и, указывая на дверь, сказал Полибию:

– Какой неприятный человек!

– Да, он был неправ, – согласился Полибий, – но и ты не лучше его. Бери пример с Эмилиана, – вот идеальный человек. У него мера соблюдена во всем, он умеет владеть собою в несчастье, потому что он привил своей душе все правила древне-эллинской и стоической нравственности.

– Сципион – велик, – улыбнулся Луцилий, и по тому, как это сказал, и по насмешливому выражению лица было непонятно, смеется он или нет.

К ним подошел Сципион.

– Каков Назика? – молвил он со смехом. – Умен и хитер. Нужно сознаться, что Платона он знает…

– Зато Пакувий хромает на обе ноги, – прервал Луцилий.

– Повторяю: Назика хитер, я не верю, чтобы Пакувий мог утвердить красоту своей черепахи Платоном. По-моему, Назика все это выдумал.

– С целью?

– С целью задеть тебя, Луцилий! Скажи, не встречался ли ты с ним прежде?

– Никогда. Он напал на меня потому только, что я – латинянин.

Дверь распахнулась: в атриум ворвался ветер, и светильни замигали, чадя и потрескивая. Вошел молодой человек, в новой тоге, с коротким мечом у пояса. На безбородом лице его тихо светились кроткие голубые глаза, на губах блуждала улыбка, от которой лицо казалось еще привлекательнее. Он был несколько похож на Семпронию, а когда заговорил, приветствуя Сципиона и его друзей, голос его приятно прозвучал.

– Садись, садись, Тиберий, – ласково сказал Сципион, обнимая гостя и подводя к жене. – Теперь ты довольна?

Семпрония улыбнулась и, приподнявшись, поцеловалась с Гракхом. Это был ее родной брат, и она, встречаясь с ним, каждый раз испытывала нежность сестры к продолжателю славного рода Семпрониев.

– Что у тебя нового? – спросила она.

– Я пришел сказать, что послезавтра уезжаю в Испанию с Гостилием Манцином.

– Под Нуманцию? – встрепенулся Сципион.

– Да, квестором при консуле.

– Счастливого пути, Тиберий, – ласково сказала сестра, – да хранят тебя всемогущие боги и да покровительствует тебе Минерва так же, как покровительствовала на стенах Карфагена!

Со всех сторон посыпались пожелания. Гракх кланялся и благодарил. Он думал об Испании, где некогда сражался его отец, о Нуманции, под стенами которой гибнут римские легионы.

Рабыни внесли стол и поставили посредине атриума. Сципион каждый раз оставлял друзей ужинать, зная, что собеседования нередко затягивались далеко за полночь.

Тиберий остановился у колонны и смотрел на окружавших его людей. Это были мужи образованные, умные, и он думал о Гае Лелии, который беззаботно шутил со Сципионом, позабыв о своем полезном законе.

«Мудр ли он в самом деле? И если мудр, то не трус ли? Предложить закон и взять его обратно в угоду жадным нобилям – подло. Но ведь Эмилиан мог поддержать Лелия, мог провести закон, а этого не сделал. Почему? Человек честный, он допустил подлость, храбрый воин, он допустил трусость».

– О чем задумался? – услышал он голос зятя и поднял голову: перед ним стояли Сципион и Лелий.

Тиберий горько улыбнулся:

– Я не понимаю тебя; благородный Лелий, ты предложил закон и…

– Какой закон? – удивился Лелий. – Не понимаю, о чем ты говоришь.

Тиберий горько улыбнулся:

– Ты уже успел забыть о том, что не раз обсуждалось в кружке, вызывало споры… Клянусь Юпитером, или ты не хочешь говорить, или для тебя благо республики – пустой звук. Речь идет об отнятии у нобилей неразделенных общественных земель. Почему ты покорился воле сената?

Лелий побагровел, быстро взглянул на Сципиона.

– Не тебе меня спрашивать и не мне тебе отвечать, – выговорил он, задыхаясь. – Сенат римского государства сам заботится о благе народа, и если мы, граждане, предлагаем закон, то сенат вправе принять его или отвергнуть.

– Сенат заботится о благе государства? Да ты шутишь, благородный Лелий! Прежде ты говорил иначе. Хочешь, я припомню тебе?.. Развращенность знати и нищета земледельцев ведут республику к гибели.

– Сенат лучше знает, что делать! Тиберий вспыхнул:

– Тебя назвали Мудрым, но я не понимаю, в чем твоя мудрость? Если в том, что ты отказался от своего закона, то это…

– Молчи! – крикнул Лелий, сжав кулаки и подступая к Тиберию. Но Сципион встал между ними.

– Глупый! – молвил он, обращаясь к Тиберию. – Как ты не можешь понять, что закон пришлось бы проводить насильственно, а это угрожало государству внутренними волнениями.

– И вы струсили?

– Струсили. Но не за себя, а за целость отечества.

Тиберий не унимался:

– Неужели, по-твоему, лучше, чтоб республика разлагалась, как смердящий труп? Взгляни на сенаторов, всадников, воинов, земледельцев: такие ли они, как были во времена Сципиона Старшего? Одних развратила роскошь, удовольствия, жадность, другие пренебрегают дисциплиной, не хотят воевать, помышляют о грабежах, а земледельцы разоряются. Скажи, откуда будет вербовать республика воинов, чтобы создавать непобедимые легионы? Деревни обезлюдели, разоренные земледельцы станут нищими. Они пополнят голодные толпы безработного плебса.

– Я ненавижу настоящее время, – нахмурился Сципион и, вздохнув, прибавил: – О, если бы возможно было вернуться к цветущим временам, когда существовал один закон для римских воинов – побеждать или умирать! Римское государство уже достаточно блестяще и велико, и я молю богов, чтоб они сохранили его целым на вечные времена.

Лелий потихоньку отошел от них.

– Нет, ты скажи, что делать, – волновался Тиберий. – Где выход? А ведь ты, первое лицо в республике, мог бы провести закон Лелия. Пусть даже и насильственно, лишь бы спасти государство.

– По-твоему, создать охлократию? Да она развалит республику, не удержит в руках своих власти! Я всегда стоял за смешанную форму правления.

– Аристократия и плебс? И предпочтение сенату?

– Конечно. Посади гончара, сыромятника или медника в сенат, что получится?

Мысль об этом показалась Сципиону настолько дикой, невозможной, что он рассмеялся. Тиберий был того же мнения, однако сказал:

– Почему ты заговорил об охлократии? Кто о ней думает? Может быть, одни только рабы, восставшие в Сицилии. Ну что ж! Если римская республика будет в дальнейшем так же разваливаться, как разваливается теперь, они создадут свое государство, покорят и подчинят нас, владык мира, своему господству.

Полибий давно уже прислушивался и, когда разговор стал чересчур громким, он вмешался:

– Все это хорошие мысли, но как их осуществить? Во главе республики стоит сенат, состоящий из граждан, лишенных личной доблести, только один человек обладает древней доблестью: это ты, благородный Эмилиан! (Сципион замахал на него руками, поправил сползшую с плеча тогу.) Но что может сделать один против легиона? Мы давно говорим о задержании роста крупного землевладения, о сохранении прежнего войска, которое состояло из средних и мелких земледельцев. Гай Лелий предложил закон, но…

– Струсил? – перебил Тиберий. Старик строго взглянул на него:

– Зачем ты вызываешь ссору? Я смотрю на вещи иначе: не наступило еще время для этих законов.

– Но если оно будет медлить, мы его подгоним! Сципион и Полибий переглянулись.

– Да, подгоним! – воскликнул Тиберий. – Плебс ждет улучшения своей участи, а мы, как кроты, забились в норы и бездействуем.

– Начать борьбу – значит идти против власти, – твердо сказал Сципион, – а власть есть священная основа государства.

– О какой власти ты говоришь? – возмутился Тиберий. – Ты сам себе противоречишь: то утверждаешь, что ненавидишь наши постыдные будни, то начинаешь защищать власть, единственную виновницу тяжелого положения плебса.

Сципион молчал, не зная, как опровергнуть обвинения в двойственности суждений, и досадовал, что нарушена гармония души, испорчено настроение, а члены кружка вяло ведут беседу, бродят бесцельно по атриуму и дремлют, как этот молчаливый Фурий Фил.