Текст книги "Внимание! Мы ищем маму (СИ)"

Автор книги: Милана Лотос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

41.

Судья сдвинул брови, изучая её с головы до ног, но кивнул:

– Излагайте, госпожа Орлова. Но помните – за ложные показания наступает ответственность.

Роза вышла на середину зала, её каблуки отчётливо стучали по паркету, словно отбивая такт приближающемуся краху. Она прошла так близко, что я почувствовал знакомый аромат её духов с ароматом розы – тот самый, что когда-то сводил меня с ума. Но сейчас он пах только болью и предательством.

А еще я вдруг осознал – тот шикарный букет бело-красных роз был от нее. От этой мысли меня прошиб пот, словно окатило ледяной водой.

– То, что вы видите здесь, – не просто суд об опеке, – начала она, и её голос дрогнул, выдавая внутреннюю борьбу. – Это финальный акт мести. Мести моего отца, Виктора Орлова. Но чтобы понять её поистине библейский масштаб, нужно вернуться на полгода назад.

Она повернулась ко мне, и в её глазах стояли слёзы, которые она отчаянно сдерживала. В зелёной глубине её глаз читалась вся история нашей несбывшейся любви.

– Год назад мы с Андреем начали встречаться. Всего один год. Но для меня... – она сглотнула ком в горле, – для меня этого хватило, чтобы понять – он тот единственный, кого я искала всю жизнь.

В зале воцарилась тишина. Я смотрел на неё, не веря своим ушам. Всего один год? И такая драма?

– Отец был против наших отношений с самого начала, – продолжала Роза. – А когда Андрей отказался разорвать со мной связь по его приказу... отец его сломал. Подставил, вышвырнул с работы. Но Андрей был единственным, кто не испугался его власти и влияния. И единственным, кого... – она сглотнула ком в горле, – кого я полюбила всем сердцем.

В зале воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Игнатенко.

Я если честно охерел. Моя бывшая, с которой я знаком без году неделя меня полюбила? Чегооо? Это что прикол такой? Я посмотрел на Марата, как бы спрашивая: “Это че блядь за херня?”

Но тот снова лишь пожал плечами.

Роза снова обратилась к суду, её пальцы бессознательно сжимали и разжимали конверт:

– Полгода назад отец тяжело заболел. Цирроз последней стадии. Ему нужна была пересадка печени. И он, привыкший покупать всё, создал систему, где мог купить себе жизнь. Но судьба приготовила ему жестокий урок.

Она указала на Машу дрожащей рукой:

– Эту женщину прооперировали, использовав тот самый донорский орган, который был зарезервирован для отца. Его жизнь снова оказалась под угрозой. И в его воспалённом сознании сложилась чудовищная картина: «Этот чёрт Проскуров снова встал у меня на пути! Сначала отнял дочь, теперь крадёт мою жизнь!»

Роза дрожащей рукой вынула из конверта документы. Бумаги шелестели в тишине, словно осенние листья:

– Всё это – финансовая отчётность, распечатки переговоров, признательные показания доктора Пономарёва. Отец платил за лечение Маши не из сострадания. Он создавал идеальную картинку для суда, чтобы отнять у Андрея детей. Чтобы он почувствовал то же бессилие, что чувствовал мой отец, глядя на свою ускользающую жизнь.

– Почему... почему вы рассказываете об этом сейчас? – тихо спросил судья, и в его голосе впервые прозвучало не формальное, а человеческое участие.

Слёзы наконец потекли по её лицу, оставляя тёмные следы на идеально наложенном макияже:

– Потому что я целый год наблюдала, как ненависть пожирает моего отца, превращая его в монстра. Потому что сегодня утром я увидела в коридоре детей моего Андрея... – её голос сорвался, – и поняла, что не могу позволить отцу сломать ещё одну жизнь. Ту жизнь, которая когда-то могла бы быть моей.

Она посмотрела на меня, и в её взгляде была вся боль несостоявшейся любви

– Я любила тебя, Андрей. Сильнее, чем можно любить. И когда ты выбрал их... я возненавидела тебя. Но ненавидеть оказалось больнее, чем любить. Гораздо больнее.

Она положила документы на стол перед судьёй, и этот жест был похож на возложение цветов на собственную могилу:

– Всё это время я была соучастницей, наблюдая со стороны, как разворачивается эта трагедия. Но сегодня я выбираю сторону тех, кто не боится говорить правду. Даже если эта правда уничтожит мою собственную семью. Даже если я больше никогда не смогу посмотреть в глаза отцу.

Судья медленно поднял документы. Его пальцы бережно перелистывали страницы, словно он понимал, какую цену заплатила эта женщина за правду.

– На основании представленных доказательств, суд приостанавливает слушание по делу об опеке и направляет все материалы в прокуратуру для возбуждения уголовного дела.

Когда молоток грохнул, Роза стояла неподвижно, словно невинный приговорённый, ждущий своей участи. Она принесла в жертву отца, карьеру, всё что у неё было... чтобы дать мне шанс сохранить моих детей.

И в её глазах я наконец увидел не обиду, не месть, а страшную, всепоглощающую правду: некоторые любят так сильно, что способны уничтожить самих себя, лишь бы тот, кого они любят, был счастлив.

Даже если это счастье – с другой. Даже если цена этому счастью – их собственная сломанная жизнь.

42.

Спустя неделю после судебного заседания, когда пыль начала понемногу оседать, а в прокуратуре завелось дело против Орлова, Игнатенко и Пономарёва, я, наконец, смог выдохнуть.

Ненадолго.

– Всё, собираемся, – объявил я своим мальчишкам как-то днем, когда пораньше приехал с работы. Детский сад для Тёмы пока не нашелся, а вот Стёпу принимали в первый класс на следующей неделе.

Ребята сидели в комнате и рисовали акварельными красками. Их лица и руки были измазаны яркими пятнами, а на столе и листах виднелись следы ладошек.

– Пап, а мы куда? – спросил Стёпа, стараясь казаться взрослым, но не скрывая любопытства.

– К тёте Насте. По важному делу, – ответил я, и сам поймал себя на улыбке, глядя на их перепачканные лица.

Мы заехали по дороге в цветочный магазин. Я выбрал не розы – они теперь навсегда были для меня испорчены – а пышные, кремовые пионы. Их нежный, сладковатый аромат наполнял машину, и Тёма счастливо чихал, уткнувшись носом в букет, оставляя на лепестках следы от липких пальцев, которые так и не отмылись.

Когда я затормозил у её дома, сердце забилось сильнее, чем перед любым задержанием преступников в прошлой жизни. Ладони вдруг стали влажными.

– Так, пацаны, помните план? – я обернулся к ним, поправляя галстук, который почему-то вдруг стал душить.

– Ага! – хором ответили они, и в их глазах горели огоньки предвкушения. Стёпа торжественно погладил карман своих нарядных брюк, проверяя, на месте ли кольцо.

Мы поднялись на её этаж. И стоя у двери, почувствовал, как из-за двери потянулся сладкий, согревающий душу запах – пахло ванилью и свежеиспеченным печеньем.

Я улыбнулся про себя: она дома.

Нажал на кнопку звонка и откашлялся. Внутри все дрожало, и я понимал, что трясусь как мальчишка.

Я поставил Тёму перед дверью – он держал в руках маленькую, аккуратно свёрнутую бумажку, которую мы вместе писали сегодня утром. Стёпа встал рядом, положив руку ему на плечо для моральной поддержки, стараясь выглядеть серьёзным и ответственным.

Дверь открылась.

Настя стояла на пороге, одетая в простые домашние штаны и футболку, поверх которых был надет фартук. Её руки были влажными от мытья посуды, в одной она держала прихватку, а на щеках играл румянец от жара духовки.

Увидев нас, она удивлённо улыбнулась, смахнув прядь волос тыльной стороной ладони.

– А это что за делегация?.. – в её глазах плескалась тёплая, живая радость.

Тёма, краснея, протянул ей бумажку.

Настя развернула её, и я видел, как дрожат её пальцы. Она прочитала вслух, и голос её дрогнул на последних словах:

– «Дорогая тётя Настя... Мы с папой и братом приглашаем тебя на самое важное свидание. Пожалуйста, надень самое красивое платье».

Она посмотрела на меня, потом на мальчишек, и глаза её наполнились слезами, в которых смешались удивление, радость и легкая растерянность.

– Но... печенье... оно готово, – растерянно прошептала она, оглядываясь на квартиру, откуда шел такой вкусный запах.

– Бери с собой, – мягко сказал я. – Пригодится.

– Я... я сейчас, – кивнула она, и, скинув фартук, скрылась в глубине квартиры.

Мы ждали в машине.

Стёпа нервно барабанил пальцами по коленке, Тёма то и дело открывал бардачок, чтобы украдкой взглянуть на бархатную коробочку.

Когда Настя вышла из подъезда, у меня перехватило дыхание. На ней было простое синее платье в пол, которое подчеркивало её хрупкую фигуру.

Запах её духов – лёгкий, цветочный – смешался с ароматом пионов. Её волосы были убраны в элегантную, но слегка небрежную причёску, из которой выбивались несколько золотистых прядей, а на губах играла счастливая, немного смущённая улыбка.

Я открыл ей дверь, помог сесть, и мы поехали. В салоне царила торжественная, волнующая тишина, нарушаемая лишь счастливым сопением Тёмы, прильнувшего к окну.

Через полчаса мы уже подъезжали к городскому парку. В багажнике лежала корзина с пикником – сыр, фрукты, свежевыжатый сок и то самое, еще теплое ванильное печенье.

Мы нашли уединенное место у пруда, где плавали утки с утятами. Расстелили на траве клетчатый плед. Воздух был напоен ароматом свежескошенной травы и цветущих лип.

Тёма сразу же побежал кормить уток, а Стёпа помогал мне расставлять угощения. Настя сидела на пледе, и ветерок играл прядями её распущенных волос. В своем синем платье она выглядела частью этого летнего пейзажа – естественной и прекрасной.

Когда солнце начало клониться к закату, окрашивая воду в пруду в золотые тона, я встал. Утки, словно почуяв нечто важное, затихли у берега.

– Настенька, – начал я, и голос мой дрогнул, предательски срываясь. – Ты появилась в моей жизни, когда в ней был кромешный ад. Ты стала для меня не просто спасением. Ты стала тем якорем, который удержал меня на плаву. Ты стала домом. Для меня. И для этих пацанят.

Я посмотрел на мальчишек.

Стёпа кивнул мне, ободряюще. Тёма замер с коркой хлеба в руке, не сводя с нас восторженных глаз.

– В общем, мы с пацанами кое-что обсудили, – я опустился на одно колено на мягкую траву. Доставая из кармана бархатную коробочку, я заметил, как затихли даже утки на пруду. – Мы все очень хотим, чтобы ты стала частью нашей семьи. Официально. Насть, ты выйдешь за меня?

Я открыл коробочку.

Золотое кольцо с сапфиром, цвета вечернего неба, сверкнуло в лучах заходящего солнца.

Настя закрыла рот ладонью.

Слёзы текли по её щекам, оставляя мокрые следы, но это были слёзы безудержного, чистого счастья.

– Да, – выдохнула Настя, и это было похоже на молитву, на самый искренний обет. Голос её звенел от сдерживаемых эмоций. – О да, конечно, да!

Она протянула мне дрожащую руку, и я, с трудом справляясь с собственной дрожью, надел кольцо. Оно идеально село на её палец. В этот момент Стёпа не выдержал и бросился обнимать её, прижимаясь щекой к её плечу.

– Мама! – крикнул он, и это слово, звонкое и чистое, прозвучало как окончательный приговор нашему одиночеству, как гимн новой жизни.

– Мамочка! – вторил Тёма, присоединяясь к брату, обнимая её за шею и оставляя на платье следы от ванильного печенья.

Мы стояли вчетвером на берегу пруда, а утки, словно одобряя наше решение, тихо покрякивали. Аплодисментов не было – их заменяло щебетание вечерних птиц и шелест листьев. Я видел только её. Её сияющие глаза, её улыбку, её руку в моей, украшенную обещанием нашего общего будущего.

Я смотрел в глаза Насти и видел в них отражение нашего завтра – не идеального, не лёгкого, но нашего. Наполненного утренней суетой, школьными проектами, детским смехом и тихими вечерами.

И понимал, что это всего лишь начало.

Самое красивое, самое долгожданное начало из всех возможных.

Эпилог

Спустя год

Мы неспешно прогуливались по осеннему парку, толкая коляску с нашей спящей Софийкой. Воздух был густым и прозрачным, пах дымом из труб, сладкой ватой и влажной землей после недавнего дождя. Солнце, уже нежаркое, золотило макушки деревьев и отражалось в лужах.

– Смотри, – тихо сказала Настя, указывая на алую гроздь рябины, с которой на тротуар падали яркие капли. – Совсем как в прошлом году. Помнишь? Ты тогда был бледный, как этот парапет, и руки у тебя тряслись, когда ты кольцо доставал. А сейчас вон как лихо коляску рулишь, будто всю жизнь только этим и занимался.

– Ну, я же профессионал, – пожал я плечами, стараясь сохранить серьёзность, но внутри расплываясь в глупой улыбке. – Отец троих детей, между прочим. Могу коляску толкать, кашу варить с закрытыми глазами и находить потерянные носки по запаху.

– Особенно носки, – фыркнула она, и от её смеха по коже пробежали приятные мурашки. – Вчера Стёпин искали всем миром полчаса. Я уже думала, домовой утащил. А он, оказывается, на торшере висел, с абажура свешивался.

– Это он, наверное, архитектурный эксперимент ставил, – не смог я удержаться от смеха. – Освещение комнаты с помощью носка. Будущее за этим.

Настя рассмеялась, и этот звонкий, чистый звук слился с шуршанием листьев под ногами и криками ворон. Я поймал себя на мысли, что готов слушать этот смех вечно.

– Кстати, завтра к тебе Мария приезжает, – напомнила она, поправляя розовый конверт дочки и нежно проводя пальцем по её пухлой щёчке. – Не забудь.

– Не забуду. Стёпа уже новую книжку про мосты отложил, чтобы показать. А Тёма, кажется, её последний рисунок на стену в прихожей приклеил. Скотчем. Основательно.

– Я видела. Рисунок хороший, ракета какая-то, – она вздохнула, но в глазах у неё играли смешинки. – Тебе до сих пор тяжело её видеть?

Я какое-то время смотрел на убегающую вперёд аллею, на играющих вдалеке детей, чувствуя привычный, но уже не острый, комок в горле.

– По-разному. Но в основном... спокойно. Как на старую фотографию, которую жалко выбросить, но и на стену уже не повесишь. Потёрлась, выцвела. Иногда даже кажется, что это был не со мной. Словно кино про чужую жизнь смотрел.

– А у меня она сейчас вызывает странную нежность, – задумчиво сказала Настя, и её голос стал тише и теплее. – Как будто смотришь на человека, который долго шёл по темноте, спотыкался, падал, и наконец-то увидел вдалеке огонёк. Маленький, но свой.

Я взял её руку. Ту самую, на которой было кольцо с сапфиром, и который сегодня казался особенно тёмным и глубоким в осеннем свете.

– Это ты у нас специалист по спасению заблудших душ, – сказал я, и голос мой вдруг охрип от нахлынувшей нежности.

– Ой, да ладно тебе, – она смущённо потупилась, но её пальцы крепко сцепились с моими, тёплые и надежные. – Я всего-то одного бывшего мента с тремя детьми приручила. И то, кажется, это он меня приручил.

– И как тебе живётся в этом зоопарке? – поинтересовался я, останавливаясь, чтобы поправить сбившееся на Софийке одеяльце.

– Шумно, – она выдохнула, но по лицу было видно, что это её любимый шум. – Но весело. Иногда пахнет спортивной формой, пластилином и тушёнкой, которую Стёпа почему-то решил разогревать на завтрак. Но, знаешь... – она посмотрела на меня, и в её глазах заплясали те самые весёлые искорки, которые свели меня с ума в самый тёмный период жизни, – мне это дико нравится. До слёз. Даже когда Тёма пытается накормить гречневой кашей кота, а Стёпа с умным видом объясняет, почему наша хрущёвка с архитектурной точки зрения – преступление против человечества и ее нужно снести ко всем чертям.

– А Софийка? – я кивнул на коляску, где наша дочь во сне шевелила губами, словно пробуя на вкус какой-то детский сон.

– А Софийка пока только ест и спит. И хмурится во сне, точно бухгалтер, проверяющий годовой отчёт, – улыбнулась Настя, и всё её лицо озарилось такой безграничной любовью, что у меня защемило сердце.

Мы дошли до пруда и сели на ту самую скамейку.

Та самая, где когда-то дрожали колени и застревало в горле самое главное слово. Теперь на её спинке висела маленькая, забытая кем-то детская варежка.

– Костя с Аннушкой вчера заходили, – вдруг вспомнила Настя, глядя на уток, сварливо расталкивающих друг друга у берега. – Принесли торт. «На пробу», говорят. А Костя всё пытался незаметно, будто так, между делом, согнуть одной рукой металлическую ложку.

– И? – я не мог сдержать улыбку, представляя эту картину.

– Не согнул. Покраснел весь, прожилки на лбу надулись. Но старался так искренне, – она рассмеялась. – Зато Аннушка так на него посмотрела... будто он не бывший участковый, а Эйнштейн, лично открывший теорию относительности. Говорят, в субботу снова по магазинам, смотрели обручальные кольца.

– Наш Костян. Жених-культурист, – я покачал головой, испытывая странную смесь умиления и гордости за друга. – Никогда не думал, что он будет выбирать между гантелями и формой для свадебного торта. Жизнь круче любого детектива.

Мы сидели в тишине, слушая, как утки крякают на пруду, как ветер шелестит последними листьями на клёнах и как тихо посапывает в коляске наша дочь.

Прошлое с его бурями, болью и отчаянными битвами окончательно отступило, стало далёким и нерезким, как силуэты вечерних огней на другом берегу. Оно больше не жгло, а лишь тихо согревало, напоминая, каким долгим был путь к этому простому, обычному вечеру.

– Андрюш… – Настя положила голову мне на плечо. Её волосы пахли яблочным шампунем и теплом домашнего очага. – Ты ни о чём не жалеешь? Не сожалеешь о том, что выбрал не ту дорогу?

Я посмотрел на неё – на эту самую первую седую прядь у виска, появившуюся после тех самых бессонных ночей с новорождённой, на морщинки у глаз, которые стали глубже, но в которых теперь жили только смех и спокойствие, на её руку в моей, на тёмный сапфир в кольце, на спящую в коляске кроху, сжимавшую в кулачке край одеяла.

Потом я посмотрел вперёд, на тропинку, ведущую к дому, где нас ждали двое наших сорванцов, вечерняя суета, уроки и общий ужин.

– Знаешь, о чём я сейчас думаю? – сказал я, и голос мой был тихим и абсолютно честным. – О том, что дома в холодильнике стоит суп, который ты сварила. Грибной, с крупной картошкой и морковкой. Что через час мы придём, разбудим пацанов, будем ужинать все вместе за одним большим, некрасивым, но таким родным столом. И Тёма, как всегда, размажет картошку по скатерти и по своему лицу. И Стёпа будет ворчать, что ему мешают сосредоточиться на чертеже. И это... – я сглотнул, чувствуя, как по щеке катится слеза, но не стыдясь её, – это единственное, о чём я могу думать. И единственное, что мне нужно. Вот прямо сейчас. И завтра. И послезавтра.

Настя ничего не ответила.

Не нужно было.

Она просто прижалась ко мне крепче, всем своим существом, и её тихое, ровное дыхание было самым красноречивым ответом на все вопросы мира.

Потому что впереди была не просто целая жизнь.

Впереди был завтрашний день. Самый обычный. Немного уставший. Пахнущий супом и детством. Самый лучший.

Наш.

Конец